Елизаров ковчег (сборник) Муравьева Ирина

Марина чуть было сама не влюбилась в отцовскую пассию, но образумилась: приезжая шлялась по дому в пижаме, чуть что – уцеплялась за папину юбку и целыми днями писала дневник.

Россия, провинция, глушь, нефтебизнес.

Поехали с Беккочкой в Салем проведать бабулю с дедулей. Бабуля из черных дырявых колготок кроила перчатки на праздник Всех Лютых. Велели им, ведьмам, явиться в перчатках.

– С подружкой приехала! Ах, молодец! – сказала с достоинством Васса Владимировна.

– Она мне жена, – отрубила Марина.

– Ах, это прекрасно! Еще даже лучше! – сказала бабуля. – Сейчас будем борщ кушать. Любите борщ?

Услышав знакомое «борщ», синеглазка чуть не заплясала от счастья.

– Marina! I love it! I love it, Marina![4]

Марина взглянула на эту наивную, совсем недозрелую женщину. Боязно! Подходит ко всем, сразу ест, что предложат. Ни гордости, ни понимания жизни. Но юное тело… Ах, Господи Боже! Нигде ничего не торчит, глазки, лапки…

Васса Владимировна поставила на неопрятный стол две тарелки с борщом. Варила в субботу гостям, не доели. Сегодня среда, полкастрюли осталось.

– Бабуля, – спросила Марина. – Ну, как там?

– У наших? – Бабуля понизила голос. – Прибавилось русских. Любаня вербует. Являются: «Здрасте! И мы тоже ведьмы!» А ведь ни культуры, ни образования…

– Зато хоть язык понимаешь, бабуля, – сказала Марина.

– А что мне язык? – заметила с гордостью Васса Владимировна. – Язык у нас дьявольский, международный.

Бекки доела невкусный борщ и, не понимая ни слова из разговора внучки с бабушкой, тоскливо смотрела на мужа Марину. Муж встал.

– Мы уедем в Россию, – сказала она.

– А я одобряю. В России не пошло, – заметила бабушка Васса Владимировна.

– Там не загнивают, – сказала Марина. – Дыра – эта ваша Америка. Смрад.

Квартиру на Бронной ей снял Елизар. Он верил в звезду своей переступившей, блуждающей дочери. В первую же неделю провинциалке Марине Мессе пришлось столкнуться со столичной писательницей, драматургом, философом, специалистом по внутренним и кожным заболеваниям, психоаналитиком и гомеопатом Мариной Калининской. Марина Калининская воевала за русскую женщину и за отмену ее крепостного ненужного права. Со всей необъятной земли крепостные валили на лекции гомеопата, писателя и драматурга Калининской, учившей, как сбросить проклятое иго супругов, бессмысленных и беспощадных. Под натисками журналиста Калининской трещали прогнившие семьи, горели ненужные браки и вечная женщина живой-невредимой вставала из пепла.

Сама Марина Калининская выходила замуж четыре раза, и каждый раз очень удачно. Последний, совсем затянувшийся брак она заключила в столице Непала, и мужем Марины стал стройный непалец.

На лекции «Женщина, мысли!», которую Калининская прочитала в ЦДРИ, они познакомились. Марина Мессе была неприятно удивлена тем, что лекторша, низенькая, головастая, с большими глазами и яркой улыбкой, как будто назло открывающей взглядам ее очень пухлые, детские десны, ни разу не вспомнила об ущемленных правах сексуальных меньшинств.

Она подошла к ней.

– Приветствую вас, – сказала Калининская. – Вы надолго?

– Отвечу на каждый вопрос в интервью, – прищурилась Мессе.

– Ах вот что вам нужно! За славой приехали? У нас теперь каждый второй – извините! – родился в Америке, разочарован, вернулся в Россию и ищет себя! У каждого брать интервью? Да вы шутите!

У Мессе лицо стало снега белее.

– Ну, что ж. Переходим к корням разговора, – сказала она. – Вот вы говорите: из брака есть выход. А я говорю вам, что брак есть тупик. А кроме того: преступление.

Марина Калининская разозлилась: на брак с Камалджитом Каиром Алдуром ушло столько лет, пока он состоялся, что можно бы было слетать на луну.

– Я не разделяю такую позицию, – сказала она.

– Тогда предлагаю дискуссию, – ответила ей черноглазая Мессе.

Во время дискуссии обе Марины кипели таким раздраженьем друг к другу, что в зале поеживались.

