От легенды до легенды (сборник) Шторм Вячеслав
Два динара, сверкнув на мгновение профилем эмира, перекочевали из Зарахова кошелька в пухлые ладони хозяина харчевни.
— Это за помощь. Еще столько же получите, если найдете моего коня — рыжий жеребец со звездочкой на лбу.
— Не беспокойтесь, блистательный господин! — как заведенный принялся кланяться чайханщик. И как только тюбетей не падает с головы? — Найдем мы вашего коня, как не найти?! Вмиг найдем! Да не стой столбом! — на одном дыхании толстячок напустился на мальчишку-поваренка. — А ну, быстро! Чтоб одежда нашего благороднейшего гостя была готова через час! Да, и беги к горшечнику Улькаму, скажи, что Фарух здесь! — уже в спину сорвавшемуся с места, так что пятки засверкали, мальчишке. И снова Зараху: — Да вы проходите, проходите!
Зарах позволил увести себя в прохладный уют чайханы. Смотреть на странного девону не хотелось, но любопытство — о это вездесущее и всепобеждающее любопытство! — то и дело заставляло ювелира бросать взгляды на ссутуленную фигуру у водоема.
— О, не беспокойтесь, господин, — неправильно истолковал интерес иль-Тара чайханщик. — Фарух не опасен, он мирный безумец, да и припадки находят на беднягу все реже и реже. Уже три года прошло… А господин знает, что у нас приключилось?
Ювелир покачал головой.
— О, так я вам все расскажу! — обрадовался словоохотливый толстяк. — Это когда младший брат нашего милосердного эмира… А, вот и жена его идет…
Красивая молодая женщина с черными распущенными волосами, как у незамужней девушки, присела рядом с девоной. Тот робко погладил ее по прекрасным локонам и что-то сказал… И только сейчас иль-Тар почувствовал, как растаяли до конца осколки тягучей темноты в душе.
Девона поднялся, обнял жену и подошел к айвану.
— Дядюшка Юсуф! Я тут ничего не натворил, надеюсь? — Девона улыбался, но теперь в его улыбке не было ни следа безумия, лишь едва заметная ирония человека, умеющего смеяться над своей болезнью.
Чайханщик развел руками и вопросительно посмотрел на Зараха. Иль-Тар покачал головой. Ему было стыдно, как никогда в жизни.
— Ну, тогда совсем хорошо, — рассмеялся девона. В карих глазах блеснули на миг оранжевые отсветы… Но нет, это всего лишь закатное солнце пробилось сквозь листву…
Вячеслав Шторм
Матушка
В окно светила луна, заливая комнату голубовато-белым мерцанием, играя на прожилках кордалийского мрамора. Букетик незабудок на подоконнике в этом холодном свете казался каким-то особенно беззащитным и оттого — еще более трогательным.
«Матушка, не грусти! Он обязательно вернется! Он же обещал…»
Ирина встала, отложила в сторону веретено, которое последний час бездумно вертела в пальцах, неслышно ступая, вышла в коридор. Постояла немного на открытой галерее, слушая треск цикад и вдыхая запах цветущего жасмина. Лепестки уже облетали. Под луной, на черной влажной земле, они казались осколками перламутровых раковин, которые добывают на ее родине. Сами собой в памяти всплыли слова старой-старой песни:
- За моим сердцем приходила полночь.
- Обещала бессчетно серебра пригоршни,
- Обещала хранить его в бархатном футляре
- Между звезд и сапфиров, рубинов, алмазов.
- Только были фальшивы ее обещанья,
- Серебро луны ничего не стоит.
- Я сказала: «Полночь, возвращайся обратно,
- Не отдам я тебе свое бедное сердце…»[101]
Подул легкий ветерок, и на глазах Ирины упал еще один лепесток, за ним — еще один, и еще. Женщина загадала: если их будет десять, то все обойдется.
«Семь. Всего семь. Или я плохо смотрела? А, впрочем, это всего лишь жасмин…»
Тихо вздохнув и поправив на плечах вдовье покрывало, Ирина пошла к комнате сыновей.
Хотя масляные светильники на стенах из экономии не зажигали по ночам уже бог знает сколько времени, света хватало. Да она и в полной темноте прошла бы здесь, не задев за стену даже краем одежды.
Марк спал, как всегда разметавшись по ложу. Одна рука свесилась, легкое покрывало сбито в ком где-то в ногах, светлые, чуть вьющиеся волосы — гроза гребней («Вчера опять не стал стричься, непоседа!») — чуть влажные от пота.
