Останкинские истории (сборник) Орлов Владимир

19

Сидели, притихнув или устыдившись, и будто ждали теперь укоров или даже березовых розог, оберегали зажженные свечи. И похоже, были напуганы. Порой шептали что-то. Или молились. Среди прочих тихих слов Шеврикука (а он из опасения быть раздавленным на лестнице из таракана переоделся в дрозофилу, в подвале же пожелал стать пауком) услышал и на русском: «Сюда бы сейчас Всемирную Свечу. Да, Всемирную Свечу…» Слова эти Шеврикуку поразили.

Всемирная Свеча! По случайности ли было сказано так? Или это произнес человек знающий? И произнес не зря? Памятны были Шеврикуке впервые высказанные народу фантазии (или мечтания?) о Всемирной Свече, памятны были и страшные события, вызвавшие эти фантазии. Лучше было о них не помнить. И не надо было помнить, что недавно Всемирная Свеча встретилась ему в бумагах Петра Арсеньевича. Шеврикука приказал себе забыть о Всемирной Свече. И более о ней никто не шептал и не шутил.

Пауком Шеврикука провисел поначалу на короткой нити у опорного столба с распалубкой. Обустройству уделил секунду. Но нашлось время и сплести сначала гамак, потом беседку с кружевами и узорами, а потом воздушный замок со смотровой башней. Плести паутину приходилось от скуки. Так он говорил себе.

Привидение не являлось.

Дударев в подвалах вел себя тихо, лишь раз деликатно высказался о том, что без сгущения полей и энергии все равно не обойтись и надо набраться терпения.

А публика тем временем опять стала нервничать. Хотя чувства выражали здесь шепотом и с опаской. Испорченным телефоном передавали Дудареву, как несомненному авторитету, вопросы и простодушные желания. Где оно может появиться и в каком виде? Будут ли звуки? Возможно ли общение с привидением и если да, то каким способом. Включены ли в программу эротические сцены и позволительно ли в них участие? Пользуется ли привидение туалетом или в нем совсем прекращен обмен веществ? А если пользуется, то где этот туалет и будет ли он доступен зрителям и за какую плату? И так далее. Некоторые егозили, вертелись на лавках и не только спрашивали, но уже и давали советы. Одна из деловых дам позволила себе даже съехидничать, поинтересовавшись, не придется ли привидения выклянчивать. И пошли советы, как привидение вызвать. И духов, если не откликнутся. Либо заклинаниями. Либо шаманским камланием с бубном. Либо приношением жертвы. Добыть животное, хотя б и кота, а в крайнем случае — пса, таксу или пуделя, прибить его в магическом месте гвоздями к чему-либо деревянному, чтобы были лужа крови и стенания под сводами. Дударев эти предложения отверг как неприемлемые, сославшись на особенности московской духовной жизни. Сообщил лишь, что звуки и стенания возможны, но внятных слов и тем более фраз от привидения никто не слышал. Общаться оно, если пожелает, станет знаками. Тут Дударев поднял руку со свечой и произнес:

— Тсс-с-с!

«Что? Где? Ой! — вскрикнула одна из дам. — Вон! Там!» — «Что? Где? Где? Что?» Заходили, задергались огоньки свечей, возникло колыхание стен, они задергались тоже, поплыли куда-то, вправо, влево, вверх, вниз, в глубины земли. «Вон! Вон! Оно наплывает, оно невесомо-нежное, оно в бурых пятнах!» — «Где? Где? Где в пятнах?»

— Тсс-с! — раздалось снова. Нижние палаты дома Тутомлиных (теперь — подземелье) для гостей были черны, зловещи, неведомы, не измерены. Шеврикука их узнал и измерил. Они были велики. Веками в них хранили припасы, товары, оружие. В последнюю войну в них устраивали прачечную для ближних госпиталей. Чем только позже не захламляли и не позорили палаты! В них и теперь после долгих мучений реставраторов лежал хлам. До безобразия необязательный. Грифы, блины штанг, мишени для пулевой стрельбы — от домашних атлетов, запрещенных вмиг. Брошенные сантехниками, чтоб далеко не волочь, ванны, унитазы, радиаторы, дырявые и ржавые. Рваные татами, подстилки для юных балбесов. Остатки трапез и меланхолических бесед забредавших сюда по случаю бражников. Теперь во мраке объявленного Дударевым сгущения полей и энергий подземелье для гостей было пространством тайны.

Голоса, указующие: «Вон оно! Вон! Там!» — затихли. Колыхание теней, блуждание световых пятен по стенам, по граням столбов, по выпуклостям сводов, будто втягивающее всех в черное небытие, возбуждало беспокойство, а то и страх. Там, между столбов и за ними что-то оживало, шевелилось, разбухало, протягивало к сводам лапы и вотвот, уродливое, жадное, несытое, могло двинуться к деревянным лавкам. Шеврикуке и тому мерещились там уродины и призраки. Присутствие же Гликерии не чувствовалось. А Шеврикука уже и сам нервничал. Скверно становилось ему. Нет, Ужас, испытанный им при последнем визите в Дом Привидений, пока не приходил. Но что-то явно было обещано неладное. Что-то приближалось, мрачно-неуклюжее и осерчавшее.

Полпрефекта Кубаринов тыкал Дударева начальственным жезлом, недоумевая в связи с задержкой выхода и показа и требуя от Дударева и привидения профессионального соответствия. Дударев, чьи жесты и позы выражали крайнюю растерянность, бегал за столбы и по возвращении что-то шептал в ухо полпрефекту. Ехидная деловая дама, теперь, правда, заикаясь, предложила известным ей способом на плитах пола выстроить свечами, ножами и всеми драгоценностями, какие есть, мистический круг и приманить в него привидение. Опять же и магическими танцами. С раздеванием и эротикой. Можно было считать и это приношением жертвы. Магические танцы и прежде отвергались. Сейчас же прозвучал нервно-зыбкий, с дрожью, смешок неприятия. Нервный и с дрожью — понятно отчего. Смешок же неприятия явно относился к пожеланию устилать сырые плиты пола драгоценными камнями и металлами.

Новые упреки разгневанного уже полпрефекта выслушивал Дударев, и тут метрах в десяти от него и от Шеврикуки нечто взорвалось, зазвенело, потом взорвалось еще дважды, гулом покатилось в черные углы, к теням, уродинам и тварям, седым дымом поплыло к деревянным лавкам, заставляя гостей чихать, кашлять, тереть глаза, а на стене напротив заплясали цветовые пятна, малиновые, лиловые, оранжевые, и — Шеврикука подумал сначала, что ему показалось, но нет, так и было в яви — то ли из стен, то ли из сводов проистекли музыкальные звуки, чрезвычайно дальние и как бы ненамеренные. Шеврикука услышал английский рожок, гобой и челесту. Цветовые пятна исчезли, а в черноте возникло бледно-белое свечение, оно медленно стало разрастаться и превратилось в нечто протяженное, по линиям — схожее с человеческой фигурой. Да, конечно, там в стене или за стеной стояла женщина. Или подобие женщины. Бледно-белая фигура тихо уплотнялась, приобретая формы искомой реальности. Теперь она стояла изваянием, будто бы навечно утвержденным на незримом пьедестале. Рука изваяния поплыла вверх. Женщина оживала. Покорно или печально склонилась к левому плечу ее голова. Дернулись, но потом плавно, словно в подводном сне, стали двигаться ее плечи, руки, бедра, ноги. Открылись глаза.

И снова — черная стена. И тишь.

Но сейчас же — возобновление дальней музыки. И, лишь на секунду отменяя ее, — взрыв, с грохотом, с дымом. И световая вспышка. А в этой вспышке — явленное привидение.

Гликерия удивила Шеврикуку.

Как она могла допустить то, что происходило в ЕЕ доме?!

Вдоль стены, а может быть, и внутри нее образовался свето-цветовой коридор, опять с малиновыми, лиловыми и оранжевыми пятнами, скорее всего, имеющий энергетические границы, в нем и путешествовало привидение. Умолкла челеста, вместо нее скромно, тоже из глубины стен, вступил ударник и томно стала грезить гавайская гитара. Не из-за настройки ли световых и музыкальных установок и произошла задержка привидения? Освещали привидение хитроумным способом, оно и при яркости мелькавших вокруг цветовых пятен пребывало в тумане, в клочьях облаков, по облакам ступало, подробности же его (ее) лица и тела рассмотреть было затруднительно. Но постепенно подробности эти стали проступать. Женщина плавала в грезах просветляемого покровского бытия привлекательная. Но отчего явилась не Гликерия? Неужели Гликерия воспротивилась и ее заменили? Кем заменили? И Гликерия вовсе не была прохладная, тем более ледяная, а уж особа, плавающая нынче в грезах, Шеврикука чувствовал это, вовсе пылала жаром. И не потому, что на ней были вигоневый салоп (догадались летом-то!) и плотная накидка, скрывающая лицо, а по причине общей пылкости натуры. Нет, и Гликерия умела быть пылкой. Но не в служебные часы. Теплый салоп, впрочем, был сброшен, и обнаружилось обнаженное плечо, смуглое, гладкое. «Да это же Совокупеева!» — Шеврикука в волнении чуть было не порвал паутину. Но он мог и ошибиться. Проявился в клочьях тумана и наряд, назначенный привидению для ночной прогулки. Похоже, это был пеньюар и явно из нынешних магазинов. Пеньюар подобрали легкий, но движения привидения порой выходили стесненными. Тело привидения Шеврикука узнавал. Однажды ему в нетрезвую голову зашла мысль о том, что тело это сложено из ядер, способных разорвать любые тряпки. Но открыл Шеврикука и иные причины сегодняшних несвобод Совокупеевой: исторический корсет под пеньюаром — от предгорий грудей и до бедер — и ватные валики, эти для пышности. Привидение сбросило накидку, откинуло голову и застыло. Лиловый, надо полагать, исторический парик был увенчан шишаком Минервы. Хороша стояла Совокупеева, хороша! И второе плечо свое привидению удалось высвободить и предъявить публике. И все поняли: не то что хороши, а роскошны были явленные шея и плечи. А какова распирала пеньюар грудь!.. Нет, Шеврикука не имел ничего против Совокупеевой. Наоборот. Но какое она имела отношение к дому на Покровке? И он сразу стал обнаруживать в привидении изъяны. «Пеньюар-то этот, да и туфли, и не туфли, а штиблеты — небось из Военторга! — возмущался Шеврикука. — А серьги, а браслеты! Ясно, чужие и со стекляшками! А зад какой! Откуда у привидения такой зад!» Чувствовал, что лицемерит: и зад Совокупеевой в своем роде был хорош, и не всем привидениям выпадало жить несчастно-духовно-воздушными. Но возмущался. Сейчас этих надувателей, этих врунов, предполагал, освищут. А то и в очи им плюнут.

Но ошибался Шеврикука.

