Елизаров ковчег (сборник) Муравьева Ирина

Тут я опять сделаю небольшое отступление. Со стороны может показаться, что милая, светлая наша Полина ведет себя странно. Вступает в интимные быстрые связи, в знакомствах своих неразборчива. То вон привела одноногого с лавочки, то в мерзлом трамвае поймала грузина. А был еще Луис, студент африканский, потом был писатель, женатый, с детьми. При этом сама она замуж не хочет, рожать не стремится. Какая же это, скажите мне, женщина? Не женщина это, а в поле сорняк.

Мама Темура Джорджавадзе сидела на диване, и при появлении в дверях смущенной Полины она напряглась вся, как хищник при виде кудрявой, беспечно гуляющей козочки. Хотя и про козочку все не так просто. Ведь козочка тоже животное, верно? Она должна чувствовать, как под скалой, в каких-нибудь зарослях или в расщелинах таится, желая убить ее, хищник. Поскольку он сразу же сильно потеет и запах его проникает везде. Тогда почему эта козочка наша не мчится стремглав под родимую крышу, а все продолжает мечтательный путь и машет ресницами, нюхая кротко растущие рядом цветы полевые?

Вот так и Полина. Зачем она шла встречаться с чужой, посторонней ей мамой? Своей не хватало, Мадины Петровны? Нет, я понимаю, что если поставить корыстную цель, то с этой корыстно поставленной целью бывает что нужно то в пекло, то в прорубь. Но замуж Полина отнюдь не хотела и, стало быть, целей корыстных не ставила. И, кроме того, ведь Темур ей сказал, что мама его никому не отдаст. Пока не умрет и поминки не справят. Хотя может быть, что и после поминок душа ее вечная, вся освежившись, быстрее расправится с русской девицей, чем даже могла бы при жизни расправиться. За гробом свои есть возможности тоже.

Так вот мой вопрос вам: зачем она шла? Вообще, чем больше я вожусь с этим образом, тем мне все труднее. Полина похожа на скромную реку: течет себе тихо и горя не знает. Не остановить ее, не повернуть: вода ведь! С водою-то что будешь делать? Умоет, омоет, напоит – и дальше. Блестит да поет, облака отражая! А ты себе стой, как дурак, утирайся.

Ну нечего делать, продолжим историю.

Мама сидела на диване и так сильно напряглась при появлении в дверях смущенной Полины, что лоб ее стал золотистым от пота. На голове у приехавшей мамы была ярко-белая (не подлинного человечьего цвета!) блестящая башня красивых волос, и кольца сверкали на всех ее пальцах. Глаза были черными, взгляд – ястребиным. Живот ее, где этот плотный Темур проплавал, играя, как в озере рыбка, пока не пришло ему время рождаться, немного вздымался под бархатом платья.

Темур что-то быстро сказал по-грузински.

– Вах! Вах! – вскользь ответила мама. – Вах! Вах!

– Полина! – сказал побледневший Темур. – Вот: мама.

– Анука Вахтанговна. Так мое имя, – сказала Анука Вахтанговна.

Полина вздохнула. Повисло молчание.

– Вы кушать хотитэ? – спросила Анука.

– Нет, я пообедала дома. Спасибо, – сказала Полина, хотя не обедала.

– Зачэм пообедали дома! Мы вас пригласыли, мы пищу варыли! Тэмури на скрипке нэ позанимался, он рэзал морков и другие продукты!

Темур что-то быстро сказал по-грузински.

– Зачэм ты мэня затыкаешь, послушай! – ответила мама и вдруг покраснела. – Когда человек идет в гости к подругам, зачэм ему кушать до этого дома? Я просто спросила, а ты объясни!

– Она будет кушать, – ответил Темур. – Она не сказала, что кушать нэ будет!

– Вы будетэ кушать?

– Конечно, я буду, – сказала Полина.

– Какое вино вам подать? – спросила загадочно мама Анука.

Полина заметила, как у Темура малиновым пламенем вспыхнули уши.

– Спасибо, вина никакого не нужно.

– А мнэ говорили, что русские женщины вино очень любят и всэ его пьют!

– Нет, я не люблю, – объяснила Полина.

Анука Вахтанговна съела глазами сначала лицо ей, потом сразу шею.

– Тэмури! – сказала Анука Вахтанговна. – Я в срэду совсэм никуда не уеду. Останусь. В Москве поживу. Так решила.

Еды на столе было много. Так много, что стол этот даже ломился и блюдо с огромным красивым салатом Темуру пришлось унести сразу в кухню.

