О, этот вьюноша летучий! Аксенов Василий

– Кончай, Пилюля, – останавливает вожака товарищ. – За этого пацана Слон мазу держит.

– Ладно, гуляй! – хохочет Пилюля. – Что я с малолетками буду вязаться? Так, пугаю…

Напевая что-то свое, таинственное, юные уркаганы удаляются. В руке Пилюли поблескивает лезвие бритвы.

Петя расширенными глазами смотрит им вслед, и ему кажется, что это идут пираты Одноногого Сильвестра.

– Я бы дрался с ними до конца, Гизя, – сказал Петя.

– Спина к спине, мастер Пит, – сказал Ильгиз. – Мы спина к спине у мачты… Слушай, какой это Слон за тебя мазу держит?

– Не знаю, – пожал плечами Петя.

В домике дворника тети Зои кипит работа. Петя и Ильгиз шпаклюют дыры в полу, чинят оконные рамы и стены. Тетя Зоя со своей койки умиленно крестится на образа:

– Ай, молодцы! Ай, тимуровцы! Дай, Господи, вам здоровьичка!

– Тетя Зоя, а правда, что вы в этом доме у прежних хозяев служили? – осторожно спрашивает Петя.

– Служила, милок, на кухне служила у господ Жеребцовых. Богатые были, миллионщики. Бывалыча молодой-то барин в автомобиле разъезжал.

– Сколько лошадиных сил? – спрашивает Ильгиз.

– Ни одной, – гордо отвечает тетя Зоя.

– За границу драпанули буржуи? – спрашивает Петя.

Тетя Зоя кивнула:

– Отступили, милок, отступили с войском… Может, в Америку, а может, в Персию. Как сейчас помню. Добра нагрузили четыре подводы, а только всего не увезли… – в голосе дворничихи мелькнули загадочные нотки.

Петя бросил молоток и приблизился к кровати, словно подтянутый магнитом.

– Что вы имеете в виду, тетя Зоя?

– Хошь верь, хошь не верь, а много чего они спрятали на усадьбе…

– Значит, клад?! – с горящими глазами вскричал Петя.

– Клад, милок, клад…

– Как же его не нашли за столько лет?

– Плохо искали.

– Слышал, Гизя?! Герцог Гиз, ты слышал? – завопил, подпрыгивая, Петя. – Я говорил, что в нашем доме кроется тайна…

С азартом, достойным золотоискателей Клондайка, Петя и Ильгиз копают яму в саду под липами.

– Надо поторапливаться, – деловито говорит Петя. – Война на исходе. Не успеем клад отрыть, как Берлин возьмут.

В это время во дворе появился административный работник Камил Баязитович. Увидев происходящее, он хлопнул в ладоши и крикнул:

– Ребята! Прекратите немедленно подрывание корней нашего красивого сада!

– Камил Баязитович, мы цветные металлы ищем… – прогудел Ильгиз. – Ценное сырье…

– Главное богатство для нас – это люди, – пояснил Камил Баязитович. – А дерево – зеленый друг человека.

Мальчики сидели на коньке крыши под небом, залитым светом полной луны. Глаза их устремлены были куда-то вдаль, на Запад, по лицам пробегали быстрые тени ночных облаков.

– Слушай, Петька, – вдруг сказал Ильгиз, – а может быть, расскажем про клад Эльмирке? Будем искать всей командой, а?..

– Запомни, Гизя, клады никогда не ищут дружным коллективом, – наставительно перебил его Петр. – Клады ищут вдвоем и в темноте… – Он искоса взглянул на друга и хлопнул его по плечу. – Мужайся, герцог Гиз! Мы найдем этот клад и отдадим его государству от всей команды. Может, там золота на целую танковую колонну или на эскадрилью бомбардировщиков! Это тебе не Элькины примусы да медные кастрюли! Представь себе – танковая колонна «Верность» входит в Берлин! А?

– Здорово, – прошептал Ильгиз.

Потрясенные своими мечтами ребята некоторое время молчали.

– Ты слышал, наши войска форсировали Одер, – сказал Ильгиз.

– Айда на спор, Гитлера поймают? – вдруг спросил его Петя.

– Конечно, поймают.

– А что бы ты сделал, если бы ты сам Гитлера поймал?

– А ты?

– Ну не знаю, – даже задохнулся от такой перспективы Петя.

Снизу, со двора, до крыши донесся пронзительный женский голос:

– Ильги-и-из! Ильга киль тигряк немедленно!

Герцог Гиз поморщился:

– Матуха зовет…

– Иди, – сказал Петя.

– Ничего, подождет.