Гости были чуть ли не в восторге. Ни от чего не пострадав и снимая гнет примявшего их ожидания, они сначала с опаской, а потом и в полную силу ладоней приветствовали привидение, тем более что оно, будто бы строптивое, выглядело теперь благонамеренно-доступным. Вызнав, что привидение зовут Александрина или Александрин, просили — через Дударева — милую Александрин прогуливаться и танцевать. Она и прогуливалась, и танцевала, и делала это грациозно, но как бы и во сне, а когда решилась исполнить русского и вскинула руку с невидимым платком, ойкнула, чуть ли не застонала, лицо ее исказилось (Шеврикука обрадовался: Совокупеевой впился в пленительный бок китовый ус корсета, и по справедливости впился). Желали задать вопросы потустороннему знанию, иные щепетильные, иные о проблемах полов, но Дударев вскочил и умоляюще-требовательно приложил палец к усам: никаких звуков, привидение безмолвно. Поднялся полпрефекта Кубаринов, довольный и экономически состоятельный, и предложил в честь успешного прохождения церемонии опрокинуть по стакану ликера шартрез из коллекции графьев Тутомлиных. На столике вывезли бутылки с жидкостью безупречно зеленого цвета, световой луч превратил их в гигантские изумруды и устроил шелестящий сад на стене. «Браво! — вскричала публика. — Браво!» Разлили ликер в стаканы, один установили на столик и плавно направили столик к привидению. Привидение Александрин застыло на мгновение («ах, ах, как грудь вздымается и трепещет»), созерцала нечто внутри себя или испрашивала, как быть, можно ли при исполнении, затем дружелюбно поклонилась обществу, нежными, но видно, что и крепкими, пальцами взяла стакан с напитком альпийских монахов и поднесла его к влажным губам. Тогда и раздалось под сводами:

— Стерва! Самозванка! Лжепривидение! Добралась и до напитков! Наши ликеры хлебать! Ну уж это кукиш!

И существо, скорее всего также вышедшее из стены и совершенно нескрываемо для публики обладавшее женским телом, напало на Александрин. Оно, удерживая под мышкой левой рукой собственную голову, правой же, выбившей на пол стакан с шартрезом, пыталось сорвать с Александрин шишак Минервы и исторический лиловый парик. И сорвало.

— Самозванка! Шартрезы коллекционные хлебать!

«Дура! Башку нацепи! — хотел было посоветовать Невзоре-Дуняше Шеврикука. — Посмотри, на кого в бой-то пошла!» Но Невзора-Дуняша была не глупее Шеврикуки. Облик для явления она приняла не в спешке, а с целью должного устрашения. Теперь же она вмиг укрепила голову на отведенном природой месте, двумя руками вцепилась в прекрасные волосы самозванки и опрокинула ее на сырые плиты. «А может, она и не самозванка?» — засомневался Шеврикука, как бы даже и сострадая Совокупеевой. Но вряд ли Совокупеева нуждалась в его состраданиях. При виде женщины с головой под мышкой она, конечно, растерялась и дала уронить себя на пол, но сразу же пришла в себя и взъярилась. Взъярилась и Дуняша. В особенности ее задели нелестные отклики на ее явление полпрефекта Кубаринова и мужиковатого японца. «А вы-то чего суетесь!» — воскликнула она, оставила Совокупееву, выхватила у Кубаринова жезл, гневным ударом по лбу уложила полпрефекта под лавку, жезлом же перебила все стаканы, не тронув бутылей тутомлинской коллекции, нанесла удар японцу, тут же предложившему ей мирный договор, погнала латиноамериканца в угол к шевелящимся уродинам, разодрала свитер филадельфийского мультимиллионера и только тогда вернулась к самозванке. Та уже была на ногах. Но ради того, чтобы принять боевую стойку, Совокупеевой пришлось воевать с предметами туалета, призванными служить грации и красоте, то есть с упомянутыми уже корсетом из китовых усов, ватными валиками и еще, как выяснилось, ватной же нижней юбкой. Треск раздираемого корсета не мог сравниться с битьем посуды и лба полпрефекта, но кем-то и он был услышан. Всего же, мешающего ей, Совокупеева не успела сбросить, и лишь в сражении с обидчицей к ней пришла свобода от всех стеснений. Вряд ли вы, конечно, помните, но мне однажды пришлось сообщить, что Невзора-Дуняша производила впечатление особы крепкой, здоровой, знакомой с крестьянскими работами. При этом не казались грубыми ее крупные руки и крупные же, в ступнях и в подъемах, ноги. Нынче она посчитала нужным обойтись без украшений и без одежд. Но поправлюсь — почти без одежд. Нечто белое, полупрозрачное, ее все же окутывало, меняло формы и свойства, то это были ленты, то — набедренная повязка, то — широкий кушак, то чуть ли не туника, все прелести воительницы были видны публике, но соблюдались и некие приличия. «Я откровенная, — как бы заявляла Невзора-Дуняша, — но не бесстыжая». Впрочем, явившись разоблачать самозванку, она менее всего думала о том, будут ли у нее зрители или не будут. Шеврикука это знал. И у Совокупеевой теперь тоже не было дальних мыслей, и ее «фламандские» бока и бедра оказались прикрытыми лишь лохмотьями пеньюара, корсета и стеганой нижней юбки. Жезл полпрефекта Дуняша со скрежетом зубовным, чуть ли не зарычав, сокрушила о колено, швырнула обломки в темноту и пошла на Александрин. Сразу же выяснилось, что оба разъяренных привидения не отстали от требований века и хороши не только в русской рукопашной, но освоили приемы восточных единоборств, кикбоксинга и кетча. «Экие героини сошлись! — радовался Шеврикука. — Эко у них ноздри раздуваются!» «Будешь чужие шартрезы кушать!» — кричала Невзора-Дуняша и била самозванку ногой в челюсть. «Щ-ща-ас ты у меня взвоешь!» — отвечала Совокупеева, излечиваясь от немоты и норовя кулаком левой попасть Дуняше в солнечное сплетение. «И побрякушки фальшивые! Позоришь профессию! — Невзора-Дуняша срывала с самозванки серьги, рвала цепочку медальона. — Что ж ты, стерва, не завела на груди блошиную приманку! Тебе бы пошла!» «Да я тебя сейчас! — ревела Совокупеева. — Вражья сила!» А после собственных усилий и захватов Дуняши все вериги — остатки пеньюара, корсета, нижней юбки — опали, и Совокупеева стала совершенно свободной, лишь при браслетах у запястий и в лакированных туфлях. «Пожалуйста! — басил японец. — Без кимоно! Александрин! Перл-Харбор! Пожалуйста!» — «Ставлю на новенькую мучачу! — выскакивал с бумажками в руках латиноамериканец. — Один к трем!»

При гвалте публики, возможно уже жаждавшей крови, исчез свет. И сейчас же под сводами вызвездилась Гликерия. Сияние длилось недолго и превратилось в ровное свечение.

Гликерия никуда не спешила, никого внизу не искала. Просто шествовала под сводами. Что было опорой для ее ног — не имело значения. И не выглядела Гликерия пленницей луны. Глаза ее были открыты и разумны. Но никто внизу ее не занимал. Хотя как знать. Верхняя, чуть пухлая губа ее была надменно приподнята, а в глазах ее Шеврикукой угадывалось лукавство, не слишком доброе. Может, и просто недоброе. По сюжету ночного появления Гликерия могла бы надеть чепец, просторный пудермантель и войлочные плоскоступые туфли. Могла бы держать у сердца романтическое послание или книгу с историей Поля и Вирджинии. Но нет. Гликерия — вырядилась. Голову ее украшала диадема. Волосы были уложены на античный манер и завязаны сзади пучком. Платье, выбранное Гликерией, украсило бы ее и на балу (две тафтяные мушки, налепленные ею, не противоречили этому предположению), уместным оно было бы и в случае приема у себя милых друзей с домашней музыкой и сочинением стихов в альбом. Платье, льющееся долго, до каблуков, было светло-кремовое, из туаля, с рукавами-буфами до локтя, высокой талией и, естественно, откровенным верхом. В руке Гликерия держала перламутровый веер, ей ли не знать, что ночное собрание на Покровке могло пройти в духоте. Рослая, тонкая в кости, Гликерия никак не производила впечатление чахлого, болезненного создания. И она была в соку. И не походила ни на страдалицу, ни на жертву. Проницательные скорее могли учуять в ней силу, и опасную. И было очевидно, что она первым двум привидениям не ровня. Отлична от них и осанкой, и породой, и нитью судьбы.

«И я ей не ровня, — подумал Шеврикука. — И нити наших судеб из разной пряжи…»

Вновь были высвечены боевые особы, чей вид в пылу сражения еще не утерял привлекательности, головы их были прижаты друг к другу лбами, руки хватали за уязвимые места, ноги пытались производить подсечки и удары по корпусу (туфли Александрин сбросила), дамы ревели, рычали, возбуждали себя криками устрашения. Щелкнул веер над ними, и они застыли. Потом Гликерия легонько стукнула сложенным веером по ладони, будто обращая на что-то внимание. Лучи ее диадемы рассекли черные углы и тайны нижних палат Тутомлиных. Гликерия повернула руку, перстень на ее пальцах блеснул золотом. Золотой удар чуть не сжег паутину, державшую Шеврикуку. Невзора-Дуняша и Совокупеева глядели на Гликерию. Совокупеева с интересом, но и насупясь, Дуняша с обожанием, с гордостью верной сподвижницы, пусть для кого-то — и прислуги. Она будто забылась, пальцы расслабила, отпустив волосы Совокупеевой, открытую ладонь подняла к небесам, к Гликерии, призывая самозванку к благородным действиям: мол, опомнись и рассуди, кого отважилась заменить. Жест Дуняши был истолкован превратно. Или никак не истолкован. Совокупеева захватила расслабленную Дуняшину руку, рванула ее на себя и швырнула Дуняшу через бедро, заставив сведущего в приемах японца оценить бросок одобрительным криком.

Сразу же началось невесть что. Свалка, потасовка, катавасия, хождения по головам, битье предметов, физиономий и стен. Шеврикука, изначально положивший себе ни во что не вмешиваться, был вынужден все же участвовать в мелких событиях, хотя бы из побуждений уберечься и по возможности себя не обнаружить. То, что происходило в нижних палатах, а потом и во всем доме, дворе и на улице, не всегда оказывалось доступным любознанию Шеврикуки. Случались и скачки в восприятии им ночной действительности, ее перепадов и беспричинной неосторожности. Но кое-что он видел. О прочем узнал.