– Зачем вот, скажите мне, вы вышли замуж? – спросила приезжая у моложавой и нежной блондинки с приятным лицом.

– Ну, как же? Он старый. Увез меня с Вологды. Женат был. Квартиру купил. Супруга скончалась.

– И что? Так уж замуж хотелось?

– Так надо же было… отблагодарить…

– А вы по-другому взгляните! Иначе! Не вышли бы замуж, так были б свободны! Нашли бы себе друга или подругу, а этот старик вас связал!

Блондинка задумалась:

– Мать мне сказала: «Татьяна, как он хату купит, так ты потерпи. Отработай маленечко!»

Зал вздыбился, заволновался, восстал.

– Ишь ты, жеребец! Отработай ему! Пускай сам еще тебе в ножки поклонится!

– Мы с вами продолжим немного попозже! – Похожая на дирижера Марина взмахнула руками, и зал опустился. – Теперь вы ответьте. Вот вы тоже замужем?

Она обратилась к дородной, румяной, с усами над верхней губой, басовитой и, судя по запаху, крепко взволнованной, однако не старой шатенке.

– Я нет. А мне дружба дороже всего.

– И с кем же вы дружите?

– Я? С Анжеликой. Раздолиной. Знаете? Бард у нас главный.

– Вот именно! – Мессе сама стала мокрой и вытерла пот рукавом. – Вот это достойный ответ! И вы бескорыстно с ней дружите, правда? Ведь не за квартиру и не из-за мамы?

– Да нет там квартиры! И мать померла.

– А если бы вам предложили жениться на этой Раздолиной? Что бы вы сделали?

– Не дай бог! Зачем?

– И правильно! Незачем!

В зале притихли. Марина Калининская напряженно смотрела на змееподобную Мессе.

– Мы с вами, друзья, на ходу разобрали два случая. Два произвольных! Учтите! И в том, и в другом оказалось, что брак отнюдь не работает! Поэтому он скоро будет разрушен. И лучше: как можно скорее!

– А дети-то как же? – Все заволновались.

– Да. Это и мне интересно. – Калининская потемнела всем телом. – С детьми-то вы что собираетесь делать?

– Рожать, – очень грозно ответила Мессе. – Рожать столько, сколько душа пожелает.

По залу прошла словно судорога. И тут же желавшие раскрепоститься заахали, заговорили все разом.

– А правильно! Ведь для чего мужики? Для этого самого, вот для чего! И главное – не мужики, а детишки! А как он тебя, это, осеменит, – так ты и рожай, а его гони в шею!

Пошли возражения:

– В шею? Как в шею? А если он сам тебя в шею погонит? Бывают такие, что к детям прилепятся и за уши их не оттащишь! Тогда что?

Закончили спорить, когда над Москвою зажглась золотая, большая луна.

– Ой, девочки! Что ж мы сидим? А метро? Метро-то закрылось!

Победа была за Мариною Мессе. Ей кланялись, ей улыбались и очень просили еще приходить.

– Вы просто как компас какой-то! – сказала усатая. – Я и Анжелике скажу: «Просто компас!» Дала направление, все разъяснила. А мы тут толчем воду в ступе! Все без толку!

Лежа рядом с мужем своим, уроженцем Непала, Марина Калининская с ненавистью вспоминала худое и вдохновенное лицо Марины Мессе и думала, как она будет ей мстить. К утру разработала план и прижалась к непальскому мужу пылающей грудью.

– Ты мой ягуар! – зашептала она. – Не хочешь меня сейчас реинкарнировать?

На что ягуар отмахнулся:

– Ни. Ни.

Между тем в квартире на Бронной произошла первая серьезная ссора между супругами Бекки и Мариной Мессе.

– Ты будешь рожать? – наступала Марина на юную и слабовольную Бекки.

– Я буду, но ты меня не торопи.

– Мне нужно заказывать сперму!

– Заказывай.

– И что же я буду с ней делать?

– А я?

– Ее закачают в тебя из пробирки.

– Марина! Мне боязно.

– Не понимаю! Спокойно, стерильно и под наблюдением!

– Ну, все-таки… Чей же он будет ребенок?

– Он будет твоим и моим. То есть: нашим.

– А ты-то при чем?

– За эти слова я могу и убить, – сказала Марина.

Жена ее Бекки вся сжалась:

– Прости меня! Я…

– Ты продажная сука! Ты вспомни хотя бы, с кем ты развлекалась!