– Надо идти, когда мама зовет, – тихо проговорил Петя, глядя на дрожащий под ветром флюгер.

Ильгиз быстро взглянул на друга и, молча хлопнув его по плечу, подошел к краю крыши.

Петя несколько секунд сидел неподвижно, потом стряхнул задумчивость и начал карабкаться на свою высоченную трубу.

– Счастливый Петька: такая труба! – вздохнул Ильгиз и скользнул вниз.

Петя некоторое время еще сидит на трубе, погруженный в какое-то оцепенение, невидящим взглядом обводит дикое скопище лепных фигур на крыше, орла, химер…

…Античная скульптура на его глазах преображается, на ней появляется фашистская фуражка, черный эсэсовский мундир с молниями в петлице, на глаза падает косая челка, под выбитым носом – усики… Гитлер!

Мальчик вытаскивает из трубы веревку с петлей, размахнувшись, набрасывает лассо на шею злодея…

Петя уже опустил было ноги в дымоход. Как вдруг заметил под трубой с другой стороны маленькую съежившуюся фигурку. Это была Эльмира.

– Элька! Ты?! Шпионишь?! – грозно зарокотал он и осекся, заметив, что девочка плачет. – Кто вызвал ваши слезы, миледи? Чего ревешь?

– Я же не виновата… – забормотала девочка, – я же не виновата, что у меня в метрике написано Электрификация Мира Петровна Кущина… Это папка так записал, он электрик… меня Эля зовут, Эльмира…

– Ну ладно, ладно, не реви… – сказал Петя, – ну не буду я тебя звать Электрификацией… ну, не реви же! Ну, подумаешь, какое дело – имя! Я, например, думаешь, просто Петр? – он украдкой усмехнулся. – Мое полное имя Песни Труда Семенович.

– Правда? – Эльмира вытерла глаза.

– А что я, вру? – вопросом на вопрос ответил Петя.

Эльмира встала и потянулась к Петиной ноге.

– Песни Труда, давай дружить? – простодушно предложила она.

– Еще чего! – испуганно гаркнул мальчик, но, заметив огорчение на ее лице, поправился: – Может быть, соблаговолите, миледи, иногда подниматься на мостик «Астролябии»…

– Конечно, соблаговолю! – воскликнула девочка и тут же, как бы подхваченная вдохновением, спросила: – А о чем ты мечтаешь, Песни Труда?

Петя поморщился, но все-таки ответил:

– Хотел бы быть на десяток лет старше… на фронт… летчиком или десантником… но, учти, я об этом не люблю трепаться…

– Понимаю, – прошептала Эльмира.

Снизу с улицы донеслась песня:

– Марина возвращается, – сказал Петя. – Пока, Эль… Эльсинора…

Он махнул рукой и быстро исчез в трубе.

– Эльсинора, – вздохнула счастливая Эльмира. – Леди Эльсинора… Старший сержант Эльсинора Кущина… фронтовая подруга…

Между тем в каморке под лампой все еще сидят Мамочко и Малахитов. Мамочко с той же загадочной блуждающей улыбкой барабанит пальцами по столу. Малахитов, словно окаменев, смотрит на потолок, на жирненькую ножку купидона.

– Вот такие пироги, – нарушает тягостное молчание Мамочко.

– Н-да-а-а… – соглашается Малахитов.

Входит Марина, и молодые люди тут же вскакивают.

– Господи! И вы еще здесь! – восклицает девушка. – А ну-ка, марш, марш! Мне анатомию учить.

– Я вам книжки, Марина, принес, какие вы просили… – по глазам Малахитова видно, что влюблен, влюблен окончательно и бесповоротно.

– Спасибо, Женечка, – тепло говорит Марина. – Но вы же в госпиталь опоздали к отбою.

Кажется, она тоже неравнодушна к скромняге-морячку.

Между тем Мамочко деловито выкладывает из портфеля банки мясной тушенки, сало «лярд», яичный порошок, сгущенное молоко… словом, невиданную по тем временам роскошь.

– Я, Маринка, насчет жранины. По-соседски. Может, чего сгодится? – как бы между прочим говорит он.

В глазах Марины при виде такой невероятной снеди появляется безумный огонек, но она берет себя в руки и почему-то басовито хохочет.

– Да вы с ума сошли, Мамочко! Где это так отоварились? Ну-ка, коробейник, собирайте товар! Марш, марш, мальчики!

Гости – хочешь не хочешь – направляются у выходу, как вдруг из камина раздается голос Пети. Он, оказывается, давно уже там сидел.

– Товарищи моряки, а что бы вы сделали, если бы кто-нибудь из вас лично поймал Гитлера?