– У вас на базарэ так нехорошо, – вздохнула всей грудью Анука Вахтанговна. – Пошли мы с Тэмури вчэра на базар. Стоит, вижу, женщина. Немолодая. И смотрит в мэня. Я с ребенком, с Тэмури. Пришла, чтобы ты продала мнэ покушать. Так ты мнэ получше кусок положи! Найди мнэ такой, чтобы я была рада! А тут у вас всо для сэбя, всо сэбе! Кусок свэрху красный, а снизу зеленый! Я развэ куплю это мясо ребенку?

– Какой я ребенок? – шепнул ей Темур.

– А кто ты мнэ есть? Я нэ так говорю?

Через полчаса у Полины разболелась голова, и даже прекрасные сладкие блюда она запихнула с трудом в свое горло. А в восемь уже попросилась домой.

– Спасибо, не нужно меня провожать! – негромко сказала Полина Темуру. – Ты с мамой побудь, я доеду сама.

– Возьми ей такси, заплати, пусть везут! – сказала сурово Анука Вахтанговна. – И номэр машины, смотри, запиши! А то потом гдэ мы искать ее будэм?

На улице томный, уставший Темур сказал, что Полина понравилась маме.

– Тебе показалось, – сказала Полина.

– Ты думаешь, я своэй мамы нэ знаю?

Полина посмотрела в его глаза, которые всегда, когда Темур играл на скрипке, склоняя к ней нежно кудрявую голову, немного и переливались к тому же – от черного и темно-синего к серому, – она посмотрела со странной надеждой: а вдруг это все-таки он?

«Да, Господи! Что же такое со мной! – думала она, сидя в такси, в котором удушливый запах бензина смешался с застенчивым запахом пудры: наверное, только что кто-то попудрился. – Откуда же эти сомненья, откуда?»

Теперь она видела ясно, что в жизни ее повторяется снова все та же простая до дрожи картина: сперва она быстро и страстно влюбляется, потом так же быстро, с готовностью, гаснет. И хочется только скорей убежать. И чтобы никто не звонил, не просил и в трубку не дул своим жарким дыханьем.

«Но я не хочу быть одна, не хочу! Вон мама чуть вены себе не порезала!»

В темноте машины она сняла с руки кожаную перчатку и посмотрела на свои молочно-белые, слегка засветившиеся от быстрых прикосновений уличных огней пальцы.

«Вот этой рукой я ласкала и Якова, потом Александра, теперь вот Темура. Но я никого не люблю так, как нужно! Я просто боюсь быть одна. Я боюсь!»

В водительском зеркальце зазеленели чужие глаза.

– Чего это вы так на руку уставились? Убили кого, может?

Старый таксист сам расхохотался от маленькой шутки.

– Нет, я не убила, – сказала она.

Машина со скрежетом остановилась.

– Черт! Чуть не проехал! А где номера-то! Фонарь не горит, номеров не видать!

В это же самое время утомленная приготовлением обеда, приходом Полины, уходом Полины и мойкой посуды Анука Вахтанговна лежала в красивом лиловом халате и гладила голову сына Темура.

– Красивая дэвушка, славная дэвушка, – шептала печально Анука Вахтанговна. – Но только зачем нам жениться, Тэмури? Ты русских совсем, что ли, нэ раскусил? Возьмет и закрутит хвостом?

– Нэ закрутит, – ответил ей гордо влюбленный Темури. – Уедем в Тбилиси и будем там жить.

– Послушай, Тэмури! А как же твой Коган?

Анука Вахтанговна поцеловала кудрявый затылок подросшего сына.

– А что, ему учеников нэ хватает?

– Ты – малчик наивный, доверчивый малчик. Ответь мне, Тэмури: она была девочкой?

Темур покраснел и мгновенно вскочил.

– Зачэм ты такие слова говоришь? Ты – мать мнэ! От матэри слышать такое!

Анука Вахтанговна тоже привстала.

– Я мать, потому и волнуюсь всо врэмя! Возьмешь ее в жены и будэшь рогатым ходить, как баран, и всэ над тобой будут в голос смеяться! Тогда я могилу разрою и встану! Ты знаешь мэня, что я так поступлю! И папа твой встанэт, и дэдушка с бабушкой!

К рассвету совсем небольшая семья: мать, сын и забытые тени их предков – решила со свадьбою повременить. Анука Вахтанговна вот что сказала:

– Давай ее лэтом в Тбилиси возмем. И дома провэрим.

А дома, в Тбилиси, Полину похитили.

Опять отступление. Возьмите волшебные русские сказки. Ученые, посвятившие жизнь изучению этого материала, заметили, что почти во всех сказках всегда похищают прекрасную женщину. Вот так, как у Пушкина эту Людмилу. Но Пушкин не сам эту сказку придумал. Он, как на гранит, опирался всецело на мненье народа. Арина в нем этот талант разбудила, а дальше пошло: ну на то он и Пушкин. Ученые в целях использовать опыт народной традиции, классифицировать пространственно-временные коллизии и способы их изучения в вузах пришли сразу к выводу, что самым важным и самым серьезным моментом науки должно быть (хоть это и кажется странным!) серьезное распределение локусов. Потом уже следует контаминация.