Понятно, что вероломный бросок через бедро Дуняшу мог лишь раззадорить. Она вскочила, оттолкнула Совокупееву, заграбастала японца и им, как бревном, стала шевелить публику. Японец ей сейчас же надоел и был отпущен на пол. Но уже дрались сторонники привидения Александрин со сторонниками Невзоры-Дуняши. И все остальные дрались неизвестно из-за чего и неизвестно с кем. Толкались, бились, стервенели, крушили, рвали материю, кричали, ругались, над всем, на стенах, вновь плясали цветные пятна. Ухали петарды, полз дым, щипало глаза. По лестнице в нижние палаты ворвалось новое воинство, возбужденно-радостное, будто пробилось не в подземелье, а одолело стены Измаила и получило город на три дня. Выкрикивались при этом и отчаянно-обличительные слова. То были жильцы коммунальных квартир дома на Покровке. Видно было, что их подняли из постелей, но трое предводителей были вполне одеты. Среди них, к удивлению Шеврикуки, оказался Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный. Он размахивал Андреевским флагом и кричал:

— Но народ не унывает!

Его боевые сподвижники провозглашали требования: «Верните привидение! Долой лжехозяев! Отдавайте привидение народу, паскуды!» Но в последних словах явно слышались ноты неверия в свои свободы и муниципальную справедливость. Сергей Андреевич, Крейсер Грозный, выяснилось позже, посещал на Покровке приятелей, флотских, с ними он вспоминал императора Хайле Селассию, поход под Африкой в Парагвай и преждевременную смерть капитана Флинта на Сандвичевых островах. Закусывали. Сели в девять вечера. Растворяли братские чувства. Начали с «Варяга». Исполнили «В тумане скрылась милая Одесса» и только затянули «Последний матрос Севастополь покинул», как снизу стали мешать вокальному искусству. Надо было разобраться с безобразием. И оказалось, что безобразие до того глубоко и обширно, что требовалось поднимать жильцов с коек и свистать всех вниз. Все уже отняли у жильцов, и ум, и честь, и совесть, и хлеб, и кефир, отнимали квартиры, а теперь взялись за привидение. Жильцы спросонья поняли, что привидение, пусть являвшееся к ним и не всегда внятно, — их, и ничье более, бедная девушка, изведенная извергами, но и ожившая, ими, жильцами, вскормленная, взлелеянная, воспитанница, почти родное дитя. Теперь ее хотели погубить вновь. И не только погубить, но и заработать на погублении чужого имущества. А если иметь в виду приглашенных иностранцев, то и нанести культурный ущерб Отечеству. Шеврикука не исключал, что к жильцам примкнули бомжи и просто посторонние личности. Потасовка стала совсем свирепой, в ход могли пойти и ножи. А Пелагеич спал. Или хоронился в трущобах запечья. Полотнище флага Крейсера Грозного сорвали, похоже, и растерзали, но ничто не могло остановить отважного останкинского морехода, голос его гремел громкопобедно. Крейсер Грозный размахивал древком флага, толстым, как дубина, и рвался освобождать привидение. С криком «Народ не унывает!» он сокрушил оказавшегося на его пути японца, на всякий случай прокатил его по полу, огрел следующего. Следующим был Дударев.

— Ба! Дударев! И ты здесь! — обрадовался Крейсер Грозный. — Где привидение?

— Вон привидение… — вяло сказал Дударев, обессилевший и измятый.

— Это Совокупеева! — захохотал Крейсер Грозный.

— Это привидение, — пробормотал Дударев и упал. Последние его слова прозвучали завещанием: — Наше при… Защити его.

Наводить справки, какое привидение имели в виду коммунальные жильцы, Крейсеру Грозному было не у кого, боевые сподвижники его, наверное, одолевали противника на флангах, Крейсер Грозный с ревом, нос трубой, двинул вперед. Наткнулся на Совокупееву и чуть не разбился об утес ее плеча.

— Совокупеева! Ты чего голая? Ты привидение, что ли? Вся в синяках. Это тебя, что ли, хотят угнать в рабство?

— Тише… тише… — зашептала Совокупеева. — Какое рабство! Не гогочи! Да, привидение. Из-за этой растеряхи Леночки Клементьевой. Да… Вон те, две, нам вредят… Самозванки!

— Ладно! — вскрикнул Крейсер Грозный и взмахнул древком. — Вот те две? Да это разве привидения? Это же бабы!

При этих его словах началось новое нашествие в нижние палаты Тутомлиных. Разобрав, расколошматив, разбросав доски, оставленные реставраторами в дверных и оконных проемах охраняемого государством памятника, в подвалы ринулись городские жители. По большей части — зеваки. После салюта с шутихами они окружили дом и, рты раскрыв, будто фанатики шахмат следующего хода Каспарова, ожидали сообщений о ночной прогулке изведенной покровской девы. С ними доверительно беседовали стражи порядка. Но не все там были бескорыстные зеваки, не все. Стоял и жужжал, выражая недовольство устроителями, уже упомянутый мужчина-бузотер с кофром. Вернулись, выгрузив добычу, и многие другие дневные гости дома. Вдруг и вечером что-нибудь отсыплется. Проходил мимо и остановился молодой человек с рюкзаком и альпенштоком. И надо сказать, стоять было интересно. Сообщения о ходе прогулки привидения поступали постоянно и самые невероятные, от них дух захватывало, а рты открывались все шире и шире. «Это та, которая, помните, стреляла в великого князя…» — «Нет. Та из Лялина переулка. Это которая разбилась на стратостате Осоавиахима…» Потом разнеслось: «Их три! Раздают иностранцам! Делят!» А уж когда очевидным стало, что привидения могут поделить окончательно и ничего не достанется, увлекая за собой милиционеров, ринулись в оконные и дверные проемы, потому как иначе жить дальше было нельзя.

При общей толкотне и свалке у Шеврикуки вдруг начались перебои сознания. В нем самом причин для них не было. У кого он мог вызвать возражения и кому могло оказаться неприятным его присутствие? Неужели он, Шеврикука, имел неверное понятие о домовом Пелагеиче? Вряд ли. Воздействовать на него принялась сила, Шеврикуке неведомая. Этой силе пришлось противиться, она была настырна и неутомима. Не одно уже любознание удерживало теперь Шеврикуку в доме Тутомлиных. Гликерия перестаралась. Платье ее, да еще со шлейфом, было хорошо для хождений над публикой и в завороженных стенах. Но Гликерия спустилась выручать Дуняшу. Ее могли и затоптать. Хорошо хоть набежавшие сверху и с улицы не знали, кто здесь привидение, кого сдают в аренду и кого делят, к тому же все они очень скоро в месиве толкотни стали частицами общего дурева, сами по себе ничего не значащими, они желали лишь устоять на ногах и дать по роже, кому — в ответ, кому — на всякий случай. Шеврикука вовсе не собирался встревать во что-либо, да и не мог, однако теперь его тянуло быть поближе к Гликерии. «Не буду я ей ни в чем способствовать! Еще чего!» — говорил себе Шеврикука, но его тянуло. Пребывал он еще пауком, стал энергично удлинять паутину, по камням свода передвигаясь к Гликерии, попавшей в осаду. «Ну и попала в осаду, возьмет и уйдет куда хочет, сквозь стены, сквозь людей. Сквозь меня!» Ворчал, а сам двигался. Тут его и взяли в оборот, стараясь вовсе погасить в нем сознание. Но не смогли. Однако на время затухли впечатления и поступки Шеврикуки. Вот-вот он видел Гликерию уже рядом, бровь ее рассечена, струйка крови бежала по щеке. «Это у Гликерии-то кровь?» — успел удивиться Шеврикука, и — темнота… Вот он снова живет и действует, несется по тесаным камням, но Гликерии под ним нет. Шеврикука остановился в растерянности, оглядел «Ходынское поле». Все та же толкотня продолжалась под ним. Никем не остановленные осветители и пиротехники (или кто там занимался эффектами у Дударева?) не утихомирили пляски цветных пятен, да еще и швыряли дымовые шашки и петарды. Полпрефекта Кубаринов взывал к законодательной власти. Крейсер Грозный опять колошматил древком неуспокоенного японца, повторявшего: «Привидение Александрин! Перл Харбор! Пожалуйста!» «Я тебе покажу Александрин! — воодушевленно гремел Крейсер Грозный. — Я тебе покажу Перл-Харбор!» Молодой человек с рюкзаком на спине, спешивший днем в Сверчков переулок на собрание скалолазов, с альпенштоком в руке ползал теперь по опорным столбам и сводам, крошил камень и направлялся к Шеврикуке. «Придется его сдунуть, — прикидывал Шеврикука, — не то ведь задавит. А он цепок». Но, усилив свою чувствительность к предметам и существам, недружелюбно настроенным к нему в предпотолочье, Шеврикука вдруг открыл, что в поход на него двинулись насекомые из разных закоулков дома. Уже приходилось обращать внимание на легкомыслие Шеврикуки. Занявшись якобы от скуки плетением кружев, беседок и замков, он будто и не держал в голове мысли о местных постояльцах. А ведь слышал сегодня напоминание о том, что изверг Бушмелев был здесь зверски и до смерти заеден насекомыми. Толпа пауков с клопами в психической атаке шла прямо на Шеврикуку. Этим передовым смельчакам не повезло. Молодой скалолаз с альпенштоком, стремясь к вершине, прополз по своду мимо Шеврикуки, не задев его, зато недругов кого раздавил, кого осыпал в бушующую внизу толпу. Погибших сменили новые бойцы, угрюмо приближались к Шеврикуке. Рядом возник прыткий, заскочивший с тыла паучок, Шеврикука хотел было сбросить его в толпу, но услышал: «Не пропадем. Я при вас. Не пропадем». И будто бы голос знакомый. «Пэрст, а ты здесь откуда?» — спросил Шеврикука. И снова — темнота… Далее он сидел в освещенной комнате, похожей на гримерную. Он был уже не паук, а имел человечий облик. А может быть, он сидел никакой, невидимый. Во всяком случае, барышня, рыдавшая перед зеркальной створкой, его не видела. Но она и никого не видела. Барышня эта была Елена Клементьева, музыковед, обожавшая Митеньку Мельникова. И Шеврикука понял: это ее по причине хрупкости, мечтательно-влюбленного взгляда, белизны щек и плечей назначили привидением. А она не оправдала доверия. На стульях вокруг нее лежали кофточки, ночное белье, нижние юбки, ленты, шляпы, на полу колоколом стояло платье роброн будто с полотен Левицкого или Боровиковского. Совокупееву, видимо убиравшую Леночку к выходу, в интересах дела отправили к публике привидением, притом в случайном и сборном костюме. Или она сама вызвалась стать привидением в отчаянии и кураже. «Вы, Леночка, не расстраивайтесь, — сказал Шеврикука. — Митенька вас не видит. Вы еще услышите полет шмеля». «Кто здесь? — вскрикнула в испуге Клементьева. — Кто вы?» И опять — темнота… Потом хождение в узких, кривых коридорах. Лабиринт, убежище утомившегося повесы-коллекционера?.. Чьи-то тени. Чьи-то блудливые глаза. Неужели Продольный? Этот-то здесь каким образом? Останкинские и вообще не должны были бы попасть на Покровку. А с Продольным рядом и так называемый дядя, мордоворот и атлет, уполномоченный Любохват. Зачем они здесь? Какие у них интересы? Неужели у них есть интерес и к привидениям?.. А это кто? Бордюр? Где он? Рядом? Или в нем, в Шеврикуке? Или нигде? Нет, кто-то сдавливает его плечи. По-приятельски, но и назидающе властно: «Успокойтесь, Шеврикука. Да, и мы здесь. А где же нам быть? Но успокойтесь. И остыньте». И снова — провал в темноту… Он, Шеврикука, в подземелье с низким, плоским потолком. Ледяная декабрьская стужа. Кости и черепа в углах. Узилище Бушмелева или застенок иного столетия? Сам он проник сюда или брошен, заточен навечно? Похоже, сам… Но сейчас откроется люк в потолке и спустится к Шеврикуке вырвавшийся, наконец, из оков проклятий свирепый дух Бушмелева. Вот его гремящие шаги… И опять — свалка в нижних палатах. Вдруг и впрямь вырвался на волю свирепый дух? Неужели никто не слышит его мстительный рык? Его, упрятанного, скованного, будто укрощенного навсегда, возбудила, растревожила, взбеленила дурная людская свара. Как бы не воссоздались и не ожили в нем гордыня и угрюмый зов злого помысла. Неужели никто не чувствует, что он уже раскачивает дом, что в дико-могучем порыве жаждет разнести, разломать, изувечить все и всех? А уж пауков, а уж насекомых, тех в первую очередь… «Да что это я? Что со мной происходит? — недоумевал Шеврикука. — Я не паук и не дрозофила. Я побыл ими. И хватит. Чего я пугаюсь?» А уже и не пугался. Уже тот, испытанный им в Доме Привидений Ужас охватывал его. И воображалось невообразимое — как нечто злорадное, несокрушимое разрастается, разливается повсюду, извергая холодный ядовитый огонь и запахи праха. А вокруг уже кричали: «Земля трясется!» — «Это в метро, в туннелях, взрывы и сдвиги!» — «Помпеи и Геркуланум!» — «Свету конец!» — «Сумку верните! Отдайте сумку!» — «Газ! Газ пустили!» — «Слезоточивый!» — «Нервно-паралитический!»…