– Не трогай его! – завизжала вдруг Бекки. – Я с ним была счастлива! Если б не ты…

– Да если б не я, ты сгнила бы в канаве!

– И пусть! Пусть я лучше сгнила бы, зато…

– Зато тебя каждую ночь бы имели!

– Других же имеют! И все только рады!

Марина надела пиджак, безрукавку, взяла рукавицы и хлопнула дверью.

Но вечных скандалов – увы! – не бывает. Душа начинает зализывать раны, как волк, чудом вырвавшийся из капкана. А кроме того: ну сегодня подрался, ну завтра подрался, а дальше-то что? Ты стукнул по черепу ржавой уключиной, тебя саданули по роже будильником, но светлые звезды сияют на небе, и солнце восходит, иптицы щебечут. Никак твой проломленный череп не скажется на ходе событий и необъяснимых поступках народов, царей, государств.

Марина вернулась под утро и в той же своей безрукавке, в намокшем от влаги ночном пиджаке нырнула в постель, где невинная Бекки спала крепким сном. Марина вгляделась: лицо как цветочек, но эта уклончивость в каждой черте! Она обняла свою робкую жертву.

– Ответь мне, Ребекка! Ты любишь меня?

Но Бекки зачмокала ртом, не ответила.

После того как, поколебавшись между демократами и республиканцами, американский народ выбрал в президенты чернокожего демократа Обаму, как спелый арбуз, пополам раскололся загадочный Салем. Простые и в прошлом советские люди совсем потеряли рассудок. Одни были за демократов. Другие – за республиканцев. И те и другие – случись им столкнуться на поле сраженья – стояли бы насмерть.

Евсей Иосифович принял сторону республиканцев и особенно полюбил политического деятеля Сару Пейлин, зажатую льдами далекой Аляски и в ней истреблявшую диких волков. И эта любовь его к Саре сказалась на их отношениях с Вассой Владимировной. Разбилась семья окончательно. Евся спал вместе с котом на кошачьей подстилке.

– Я знаю, что если бы он не был черным, – шипела она за обедом, – так ты бы…

– Оставь это, Вассынька! – Муж поджимался.

– Ты помнишь, Евсей, как Марина сказала, что в этом – не помню каком – из миров «поэты – жиды»?

– Так это же, зайка, она про евреев.

– «Жиды» – это просто метафора. Разве ты в тексте не слышишь метафору, Евся?

– Метафору слышу.

– Ты, Евся, расист!

– Какой я расист?

– Очень даже простой!

И, выиграв спор с огорченным супругом, бросала ему сквозь широкие зубы:

– Все! Спать иду, хватит. Доешь там, в кастрюле…

«Я знаю, – строчила она темной ночью в письме своей внучке, – что жизнь с твоим дедушкой была одним только большим компромиссом. Но был человек, я тебе говорила. Отнюдь не стандартный, который поставлен своим мастерством на большую вершину. Страдальческая его тень унесла с собою полотна. Такие, что и Левитану не снились. Он нарисовал только малую часть того, что задумал. Трагедия, больно. И он не зависел от красок, кистей. Хватал пищевой и ненужный отход, коровью лепешку, кусок помидора и с помощью этих остатков творил. Телесная близость к нему озаряла меня, молодую девчонку, восторгом. Его давно нет, и душа опустела. Твой дедушка этих проблем не решит. Нельзя оставаться ко всем безучастной. Дремать на пустом берегу и не слышать, как с криками тонут в пучине другие. Ты знаешь, какие теперь времена. Быть может, меня обольют керосином. И кинут в меня свои тухлые яйца. Но пусть. Жребий брошен. И мы с твоим дедушкой расходимся каждый в свою баррикаду».

Письмо это масла плеснуло в огонь. Теперь нужно было любыми путями сломить волю Бекки, достать скорей сперму и взяться за новое дело. Хотя человечество знает, конечно, где сперма находится, Мессе неделю почти не спала, принимая решение. Нельзя рисковать родовыми чертами, нельзя произвольно запрячь в одну тройку коня с перепуганной, трепетной ланью. Ведь Бекки покорна, тиха и уступчива. А если вдобавок и чуждая сперма окажется кроткой и меланхоличной? Тогда что? Насмарку весь род! Один человек может выручить: брат. В нем каждая клетка известна, проверена. Не гены, а золото. Чистое золото.

