Ох уж эта Люся Булатова Татьяна

– В том, что я удовлетворюсь вашими объяснениями. Вы медик, но вы, стесняюсь вам намекнуть, еще и мужчина.

– Какое это имеет отношение к делу?

– Прямое, юноша. Вам хорошо известно, что среди младшего медицинского персонала вы, если я правильно информирован о кадровом составе отделения, единственный представитель мужского пола.

– Я все равно вас не понимаю, Борис Иосифович.

– И неудивительно, – отрезюмировал Ефимов. – Как раз это-то и неудивительно. Мальчик, избалованный женским вниманием, неприкрыто пользуется своим положением, перекладывая ответственность на чужие, слабые, плечи, облегчает себе жизнь, прекрасно понимая, что, если что и случится, его это не коснется!

Заведующий так вошел в роль борца за справедливость, что негодование захлестнуло его, и он натурально забыл об истинной цели беседы с Жебетом. Ефимов почувствовал себя Зевсом-Громовержцем, никак не меньше. Молнии, транспортирующие гнев олимпийца по назначению, вонзались в скукоженное тело Павлика и застревали там. Станиславский, казалось, был готов взять свою крылатую фразу обратно и вместо привычного «Не верю» прорыдать: «Верю

– Подло! Подло, молодой человек! – жестикулировал Е. Б.И.

Дальше, по сценарию, на гениального лицедея должен был обрушиться шквал аплодисментов. И он ждал их, о чем свидетельствовала его монументальная поза оратора с вытянутой рукой. Но вместо этого послышался картавый скрип – и рука Ефимова дрогнула, а взгляд погрустнел.

– В чем вы меня все-таки обвиняете?

– Не поняли, значит, – отчеканил заведующий и потупил взор от невыносимых нравственных страданий.

– Я действительно не понял, Борис Иосифович.

– Что ж, юноша, – загоревал главправедник и блеснул эрудицией: – Вы Тэффи читали?

– Нет, а что это?

– Не что, молодой человек, а кто.

– Тогда кто?

– Красивая женщина, – мечтательно прикрыл глаза Ефимов. – Мудрая. Одним словом, писательница.

– При чем тут эта Тэффи? – начал терять терпение Павлик.

– Тэффи тут ни при чем. При чем фраза, ею сказанная.

Жебет вопросительно посмотрел на размечтавшегося Е. Б.И.

– «Когда надо объяснять, не надо объяснять», говорила она.

Павлик совсем запутался. Никак не выстраивалась логическая цепочка, компоненты которой подчинялись бы причинно-следственной связи. Дыбенко – Филипко – Ефимов – Тэффи… Медбрат растерянным взглядом обводил кабинет, но так и не нашел, за что зацепиться взором.

– Молчите, юноша? – устало произнес заведующий.

– А что я могу сказать?

– Вам ничего не надо говорить. Вам просто надо взять бумагу и написать заявление по собственному желанию.

– Но ведь это произвол! – запротестовал Павлик. – Вам не в чем меня обвинить! Отказ от внутривенных вливаний – это не повод!

Ефимову стало жалко Жебета. Ему уже хотелось предложить парню протекцию в каком-нибудь другом отделении. Сказать что-то утешительное. Приободрить. Наконец, предложить мужскую дружбу. Но… Но Павлик в этом не нуждался, он требовал справедливости. И заведующий почувствовал жуткое раздражение. В нем просыпалась совесть, а этого Е. Б.И. не любил, не терпел и тщательно от подчиненных скрывал, чем Марья Федоровна Филипко неоднократно пользовалась.

Борис Иосифович застрял. С одной стороны, было жаль Машу – глупую, хитрую, но верную бабу. С другой стороны, этого мальчика – тоже глупого, но совершенно бесхитростного. Опять же подличать было противно. «Что же делать? Что же делать?» – не мог успокоиться Ефимов. И решение пришло само собой. «Не надо ничего делать, – успокоил себя заведующий. – Все уже сделано. Нечего было цеплять эту дуру». Стало как-то легче: вина Жебета была доказана окончательно.