Под руку кто-то выводил Шеврикуку дверным проемом нижних палат во двор, на воздух. «Пэрст! Капсула! Это ты?» — смог пробормотать Шеврикука. «Все в порядке. Все будет в порядке», — услышал в ответ. Обернулся. Пэрста-Капсулы рядом не было. Люди, растерзанные не менее чем Шеврикука, ошалевшие, выбирались в свежесть московского утра.

Командир расчета минометчиков, уже бодрый, поинтересовался:

— Ну все, что ли?

И пошел производить — в честь окончания церемонии — орудийный салют.

20

В малахитовой вазе пенсионеров Уткиных Шеврикука проспал девятнадцать часов. Обычно для отдыха и здравия, если помните, ему хватало двух часов. Ну трех.

Видения явились Шеврикуке лишь на исходе восемнадцатого часа сна. Они были спокойные и малолюдные. И Шеврикука не нервничал, обозревая повседневную останкинскую действительность. Тогда ему показалась Всемирная Свеча. Ее не было, но вдруг она стала расти. Образовалась она посреди улицы Королева и была равно удалена от Останкинской башни и Космического монумента с мыслящим Циолковским в подножии. Люди, знакомые с географией Останкина, могут предположить, что Всемирная Свеча восстала из земли как раз напротив бывшего и достопамятного пивного автомата и что ее росту способствовали пивные дрожжи. Но нет, должен огорчить их. Свеча росла все же ближе к пруду и Башне, а пивные дрожжи, даже если учесть, что Свеча явно состояла не из стеарина или воска, вряд ли что-либо значили в ее судьбе. Впрочем, Свеча произрастала во сне Шеврикуки, и он был волен поставить ее хоть бы и у пивного автомата. Однако оказалось, что не волен. Всемирная Свеча была сама по себе, а Шеврикука мог лишь свидетельствовать ее существование.

За полчаса Всемирная Свеча стала куда толще и выше Башни (о Космическом монументе и говорить нечего), проткнула облака и устремилась в выси. Облака обтекали ее, лишь редкие задерживались и терлись о нее боками. Кстати, облаков было немного. Свеча стояла, росла, но не горела. Не светила и не обогревала. Видимо, в этом не возникало нужды.

Как полагал Шеврикука позже, во время наблюдения Всемирной Свечи он однажды во сне повернулся с боку на бок и, повернувшись, обнаружил над Останкином новый предмет. Предмет не предмет, а неизвестно что. Он то и дело менял формы, а возможно, и свойства. Для облегчения мыслей Шеврикука стал называть Это Неизвестно Что — Пузырем. Тут Шеврикукой были допущены неточности и упрощения. Отчего именно Пузырем? Отчего не Пупырем? Отчего не Каплей? Отчего не Надувным Матрацем? Отчего не Плотом для речного лежебоки? Да мало ли как можно было назвать предмет. Поначалу Шеврикука обеспокоился: не создает ли Это Неизвестно Что, посетившее Останкино, какие-либо неудобства Всемирной Свече? Нет, беспокойство его вышло лишним. Пузырь плавал и передвигался сам по себе, никому не навязывался, никого не обижал, ни на что не натыкался. При этом нельзя было определить, каких он размеров и где находится. С уверенностью можно было только утверждать, что размеров он, скорее всего, гигантских, а находится над Останкином. Границ он вроде бы не имел, а вроде бы имел и границы. Предмет показался Шеврикуке нежно-серым, но при изменении его внешности и объема в нем возникали и иные цвета: то перламутрово-палевый, то бледно-фиолетовый, то тихо-бурый. Иногда же в недрах Пузыря вспыхивали и переливались таинственные огни. И слышалось Шеврикуке, что в Пузыре нечто фыркало.

Ну и ладно. Пусть будет так. Всемирная Свеча и Всемирная Свеча. Пузырь и Пузырь. С тем Шеврикука и проснулся.

Долго приводил себя в порядок. Ему потребовалось много воды, снадобий и разнообразных гигиенических средств. Он стал совершенно чист, сух, хорошо пах, тогда и вышел на улицу.

В Останкине не возвышалась Всемирная Свеча, а в высях не плавал Пузырь.

«Что и отрадно», — отметил Шеврикука. Одна такая Всемирная Свеча сентября 1771 года Москве запомнилась надолго.

На оздоровительную прогулку в парк, выяснилось, Шеврикуке не хватило сил. Ноги никуда не желали вести. «Будто меня вчера били мешком с фасолью», — расстроился Шеврикука. Судил он обо всем вяло и бестолково. Сел на скамейку, подумал: «Что это за дурь наводили на меня на Покровке? Кто и зачем?» И задремал.

— Ба, милый вы мой, да вас, видно, разморило! — услышал Шеврикука. — Ну тогда сейчас же за мной! В порт приписки!

Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный, тормошил его. В сумках Крейсера Грозного звякало и булькало.

— Сколько времени? — спросил Шеврикука.

— Восемнадцать ноль семь! — сказал Крейсер Грозный. — Все давно за столом. Пришлось ходить в автономное плавание. Груз взят. Следуйте за мной!

— Нет. Не могу, — пробормотал Шеврикука.

— И не упирайтесь! — захохотал Крейсер Грозный. — На базе ждут возвращения морских охотников.

Шеврикука встал и поплелся за Крейсером Грозным в свой же собственный подъезд. Зачем? Зачем поплелся-то? Но вот поплелся. Его шатало. Ему было все равно. Он отсутствовал на Земле. А где присутствовал? Похоже — нигде. Из него истекли желания, интересы и воля.

— Ну вот и мы! — объявил Крейсер Грозный, впуская Шеврикуку в квартиру и радуя тех, кто давно за столом, свежестью восприятия жизни. — Прибыли для дальнейшего прохождения службы. Это мой старый приятель Игорь Константинович. Тоже останкинский. А это мои боевые мужики!

И Крейсер Грозный опять захохотал.

Сил поклониться боевым мужикам у Шеврикуки не нашлось. Мужиками этими оказались японец, которого в доме на Покровке Крейсер Грозный просвещал древком Андреевского флага, бывший служитель бывшего Департамента Шмелей и соцсоревнователь Свержов и двое флотских друзей Крейсера Грозного, отстаивавших вчера (или позавчера?) право коммунальных жильцов на свое, потомственное привидение. Эти двое спали за столом, откинувшись на спинки стульев.

— Подъем! — заорал Крейсер Грозный.

Покровские флотские, не открывая глаз, лишь пошевелили пересохшими губами.

— Ну ладно, — сказал Крейсер Грозный. — Тебе, Константинович, сразу штрафной стакан для сугреву.

— Нет. Нет! Не могу! — взмолился Шеврикука. — Только чай!

— Хорошо, — согласился Крейсер Грозный. — Будет тебе чаепитие. Мы уважаем любое, пусть и противоположное мнение.

Остальным он плеснул в стаканы «Пшеничную». В последние недели в допущениях народа к питью случались просветы, и не один самогон являлся теперь на столы граждан.

— Константиныч, — сказал Крейсер Грозный, положив руку на плечо разомлевшего японца. — Вот ты не поверишь, а это мой лучший друг. Такеути. Да. Такеути Накаяма. Давай выпьем и поцелуемся, Такеути-сан!

— Пожалуйста! — обрадовался японец.

— Гнал бы ты подальше всех этих косопузых! — сердито сказал Свержов.

— Ты не прав, — возразил Крейсер Грозный. — Вот ты сидишь за столом, а Такеути-сан бегает и, между прочим, марафоны. Он — марафонец. Туда-сюда. Хочешь — по ровному месту. Хочешь — по холмам. Хочешь — на Фудзияму.

— Пожалуйста! — подтвердил японец.

— Ба! Свержов! — сообразил наконец Крейсер Грозный. — Ты опять повесил свой дурацкий плакат! Уже снимали! И теперь снимем!

На груди и на животе Свержова на проволочной дуге, обходившей шею, держался фанерный транспарант со словами: «Не вписался в исторический поворот». Совсем недавно бывший соцсоревнователь Свержов открывал торговлю египетскими бульонными кубиками вблизи Малого театра. А сегодня Сергей Андреевич, Крейсер Грозный, увидел Свержова у Крестовского моста на тротуаре, с опрокинутой тюбетейкой для подаяний, пристыдил его, поднял с колен и чуть ли не силой привел к себе. Свержов сначала бранился, потом плакал и позволил снять фанеру. Теперь опять водрузил ее на себя.

— Я не ради возбуждения жалости, — стоял на своем Свержов. — А как документ предупреждения. Россия кровью набрякла!

И стукнул кулаком по столу.

— Но народ не унывает, — строго сказал ему Крейсер Грозный.