«Ест, как не в себя, а все такой же худой. Но зато как вырос за эти полгода! Если так дальше пойдет, к осени брата догонит».
Проб тоже все переживал, что ниже сверстников, а потом — раз! — и вытянулся за одно лето. Еще утешал младшего во время последнего приезда домой: «Ничего, вояка! Были бы кости, а мясо нарастет! Мы, Флавии, крепкой породы!» — а потом, к восторгу брата, разгибал очередную подкову, не слушая добродушного ворчанья старого Прокопия о ненужных расходах.
Как же давно это было! Будто и в другой жизни. Домоправитель, отпущенный на волю еще мужем и верно служивший его семье до самой смерти, уже два года как упокоился на домашнем кладбище Флавиев. Но главное — тогда все было упорядоченно и казалось незыблемым, почти вечным. Дом, привычные хлопоты, соседи.
Мир.
Нет, войны были всегда, но они были где-то далеко, на границах. И даже когда одна за другой заполыхали провинции, когда муж со своим легионом ушел, чтобы навсегда остаться в знойных песках Элайта, она — да и она ли одна? — продолжала цепляться за это, с молоком матери впитанное, олицетворение порядка и стабильности, называемое — Империя.
А потом все в одночасье перевернулось с ног на голову. Новости, одна страшнее и невероятнее другой, полетели по землям Империи, обгоняя друг друга ипподромными квадригами.
Потеряна Регия.
Полония.
Элайт.
Четыре легиона изрублены гевтами у Немейского озера.
Восьмой Победоносный и Четвертый Гордиев взбунтовались и перешли на сторону мятежного логофета Фиолакта, объявившего подвластную ему Тарригу независимым государством.
Флот друнгария Кортиса, потрепанный бурей, почти полностью уничтожен лакадскими пиратами, перерезавшими морские пути доставки продовольствия.
Перебои с хлебом и голод вылились в восстание плебса в столице и волнения, прокатившиеся по всем еще подвластным василевсу землям.
А еще — имя. Страшное имя, которое граждане Империи повторяли все чаще: позавчера — шепотом, вчера — в полный голос, сегодня — истошным криком.
Вранг.
Наемник-сартан, дослужившийся от простого конного лучника-сагиттария сначала до командира турмы в три десятка человек, потом получивший под начало целое крыло и закончивший Третью Регийскую войну в чине стратилата Востока. Герой сражения при Непоре. Победитель Мардона IV, всесильного сатрапа Корданала. Сокрушитель считавшейся неприступной твердыни Армилоны. Усмиритель соляного бунта шестьдесят восьмого года. Человек, досконально изучивший военную машину Империи изнутри. Дезертир, в зените славы покинувший ее границы, чтобы год спустя затопить их огнем и кровью, встав во главе бесчисленных орд своих диких соплеменников.
В коротких письмах, приходивших все реже и реже, Проб писал о тяжелых боях и свирепости кочевников, с легкостью сминающих армии и гарнизоны, о том, что сартанский аркан все уже стягивается вокруг обескровленной Империи. Еще он писал, что то, что архонты и стратиги приняли за грабительский набег, превратилось в полноценное завоевание. Что сартаны не разрушают города и крепости, а ставят в них свои гарнизоны, что Вранг объявил себя новым василевсом и принимает присягу всякого гражданина Империи, который захочет ему служить. Сын советовал матери и брату последовать примеру соседей, бросить дом и перебраться в столицу, к дальним родственникам отца, а еще лучше — уехать на запад, пока держатся границы.
Потом письма перестали приходить, зато вновь поползли жуткие слухи. Говорили о том, что армия Вранга прорвала оборону и ее авангард продвинулся в самое сердце Империи — на расстояние двухнедельного перехода от столицы. Что василевс Фотий в этот грозный час не придумал ничего лучше, как насмерть рассориться с Никифором Львом, величайшим стратигом Империи и единственным человеком, способным на равных помериться силами с бывшим стратилатом. Никифор сорвал голос, убеждая властителя оставить Никополис, который невозможно оборонять, отойти на западные рубежи, перегруппировать армию, накопить сил — и только тогда выйти на решающую битву. В ответ василевс осыпал его оскорблениями и упреками, называя трусом и предателем, подкупленным Врангом. Кричал, что Никифор сам не прочь примерить пурпур, требовал выступить навстречу сартанам и любой ценой вышвырнуть их вон со священной земли Империи. Кончилось все тем, что Лев плюнул под ноги хозяину Империи и во главе своих людей ушел из столицы. Фотий же, прокляв мятежника и всех, кто последовал за ним, стал спешно собирать войска.