– Если вы будете настаивать, молодой человек, я изыщу возможность уволить вас по причине профессиональной непригодности. Вряд ли подобная запись в трудовой книжке сослужит вам хорошую службу. Да и потом, я создавал это отделение много лет, и все кадровые вопросы решаю здесь я. Мы не сработаемся, коллега. Я вас уверяю.

Павлик молчал, глядя прямо в глаза Ефимову. Тот взгляда тоже не отводил. Оба встали одновременно, понимая, что разговор закончен.

– Что вы мне скажете? – почти беззвучно спросил заведующий.

– Вы не оставили мне выбора, – на удивление четко ответил Жебет. – Я могу быть свободен?

– Разумеется, – произнес Е. Б.И. и посмотрел поверх головы подчиненного.

Павлик вышел, тщательно прикрыв за собой дверь. Как он дошел до комнаты, где чаевничали медсестры, Жебет не помнил. Автоматически присел за стол, автоматически выпил безвкусного чаю, автоматически поблагодарил. Вернувшись на пост, выдрал из лекционной тетради лист и написал заявление по собственному желанию. Причину указывать не стал, полагая, что это не нужно. Но потом не удержался и подписал: «В связи с категорическим несогласием с кадровой политикой, проводимой заведующим отделением». Поставил число и размашисто расписался.

Ефимов заявление завизировал и отдал его старшей сестре. Что проблем с невыгодной формулировкой не будет, он знал: зря, что ли, сын заведующей кадрами был его постоянным пациентом, проводившим в отделении месяца три в год? Все так и вышло. Излишне любопытный медбрат покинул кардиологическое отделение. Марья Федоровна Филипко довольно быстро набрала в весе и вернула волосам интеллигентный фиолетовый оттенок. А известный на всю Одессу Е. Б.И. укатил с семьей в отпуск в Болгарию, на Золотые пески, даже не вспомнив о сыгранной роли и о проклятой сделке с совестью.

Другое дело – Петрова. Привыкшая к деловым посещениям Жебета и к «увлекательным» внутривенным манипуляциям, она напрасно ждала его несколько дежурств подряд. И не в любви было дело, потому что никакой любви, уверяла Люся, и не было!

– Понимаешь, пропал человек! – эмоционально говорила Петрова. – Ходил-ходил и пропал! А вдруг случилось что?

– А что могло случиться-то?

– Все. Вот я и спустилась в кардиологию.

– Где и узнали, что Жебет Павел Николаевич уволился по собственному желанию?

– Да.

– И как скоро вы его нашли?

– Я его не искала. Подумала, раз по собственному желанию, значит, ничего серьезного. А нашел он меня сам. В общежитии.

Комната двести семь, где на время учебы была прописана Петрова, вмещала в себя четыре кровати, старый, исцарапанный прежними жильцами полированный стол о двух тумбах и выкрашенный половой краской трехстворчатый шифоньер с отсутствующей дверкой. Первое время комендант общежития то и дело получал жалобы на мебельный недокомплект, но обещаний не давал, а потому девочки надежду на восстановление целостности вверенного им шкафа питать перестали. Тем и хороша студенческая жизнь, что всякое бытовое неудобство способна перевести в разряд преимуществ. И двести седьмая комната с четырьмя жиличками не была исключением. Полки, предназначенные для нехитрого девичьего скарба (трусы, майки, чулки и все остальное), превратились в хранилище медицинской литературы, тетрадок и прочего бумажного мусора. Это вызывало доверие у родителей Люсиных соседок, которые с уважением и трепетом считывали с обтрепанных книжных корешков таинственные названия: «Психология», «Комбустиология», «Педиатрия», «Урология»…

Собственно говоря, за порядком в комнате следить не было никакой необходимости. Женя с Любой – записные красавицы с Люсиного курса – появлялись там весьма редко. Как правило, в период неожиданно наступившей сессии. Все остальное время барышни проводили где угодно, но только не в стенах альма-матер. Всякий раз их появление по месту прописки сопровождалось многочисленными гостями, прятавшими под одеждой бутылки шампанского, тщательно замаскированные цветочным веником.