— О, Фудзияма! Е…на мама! — не открывая глаз, пропел один из покровских.

— Япона мама! Япона! — поморщившись, поправил вульгаризм приятеля Крейсер Грозный. — Вот япона. А вон там, далеко, — его мама. Эти японцы, — Крейсер Грозный обращался к Шеврикуке, — как дети малые. Как наши братья меньшие. Их обидеть ничего не стоит. Я позавчера его, Такеути, чуть не изувечил. Может, и было за что. Но все равно… Из-за чего, сан Такеути, я тебя бил?

— Привидение, — пробасил японец. — Александрин!

— Во! — загоготал Крейсер Грозный. — Мы позавчера ловили привидениев! Вон у них, у Петра и Дмитрия. На Покровке.

— Белое привидение. Нежный цветок. Александрин! — подтвердил Такеути-сан. И кивнул Шеврикуке: — Я и вас там видел, уважаемый Игорь Константинович.

— Я там… я нигде… — вяло покачал головой Шеврикука. — Я не был там… я позавчера… я был здесь…

— Константиныч, и ты там был? — удивился Крейсер Грозный.

— Нет, я…

— Я снимал, — улыбнулся японец. — У меня есть фото.

Такеути-сан достал из портфеля фотографии и вручил их Крейсеру Грозному. Оживились и покровские приятели Сергея Андреевича. Фотографии пошли по рукам, доползли и до Шеврикуки.

— Меня нет, — прошептал Шеврикука. — И не могло быть.

Его на фотографиях не было. А вот Гликерия и Невзора-Дуняша на них присутствовали. Это обстоятельство в иной раз не просто бы удивило Шеврикуку, а изумило бы его. Теперь он лишь принял его к сведению. И кровь текла у Гликерии из рассеченной брови, тихо вспомнилось ему.

— Точно, нет нигде Игоря Константиновича, — заключил Крейсер Грозный. — Ты, видно, ошибся, Такеути-сан, москвичи-то они все на одно лицо. Или аппаратуру вы делаете пока слабую, малочувствительную.

— Видимо, ошибся, — расстроенно согласился японский гость.

— Зато бабы выходят у вас хорошо. И что мы с тобой дрались?

— Прекрасное привидение Александрин, — вздохнул японец.

— Да что ты нюни распустил! — Крейсер Грозный приблизил бутылку «Пшеничной» к стакану Такеути-сана. — Дадим мы тебе эту Александрин! Нужна нам эта Александрин! Вон Свержов не даст соврать. У нас этих привидений пруд пруди! Экая важность! Вам надо — берите. Вам острова нужны — берите. У нас этих островов! Хотите, мы вам еще и города дадим. Как скажешь — сейчас же! У вас какие города? Хиросима, Нагасаки… Вот. Нагасаки! А мы вам в придачу дадим Семилуки, Кобеляки… Еще что?

— Кобеляки — это теперь не наши Кобеляки. Кобеляки — это теперь Великой Малороссии город, — не открывая глаз, произнес покровский Петр. — Или Малой Великороссии… Шут их разберет.

— У них Кобеляки, — подал голос Свержов. — Зато у нас есть Кулебаки.

— Вот! А у нас есть кулебяки! — успокоил японца Крейсер Грозный. — Еще вкусней. Особенно с судаком!

— Не кулебяки, а Кулебаки. На Оке. Рядом с Выксой и Муромом. Там железо делают.

«…На Оке под Муромом миллионщик Бушмелев владел железноделательными заводами», — вспомнилось Шеврикуке.

— Тем более! Кулебаки с железом! Это тебе не с судаком! — Крейсер Грозный чуть ли не в восторг пришел. — Давай шарахнем по стакану! А я тебе, Такеути-сан, расписку напишу. И на привидение, и на Семилуки с Кулебаками. Выдать — и немедленно! Хочешь — на два привидения. Одно возьми тощее. Хочешь еще города? Вон там валяется атлас. Подбери. А я пока пойду подогрею водку и перелью в чашку. Чтоб была, как саке.

— Не надо! Греть не надо! Пожалуйста!

— Не надо. Греть не надо, — согласился Крейсер Грозный. — Это по-нашему. Слушай, Такеути-сан, давай поцелуемся!

И Крейсер Грозный с японцем Такеути Накаямой обнялись и расцеловались. Осушили стаканы.

— Нет, Константиныч, ты понимаешь, — опять обратился Крейсер Грозный к Шеврикуке, — позавчера мы с ним бились, как лютые враги, мне он ребра поломал, ну не ты, не ты, Такеути-сан, а давай я тебя буду звать Сан Саныч, не ты, не ты, успокойся, кто-то другой, и этим, моим чернофлотским корешам, Петру и Дмитрию, носы своротил, ну не ты, не ты, Сан Саныч, успокойся, а сегодня мы нашли друг друга и стали как братья. Где бумага? Где ручка? Вот бумага. Вот ручка. Пишу. Все свидетели. От имени… кого? И по поручению… кого? Не важно. На основании закона… Во! На основании закона. Выдать господину Такеути Накаяме… Накаяме… так… выдать привидение Алексан… нет, замнем для ясности, просто привидение, количеством одно, проживающее… нет, имеющее место в доме номер… забыл, глазами помню, а номер забыл, это мы вставим… на Покровке и города Семилуки, Кулебаки и… и Армавир! Хватит пока?

— Хватит! Хватит! Пожалуйста!

— Ставлю подпись. И вы все расписывайтесь. И в получении тоже.

— Ты, Грозный, прекрати городами разбрасываться! — воинственно произнес Свержов.

— Да у нас этих городов!

— Дмитрий, — стал тормошить соседа покровский Петр, — Серега наше привидение выдает Японии.

— Не допустим, — не открывая глаз, произнес Дмитрий.

— Да не ваше привидение, дурачье! — Крейсер Грозный показал всем фотографию, исполненную Такеути-саном, и ткнул пальцем в Невзору-Дуняшу. — Или вот это.

«Ни в коем случае!» — ощутив покушение на права и свободы Гликерии, хотел было протестовать Шеврикука, но не смог и промычать. «Так нельзя. Так нельзя. Надо стряхнуть с себя дурман. Нельзя жить таким расслабленным, будто заговоренным или заколдованным», — пытался внушить себе Шеврикука. Все в нем, и мысли тоже, было растянуто, зыбко, уплывало куда-то и не имело краев. Надо было удержать себя в своей сущности, сжать себя, восстановить очертания и защитные свойства. Ну, ну, еще, еще, через боль, через страх, ну, принуждал себя Шеврикука к самоуправлению. И отчасти преуспел. Все в комнате стало для него определеннее и очевиднее. Можно было разглядеть следы сражения на лицах японца, Крейсера Грозного, понять, что глаза покровского жителя Дмитрия не открываются по причине того, что они затекли. «И, несмотря ни на что, Такеути-сан и особенно Крейсер Грозный бодры и свежи, — думал Шеврикука, — а я…» Хозяин квартиры Сергей Андреевич, останкинский Громобой, был несомненно бодр и радовался обстоятельствам окаянной жизни, будто бы все они были достойны флагов расцвечивания.

— Ты этой Фудзияме отпиши еще своего змея, — мрачно посоветовал Свержов.

— Какого змея? — оживился японец. — Пожалуйста. У вас есть змей?

— Слушай, Свержов, — сказал Крейсер Грозный, — ты все со своей фанерой сидишь. То ты носил значки победителя соревнования, сразу три штуки, и их не снимал. Теперь не снимаешь фанеру. А ведь снимешь.

— Я говорю: змея не зажимай. Анаконду своего.

— Анаконду? — Такеути-сан не мог успокоиться. — Мы очень любим змеев. Мы запускаем змеев. У нас в легендах…

— Это потом. Когда-нибудь, — Крейсер Грозный нахмурился. — Змей занят. Из вас кто-нибудь пил с императором? А я пил. С Хайле Селассией! Ты вот, Свержов, пил с императором? Нет!

«Кто же меня дурманил? — вернулся к своему Шеврикука. — Не ставили ли надо мной опыт? И были ли на Покровке Пэрст-Капсула, Продольный с Любохватом, зоркие сычи из Темного Угла, Бордюр? Или они мне примерещились? А может, постаралась Гликерия? Какой ей расчет? Все. Более об этом не думать. Сегодня — одно лишь восстановление и заставы на рубежах».

— Константиныч, а ты пил с императором? — загремел над ухом Крейсер Грозный.

— Нет. И сегодня, если император придет, я не буду пить с ним, — сказал Шеврикука. — Вы обещали мне чай.

— Царица Морская и папа ее Нептун! — Сергей Андреевич хватил ладонью по лбу. — Сейчас будет!

И принес через пять минут чай, с пряниками и крыжовным вареньем.

— У нас есть император. Пожалуйста, — сказал японец. — У нас в легендах змеи с крыльями. Ваш змей с крыльями?

— С крыльями! — кивнул Свержов. — У него змей с крыльями, с зубами и с яйцами, берите, не прогадаете.

— Насчет змея, Сан Саныч, успокойся, — сказал Крейсер Грозный. — Хочешь, я тебе еще достану привидениев. Они понравились иностранцам. Об этом пишут в газетах. В зарубежных тоже…

— В газетах? — поднял голову Шеврикука.

— Да! И в газетах! — шумно подтвердил Крейсер Грозный. — Сейчас найду. Вот. Заголовок на всю страницу: «Московские привидения — кровь с молоком!» Мнение иностранных специалистов: московские привидения — цветущие, румяные, упитанные… еще что?.. ага, сексапильные. И если, мол, у них такие привидения, то стоит ли завозить в Москву гуманитарные колбасные изделия и яичный порошок? Это они не подумавши. Ну что, Сан Саныч, будешь брать еще одно привидение? А то я отдам другим нуждающимся. Например, в Латинскую Америку или куда-то в Эртиль. Мне визитные карточки надавали, кого я бил. Так. Этот, с черными усами, картавил. «Сеньор Хуан Ломбардьес Вера-Крус. Торговля каравеллами Колумба». Могу ему. А могу вот этому, который в свитере. Мультимиллионер из Эртиля. Где этот Эртиль, на каком континенте? Я ему свитер порвал. Ага. «Григорий Семенович Скотобойников. Эртиль. Воронежская область. Дом крестьянина „Опустошенный рай“». Фу ты! Этот-то как попал на показ? Ему и свитер порвать мало. Неужто в Эртиле и в Воронеже не хватает привидений? Я понимаю, в Вера-Крусе или у вас, Сан Саныч, в Японии! А в Эртиле-то!

— Разрешите на газеты взглянуть, — попросил Шеврикука.

— Константиныч, сделай одолжение. Да возьми ты их домой. Я себе отобрал. С фотографиями. Которая с неба спустилась особенно там хороша.

— Более всего Александрин! — мечтательно произнес Такеути-сан.