Матвей был загружен по горло. Журналы уже оценили его. Он много раз плавал вокруг всего света, спускался на дно неизвестных морей. Потом описал это емко и броско. Осталось, однако, и много другого, где так же, как белые мыши Терезы, толкались локтями способные люди. Завидев чужого, пищали, кусались. Могли и загрызть. Но Матвей был не слаб. Он тоже умел и пищать, и кусаться.

Марина ему позвонила по скайпу. Сказала, в чем дело. Но тут же добавила:

– Ты к ней не притронешься, Мотя.

– O.k, – сказал ее брат. – А зачем мне она?

– Ребенок тебя знать не должен.

– That’s perfect[5], – сказал ее брат.

– Ты, значит, согласен?

– Согласен.

Доставили братскую сперму в Москву. Не выплеснули из пробирки ни грамма. Марина проверила: свежая, теплая. Теперь только грамотно впрыснуть и ждать.

В клинике, недавно открытой доктором Фридрихом Вульвой и доктором Персиковым, Иваном Петровичем, стояла тишина, изредка нарушаемая плачем счастливых пациенток и одобрительными возгласами медперсонала. Атмосфера в новом, выкрашенном в палевую краску центре оплодотворения и осеменения толкала на то, чтобы каждая женщина, однажды оплодотворившись, стремилась попасть сюда снова. С профессором Вульвой, который обычно, беседуя, ласково брал за запястье, как будто стремясь обнаружить там пульс и тут же поставить вам точный диагноз, делились секретами, недомоганием, ему доверяли дела и бумаги, и он, предложив вам прилечь на кушетку, внимательно выслушав каждое слово, умел успокоить, направить сознанье по верному и позитивному руслу. Коллега его, доктор Персиков, славился своей молчаливостью. Взгляд его серых, задумчивых глаз проникал глубоко – и так глубоко, что внутри оставался как будто бы свет этих добрых зрачков.

Назначили Мессе, Марине, и Тэчер, Ребекке, прийти рано утром в четверг, но за день до этого произошло такое, что даже Марина с ее сильной волей едва не слетела с катушек. Конечно же все можно было предвидеть. Вернувшись домой в среду в полдень, вся свежая, пропахшая крепким московским морозом, Марина увидела чей-то тулуп и тут же почуяла в доме мужчину. Мужчина лежал на кровати, и рядом, уткнувшись в него раскрасневшейся мордочкой, лежала счастливая глупая Бекки. Марина застыла.

– What’s that?[6]

– My love, – зашептала испуганно Бекки. – I beg you! Come down, my love![7]

– Мариш, ты того… Не волнуйся, короче, – сказал неизвестный. – Любовь – не картошка.

Марина закрыла глаза.

– Вон! Мерзавец! – сказала она. – Убирайся!

Мужчина – в чем мать родила – вылез, наглый, раздул свои мышцы, прошел мимо Мессе в уборную, смежную с ванной. Рычал там, шуршал, пел, плескался, потом очень долго спускалась вода. Когда он вернулся, Марина спросила:

– Вы сами уйдете?

– Уйти-то уйду, – сказал он. – Но там, Мариш… это… Короче: засор.

И он растворил настежь дверь. Вода очень яркого желтого цвета стояла по пояс, и серенький коврик плыл в этой воде, словно плот по теченью. Картина разрухи убила Марину. Швырнула на пол кошелек: «Подавитесь!» – и, сжавши виски, убежала на улицу. Когда через час она, окоченевшая, вернулась обратно, от Бекки, жены, и любовника Бекки остался лишь муторный запах разврата.

Слез не было, был один низкий и страшный, раздавленный звук. Длился он до рассвета. Наутро одно из зеркал отразило совсем на себя не похожую Мессе: верхушка ее головы поседела. Она разыскала в шкафу черный шарфик и, скрыв с его помощью серые пряди, отправилась в клинику Вульвы и Персикова.

Вошла в смотровую, где ласковый Вульва беседовал с очередной пациенткой.

– Жена улетела в Америку, – резко сказала Марина. – Давайте со мной.

– Оплодотворить вас?

– Оплодотворите.

– Но вы говорили, что материал был вами получен при помощи брата. Я не ошибаюсь?

– Вы не ошибаетесь! Пробирку от брата прошу заморозить. А мне подберите кого-то другого.

Четыре часа она перелистывала альбомы с фотографиями незнакомых мужчин, оставивших в клинике материал. Они были ей отвратительны – все. Мессе выходила на черную лестницу, курила, и лица чужих, волосатых, глазастых, в очках, без очков, отвратительных особей, с чьей помощью только и мог появиться ее долгожданный ребенок, струились тяжелым и мутным потоком по чистым ступеням ухоженной клиники, по палевым стенам и по потолку.