Петрова обожала соседок не только за легкий нрав, но и за готовность поддержать «эту бестолковую (очень ласково) Люську, которая совершенно забыла, что жизнь женщине дается один раз и провести ее необходимо в атмосфере обожания, духов и толпы поклонников». С чем-чем, а с поклонниками ни у Жени, ни у Любы проблем не было. Того же они желали и для соседок, поэтому с готовностью предлагали: а) наряды, б) помады, в) кавалеров. Последние, как правило, носили морскую форму.

Люся смеялась. От предложенной заботы лениво отбивалась, но при случае могла просидеть с девчонками всю ночь, внимательно слушая авантюрные истории, периодически сопровождавшиеся взрывами смеха.

– Петрова, – спрашивала Женя. – Какая часть в мужском организме тебе наиболее приятна?

Люся, понимая, куда влечет «свободный ум» ее соседки, хихикнув, выпевала:

– М-о-о-озг, Женечка.

– Мо-о-о-зг? – хохотали обе прожигательницы жизни. – Где же ты видела этот мо-о-о-зг?

– Дуры, – отбивалась Петрова.

– Заметь, – важно добавляла четвертая соседка, еврейка Соня Левина. – Красивые дуры.

Красивые дуры излучали счастье и беспечность. Получив очередное «неудовлетворительно», не огорчались, а, вернувшись с очередного свидания, просили Петрову и Левину провести консультацию в обмен на коробку с конфетами.

– Сонька, – хохотала Люся, – наши дуры полдня искали мозг!

Соня уточняла:

– Чей?

– Левина, – подкалывала Люба, – мозг мужчины не ищут, его считают.

– В какой валюте? – просила прояснить ситуацию Соня.

И тут все четыре девчонки начинали заразительно смеяться до слез и гневного стука в стену.

– Тише, анатомы, – шипела Люся и в очередной раз захлебывалась смехом.

Этого только Женя с Любой и ждали: вскакивали на кровати и начали прыгать, задирая ноги в красивых чулках.

– Ну точно, девки-дуры, – басила Соня и крутила пальцем у виска.

Затем наступало время, обозначенное девизом «умри, но выучи». Девчонки распределялись: Левиной доставалась полногрудая Люба, а Петровой – двухметровая Женька.

Далеко за полночь двоечницы по очереди начинали стонать:

– Люсь, может, хватит? Я уже ничего не соображаю, – жаловалась Женя.

– А ты какое шампанское больше любишь? – неожиданно спрашивала Петрова.

– Полусладкое или сладкое.

– Ну вот, а говоришь, не соображаешь.

Соня с Любой не церемонилась. Она просто называла ее красивой бестолочью и обещала сводить в анатомичку, чтобы та поняла, что мозг находится не в брюках патологоанатома, а в голове покойника. Люба не спорила, а проникновенно просила:

– Сонь, давай покурим, а?

– Еще один билет, безмозглая, и покурим.

– Сволочь, – ласково называла свою мучительницу Люба, но спорить не решалась.

– Сама сволочь, – нежно отзывалась Левина.

Утром подруги давали последние рекомендации бестолковым красавицам и разбегались в разные стороны.

Тяжелее всего приходилось Петровой. Ей, в отличие от других, предстояло ночное дежурство. Но она никогда не жалела о ночных бдениях с подругами, которых (особенно Женю с Любой) видела довольно редко. Не жалела, потому что была к ним искренно привязана и никогда не чувствовала себя униженной от такого количества красоты, жившего по соседству.

Именно соседкам по комнате и выпала честь первыми увидеть Люсиного будущего жениха, о существовании которого никто не догадывался. Его появление предварялось отрывистым стуком и сиплым покашливанием.

– Можно? – послышалось за дверью.

– Можно, – басом ответила Соня и предупредила соседок: – Красавицы, это к вам.

Красавицы сидели в кружевном белье, привезенном поклонниками из дальних рейсов, и наводили марафет перед вечерним выходом.

– Заходи, – скомандовала Женя и стянула с челки бигуди.