– Обыскал бы, – не задумываясь, выпаливает Мамочко.

– Передал бы командованию, – усмехается Малахитов.

Марина выпроваживает их и задергивает занавеску.

Ночь. Тени деревьев раскачиваются на стенах, на «высокохудожественном» потолке мраморного дома.

Под сводами палаццо за бесчисленными перегородками и ширмами, в бедных своих гнездах спят уставшие за день люди.

В лабиринте каморок, углов и изогнутых коридорчиков то тут, то там мелькают разрозненные части былого купеческого роскошества: срезанная пополам фанерной стенкой кариатида, японского стиля витраж, лампа на витой медной ноге.

Слышится храп, сонное бормотание, где-то плачет ребенок… заунывное с ноткой отчаяния баюканье… чей-то страждущий стон… скрип пружин…

Марина лежит с открытыми глазами, руки закинуты за голову. Еле слышно девушка что-то подсчитывает:

– …восемь дней… триста двадцать… мыла три куска… ну, у Ольги сотен пять… еще часики… нет, не хватит все равно…

– Марина, как ты думаешь, Гитлер – человек?

– Конечно, нет, – не задумываясь, машинально отвечает девушка и спохватывается: – Ты чего не спишь?

Петя приподнимается на локте. Глаза его поблескивают в темноте, голос очень серьезен.

– Знаешь, мы с ребятами все время думаем… Когда Гитлера поймают, какую ему присудят казнь?

– Расстрел, наверное, – говорит Марина.

Она садится на кровати и смотрит на брата. Лунный свет пронизывает ее волосы, обтекает плечи.

Тихо подвывает каминная труба. Безмолвствует внушительное и зловещее учебное пособие.

– Расстрел, – медленно повторяет Петя и вдруг бурно возмущается: – Расстрел – это мало! Такому всемирному гаду какой-то расстрел. Нет, уж, дудки! Так не пойдет!

– Знаешь, Петенька, а я бы его вообще не казнила, – тихо задумчиво говорит Марина. – Хоть он наших с тобой маму и папу убил и миллионы других людей, а я бы его выпустила. Да-да, выпустила бы! Пусть себе ходит без войска и без своего гестапо, и все люди будут на него смотреть и знать, что он Гитлер. Все люди, представляешь, все народы, и в том числе немецкий… Ведь он, наверное, своему народу внушил, что он великий спаситель мира, а тут все про него все узнают… Представляешь?

– Да ведь ты же сама сказала, что он не человек! – перебил ее Петя.

– Вот все это и узнают, это и будет ему казнь, – сказала Марина.

– Так если он не человек, это ему вовсе не страшно, – горячо зашептал Петя. – Подумаешь, все знают, велика беда! Он будет ходить и посмеиваться, а потом еще придумает какой-нибудь обман.

– Может быть, ты и прав, Петик, может быть, и нельзя его выпускать, – пробормотала Марина.

Секунду она сидела неподвижно, потом соскочила с постели, подбежала к брату и закутала его одеялом.

– Спи, спи, пожалуйста. В школу опоздаешь. Там знают, что с ним делать, – она многозначительно показала пальцем на потолок, где отсвечивал под отраженным светом луны кругленький бочок купидона.

В школе на уроке истории на задних партах продолжал оживленно дебатироваться все тот же злободневный вопрос: что делать с Гитлером?

– Поймать, посадить в стеклянную клетку и возить по городам, – басил верзила-третьегодник.

«Камчатка» зашумела еще пуще. Глаза у Пети расширились до предела.

…Комически ужасный Гитлер в полосатом трико (из кинофильма «Новые похождения Швейка») под какую-то чудовищную музыку (флейта и барабан) закружился в его воображении прямо перед классной доской, на которой висели изображения древнегреческих воинов…

…Со своей задней парты Петя, оттянув тетиву могучего лука, поразил стрелой злодея прямо в пятку. Гитлер с омерзительной гримасой запрыгал на одной ноге…

– Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который… – читал историк.

Он прекрасно видел, что по меньшей мере половина учеников рисует в своих тетрадках захватывающе сцены пленения Гитлера. Наконец, он отложил «Илиаду» и, простирая руки к «камчатке», провозгласил:

– Мальчики, Гитлер и его клика осуждены историей, а это самое главное!

Купидоны и наяды закопченными глазами смотрели с потолка на хлопотливый быт мраморного дома. Многочисленные хозяйки суетились у примусов и керогазов, возились с детьми, стирали бельишко. Среди всей этой копошни гигант Боря Мамочко в шелковой майке делал мощную гимнастику четырехпудовой гирей. В одном из углов «творил» местный фотограф-сапожник дядя Лазик. Перед аппаратом позировали сержант-артиллерист со старушкой-матерью. Стены были увешаны непросохшими еще снимками военных с женами, невестами, детьми.