Вообще филология – дело нелегкое. Вот пишут, и пишут, и пишут писатели. Им тоже непросто: то жены, то дети. То бок заболит, а то зуб надо вырвать. И все хотят денег: жена и подруга, уж не говоря о дантисте и прочих. Поэтому столько и пишут писатели. А так бы они загорали на речке. Но не успевает приличный писатель, закрывши глаза, улизнуть на тот свет, как приходят с портфелями братья-филологи. У них в детстве не было няньки Арины, а были только коклюш и свинка с ветрянкой. Дар литературный погиб, не раскрывшись, а страсть к типологии и топонимике, а также к тому, чтобы выяснить четко пространственно-временную коллизию, – у них эта страсть развилась до предела.

Поэтому и похищение женщины изучено пристально и досконально. Пока изучали – держались, терпели. Не все. Те люди, которые с сердцем, ушли. Не всякий ведь вынесет, вы согласитесь. Вот как вам такие, к примеру, открытия? «В отличие от бесконечных обрядов в сюжете народной классической сказки содержится этнографическая правда. Она отражает реальность, в которой присутствует жертва в лице самой женщины».

Вы поняли, это о чем, догадались? Хватали они, значит, древнюю женщину и – бух! – на костер. Гори, гори ясно! Матрена гори, и Аксинья, и Марфа. Поскольку ты есть – «жертва с женским лицом». Цитирую дальше: «Но, как и обряды, народная сказка стремилась к прогрессу, и этот жесткий порядок с годами утратил свою мотивацию вовсе. Возникли сомнения в необходимости все время кого-нибудь жертвопринашивать. В конце концов, образ героя, который приходит, чтоб поэтизировать женщину, возник неизбежно в истоке сюжета».

Ох, как же меня подмывает сказать: пока, значит, начали поэтизировать, вы сколько в огонь-то их бросили, бедных? И сколько же косточек, тоненьких, хрупких, в золу позарыли и пеплом засыпали? (Вот я никогда не была феминисткой, а ведь и во мне сейчас все взбунтовалось, пока я знакомилась с материалом!)

Теперь возьмем локусы. Это не крокусы, а также не лотосы, это другое. По-нашему, по-человечьему: место, где их похищают, беспомощных девок. А место зависит от времени года. Татьяну похитили, скажем, зимой, а если зимой, то и должен быть лес. Поскольку зимой в поле нечего делать, давненько все сжали и все покосили. В лесу есть медведь. И он вовсе не спит, а ходит и нюхает, где пахнет женщиной. Татьяне еще повезло, что один. А вот была бабонька, где-то на севере, ее сразу много медведей похитили: «Ну, старша сестра и отправилась. Цють зашла она в лес, как схватили яё двянадцать медвёдей…»

Ах, я отступила весьма далеко, пора возвращаться обратно к Полине. Конечно, сейчас «локуса» изменились. Но женщина так и осталась ведь женщиной. Крадут ее, бедную, и похищают, то этнографически, то поэтически.

После отъезда своего единственного сына Темура в Москву Анука Вахтанговна осталась жить в огромной четырехкомнатной квартире в самом центре Тбилиси. В квартире был таке балкон, на котором трудолюбивая Анука Вахтанговна разводила цветы. Балкон открывали, и розами пахло во всех сразу комнатах. Полину поместили в бывшем кабинете покойного мужа Ануки Вахтанговны, где висели большие и красивые семейные фотографии: Анука Вахтанговна в свадебном платье и с кружевом на голове. За кружевом слева жених, похожий лицом на Темура. Темури на детской лошадке, в матроске. Глаза как маслины и ротик капризный.

Рояль в кабинете всегда был открыт, хотя ни одна в нем струна не дрожала. Спала же Полина на мягком диване под марлевой сеткою от комаров. Спала, между прочим, одна, без Темура. Нужно отдать должное уму и такту Ануки Вахтанговны. Задолго до возвращения из Москвы она позвонила подругам-соседкам и всем сообщила приятную новость: везем, мол, невесту. Темури нашел ее в консерватории. Теперь она любит Темури, как бога. Конечно, у них ничего еще не было. Хорошая, чистая русская девочка. Из интеллигентной семьи, между прочим. Они просто за руку ходят, и все.