– Любаш, оденься, – беззлобно предложила Соня.

– Зачем? – искренне удивилась Люба.

– Заходи-заходи, – повторила Женя.

Дверь по-прежнему оставалась заперта. Первой не выдержала Левина и резко ее распахнула:

– Вам кого?

– Людмилу.

– Кого? – не сразу поняла Соня, привыкшая, что с ней проживает Люся.

– Людмилу. Людмилу Петрову. Это ведь комната двести семь?

– Ну, – призналась Соня, самоотверженно пытаясь прикрыть собой бесчинство, творившееся в комнате.

Впрочем, до бесчинства Павлику не было никакого дела. По близорукости он не мог разглядеть ни кружевного белья, ни оголенных тел, ни развешанных на стульях нарядов.

– Мне нужна Людмила Петрова. Я могу ее увидеть?

Соня посмотрела на лицо Жебета и осталась им недовольна:

– Петрова сегодня в ночь. А что вы хотели?

Павлик ничуть не смутился:

– Я бы хотел увидеть Людмилу. Но, видимо, придется прийти завтра.

– Может, что-то передать? – Соня решила идти до конца.

– Нет. Я должен лично ее увидеть. Всего хорошего, – попрощался Жебет и направился к лестнице.

– Это кто? – спросила Люба притихшую соседку.

– Это мозг, – захохотала Женька.

– И к кому этот мозг приходил? – Люба продолжала допрос.

– Этот несимпатичный мозг приходил к нашей Люське.

– Да-а-а? – одновременно удивились красавицы.

– Да, – констатировала Соня. – К вам такой мозг не придет.

На следующий день Петрова была подвергнута допросу с пристрастием. Кто? Почему не сказала? Откуда взялся? Зовут Павел. Сказать не успела, да и говорить нечего. Взялся из кардиологии, студент-медик, курсом старше. И вообще отстаньте. Они и отстали. До определенного момента: пока Жебет не стал частым гостем в двести седьмой комнате.

Приходил Павлик, как рекомендовала ему бабушка, всегда в одно и то же время, если Петрова не дежурила, с коробкой конфет под мышкой (правда, через раз), садился не на кровать, а на стул, и по сторонам не смотрел. Исключительно в глаза Петровой, от чего та смущалась и краснела. Люсей не звал, считал слишком интимным. Обращался: «Людмила».

Петрова понимала, почему Сонька, увидев Павлика, быстренько выметалась, отказывалась пить чай и есть конфеты. Так же странно вели себя изредка забредавшие в родную общагу Женя с Любой. Одним словом, большая часть Люсиной жизни стала проходить под знаком встреч с Павликом.

С приходом весны они все реже сидели в общежитии и все чаще отправлялись на знаменитые одесские бульвары. Павлик галантно поддерживал Петрову под локоток и ничего более интимного не позволял себе даже в темноте кинотеатра. Люся тоже ни о чем большем не думала, а опыт, полученный в общении с Владиком, спрятала так глубоко, что все происходящее, казалось, было впервые.

Возвращались поздно вечером. Кавалер, как и положено, доводил даму до дверей комнаты и, пожелав доброй ночи, отправлялся на свою территорию – в мужской отсек общежития. Соня Левина дожидалась Петрову, сидя на подоконнике, курила прямо в комнате, что категорически было запрещено, и выпускала дым в открытую форточку.

– Ну? – спрашивала она Петрову.

– Что ну?

– Где была?

– В кино.

– Понравилось?

– Нет.

– А мозг чего?

– Сонь, прекрати, сколько можно. У него есть имя.

– И фамилия! – не унималась Левина.

– Сонь, я устала.

– Отчего это ты устала?

Люся минуту молчала, думая, откуда эта усталость: вроде бы вечер прошел в развлечениях – смотрели кино, потом гуляли, много разговаривали. Но чувствовала она какую-то странную, необъяснимую усталость.

– От тебя, Сонька, – кисло улыбалась Петрова и тыкалась лбом в прохладное окно. – Опять ты все обкурила, паровоз несчастный. Где наши дуры?