Рядом был разложен сапожный инструмент, валялась груда старой обуви.

– Внимание! – кричал дядя Лазик. – Больше собранности! Внимание! Товарищ сержант, тихо улыбнитесь своей красивой маме.

По коридору торопливо прошла, здороваясь с соседками, Марина Громеко.

Женщины сочувственно вздыхали ей вслед.

– Как бьется-то Мариша! И учеба, и в госпитале дежурит. Мальчишка на руках.

– Самоотверженное дитя! – сказала юрисконсульт Нина Александровна Самолюбовер. – В ее возрасте я царила на Южном берегу Крыма.

Марина заглянула к дяде Лазику. Тот уже тачал сапоги.

– Здрасьте, дядя Лазик. Прямо не знаю, что с Петькой делать – обувь на нем горит.

– Увы, Мариночка, боюсь, что Петиным штиблетам уже трудно помочь.

– Мне обещали в госпитале ордер, но только через месяц, – вздохнула девушка. – Вы не знаете, может, кто продает?

Теперь уже вздохнул дядя Лазик.

– Одна дама продает приличные мальчиковые ботинки, но сколько они стоят – ах…

Марина решительно расстегивает сумку и достает свои бесценные лодочки.

– Дядя Лазик, это ленинградские, модельные…

– Вижу, вижу, но кто сейчас танцует? Оставьте, Мариночка, буду предлагать…

Марина выбежала в коридор, но тут дорогу ей преградил Мамочко.

– Краснофлотский, Маринка! Может, в чем непорядок? Со шмутками, может, чего или с обувкой?

– Да ну вас, Мамочко, пустите, – хохотнула Марина. – Я на дежурство спешу.

Гигант проводил ее своей загадочной улыбкой, после чего влез в конуру к дяде Лазику.

Нина Александровна Самолюбовер крутила цигарку, прослушивала патефонную пластинку и читала сквозь толстые очки юридическую книгу.

В дверь постучали, и появилась Эльмира Кущина.

– Нина Александровна, я к вам как к юрисконсульту, – строго сказала она.

пел со скрежетом патефон.

– Тебе нравится это танго, Элечка? – спросила дама.

– В нем много чувства, – ответила девочка.

– Ах, Эля, можешь ты представить меня танцующей это танго на палубе теплохода «Абхазия» с элегантным молодым моряком?

– Нет, не могу, – простодушно ответила Эльмира. – Нина Александровна, у нас многие пионеры обсуждают сейчас вопрос, как свободолюбивые народы будут судить Гитлера. Вы юридический работник…

– Судить Гитлера?! – Самолюбовер вскочила, пробежалась по своей комнатушке. – Суд уже идет, дитя мое! Народы судят фашизм, но если судить Гитлера как отдельную личность, – она обвела цигаркой многочисленные толстые тома, закрывающие стены. – Посмотри, сколько книг. Это ничтожная доля того, что накопила за века мировая юриспруденция, но ни один закон не подойдет к Гитлеру. Может быть, его должны судить вы, дети… – Самолюбовер расширенными страшными глазами уставилась на Эльмиру, – …или дети Освенцима, или замерзшие дети Ленинграда…

Она резко отвернулась к стене.

– Простите, Нина Александровна, – прошептала Эльмира.

В сумерках в саду мраморного дома шепотом совещаются Петя и Ильгиз. На плече у «герцога» довольно объемный мешок.

– Слушай, герцог Гиз, надо копать не в саду, а под домом. Все-таки Жеребцовы свой клад под домом спрятали.

– Правильно, мастер Пит! Я знаю лаз под террасу, давай теперь оттуда начнем.

– Это что у тебя в мешке? – спрашивает Петя.

– Да вот… – Ильгиз смущенно кашлянул и извлек из мешка медную ступу с пестиком, кофемолку, диковинную старинную люстру и статую древнегреческого бога Пана со свирелью. – Вот собрал пока кое-чего из цветных металлов. Чтоб не ныла эта… наша…

– Знаешь, не надо ее называть Электрификацией, – смущенно сказал Петя.

– А я, между прочим, никогда и не называл. – Ильгиз снова кашлянул.

Наступило несколько стесненное молчание.

– Между прочим, Гиз, – проговорил Петя. – Вы не будете против, если некая леди иной раз поднимется на наш мостик…

Глаза Ильгиза блеснули.