– Тэмур будэт в дэтской, она в кабинэте. А я (нэнароком как будто!) спросила: «Вам как постэлить? В одной комнате или…» Она так кричала потом, так рыдала! «Как так? – говорит. – Вы мэня оскорбили!» А я говорю: «Извините, пожалуйста!» Хрусталная дэвочка, просто хрусталная!

На вторую ночь после приезда хрустальная девочка наша, Полина, проснулась, едва рассвело. Вчера поздно вечером они стояли с Темуром на балконе, и город, робея, мигал под ногами, и тут, оглянувшись, чтоб мама не видела, Темур ее обнял и тихо сказал:

– Я больше так жить нэ могу. Я так заболэю, и все! Давай поскорее поженимся. И будем, как люди, спать вместэ.

– Ты хочешь жениться на мне?

– Да, жениться. И мама считает, что надо жениться. Ты видишь: ты всэм уже нравишься, всо хорошо. И ты мэня любишь. Ну, любишь?

– Темури, я знаю: ты очень хороший, – сказала Полина.

Темури нахмурился.

– Хороший-плохой… Я спросил про любовь! А ты мнэ совсэм не ответила даже: ты любишь мэня или нэт?

– Конечно, люблю! – испугалась Полина. – Я очень люблю тебя, очень! Всем сердцем!

Уже на рассвете, под марлевой сеткою от комаров, Полина с тоской поняла, что сказала неправду. Не то чтоб она не любила Темура, но не было в сердце того, что должно быть. Она тихо выползла из одеяла, оделась и кудри скрутила узлом, потом осторожно, стараясь не очень смотреть на лицо совсем юной Ануки, следящей за ней с фотографии, мимо большой светлой детской прошла (в этой детской спал ярко-румяный Темури!), потом мимо спальни с закрытою дверью, где страстно и хрипло дышала во сне Анука-старуха (как жизнь пролетела!), и вышла на сонную спящую улицу.

Только что закончился дождь, и только что выплыло солнце на небо, и свет его был нестерпимым и чистым, поскольку рассвет разгорелся недавно, и не было силы, какая могла бы ему помешать озарить все вокруг.

Полина свернула в тенистую улицу и вспомнила вдруг, как Анука Вахтанговна вчера протянула ей серьги с брильянтами.

– Подарок такой, – объяснила Анука. – Зачэм надо эти стекляшки носить? Стекляшки в Москве пускай дэвушки носят. Так думаю. Скажэте, я не права?

Они были добрыми, великодушными. Полина им нравилась. Им бы хотелось, чтобы и Полина цвела в этом доме, как розы цветут на балконе весной. Они тоже нравились ей, но, оставшись, она ведь его никогда и не встретит! Зачем же тогда он пришел к ней во сне? Пришел и сказал: «Голубица моя!» А как он сравнил ее груди с козлятами! Нет, даже не груди – соски. О Господи, как он сказал? «Два сосца твоих…» Полина вся вздрогнула и, как бывает, когда человек забывает вдруг, где он, рванулась вперед, пробежала немного, свернула зачем-то на улицу вправо, потом на какую-то улицу слева и остановилась на том повороте, где тускло мигал непогасший фонарь.

Она стала озираться, как это бывает во сне, когда, чувствуя свою беспомощность, человек пытается вернуться обратно, но сон пеленает его, как младенца, и так, как младенца, качает на крыльях, и страшно от этих безумных раскачек, поскольку ни смысла в них нет и ни жалости… Полина знала только название улицы, где жила Анука Вахтанговна, а номера дома не знала. Но хоть бы уж улицу эту найти!

И тут подкатила машина. Полина решила, что это такси. Водитель с приятным лицом, в серой кепке и белой рубашке, расстегнутой прямо до сердца, заросшего густо-лиловым от солнца и нежным кустарником, раскрыл перед нею переднюю дверцу.

– Садитэсь! Куда вам? Я вас довэзу!

Полина доверчиво села с ним рядом. Он черным, блистающим углем зрачка мазнул по ее очень круглым коленям, потом по груди ее и по щеке…

– Куда вас вэзти? Говорите мнэ адрес!

Полина сказала название улицы.

– Такую нэ знаю, – сказал вдруг водитель. – Но вы нэ волнуйтэс. Найдем обязательно.

Они покружили по городу. Город уже просыпался в низине, похожий на мощного зверя, который, зевая, готовится выйти из темной берлоги и лижет лениво затекшую лапу. Вдруг крыши, и окна, и скверы исчезли. Полина убедилась, что машина, вырвавшись из плена больших и не очень больших, кривых улиц, сплетенных друг с другом, как девичьи косы, стремится по узкой и горной дороге почти к небесам, в неизвестную сторону.

– Куда вы везете меня? – прошептала Полина и юбку, открывшую оба колена, как только могла натянула обратно.