– Наши драгоценные дуры готовятся к пляжному сезону, – язвила Левина. – А ты, судя по всему, готовишься выйти замуж и бросить маму Соню доживать век в этой двести седьмой камере, – почти нежно басила Люсина соседка.

– Не болтай ерунды, мы дружим.

– Ага, расскажи про это моей маме.

– Кому это интересно?

– Мне интересно. Люсь, у меня никогда не было мужчины. Я не знаю, что такое, когда тебя целуют, за руку берут, за талию обнимают.

– Я тоже не знаю, – глядя внутрь себя, отвечала Петрова.

– Ладно врать-то. А Владик?

– А что Владик? И где Владик?

– Люська, ты сменила национальность? – подначивала Левина.

– Я сменила шило на мыло: Владика нет, а Павлика так много, что вроде бы тоже его и нет.

– Чего-то ты, мать, заговариваешься!

Ночью Петрова плакала, почему – неизвестно. То ли от тоски, то ли от усталости, то ли от неизвестности.

Павлик звал в гости, к бабушке. Люся волновалась, но виду не показывала. Об отношении будущего мужа к бабушкиному мнению Петрова уже достаточно знала: это мнение определяло его жизнь. Еще она знала, что есть без помощи ножа – это неинтеллигентно, а пользоваться в молодости ярким тоном губной помады – безвкусно. А уж говорить с набитым ртом и не читать Чехова – вообще верх неприличия.

Люся Чехова не любила: рассказы были не смешные, а грустные, люди не значительные, а мелкие, жизнь не красивая, а бесполезная. Бабушка Павлика считала иначе, потому Петрова на пару с Соней Левиной пробежала глазами произведения ялтинского отшельника и в очередной раз не испытала удовольствия.

– Люська, ну чем ты занимаешься, на ночь глядя? – басила Соня, листая на соседней кровати учебник гинекологии.

– Тем же, чем и ты.

– Я, Петрова, повышаю свой профессиональный уровень.

– А я – общеобразовательный, – устало улыбнулась Люся.

– Какого хрена?

– Ну, должна же я, в конце концов, соответствовать!

– Кому? Этому полезному ископаемому?

Петрова скривилась:

– Павлик многого ожидает от нашей встречи.

– Ну и пусть ожидает. Ты вообще думаешь своей очкастой головой? Ожидает Павлик, а готовишься ты.

– Мне не хотелось бы разочарований.

– Да-а-а? – язвительно протянула Соня Левина. – Значит, сегодня ты изучаешь Чехова в угоду ему и его бабке, завтра начнешь вязать вологодские кружева, а послезавтра станешь собирать кулинарные рецепты? Люся, чем занята твоя голова? Чем занята твоя умная когда-то голова?

– Сонь, отстань.

– Я не отстану от тебя, Петрова. Я чувствую, что ты собралась замуж.

– И что в этом плохого?

– В замужестве – ничего, наверное. Но в таком замужестве – плохо все.

– Сонь, ты сбрендила.

– Ладно, Петрова, я тебе скажу, хотя и не собиралась этого делать. Не знаю, по какой причине ты решила это сделать так рано, но когда ты приходила после Измайлова – ты светилась, а когда ты возвращаешься после своего Жебета – ты молчишь. А когда ты молчишь и отворачиваешься лицом к стене – это значит…

– Это, Соня, ничего не значит. Я не собираюсь замуж. Меня никто туда, собственно говоря, не зовет. Я просто хочу, чтобы Павлику было хорошо.

– А тебе, идиотке, не хочется, чтобы тебе самой было хорошо? – заорала Сонька и схватилась за сигареты.

– Не кури, пожалуйста, в комнате – мне тяжело дышать.

Левина фыркнула и вышла. Вернувшись, увидела, что Петрова спит, закрыв лицо обеими руками. Растрепанный Чехов валялся на полу, обнажив пожелтевшие страницы. Соня сердито перешагнула через книжку, сдернула со своей кровати покрывало и укрыла печальную подругу, бурча себе под нос, что такой дуры еще свет не видывал.