Два дня назад состоялась битва. Армия василевса потерпела сокрушительное поражение, сам Фотий и его наследник, пятнадцатилетний Константин, были убиты. Беглецы, проходившие мимо поместья, шептали, что Вранг, по обычаю своих диких предков, велел оправить череп василевса в золото. «Из этой чаши, — якобы сказал он со смехом, — я буду пить на пиру в честь своего вступления на престол, когда падет Никополис». В падении же столицы уже никто не сомневался.
И все же, несмотря на то что все соседи давно разбежались кто куда, что позавчера виллу с разрешения Ирины оставили последние, самые отважные и преданные слуги, вдова трибуна Девятого Молниеносного и его младший сын не покидали своего дома. Ирина, бывшая жрица Лунной Госпожи, до сих пор тайком отправляющая запрещенные по всей Империи обряды, знала: Проб жив. Он рядом. Значит, жива и надежда… Правда, она пыталась отправить Марка. Один-единственный раз. Он молча, не перебивая, выслушал. Потом, все так же молча, взял ее за руку, заглянул в глаза и покачал головой. А потом она до утра плакала, как никогда раньше, выплескивая весь свой накопившийся страх, всю боль и тоску. И рука сына, за одну ночь перешагнувшего границу от мальчика к мужчине, ласково гладила ее по волосам.
Сколько мать просидела в тягостных раздумьях у изголовья сына, охраняя его сон, она не знала. Должно быть, немало: лунный свет стал не таким ярким, зато небо за окном посветлело. Марк заворочался, что-то бессвязно пробормотал и сжал кулаки. Ирина склонилась над ним, едва касаясь, отвела со лба влажную прядь, поцеловала и прошептала, как бывало:
— Ш-ш-ш! Все хорошо, сынок! Все хорошо! Мама здесь, мама прогнала дурной сон!
Руки сына разжались, сведенные брови разгладились, он перевернулся на другой бок и задышал спокойнее. Лицо его в этот миг показалось Ирине таким юным и по-мальчишески безмятежным, что она наконец сломалась.
«Сегодня! — твердо сказала она себе, неслышно выходя из комнаты. — Уходим сегодня. В Кастрополь, к Никифору. Он должен помнить Тита Флавия и не откажет в приюте его семье. А Проб… Проб найдет нас…»
И все же, даже приняв решение, жрица Лунной Госпожи не могла начать претворять его в жизнь без благословения своей богини.
В крипте было на удивление сухо и тепло. Преклонив колени перед небольшой статуей находящейся в тягости обнаженной женщины, увенчанной поднявшим рога месяцем, Ирина бросила в курильницу горсть сухих трав, закрыла глаза и зашептала:
— Мать всего сущего, дарительница жизни! Руки твои — над миром, глаза твои — звезды небесные, ты все видишь и все знаешь. Скажи, верно ли я поступаю и жив ли еще мой сын?
Горьковатый дым мягкими, густыми волнами поплыл по залу, и, вдохнув его, женщина в бессчетный раз увидела свое тело, распростертое на камнях пола. А потом она воспарила куда-то вверх и оказалась в переливающейся тысячью оттенков безбрежности.
Но в этот раз все было по-другому. Всегда такая безмятежная во время единения с богиней, Ирина почувствовала тревогу. Будто что-то исподволь пыталось проникнуть к ней оттуда, извне. Что-то такое, чему здесь не было и не могло быть места. Цвета окружающего ее мира с каждой секундой перетекали друг в друга все стремительнее, спокойные краски становились болезненно яркими, мелькали перед глазами каким-то чудовищным калейдоскопом. Не выдержав, женщина попыталась вернуться в свое тело — и не смогла. Какая-то сила легко, как пушинку, отбросила ее назад. Еще миг — и невидимые путы оплели ее руки и ноги, не давая пошевельнуться. А потом раздался голос, и как же он отличался от ласкового, успокаивающего голоса ее покровительницы!
— Я вижу тебя!
— Кто ты? — выдохнула Ирина, силясь освободиться и безмолвно призывая Лунную Госпожу.
Смех плетью хлестнул ее по лицу.