Она пересиливала себя и вновь принималась за альбомы. Наконец одна фотография остановила ее внимание. Спокойный мужчина без тени улыбки. Лица не заметно, черты – никакие.

«Вот ты мне и нужен», – сказала она.

Профессор Персиков и профессор Вульва знали свое дело. Через три с половиной месяца в совсем небольшом скромном чреве Марины плеснула как будто бы юркая рыбка. Потом затаилась и снова плеснула. Потом подплыла прямо к самому сердцу.

Теперь нужно было спешить, торопиться. Вокруг гладиаторы бились друг с другом, задравшие головы люди смотрели, как в небе, спасая уставшую стаю, министр летит во главе журавлей, а литература от сочной еды так отяжелела, что, не дожевав куска главной премии, вышла в финал.

Калининская, увидавши живот, который разросся в Марине, от злости зацокала деснами.

– Вы что, уже замужем?

– Нет, я не замужем.

– Ах, да! Вы ведь так прогрессивны, что вам не до этого!

– Не пыжьтесь, – сказала ей Мессе. – Не стоит. Я вам предлагаю не мир, но покой.

– Покой только снится, – сказала философ, психоаналитик, поэт и прозаик. – Давайте не будем друг друга дурачить.

– Давайте не будем, – ответила Мессе.

Поскольку Калининская вела телевизионные и радиопрограммы, проводила психоаналитические сеансы, а также нередко выступала по самым престижным красным уголкам страны, Марина взяла на себя все журналы, всю личную жизнь президента, а также и разные мелочи, вроде путевок в «Артек» и борьбы за свободу томящихся на Колыме совсем юных, с распущенными волосами, студенток, попавших на каторгу только за то, что в Храме Спасителя девоньки спели народную песню «Рябина-рябинушка».

Конечно, поехала сразу в Чечню. Хотела бы в горы, подальше, поглубже, чтобы разговор состоялся мужской, – без всяких соплей, там, и без экивоков, – но боевики были срочно отозваны по разным наемным своим операциям, и горы в сиянии вечных снегов стояли пустыми. Проездила зря.

Сын Вася родился в июле. А в августе она повезла его в гости в Америку.

Странный случай произошел с Мариной Мессе в Шереметьевском аэропорту. Пройдя паспортный контроль, она заметила в магазине дьюти-фри знакомую спину, изящную, гибкую, и кругленькие очертания таза, и розовые полноватые ноги присевшей на корточки женщины. На женщине был темно-синий халатик, и что-то она доставала из мятой картонной коробки. Мессе с бьющимся сердцем подошла ближе. Сомнений – увы! – не осталось. Кудрявая Бекки, любовь ее жизни, сидела в довольно униженной позе спиной к окружающим.

«Завербовали! – подумала быстро Марина. – Здесь аэропорт! ЦРУ, ФСБ!»

Шпионка почувствовала жгучий взгляд, и хрупкий ее позвоночник напрягся. Она обернулась.

– Так кто твой хозяин? – спросила Марина.

– Не сыпь соль на раны, – по-русски ответила Бекки.

– Смотри: это Вася, – сказала ей Мессе.

– Ну копия – ты! – просияла шпионка. – А папа – наш Мотя?

– Ты дурой была, дурой ты и осталась! – вся вспыхнула Мессе. – Наш Мотя – мой брат!

– Ах, да! Я забыла. Так разве нельзя? Ведь он же в пробирке. С пробиркой же можно?

– Но ведь происходит мутация, Бекки! Рождаются дети с двумя головами!

Кудрявая перекрестилась.

– Ишь, страсть-то! – сказала она нараспев.

– Кто завербовал тебя, Бекки? Признайся! Они?

– Марина! – заплакала Бекки. – Не надо! Меня ведь убьют!

– Ну и пусть убивают, – сказала Марина. – Я знала, что этим все кончится, Бекки.

Кивнула неверной жене и пошла: от прошлого – прочь, и младенец Василий, подвешенный на материнской груди, проснувшись, заплакал.

Семья поджидала ее у ворот: отец с его профилем, мать с белой мышью на полной груди и София – певица.

Василий пришелся по вкусу. Не толст, однако не худ, черноглаз, мускулист.

– Ну, как ты? – спросила ее мать Тереза. – Расстались совсем? Что же будет с ребенком?