– Клянусь своей мамой, что вас нэ обижу! – воскликнул водитель.

У Полины похолодела спина.

– Прошу вас! Пожалуйста! Ну отпустите! Я замужем, муж мой волнуется! Что вы?

– Зачэм вы нэправду сказали, что замужэм? Кольца на вас нэт, почэму же вы замужем?

– Куда вы везете меня?

– Вэзу вас домой, покажу своей маме. И сестры посмотрят, и брат мой посмотрит.

– Зачем?

– Как зачэм? Я вас полюбил и везу показать. А вы говорите: зачэм? Как зачэм?

– Вы что, издеваетесь?

– Кто издэвается? – Он весь побелел. – Я жениться хочу! Зачэм издэвается? Кто издэвается?

Полина зажмурилась. Ей было страшно. Наверное, он сумасшедший. Что делать? Кричать? Вырвать руль? Крутизна дороги, по которой они ехали, была такая, что всякий раз, когда она открывала глаза, у нее перехватывало дыханье. Начнешь вырываться, кричать, они сразу слетят в эту серую дымную пропасть.

– Мэня, мэжду прочим, Георгий зовут. А вас как?

– Полиной.

– А я так и знал! – воскликнул Георгий. – Увидел вас в городэ и начал думать: «Навэрное, Таня. Нэт, – думаю, – Луся. Нэт, – думаю, – это нэ Луся. Полина!» А вы говоритэ, зачэм вас вэзу!

Они въехали в большую, живописно расположенную на склоне горы деревню, где день давно начался, ибо в деревне нельзя долго спать: много дел. По каменным тропинкам между домами весело бегали поросята и куры, мычали коровы, лаяли собаки, блеяли овцы, журчала вода в быстром жгучем потоке, и в многоголосицу эту вплетались гортанные крики людей. Запах навоза и свежескошенной травы был таким сильным, что у Полины слегка закружилась голова. Машина остановилась. Из дома немедленно вышла семья: худые, высокие люди. Лица их были такими, что Полине захотелось спрятаться. Старая женщина в плоской шапочке на седой голове наклонилась к открытому окну, иссохшею черной своею рукою легонько дотронулась до плеча Георгия и что-то сказала ему по-грузински. Георгий кивнул. Тогда две другие женщины, молодые и гибкие, как и полагается живущим на свежем горном воздухе грузинкам, закрыли ладонями рты. Мужчина, немногим постарше Георгия, сказал перепуганной, бледной Полине:

– А вы вылезайтэ.

Полина отрицательно замотала головой.

Георгий выскочил из машины и, размахивая руками, начал объясняться с семьей. Полина не понимала ни слова, но, чем больше они говорили, тем громче была их гортанная речь, и женщины начали плакать.

– Шэстую блондинку за лето привозит, – сказал ей мужчина. – Нэ бойтэс. Я Овик, родной его брат. Извинитэ.

Георгий между тем перешел на русский язык, чтобы Полина понимала его.

– Смотритэ, какая! – кричал он и кепку сорвал с головы, чтобы ею размахивать. – Красавицу встрэтил! Смотритэ, какая!

– Она тэбэ кукла? – И старший брат Овик вдруг побагровел своим строгим лицом. – Сэмью всу позоришь! Вес род наш позоришь!

– Я, что, нэ могу теперь дажэ жениться? Завидуэшь, да?

– Ты мнэ что говоришь!

Старуха в плоской шапочке, низко надвинутой на лоб, закрыла лицо черными и худыми своими пальцами.

– Ой, мама, нэ надо! – взмолился Георгий. – Такую хорошую дэвушку встрэтил, а дома – как будто покойник лежит!

– Мы всэ от стыда скоро будэм покойники! – сказал ему Овик и вдруг спохватился: – Дагмара, Хавива! У нас в домэ гостья!

Молодые и гибкие грузинки жестами попросили Полину вылезти из машины и, не говоря ни слова, повели ее в дом.

– Ведь я обьяснила: мне нужно домой! – взмолилась Полина. – Меня ждут в Тбилиси!

В длинной и очень большой комнате был накрыт стол, уставленный угощеньями. Можно было подумать, что хитрые родственники Георгия знали, что он отправился на охоту за блондинкой, и по-своему готовились к этому. Однако такого и быть не могло. Старая мать этого постоянно позорящего ее седину сына с опущенными глазами подошла к Полине:

– Вы нас извинитэ, пожалуйста, дэвушка.

Полина вздохнула и села за стол. Кусок, к сожалению, в горло не лез. Но вся красота, вся чудесная яркость пронзительной зелени, фруктов, округлость намокшего сыра и вся белизна и сыра, и хлеба, контрастная темным рукам и одеждам печальных хозяев, впечаталась в память Полине. Как будто внутри ее нарисовали картину для выставки в зале Манежа. Георгий, однако, и не появился, и даже прощаться совсем не пришел. А он не посмел: на Кавказе семья – не то, что в России. Законы иные.