На следующий день «эту дуру» ждали к обеду. Павлик зашел за ней, и Люся впервые увидела его с цветами. Протянула за ними руку, но та зависла в воздухе.

– Собирайся быстрее, – поторапливал Жебет. – Нас ждут.

Цветы предназначались не ей. Петрова скисла. Из общежития эта странная парочка буквально вылетела – от прежней степенности не осталось и следа. Люсю внутри словно поколачивало, а Павлик периодически поправлял галстук и оценивающе оглядывал избранницу. Жебет смотрел на нее бабушкиными глазами и видел молодую стройную девушку в очках на доброжелательном лице. Секунда – и вот она же в нарядном фартучке с караваем в руках. Вторая – и вокруг нее зарезвились толстенькие карапузы, как две капли воды похожие на Павла Николаевича. Третья – и на ней до пят сорочка, усеянная неброскими цветочками по подолу. До четвертой секунды не дошло, потому что Павлик волюнтаристски отогнал от себя нескромные мысли и насупил брови.

– Дорогая, – пропел Павлик, – познакомься. Это Людмила.

Петрова съежилась, но нашла в себе силы посмотреть прямо в глаза усатой женщине в кримпленовом платье цвета беж с брошью из чешского стекла. Шедевр бижутерии дружественной республики переливался всеми цветами радуги, приковывая к себе внимание не избалованной украшениями студентки. Люся, аки ртутный столбик при лихорадке, блуждала глазами то вниз, то вверх. Вверху были усы и дряблые щечки, внизу (на уровне груди) – изысканный хрустальный самоцвет.

– Нравится, Людочка? – баском спросила Вера Ивановна.

Петрова покраснела – сцена в дверях явно длилась дольше допустимого по этикету.

– Брошь просто обворожительна, – выпалила она и фактически ткнулась в ее обладательницу носом.

Это нетерпеливый Жебет тактично воткнул ее в святая святых – бабушкину обитель.

– Я готова с нею расстаться, – с нескрываемой грустью протянула усатая дама и начала судорожно отстегивать сокровище от платья. Брошь не поддавалась, по кримпленовому полю пошли зацепки. Люсе стало неловко, а Павлик в очередной раз насупил светлые бровки.

– Бабушка, это лишнее, мы на минутку.

Петрова вопросительно посмотрела на ухажера – ведь был обещан обед. Ничтоже сумняшеся, картавый Жебет отодвинул избранницу в сторону и протянул родственнице цветы.

«Сейчас он поцелует ей руку», – подумала Люся и оказалась права. Павлик склонился в почтительном поклоне над рукой черепаховой расцветки и замер. Вера Ивановна удовлетворенно запыхтела и второй черепаховой лапкой потрепала внука по соломенным волосам.

– Ну, будет, будет, Павлуша, – басила она со слезами в голосе, одновременно одним глазом посматривая на Петрову. Удостоверившись, что сцена произвела на девушку неизгладимое впечатление, Вера Ивановна с гордостью отметила:

– Как всегда, галантен. Этого у него, Людочка, не отнять.

Петрова приободрилась. Подводил только внезапно появившийся перед глазами зрительный ряд: Павлик – с цветами, Павлик – в реверансе, на коленях, с протянутыми руками, замерший в поцелуе. А рядом она, Вера Ивановна, с распущенными седыми волосами.

За обедом стало повеселее, если не считать колюще-режущего столового боекомплекта. Павлик отточенным движением заправил за воротничок накрахмаленную салфетку, изящно взял нож и победоносно посмотрел в круглые глаза кумира.

– А вы, Людочка?

Петрова пристально посмотрела на довольное лицо кавалера и повторила точь-в-точь. Салфетку – в вырез, вилку – в левую руку, нож – в правую. В общем, точь-в-точь – это только так казалось, на самом деле Люсины движения напоминали движения проржавевшего железного дровосека. Эта скованность бросилась в глаза не Павлику (занятого разделыванием еды на тарелке), она легла на душу усатой старухе, почувствовавшей свое превосходство над юностью.