— Александрин! — рассмеялся Крейсер Грозный. — Я бы тебе рассказал про эту Александрин! Но нет, не могу. Не могу. Коммерческая тайна. Хватай ты эту Александрин и увози. Я ее тебе велел выдать, и баста! Потом сам взвоешь… А вот эта, которая спустилась с неба…

— Порой пишут и произносят нечто лишнее, — как бы самому себе сказал Шеврикука. — Сколько у нас всяческих иллюзий…

— Это верно! Это конечно! — охотно согласился Крейсер Грозный. — Возьмем вон этого же Свержова с его фанерой.

Крейсер Грозный обращался и к Свержову, и к нему, Шеврикуке, возвышался рядом, раскаты его голоса стали удаляться и затихать в углах комнаты, Шеврикука снова впал в полудрему. Он глядел в газеты, а слова расползались. Где-то вдалеке, в Чертанове или в Бутове, а то и в Коломне Крейсер Грозный обличал Свержова, басил Такеути-сан, и опять можно было подумать, что он хоть и японец, но вырос в сибирской деревне, так верно было его произношение. Крейсер Грозный держал в руке рогатку и катышами клинкера палил в фанерный щит Свержова, напоминая, что он вырос в мешках клинкера на Михайловском цементном заводе Рязанской области и в четыре года стал кандидатом в мастера спорта по стрельбе из рогатки, теперь пригодилось, теперь и по ночам он ходит по Москве с рогаткой, засунутой под ремень у флотской пряжки, и все хулиганы с обрезами и качки расступаются, его пригласили тренировать привидения, завтра он начнет. Или сегодня. Проявленный Такеути-сан интерес к орудию бытовой самообороны Крейсера Грозного привел к тому, что Сергей Андреевич с жаром и шумом принялся одаривать любознательного гостя разными модификациями рязанско-михайловских рогаток. Тут же рогатки были внесены в список «Велено выдать» вслед за городами Нагасаки, Семилуки, Кулебаки и двумя привидениями.

— Я пойду, — отважился встать Шеврикука.

— Иди, конечно, — одобрил Крейсер Грозный. Уже направляясь к двери, Шеврикука услышал высказанное Крейсером Грозным научное убеждение, что и в их подъезде должно быть свое привидение. Шеврикука насторожился. Но речь пошла не о получердачном бомже, а о Фруктове. Сергей Андреевич напомнил гостям об очистительно-оздоровительной кампании и ее жертве — ошельмованном, запуганном чиновнике Фруктове. Нет, Фруктов пока ни к кому не приходил, но вот-вот придет. А уж если на то пошло, то в таком вместительном доме, как Землескреб, в каждом подъезде обязано проживать по привидению. А то и по два. При нашем потенциале и геополитической мощи, считал Крейсер Грозный, привидения должны были заводиться вообще во всех строениях, не обязательно исторических. Покровский друг Дмитрий, не открывая глаз, стал возражать Крейсеру Грозному, ссылаясь на менталитет евразийской равнины. «Менталитет мы разрушим, — не унимался Крейсер Грозный, — кайлом и зубилом!»

— Я пошел… — пробормотал Шеврикука.

21

Буквы в газетах стали собираться в слова лишь через два часа. Газет лежало перед Шеврикукой много, и все они были независимые. Одна независимей другой. Пробираясь в квартиру Уткиных, Шеврикука выбрал во временное пользование бумажные листы из почтовых ящиков. Года полтора он почти не заглядывал в газеты, надоело, интересующие его сведения добывал из телевизионных новостей и милостей «Маяка». Оказалось, вылезли в последние недели из-под асфальта совершенно новые издания. Впрочем, и на них Шеврикука смотрел вяло и с безразличием. Лишь обнаруженные в «Свекольном вестнике» обширные публицистические рассуждения двух докторов наук В. Добкина и О. Спасского «Волнения домовых?» возбудили в Шеврикуке некий интерес. «Свекольный вестник» Шеврикука отложил.

В остальных же газетах имелись публикации о происшествии на Покровке, а в связи с ним — и о привидениях. Где — краткие, где — пухло-просторные, где — с ехидствами и тычками в бока народоуправителей, где — с успокоениями ученых, а где — и с серьезными попытками ввести привидения в контекст государственных или хотя бы городских проблем. Приводились мнения и соотечественников, и иностранцев, не всегда, кстати, прогрессивно настроенных. Почти все они, и даже не слишком дружелюбные к нам заезжие, сходились на том, что московские привидения действительно — кровь с молоком, в глазах у них — огонь и молодой задор или же пламень и грех, но уж опьяняющий, что они, как правило, цветущие, румяные и редко бледные, скорее упитанные, нежели тощие, умеренно полнотелые, а если даже и неумеренно полнотелые, то все равно крепкие и приятные на вид. Основывались при этом не только на покровских впечатлениях, но и на множестве прежних наблюдений и случаев, нынче мгновенно припомнившихся. Наблюдения эти подтверждались и фотографиями. Чаще всего, правда, туманными (Совокупеева и Гликерия виделись на них расплывшимися снежными бабами), но именно туманности, потеки, размытости, искажения лиц персонажей и делали снимки документально-достоверными. Появившийся невесть откуда сексуально-мистический листок «Кикимора Лыткаринская» опубликовал скульптурно четкий вид обнаженной дамы с собакой под названием «Привидение с черной пуделью», но в тот же день был разоблачен и освистан кинологическим вестником «Сукин сын». Четкая дама из «Кикиморы» была не привидение, а громкошипящая певица Мокробосова, гулявшая по эстрадам с песней «Чья бы корова мычала» (на английском), а собака была не черная пудель, а такса-кобель Луис Альберто, получивший на последней выставке в Битце приз упомянутого вестника «Сукин сын». Ясно, что этот мелкий казус никак не мог повлиять на эффект покровских впечатлений. Эти впечатления с пересвистами и переливами отлетели и в дальние страны. В откровенном еженедельнике «Говори да помалкивай» приводилось мнение некоего военного спеца некой примечательной страны, просмотревшего видеопленку с картинами сражения в нижних палатах Тутомлиных. Мнение, правда, официально пока не подтвержденное. Этот спец и чин заявил чуть не с восхищением: «Ну и живучи же, подлецы!» («Не Крейсера ли Грозного он увидел?» — подумал Шеврикука.) Этот спец и чин якобы добавил: «Если у них этакие привидения, то каковы же у них призраки, упыри, вурдалаки, а тем более доселе не известные нам существа?» — и потребовал пересмотреть концепцию разоружения и космической обороны. В нескольких изданиях упоминались полпрефекта Кубаринов и Дударев, в гигиенической газете «Обмен веществ» он был назван продюсером, менеджером, картриджем и душеприказчиком. «Да… — остановился Шеврикука. — Насчет картриджа я не знаю, а вот душеприказчиком… Как бы он себе не навредил…» Кубаринов повсюду отвергал досужие домыслы беспринципной оппозиции, пошедших на ее поводу наивных обывателей и заверял, что интересы Москвы, ее жителей никогда и нигде не будут ущемлены и тем более не состоятся неразумные сделки, какие бы унизили честь и достоинство рубля. Что же касается якобы имевших место подачек, то он обещал на публике вывернуть все имеющиеся у него карманы. Не видел Кубаринов никаких угроз государственному имуществу и отечественной культуре, ни одного привидения, утверждал он, мы не уступим, не продадим и не уморим, а на все исторические особи будет заведен каталог, составителем которого решили призвать искусствоведа и реставратора С. В. Ямщикова. Душеприказчик, продюсер и картридж Дударев, давая интервью «Обмену веществ», как бы нехотя и между прочим («Об этом рано говорить, к тому же я суеверный, но…») высказался о грандиозном и долговременном проекте «Образ новой России». Всему дан толчок, никто теперь не винтик, не шестерка и не кухарка, а потому все слои, прослойки и существа наших земель будут участвовать в этом, пусть и дорогостоящем проекте. У нас есть чем гордиться, что показывать, отчего же и приниженных вчера, не имевших голоса привидений не вывозить за рубеж на фестивали и выставки? Если надо, они у нас спляшут. Если надо, выйдут на ринг. На вопрос «Обмена веществ», все ли покровские привидения были подлинные и не случилось ли подставок, Дударев ответил чуть ли не обиженно, но и решительно: «Все подлинные, и никаких подставок!» Атлетические успехи привидений в женских видах отметили в газете «Кулак и мозоль». И вышли эти успехи не где-нибудь, а на дому, во дворе. В саморазвитии покровских привидений газетой угадывалась веселящая тело перспектива. Сегодня, когда государство хнычет и паникует, а спонсоры или дельцы от спорта вкладывают деньги лишь в коммерческие дисциплины, народ может захиреть, на мускул ослабнуть. А потому с дворовых удач трех обаятельных привидений может начаться новый подъем массового физкультурного движения.

С особой деликатностью Шеврикука рассматривал приложение к журналу «Московский стиль». (Тут мое перо начинает вздрагивать и вконец портить бумагу… Что я вру? Какое перо? Стержень простого шарикового инструмента! Я отношусь к числу шариковых бумагочеркателей. А почему рука и инструмент в ней вздрагивают? Да потому, что этот самый журнал «Московский стиль» редактирует моя жена и весь народ ее гомонит за стеной, дверь открыта, но, впрочем, ладно.) Так вот, в журнале с успехом проживала рубрика «Графиня ценой одного рандеву…» с путеводительным подзаголовком «Как стать богатым». А в сегодняшнем расторопном выпуске приложения появилась подрубрика «к Графине…» — «К ней призрак явился». Естественно, посвященная проблемам привидений. «Московский стиль» был не только журнал мод, но и культурологический, и читателям обещали, что в нем будут публиковаться очерки и исследования с историями московских привидений, с описаниями их привычек, нравов, этических поисков, приключений, драм любви, полезных и вредных дел. Но в первую очередь, конечно, пойдут моды, моды, моды! Все о модах и нарядах привидений. Все, все, все! В каждом номере журнала — двенадцать моделей костюмов с выкройками! Не останутся без внимания привидения и призраки полные и беременные. Вячеслав Михайлович Зайцев готовит специальную коллекцию «Мне призрак явился». Гвоздь нынешнего приложения — боевой покровский пеньюар-кимоно. «Интересно, дадут ли они модели из бархата?» — подумал Шеврикука.

Но не одной модой жила Москва. Свои озабоченности и фантазии были у юристов, у пожарных, у стоматологов, у банковских воротил, у конструкторов самокатов, у секретных служб, у смотрителей фонтанов, да у кого хочешь, у флейтиста Садовникова, наконец. Они в спектры своих проблем справедливо помещали теперь привидения. И женского пола, и не столь пока брутально-динамично заявившего о себе пола мужского. Легко взглянув на сетования известного адвоката Михаила Кошелева о бесправном содержании в нашем обществе привидений и сизых призраков (Шеврикука вспомнил, что этот самый Кошелев проживал на Знаменке в квартире Невзоры-Дуняши и Совокупеевой), он посчитал, что хватит, про привидения ему достаточно. И что это за личности такие замечательные — привидения. Будто ничего иного в природе нет. А потому придвинул к себе отложенный до приятной минуты «Свекольный вестник».