Часа через полтора в нагретую солнцем машину уселись: Полина, родной брат Георгия Овик и в черной косынке худая Хавива – сестра этих братьев и младшей, Дагмары.

Они рассказали Полине всю правду:

– Такой он у нас, извинитэ, родился! Что в голову влезэт, обратно нэ вылезэт! Он нам говорит: «Я жэнюс на блондинкэ, блондинки такие красивые дэвушки!» А наши как будто совсэм некрасивые! У нас тоже очень красивые дэвушки! Мы стали его уговариват: «Гия! Послушай! Ты гдэ здес блондинку найдешь?» Блондинки живут, извинитэ, в Москве! У нас, если женщина стала блондинка, то, значит, за нэй мама плохо слэдила! Покрасила волосы, вот и блондинка! А он говорит: «Вы мэня нэ учите! Сказал, что жэнюс, – и жэнюс, вот и всо!» А тут мы машину купили, и он совсэм стал как будто бы как ненормальный! Уедет в Тбилиси на вэсь выходной, обратно приэдет с красивой блондинкой! Мы всэх возвращаем, конечно! Зачэм они нам? А одна говорит: «А я нэ поэду обратно. Согласна». Мы ей говорим: «Что: согласна?» Она говорит: «Пожениться согласна. Он тоже мнэ нравится, этот Георгий». Мы просто тогда ее чуть нэ побили! Ей дом наш понравился, сад наш понравился. При чем тут Георгий? Соседей позвали помочь ей уехать! Она говорит: «Нэ поеду, и всо!» Боялись, что мама совсэм заболеет!

За этим разговором они благополучно добрались до Тбилиси, нашли улицу, нашли дом и поднялись на второй этаж. В роскошной квартире Ануки Вахтанговны все было перевернуто. Темур, похудевший и бледный, как мрамор, открыл на звонок. За столом сидела заплаканная Анука Вахтанговна и, сверкая кольцами, вытирала слезы. Рядом с ней хмурый милиционер, странно напомнивший Полине похитителя Георгия, но только не в кепке, а в синей фуражке с красивой кокардой, составлял протокол. При виде вошедших Анука Вахтанговна вскричала так громко, как чайка кричит, когда вдруг заметит в воде много рыбы.

– Я вам сэйчас всо обьясню, извинитэ! – сказал быстро Овик.

Анука Вахтанговна тут же схватилась за левую грудь и ее покачала, как будто родного младенца Темури.

– И мы привэзли вам обратно всю дэвушку! – волнуясь, закончил рассказывать Овик. – И просим нас всэх извинить за поступок!

– Пройдемте, товарищи, – хмуро сказал милиционер. – Ваш брат – уголовный опасный прэступник.

Родной брат Георгия Овик и старшая, в черной косынке, Хавива, – сестра этих братьев и младшей, Дагмары, – закивали головами, как будто они уже были готовы к тому, чтобы именно это услышать. Худой, как скелет, очень бледный Темур толкнул вдруг в плечо огорченного Овика.

– Я всо понимаю! Я всо понимаю! – сказал ему Овик зачем-то по-русски. – Ты прав, дорогой! Только нэ горячис!

Наконец за посторонними захлопнулась дверь. Полина осталась один на один с Темуром и мамой Темура, заплаканной и потемневшей от горя. Анука Вахтанговна сразу вскочила:

– К портнихэ пойду! Заждалась мэня там! Пять платьев мнэ шьет! Всо никак нэ дошьет!

Хитрость ее была шита белыми нитками, но ни Полина, ни Темур не сказали ни слова. После ухода Ануки Вахтанговны Темур близко подошел к Полине.

– Полина! Зачэм ты поехала с этим мужчиной?

– Темур…

Полина запнулась.

– Нэ надо обманывать! Ведь он жэ тебя нэ связал? Нэ связал. Ведь он же тебя нэ избил? Нэ избил. Зачэм ты поехала с ним? Говори.

– Темур…

Бледное лицо Темура задергалось, как будто у него разом заболели коренные зубы.

– Полина! Я – всо! Нэ могу тебе вэрить!

Полина почувствовала, что от пережитого за день она сейчас упадет, – голова у нее кружилась, ноги подкашивались, – поэтому, обогнув своего разгневанного и недружелюбного жениха, она сделала шаг в сторону, чтобы пройти в свою комнату и лечь на диван под уютную сетку, но сильные, длинные пальцы Темура впились ей в запястье.

– Нэт, ты мнэ ответь! Ты ответь, я сказал!