Потом, отвечая на вопрос внука «Ну как?», она скажет:

– Невоспитанна, не обучена, безвкусна, простовата. Зато старательна и будет тебе верной женой.

– Ты так думаешь? – тревожился Павлуша.

– Я в этом уверена.

Уверенность бабушки стала уверенностью Павлика. «Ну да, – размышлял он. – Невоспитанна, не обучена, безвкусна, простовата. Зато будет мне верной женой. Это абсолютно точно. Бабушке стоит доверять. Она дурного не посоветует. В конце концов, у нее огромный опыт…»

Про опыт семейной жизни Павлик явно погорячился. Не было у Веры Ивановны никакого особенного опыта, потому что мужа у нее тоже, считай, не было. Вернее, не стало, как только бывшая гимназистка приступила к осуществлению плана строительства идеальной семьи. Ни крахмальные салфетки, ни фарфоровая посуда, ни элегантный наряд к столу, ни чтение вслух (спасибо, не на французском) не смогли заставить донского станичника отказаться от бани по субботам, ядреного матерка и вонючего самосада. И как только молодая жена оповестила о своем интересном положении, тот, чье имя оказалось стерто из семейных анналов, с радостью переместился сначала в город, а потом и вовсе сгинул в неизвестном направлении.

Верочка поначалу грустила – ей не хватало ночных атак, потом так затосковала, что проклюнулись усики, а потом набралась мужества и с гордым видом дала понять мужниной родне, что матримониальные интересы сведены к нулю и вообще не барское это дело…

Так что огромный опыт павликовой бабки говорил только одно: руби дерево по себе. Но в беседах с внуком Вера Ивановна приобретала облик ссыльной королевы и скупо роняла: «Внешность, Павлуша, – это не главное. Главное – это служение Дому, Семье и Мужу». Под Мужем подразумевался Павлик, а жене отводилась роль «и служила у него на посылках».

Под эту роль Петрова, по мнению Веры Ивановны, подходила прекрасно. Не избалована мужским вниманием, трудолюбива (с юных лет сама зарабатывает на жизнь), чадолюбива (на перспективу, педиатр), ответственна, наконец, в очках (бабушка считала, что очки – это гарантия добропорядочности и скромности), доброжелательна и, главное, ведома и миролюбива. Одно вызывает сомнение, а вместе с ним и опасение – неизвестное происхождение избранницы. Некоторые факты ее биографии Павлуша изложил, но туманно, потому сделать далеко идущие выводы не получалось. А тревога оставалась – потому что на вопросы «Кто мать?», «Кто отец?» Павлик уж как-то очень мрачно молчал.

– Вы хотите сказать, что ничего о своем детстве ему не рассказали?

– Почему не рассказала? Рассказала. Правда, не все.

– А что?

– Что чужая женщина воспитывала, что у отца другая семья, что не хочу возвращаться туда, откуда вырвалась, что тоскую по семье, по нормальным отношениям, по уважению между супругами…

– А он?

– А он – мне.

– О том же?

– Ну, не о том же. Хотя близко. Его ведь просто не хотели к себе брать.

– Запомнил, значит.

– А как такое забудешь?

– В общем, ваши представления о семье, браке и прочем совпали?

– На все сто процентов.

– Другими словами, заключили договор о ненападении, об уважении и о взаимопонимании. Решили строить так называемое рациональное счастье?

– Да.

– Получилось?

Страницы: «« 345678910 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

«Убить нелюбимого мужа… Что может быть проще! Тем более, что он очень богат, омерзительно гадок и яв...
Первый рассказ Владимира Аренева вышел на бумаге в 1998 году – пятнадцать лет назад. С тех пор было ...
У Насти – студентки московского вуза – настоящий талант. Она словно магнит притягивает к себе несчас...
Сергей Одинцов, наш современник, никогда не думал, что может оказаться в чужом мире. Здесь Средневек...
Татьяна искренне считала, что одиночество – не зло, а прекрасный отдых после очередной легкой победы...
Ольга с детства мечтала о роскоши – светские вечеринки, отдых на самых лучших морских курортах, шика...