– Я против, Пит, и вот почему…

– Не нужно слов! – суровым голосом прервал его Петя. – Я все понимаю…

Несколько секунд ребята стоят, отвернувшись друг от друга, в «суровом мужском молчании», потом встряхиваются.

– Пошли!

Вооруженные лопатами и ломиками ребята короткими перебежками и ползком пересекают двор, хотя за ними никто не следит, и скрываются в какой-то собачьей норе.

Вечером перед камином вновь собрались Маринины «рыцари», теперь уже в количестве пяти человек: блистательные летчики в орденах играют в карманные шахматы, Серж (нога его уже освобождена от гипса и украшена отличным сапогом) тихо-тихо наигрывает на губной гармонике, скромняга Женя Малахитов читает учебник по анатомии, Боря Мамочко барабанит пальцами по столу, улыбается, временами разглядывает что-то в недрах своего портфеля, потом, щелкнув ногтем по грудине скелета, нарушает молчание:

– Вот повезло человеку!

Летчики и Малахитов взглянули на него и на скелет, пытаясь вникнуть в смысл этой загадочной фразы, но тут откинулась занавеска, и в комнату вошла Марина.

– Привет, мальчики, – тихо сказала она и устало опустилась на стул в углу.

– Что случилось, Марина? – встревожился Женя Малахитов.

– У Кузьменко, ну у того танкиста, началась послеоперационная пневмония, – проговорила девушка. – А пенициллин, как назло, еще не прибыл.

– А когда ожидаете? – неожиданно заинтересовался Мамочко.

– Устала, ноги не держат, – виновато улыбнулась Марина летчикам.

Те встали с довольно шумным звоном.

– Мы попрощаться, Марина. Возвращаемся в действующую армию.

– Добивать фашистского зверя в его собственной берлоге, Марина.

– Марина, я на Франс, – печально улыбнулся Серж, – в Пари… Же ву зем, Марина…

Марина с дрожащей улыбкой смотрит на них и вдруг перехватывает сумрачный тревожный взгляд Малахитова. Больше она уже никого не видит, смотрит на моряка, а он не нее, и летчики при виде этой сцены тут же понимают, что им нечего здесь задерживаться.

Мамочко, сдвинув на глаза свою бескозырку, удаляется последним со сдержанно-угрожающим хмыканьем.

– Ну что, Женя? – тихо спросила Марина.

– Поставили на комиссию, – так же тихо ответил Малахитов.

…

Малахитов у подъезда попрощался с Мариной и зашагал по ночной пустынной улице. В это время из подвального окна выполз чумазый Петя. Малахитов не заметил его и прошел мимо.

На углу из густой тени навстречу ему выдвинулись трое. Малахитов остановился.

– В чем дело?

– Ну-ка, морячок, гони шпалер, – глухо проговорил один. Двое других заходили сзади.

– Осторожно, ребята, осторожно, – сказал Малахитов. – Пожалейте себя…

Один из налетчиков насел на него сзади, но тут же на глазах изумленного Пети со сказочной легкостью перелетел через голову и упал спиной на мостовую. В руках у двух других сверкнули ножи, но тут же один нож со звоном упал на мостовую, а хозяин ножа, взвыв от боли, бросился в переулок. Третий налетчик вместе с ножом после короткого малахитовского удара в переносицу врезался в стенку мраморного дома. Первый, только что описавший столь замечательную параболу, уже улепетывал через улицу.

Не прошло и минуты, как на поле боя не осталось никого, кроме Малахитова.

Потрясенный этой молниеносной схваткой Петя подбежал к моряку.

Тот стоял, прислонившись к стволу древа. Глаза его были закрыты, губы бормотали что-то несвязное:

– …поближе… в гости на пироги… Валька, угощай… куда ж ты… гады…

Петя отпрянул. Малахитов отделился от дерева, вытянув руки, словно слепой, сделал несколько шагов и упал на одно колено. Голова его опустилась почти до самого асфальта. Мальчик заметил на левом виске моряка, над ухом, бурную пульсацию.

– Женя, что с вами? Вы ранены? – вскричал Петя.

Малахитов вдруг пружинисто поднялся, сильно потер лицо руками и виновато улыбнулся.

– Да нет, я невредим. Голова закружилась, Петя…

– Как вы здорово их разбросали! – восхищенно сказал мальчик. – Вы такой… не очень сильный на вид…

– Самбо, – мягко сказал Малахитов. – Самбо плюс еще кое-что. В разведке научился.

– А вы и разведчиком были?

…

Петя и Малахитов бодро идут по ночным улицам. Петя с восхищением смотрит на своего кумира в замызганной телогреечке.

– А вы скоро на фронт вернетесь, Женя?