Полина молчала. Но молчала она не потому, что ей нечего было сказать, а от внезапной усталости, которая, словно мороз в Заполярье, сковала ее и так мощно сковала, что даже разжать сейчас губы, шепнуть: «Я все объясню, не волнуйся, Темури», она не могла. И вдруг этот ласковый нежный Темури, которого даже сам Коган, скрипач, позвал к себе, чтобы Темури продолжил свое обучение в аспирантуре, и стал бы звездой, и затмил бы Менухина, – вдруг этот уступчивый добрый Темури схватил ее на руки и поволок в ту детскую комнату, где ночевал, поскольку стеснялся Ануки Вахтанговны.

В детской комнате, которая пестрела портретами знаменитых музыкантов, включая сухого и властного Вагнера в берете, с большим крепким носом и маленьким ртом, Темур бросил скромную нашу Полину – но не на кровать, а на пыльный ковер – и сам тоже бросился рядом, туда же, прижал ее к этой пыли и вскричал:

– Убью, говори! Проститутка московская!

Почти задохнувшись, Полина сказала:

– Темур, отпусти!

– Я тэбя нэ пущу!

– Но я все равно ведь уйду! Отпусти!

– А я пожениться хотел на тебе!

– Не надо нам было жениться, Темур.

– Теперь-то, конэчно, не надо жениться! А раньше я думал, что надо жениться!

И он разрыдался. Внезапно и так горячо разрыдался, что и у Полины прозрачные слезы залили всю кофточку.

Вечером Темур Джорджавадзе провожал бывшую свою невесту Полину Алферову в аэропорту. Оба они были грустны и растеряны. Перед уходом из квартиры Полина вынула из ушей бриллиантовые серьги и аккуратно положила их на стол.

Анука Вахтанговна так и осталась у нерасторопной портнихи, и больше Полина с ней в жизни ни разу не встретилась.

О нет! Нет! Никто, никогда меня не уверит, что осень прекрасна. Вернее, я вот что хочу уточнить: конечно, бывает, что очень красиво. И листья, как золото, и водоемы такой синевы, что глаза даже режет, и вся эта легкая первая изморозь на золоте, и серебре, и багрянце… Но нет! Ибо я не желаю любить увяданье. Какая же в нем красота, в увяданье? Сегодня листочек еще золотистый, а завтра он – глядь! – и дрожит, совсем жалкий. А также и птичка. Сегодня порхала, синела в траве своим востреньким клювом, а завтра – глядите: летит уже в Африку и будет там, в Африке, тоже порхать среди чернокожих каких-нибудь птичек.

А осень в Москве! Это просто несчастье. Зарядит с утра серый меленький дождик и косит, и косит до позднего вечера. Детишки недавно еще вот играли, резвились все в лагере (детском пока что!), скакали по травке, купались на речке и лютики рвали в лесу, а теперь? Теперь рассадили их, бедных, по партам и мучают строгостью образованья. Зачем ему, горькому, образованье? Вы видели разве, чтобы образован и счастлив к тому же? Ну, ясно: не видели. А чтобы вот необразован и счастлив? Да сколько угодно! Да что говорить! Но раз уж мы заговорили, то – вот вам: я (если бы мне дали волю!) вообще запретила бы образованье. И был бы тогда на земле снова рай. А так что? Сплошные ведь менеджменты! А вы вот ответьте: ну, кто там сидит? И что там у них на плечах, вы не видели? А я заглянула в окно, ужаснулась: у них на плечах просто ведра. Да, ведра. Такие вот узкие, скользкого цвета. Беда-то какая! Ни тени надежды… Оставим мы эту тяжелую тему. Она только слезы во мне вызывает и портит всегда настроенье надолго.

Вернувшись из Тбилиси с еще одной раной на сердце, Полина досидела оставшиеся от отпуска две недели на даче и снова приступила к своей библиотечной работе. А тут как раз дождик пошел, и все погрустнели: надвинулась осень. В четверг, совсем утром – а может быть, в среду? – нет, все же в четверг, она позабыла в троллейбусе зонтик. Держала его на руках, как ребенка, но зонтик был мокрый насквозь, и Полина его положила с собой рядом на пол, а после забыла и вышла как есть. А с неба лило и лило. Намокшие волосы так облепили Полину с обеих сторон, что эта черта разбудила в ней сходство с печально известной святою Инессой, хотя та, мне кажется, немиловидна, но, правда, с хорошей и стройной фигурой. Накрывшись каким-то толстенным журналом, Полина стремглав побежала по улице. Надо сказать, что в этот день на ней был короткий бежевый плащик, купленный в недавно открытом магазине «Ядран», а к этому плащику – синий платочек. В такой очень мелкий и белый горошек. Под плащиком были, конечно, и бусы, и клипсы, и разные штучки. Она, хоть и грустно жилось ей на свете, по-прежнему очень любила наряды.