Он сразу же сообразил, что авторы публицистических рассуждений «Волнения домовых?» доктора наук В. Добкин и О. Спасский украшают собой институт, где преподает знакомая Шеврикуки по Землескребу Легостаева, Нина Денисовна, она же Дениза. И вот о чем публицистически рассуждали доктора Добкин со Спасским. Им рассказывали про какой-то дом в Грохольском переулке. Люди там в коммунальных квартирах умирали не поймешь от чего. И ни с того ни с сего. То поскользнется кто-то в коридоре на ровном и сухом месте и разобьет голову о разобранный соседом велосипед. То кто-то обрызнет себя дезодорантом, а через три недели умрет от белой горячки. Кто-то совершенно здоровый возьмет и утопнет в ванне, из которой при этом странным образом исчезнет вода. А на кухне то и дело случались глупейшие истории. Брыкались дуршлаги, кособочились сковородки (особенно когда на них жарились морковные котлеты), а потом сами собой выпрямлялись, вырывались из рук половники и опускались на лбы кулинаров, и не обязательно в грозы прокисали борщи. Не перечислишь дурное и комическое, творившееся в том доме. Конечно, все можно было объяснить тридцатью тремя несчастьями, стечением обстоятельств, нервическими и сосудистыми состояниями хозяев. Но даже в милиции таинственно задумывались. Съезжали старые жильцы, въезжали новые, а ничего не менялось. И конечно, по ночам кто-то невидимый бродил по дому, кашлял, матерился, плевал в щели, брякал невидимым ведром, а то и сморкался. «Базаркин! — шептали в помещениях. — Опять быть беде». Базаркина помнили. Базаркин, владевший домом и карамельной фабрикой до октябрьских беспорядков, умер в нищете, а умирая, проклял дом и всех, кто будет проживать в нем в предстоящие годы. В общем, история закончилась тем, что один из отчаянных граждан дом спалил, и о Базаркине более никто ничего не слышал. Далее Добкин со Спасским переносили читателя в пригород Петербурга. Там, при станции, стоял двухэтажный барак, и в нем жил студент путейского техникума Вася Чижов, очень чистый и добрый парень. Из-за несчастной любви он повесился и стал являться соседям в смутном образе. Смутный образ его, правда, не сразу, а будто приглядевшись, стал вести себя вовсе не добро, а коварно и злонамеренно. Словно мстил всем. Причем, когда его спрашивали, изумляясь: «Неужели это ты, Вася Чижов?», он кивал в ответ: да, это я, Вася Чижов. Словом, много он натворил бед и безобразий, давая, кстати, понять, что он главный в доме. И никакие меры воздействия, даже и с опробованием лазерного хватуна, на смутный образ Васи Чижова не производили впечатления. Опять же кончилось тем, что барак спалили. И еще один сожженный дом упоминался Добкиным со Спасским, теперь уже деревенский. В нем никак не мог успокоиться замученный крестьянин Задоренков, объявленный в двадцать девятом году кулаком. Статья уже была подготовлена к печати, сообщали доктора наук, когда разыгралось происшествие с мордобоем на Покровке, причем все пострадавшие оказались, по их мнению, среди гостей и случайных зрителей. Им поддали. Буйствовал, конечно, покровский домовой, очень может быть вовлекший в свою акцию протеста безобидные тени трех актрис крепостного театра Тутомлиных. Назывался мимоходом отягощенный кровавыми грехами заводчик Бушмелев. Не его ли была злокозненная затея? Тогда ее можно было бы посчитать пробной…

«Не свежий ли они пожар пророчат? — подумал Шеврикука. — Вроде бы он ни к чему».

Но все это шли случаи и факты. За ними последовали собственно публицистические рассуждения докторов наук. В. Добкин и О. Спасский обращали внимание на то, что домовые на Руси чаще способствовали ладу в доме и уж тем более не допускали порчи имущества. И даже если хозяева их были людьми дурными, несносными, унижали домовых бранью и высокомерием, опечаливали их своими безобразиями, как семейными, так и общественными, своей нравственной низостью, то и тогда они, домовые, не проявляли себя борцами, а просто утихали, прятались где-нибудь, устраняясь от забот и возлагая на хозяев все последствия их образа существования. Естественно, встречались среди домовых и натуры сами по себе подлые, те и вредничали из подлости. Но все это никак не влияло на общий ход событий. «В сущности, вредничанья и мелкие протесты домовых, — заключали доктора наук, — никак не посягали на верховенство и первопричинность людей, а служили средством предостережения». Добкин и Спасский соглашались с мнением ученых умов, считавших домовых некой энергетической субстанцией, вызванной биологическими и прочими полями людей, сменявших друг друга в каком-либо строении. Соглашались они и со сходством этой энергетической субстанции с фантомами-привидениями («Наконец-то эти доктора, — отметил Шеврикука, — доехали до привидений».), чаще всего обитавшими в домах или дворцах с историей, насыщенных энергией живших здесь людей, их фантазиями, их чувствованиями и их болезнями. Но теперь искажаются поля людей, биологические и прочие, порождая ауру зла, неблагополучия, насилия и неподчинения. Очаги семейные чадят. Потому там и тут происходят взрывы, выбросы недовольства, гордыни, смутьянства, которые приведут к волнению домовых. Оно может получить и вселенский размах. Это в грядущем. А уже теперь следует озаботиться действиями домовых. Вряд ли могут возникнуть сомнения в том, что благодаря раздорам людей именно в местах их супернапряжений случаются вспышки холеры, землетрясения, оползни, взрывы складов корабельных снарядов, поломки реакторов и т. д. Вспомните старый грохольский дом. Там на кухне буянили дуршлаги, сковородки и половники, и все это происходило в нашем уравновешенном прошлом. И тогда грохольские фокусы были неприятны. Каких же страстей следует ожидать нынче? В последних строках публикации доктора наук дерзали призвать жителей столицы опомниться, умерить свою ожесточенность и пустую суету, иначе случится невообразимое.

«Интересно, показывали Добкин со Спасским статью Денизе? — задумался Шеврикука. — Но, может, они на разных факультетах и вовсе не знакомы?»

Шеврикука стал прохаживаться по комнате Уткиных от стены к стене и, надо сказать, нервно.

Фитюки и щелкоперы, мыслители! Обиженного, обокраденного домовладельца Базаркина и путейского студента Васю Чижова, того в смутном образе, приписали к домовым! К домовым! Хорошо. Далее. Таких, как он, Шеврикука, объявили энергетическими субстанциями. Кем же (или чем же) они сами-то, эти доктора наук, изволят быть, по их просвещенному разумению, на их естественно-научном диалекте конца так называемого двадцатого столетия? Но что он, Шеврикука, нервничает, что он кипятится, из-за чего? Конечно, ему были досадны восторги, «ахи» и «охи», чуть ли не танцы вокруг привидений, совершенно напрасные преувеличения их заслуг и возможностей. Но он ведь был не мальчик, не честолюбивый отрок, что ему-то теперь капризничать, раздражаться или даже ревновать к чужой славе (да и какой уж тут славе!), ему бы с сострадательной иронией отнестись к завиральной болтовне, к заблуждениям московских простаков и их гостей, у которых, похоже, и Александрин Совокупеева не вызывала подозрений. Да пусть заблуждаются. Пусть им милы сейчас привидения. Его, Шеврикуки, не убудет. Пусть обзывают его «энергетической субстанцией». Разве он сам знает, кто он, чего он и зачем. Впрочем, он предполагает и чувствует зачем. Он слышит музыку этого зачем.

Хотя бы потому следовало успокоиться. Но успокоиться он никак не мог. Пока его не озарило. Дурман-то прошел! Безразличие ко всему исчезло напрочь! Туман бытия не рассеялся. Он и никогда не рассеется. Но чьи-то чары или чьи-то воздействия иного свойства рассеялись. И многое из случившегося на смотринах дома Тутомлиных он вспомнил, и многое ему стало очевидным. Но не все.

22

Шеврикука отправился в получердачье, но Пэрста-Капсулы не обнаружил. Однако недавнее присутствие Пэрста под крышей Землескреба ощущалось. Разыскивать Пэрста-Капсулу Шеврикука не посчитал нужным, хотя кое-какие ответы получить от него было бы нелишним. Но, видимо, Пэрст сам знал, когда и что ему, Шеврикуке, сообщить или открыть. Хотелось бы так думать… Но можно было допустить и иное. Во всяком случае, позавчера Пэрст-Капсула посещал дом Тутомлиных, с какой целью — ведомо ему (а может, и кому-то другому). Он то и дело оказывался рядом с ним, Шеврикукой, и сопровождал его (или конвоировал!) домой, в Землескреб.

Мельтешили и суетились в нижних палатах прохвост Продольный и двое его приятелей домовых из Останкина, одной породы с ним. Был там и так называемый дядя, бритоголовый боевик. Любохват. А может, только делали вид, что мельтешили? Дядя же чаще выглядел злым, властно-солидным и озабоченным. Какие заботы привели его на Покровку? Вряд ли интерес к его, Шеврикуке, личности. Хотя и такой интерес следует держать в уме. Не Продольный ли выкрикивал: «Бочонок Полуботка! Бочонок Полуботка!» Но как останкинские мелкие пройдохи (исключим Любохвата) вообще посмели суетиться в чужих пределах, как допустили это, не пресекли и не наказали? (Своему присутствию на Покровке Шеврикука как бы и не удивлялся, полагая, что тут случай особый, его собственный, но ведь и его, в конце концов, пытались обуздать и пресечь.) Или Любохват имел городские полномочия, а останкинские пройдохи были приданы ему подручными? А зоркие сычи из Темного Угла, проявлявшиеся в нижних палатах, они что — были сами по себе, по собственной охоте и страсти? Или по чьему-то приватному заказу, при наличных платежах за услуги? Или тоже были посланы в придачу Любохвату? А может, они наблюдали за определенной им (ими) персоной, прихватывая в обзоры своего бдения любые особы, скажем, и его, Шеврикуку?

Ну и пусть! Ну и их сычиное, темное дело!

Ответы на все имеются. А коли они есть, их следует добыть. Не все они будут полезны, не все вразумительны, иные его удивят, расстроят и ослабят. А иные и ужаснут. Ну что же, он сам выбрал себе развлечение.

И уж совершенно необходимо было уяснить, кто старался навести на него дурман или воздействовать, применяя слова просвещенных специалистов, психотропным оружием, с какой опять же целью — попугать, предостеречь либо произвести над ним увлекательный опыт? Либо вовсе уничтожить в нем сознание? Шеврикука не слишком надеялся выяснить это сразу, но к новым атакам и опытам он был обязан готовиться.