– Другие растут без отца. Ничего! – ответила дочка. – Мы всем им покажем!

И всем – показала. В Москве пошли слухи, что каждый четверг в Кремле ждут звонка из квартиры на Бронной. Марина диктует, как быть с экономикой, какие журналы открыть и закрыть, ввести ли войска или вывести их, а кроме того, предлагает все свадьбы весьма сексуальных меньшинств отмечать пусть скромным, но все же военным парадом.

Земля уходила из-под каблуков заслуженно непозабытой Калининской. Схватилась за карты, но даже они как будто взбесились. Графиня, вся в белом, ввалилась к ним в спальню и защекотала непальца настолько, что он начал жить в основном под роялем.

А Мессе как будто плевала на все. Калининская сторожила ее в Останкинской башне и у Мавзолея, на Чистых прудах, на Поклонной горе – напрасно! Бесстыжая баба возглавила даже и «Голос Европы», где прежде любили беседы с Калининской. Теперь ей прислали письмо: отдыхайте. Однако возмездие все же пришло: на радиостанции начался мор. Сперва скарлатина, за нею ветрянка, потом сразу корь, и сотрудники в страхе бежали кто в Пензу, а кто прямо в Африку.

И так продолжалось лет пять или десять. Марины состарились, вырос Василий. Войска перебросили в штат Массачусетс, нашли нефть под Угличем, прямо в том месте, где были убиты царевич с царицей, Дубай растащили буквально по нитке за пару ночей, и закрылись курорты. К тому же меняется климат планеты: становится слишком тепло на Чукотке, медведи уходят с насиженных льдин, и чем это кончится все – непонятно.

Отец всей огромной семьи Елизар повел себя мудро, как некогда Ной. Забрав всех детей, порожденных певицей, так и не отвыкшей от снежной Тюмени, родителей, ставших весьма беспокойными, животных в составе: собаки, кота, одной обезьяны и двух попугаев, он переселился к подножью великой армяно-турецкой горы Арарат. Купили хорошую прочную саклю. В пристройке живет мать Тереза с мышами. Матвей прилетал из Нью-Йорка, одобрил.

– Когда у вас там… Понимаешь, о чем я? – сказал Елизар. – Тебе есть где укрыться.

– Я все понимаю, отец.

Обнялись. Матвей улетел.

Прилетела Марина. Васса Владимировна, вытирая платочком слезящийся уголок левого глаза, вышла из сакли и увидела, как внучка ее, подпрыгивая на арбе, приближается к родовому гнезду. Вся в черном, в чадре и высоких ботинках, она устремилась навстречу Марине.

– Бабуля! – спросила Марина. – Ты носишь теперь вот такую одежду?

– Ношу. Уважаю традицию. Сердцем. Пришла к мусульманству свободно, раскованно. Вот мать твоя сопротивляется. «Мыши меня, – говорит, – под чадрой не узнают». Могла бы мышами-то и поступиться!

– А Софья? – ревниво спросила Марина.

– Что Софья? Она не выходит из сакли. Теперь все на ней, все на ней, мое золотко. С утра она доит козу, кормит кур, потом собирает куриные яйца, потом месит тесто, потом печет хлеб, потом чифирь делает – папа твой любит, – потом мясо надо коптить… Все сама! А в шесть часов, как вот пригонит овец, так сразу в ковер завернется и – спать! Забыли уж, как она выглядит, Софья! Тут папа землицы решил прикупить. Так я говорю ему: «Слуги нужны. Работники. Софья одна не управится».

– А он?

– Он смеется: «Еще как управится! Жена в доме – это прислуга, рабыня! Пусть ноги мне моет и пьет эту воду!»

– И что? Она пьет? – побледнела Марина.

– Вчера вроде выпила. Не до конца.

И бабушка вдруг погрустнела, поникла.

– Вот мы с твоим дедушкой…

– Ну? Говори!

Марина почувствовала что-то страшное.

– А вот не скажу! – И оскалилась бабушка. – Пусть я мусульманка, но ведьма есть ведьма. Не зря я тогда принимала присягу!

– Конечно, не зря, – подтвердила Марина. – Я знаю дух армии. Это святое.

У бабушки дернулся глаз.

– Ладно, слушай. До дедушки был ведь другой человек…

– Я знаю. Ты мне говорила о нем.

– Но был и ребенок.

– Ребенок? Откуда?

– Откуда берутся ребенки? – съязвила смышленая бабушка. – Был – значит был. Я больше скажу: он и есть. Вот в чем дело.