И вдруг кто-то поднял над нею свой зонтик. Она оглянулась, и сердце в ней дрогнуло. Не женщина, нет, не старик, не старуха раскрыли над ней этот старенький зонтик. Старуха вообще ничего не раскроет, а если раскроет, то старческий рот свой, и женщина вряд ли раскроет, поскольку не любит ни с кем этот зонтик делить. А вдруг куцый дождик испортит прическу? Как будто все дело в несчастной прическе! А дело в другом – в личной жизни, не спорьте. А про старика говорить вообще нечего.

Итак: этот зонтик раскрыт был мужчиной. Облепленная своими мокрыми, как будто пшеничными и спелыми прядями, Полина один только раз и взглянула и так покраснела, что синий платочек, впитавший в себя жаркий цвет ее щек, вдруг из ярко-синего стал почти розовым.

Высокий мужчина с зонтом был похож… Он остро напомнил того человека… А лучше сказать: он напомнил виденье… Его ведь на самом-то деле и не было… Вернее, он был. Вот теперь он и был. Полина прижала намокший журнал к груди и потом уронила его. (Никто и не вспомнил о толстом журнале.) Он был, он пришел! Нет, он просто вернулся. Он ждал ее там, а она ждала здесь.

А я вам скажу, что чем меньше душа, тем чаще она только здесь. Ее и душою-то не назовешь. Забьется в наперсток и крылышки сложит. Начнешь вытрясать: «Эй, душа! Давай выходи! Полетай хоть немного!» Пищит, как летучая мышь, зубки скалит: «А мне и в наперстке тут нравится, ззззззззззззззззззз!»

Такую не вытрясешь. Надо смириться.

Волосы у незнакомого добряка были светлыми и тоже кудрявыми, как у того, лицо тоже было широким и ясным. Но он был моложе и ростом повыше, к тому же в рубашке и в польских ботинках. Смеясь и ликуя, поскольку вода, идущая с неба, всегда вызывает внутри ликованье, они добежали до двери НИИ.

– Спасибо! Ну все. Я пришла, – сказала Полина.

– Я тоже пришел, – сказал он и заулыбался чему-то.

– Как: тоже пришел? Я работаю здесь, – сказала Полина

– Я тоже работаю здесь.

– Но я никогда вас не видела прежде…

– А как вы могли? Вот сегодня мой первый рабочий денек. Принесите мне счастье.

– Да с радостью! Только не знаю, смогу ли…

Она сама смутилась от вырвавшихся у нее слов и тут увидела на его руке обручальное кольцо. Оно было толстым, большим и широким, почти на фалангу. Вот, значит, женат так женат. На всю жизнь.

У Полины подкосились ноги.

– Я Костя, – сказал он с внезапной тревогой. – Вы что побледнели? Вам нехорошо?

– Мне нехорошо, – прошептала Полина. – Я только что гриппом болела. Ну вот.

– В каком вы отделе? И как вас зовут?

– Полиной, – сказала Полина. – Я в библиотеке… Я библиотекарь. Работаю я с девяти до пяти.

– И я с девяти до пяти. – Он смутился. – Обедать в столовую ходите?

– Да.

– Ну, значит, тогда до обеда, Полина!

Она опустила глаза.

– Мне кажется, вы нездоровы. Что с вами?

– Да нет. Все в порядке.

– Тогда: до обеда.

Он бегом пустился по лестнице вверх, она вошла в лифт. В лифте стояла тоже мокрая насквозь, с размазанной по лицу тушью Татьяна, начальница многих и многих.

– Полина! Ты что вся зеленая?

– Я?

– Ну ты, ты, Полина!

Лифт дернулся и полетел.

– Я просто, – сказала Полина. – Влюбилась навеки. Я очень люблю.

Татьяна, начальница, молча всмотрелась в лицо говорившей: глаза у Полины вдруг из голубых стали синими, странными. Такой синевы, как платочек, такие, как небо над пашней, когда нет дождя. А вы замечали, как небо над пашней меняет свой цвет? Я не удивлюсь, что вы не замечали. Но небо над пашней – всегда словно пастырь. Всегда в нем особые, жгучие краски. Наверное, боится, что всходы погибнут, что хлеба не будет и что озвереют тогда эти люди, пойдут друг на друга войной и разбоем, и кончится кровью.

– В кого ты влюбилась? – спросила Татьяна.

– Я в Костю, – негромко сказала Полина. – Он новенький здесь, первый день на работе.

– Дашевский! – воскликнула тут же Татьяна. – Да он у меня! В моей лаборатории!