Один ли был на Покровке (орудовал, наблюдал, интересовался, исследовал и пр.) Бордюр или с командой? И отчего они из своего наднаучия не могли обойтись для приобретения сведений приборами, датчиками, или что там у них имеется? Неужели и у них есть потребность в личном участии? И их тянет поглядеть, послушать, а может, и дотронуться до чего-то?

Леночку Клементьеву, узнал теперь Шеврикука, готовили к выходу не день и не два. А прежде долго уговаривали. Перед смотринами последовали запросы о привидении — какого века, какого пола, каких кровей, летает или парит, какова стартовая стоимость, нуждается ли в кормлении и т. д. Некоторые давали понять, что свой интерес к зданию связывают в первую очередь с ценностью привидения. Поначалу Дударев легкомысленно отнесся к подобного рода любителям. Но Кубаринов был категоричен: «Вы бросьте эти свои либеральные замашки! Привидение должно быть! Договоритесь с ним!» Дударев пожал плечами и решил полпрефекту не противоречить. Он выезжал на переговоры с привидением, причем обращался к нему (к ней) в разных комнатах, залах, коридорах и даже на лестницах, в дневные и вечерние часы. Ответов не услышал, впрочем, он и не рассчитывал их услышать. Он полагал, что Кубаринов забудет о своей блажи, а если вразумленное им привидение вдруг явится на смотринах, он, Дударев, заявит Кубаринову: «Вот, пожалуйста. Переговоры были трудными, но успешными». И потребует отдельный гонорар. Кубаринов же не только не забыл о своей блажи, но и при утряске протокола церемонии распорядился выход привидения держать особым номером культурной программы. Тогда Дударев и вспомнил о Леночке Клементьевой. Она чахла по Митеньке Мельникову, этому дурошлепу. А значит, была чахлая. Привидение прежде всего должно покорять чахлостью, полагал Дударев, и, как оказалось, ошибался. Конечно, он мог бы нанять какую-нибудь удручающего вида артистку миманса, привыкшую скучать вблизи Жизели, или же, в расчетах сэкономить, мадемуазель из мосфильмовской массовки с нервической натурой. То есть тех, кто знал ремесло и был бы рад зрителям. Но все чужие — болтуны, особенно если им недоплатят. Уговаривать Леночку пришлось долго, но уговорили. С ней занимались, ей подбирали наряды не только в театральных костюмерных, но и в запаснике Новоиерусалимского музея, и все шло вроде бы хорошо. Невинная пастушка, соблазненная барином, вот кем становилась Леночка Клементьева. Рассеянный гений, кандидат наук Мельников, под дулом дударевской воли вынужденный мудрить в нижних палатах со звуком и светом, и тот иногда, будто просыпаясь, удивленно смотрел на Леночку, видел ее в васильковом поле, и свирель из орешины пела рядом. Дудареву же она казалась фарфоровым изделием, и он отчасти был недоволен, по нему какие-либо выпуклости, округлости и вообще определенности форм для привидения были лишними, в идеале ему следовало быть чахло-плоско-размытым, ну да ладно, утешал себя Дударев, темноту произведем погуще. Леночка маялась, куксилась, капризничала, заявляла, что ей противно ломать комедию. Но вызвавшаяся быть при ней Совокупеева ставила Леночку на место. «А ну-ка к зеркалу! И поправляй ресницы!» — говорила ей Совокупеева Александра Ильинична, она же Саша, она же Сашенька, она же в дальнейшем Александрин. Дударев был экономист, и Совокупеева была экономист. А Клементьева — музыковед и в Департаменте Шмелей, в музыкальном управлении, занималась (в закрытой теме, ну и тем более) биомузыкой, вела и стрекоз, а потому Дударев считал ее натурой артистической, способной при случае лицедействовать и порхать. И вот он ошибся. В звездную минуту выхода Леночка, уже убранная, загримированная, надушенная печалью умирающих камелий, разревелась и отказалась являться. Тогда-то Дударев и бегал от рассерженного Кубаринова в походную гримерную с угрозами и уговорами. Пытались Леночку просто вытолкать, но она оказалась такой мускулистой и цепкой, что и Совокупеева не смогла справиться с ней. «Да что же это! — недоумевала Совокупеева. — А-а! Где наша не пропадала! Сарынь на кичку!» Она моментально сбросила с себя одежды, какие могли бы вызвать недоумения гостей, приказала ассистентам из инфизкультовских птенцов затянуть на ней корсет, добытый для Леночки, что они и произвели с удовольствием и хрустом («Кости-то не ломайте, гвардейцы!»), выбрала что-то из разбросанных там и тут тряпок, примяла свои роскошные волосы париком и шишаком Минервы, не удержалась, мазанула себя у зеркала красками и помадой, ей бы тогда — с гиканьем, да на спине лошади, да на манеж цирка, но пришлось присмиреть и притихнуть, но страдалицей не стала, а поплыла павой… Александрин… Некоторые были довольны. Полпрефекта Кубаринов был чрезвычайно доволен. Этакие ананасы да в его саду. Он служил в бывшем Департаменте Шмелей наверху, среди шмелей самых мохнатых, видел Совокупееву в президиумах, но в привидении ее не признал. Да и сам он был уже не тот, что в Шмелях. Кубаринов и Гликерию с Дуняшей посчитал произросшими в его саду. Дударев тоже был, конечно, доволен. Правда, появление местных, не столь обязательных уже привидений его вначале смутило. «Вылезли бы вовремя и нас бы не томили». Когда же случилось приключение со вспышкой страстей, смысл которого мало кем был правильно истолкован, Дударев возрадовался. Ну пусть кого-то искалечили, ну пусть кому-то морду побили (и Дударева помяли), и пусть, без этого в Москве нельзя. Старались не зря, не зря накрывали столы, не зря тормошили живописцев, не зря добывали минометный расчет, впечатление произведено! Произведено! А с привидениями и вообще делу даден неожиданный ход. Дударев уже сообразил, что сейчас долговременное городить нет смысла, а надо все соображать на ходу. Теперь он охотно разговаривал с репортерами и рекламными дельцами, и получалось, что три явленных привидения с его предприятием связаны контрактами. Есть и другие. У каждой из трех дам — своя судьба, свои коммерческие интересы, и они не разыгрывали интермедию, а стихийно проявили страсти трудового соперничества, по-старому — соревнования. Но их проблемы будут улажены. Так Дударев просвещал. Иногда задумывался: а вдруг эти две чужие бабы — не местные привидения, а бывшие сотрудницы какого-нибудь бывшего Департамента. Скажем, Департамента Дорожных Краж. Тогда дело будет сложнее. Но впрочем, пока мысли Дударева о привидениях были не самые важные…

А ведь Бордюр обещал, что более никогда вблизи меня не возникнет, вспомнилось Шеврикуке. Но взял и возник. И именно в той, поднебесной, а-ля бордюковской оболочке. В беседе с доверительными якобы интонациями Бордюр уверял, что Шеврикука и останкинские домовые находятся вне его задач и проблем, не известно каких, деловых ли, ученых ли, сыскных ли, или лабораторных, они ему даже не сбоку припека. Что ж, Бордюр, выходит, специалист по привидениям? Или его занимает совсем иное? Ладно… Важно было, что Бордюр появился в доме на Покровке и дал себя увидеть.

Не все прояснилось Шеврикуке в действиях (или в бездействиях) покровского домового Пелагеича и изверга Бушмелева. Оставалось ждать проявлений их натур. И не терпелось Шеврикуке посетить лыжную базу.

Шагая тротуаром вдоль Землескреба в направлении Останкинского парка, Шеврикука вспомнил, что в тетрадях и на отдельных листках Петра Арсеньевича выписки из тех или иных текстов сопровождались указаниями на библиотеки исчезнувшие — Я. В. Брюса, М. С. Лопухина и вот на библиотеку Тутомлиных и фонд С. Н. Тутомлина. Не в лабиринте ли, известном теперь Шеврикуке, делал выписки Петр Арсеньевич? Не служил ли он вообще в какие-либо годы в усадьбе Тутомлиных, если не в главном доме, то хотя бы во флигелях или дворовых корпусах? И видел он, Шеврикука, записи Петра Арсеньевича о Всемирной Свече. Изучать их, правда, не стал. Не забрать ли сейчас у Радлугиных портфель Петра Арсеньевича? Нет. Не надо, решил Шеврикука, нет времени, и далась тебе эта Всемирная Свеча!

— Игорь Константинович, погодите, — окликнули Шеврикуку.

Шеврикука поморщился, остановился.

Нет, не Радлугин окликал его. Дударев.

Дударев, случалось, катался по двору и по Останкину на харьковском дорожном велосипеде. Порой даже озорничал с мальчишками и гонял колесом резиновые мячи. Теперь же он выглядывал из окна сиреневого «Запорожца» с номерным знаком, предположил Шеврикука, малого предприятия.

— Игорь Константинович, вам случайно наш Сергей Андреевич, Крейсер Грозный, не встречался?

— Сегодня нет.

— Вот стервец! И японец с ним пропал. Как бы они не загуляли! И Совокупееву вы не видели?

— Я ее давно не видел, — соврал Шеврикука. — Последний раз я ее видел, когда вы оплакивали Департамент Шмелей. Последний раз и первый. Я тогда с ней и познакомился.

— Вот и надейся на людей!

— У меня создалось впечатление… не так давно… — осторожно сказал Шеврикука, — что Сергей Андреевич вышел из вашего дела. После того как вы решили произвести его в сторожа с колотушкой.

— Вышел, вошел! — сказал Дударев. — Вчера вышел, сегодня снова вошел! Он с утра обещал связать меня с привидениями.

— С какими привидениями? — удивился Шеврикука.

— С какими! С теми! С двумя! С чужими. И пропал, стервец, с японцем! — Дударев негодовал уже громко. — Уверял, стервец, что на Покровке все привидения — его подруги!

— Я вас не понимаю, — сказал Шеврикука.

— Вы что, газеты, что ли, не читаете? И телевизор не смотрите? Два дня назад на Покровке…

— Я читал, — сказал Шеврикука. — Но в газетах мало ли что пишут. Зачем вы так шумите и волнуетесь?

Дударев быстро снял черные очки, посмотрел по сторонам.

— Да-да, вы правы, — Дударев заговорил почти шепотом, а Шеврикука стоял уже в двух метрах от «Запорожца». — Всюду социальные и экономические завистники! Но Митенька Мельников скоро обезопасит нас от всех ушей, глаз и нюхающих носов. А вы наш. Вы же наш! Сколько я вам обещал платить в последний раз?

— Тысячи две с половиной.

— А сколько я положил вам при первом разговоре в Останкинском парке?

— Пятьсот пятьдесят.

— Вот. Пятьсот пятьдесят, — Дударев был доволен. — Потом две с половиной. А теперь я вам кладу шесть тысяч в месяц. И это ведь вы будете у меня по совместительству?

— По совместительству, — кивнул Шеврикука.