— Твоя жалкая богиня ныне не защитит тебя, жрица. Сила ее на исходе, на алтарях нет приношений, а в развалинах храмов пасутся козы. К тому же ты отдала свой знак сыну, не так ли? Глупо и опрометчиво. Он не смог помочь ему, зато я теперь волен сделать с тобой все, что пожелаю. Могу просто убить. Могу заставить страдать так, как не страдало еще ни одно живое существо. Могу навечно заключить твою душу между тем и этим миром или отдать на потеху таящимся за гранью чудовищам.
— Кто ты? — повторила пересохшими губами женщина. «Проб! Что с ним?!»
— Тзотан, цепной пес повелителя мира Вранга, идущий по следу его врагов.
— Чего ты хочешь?
— Твоей покорности и служения. Ты упростила мою задачу, сама выйдя в Тонкий мир. Это хорошо. Слушай и запоминай. Утром в твой дом придут три человека. Убей их или погрузи в сон, если сможешь, а если нет — задержи настолько, насколько возможно. Я и мои слуги уже в пути, мы все равно рано или поздно настигнем их, но повелитель Вранг не хочет ждать.
— Кто эти люди?
И снова удар — невидимый, но от этого ничуть не менее свирепый.
— Они — враги повелителя, большего тебе знать не нужно. Давай-ка я лучше покажу тебе кое-что занимательное…
Миг — и перед взором Ирины предстал Проб. Обнаженное тело сына, распятое между двух вкопанных в землю столбов, покрывали страшные раны, оставленные огнем и железом, голова безжизненно повисла, и лишь еле заметно вздымающаяся грудь показывала, что он все еще жив.
— Крепкий парень, — издевательски произнес назвавшийся Тзотаном. — Крепкий и упрямый. Можешь им гордиться, жрица, — он один из немногих не побежал, когда мы растерли в кровавую жижу армию василевса. Твой сын сражался до конца там, где любой другой давно бросил бы оружие и взмолился о пощаде. Впрочем, хотя повелитель Вранг и милостив, твоему сыну не было бы прощения — слишком много коней степных воинов благодаря ему вернулись с пустыми седлами. Теперь души их всадников не найдут пути в Радужные Луга, если их погребальные костры не окропит кровь убийцы. А ведь среди них — младший брат самого повелителя… И все же есть смерть и смерть. Ты уже познала мою мощь, но мне все же кажется, что ты недостаточно хорошо усвоила урок.
Не в силах сдержаться, Ирина беззвучно закричала — дикая, невозможная, нестерпимая боль охватила каждую клеточку ее тела. Казалось, чьи-то грубые пальцы, с легкостью ломая все возможные преграды, выворачивали ее наизнанку, обнажая даже не кости и жилы — чувства, мысли, надежды. Разрывая на части душу. От этой могучей, злой силы не было спасения, от нее не могло быть тайн.
Потом, так же неожиданно, пытка прекратилась.
— Теперь тебе все ясно, жрица? Против меня ты — меньше чем ничто. Бойся прогневить меня, ведь у тебя есть еще один сын, правда? Прекрасный мальчик. Совсем еще молодой, жадный до жизни… Хочешь, чтобы он испытал то же самое или еще что-нибудь похуже? Нет? Что ж, теперь это зависит от тебя, и только от тебя. Помни об этом, жрица, когда утром трое войдут в твой дом. Помни!..
Медленно, очень медленно Ирина приходила в себя. Она лежала на полу крипты, затекшее тело немилосердно ломило, а в левой руке было что-то стиснуто. С трудом разжав побелевшие пальцы, женщина вскрикнула: то был серебряный амулет с изображением Лунной Госпожи, покрытый запекшейся кровью, на разорванной цепочке. Тот самый, что она получила когда-то давно при посвящении. Тот самый, что три года назад своими руками надела на шею Проба.
Как во сне, женщина поднялась по ступеням, заперла за собой дверь и вошла в дом.
— Матушка!
— Марк!
Прижать его к себе, ощутить его тепло, услышать стук его сердца.
— Марк, мы уходим. Сегодня. Сейчас!
«О Богиня! Что я говорю? Куда идти? Где спрятаться? Он все знает, все видит. От него нет спасения…»
— Но…
— Не спорь со мной, мальчишка! Я — твоя мать, и… так надо, сынок, поверь! Просто поверь мне, я ведь никогда тебя не обманывала!
«Поверь, хотя я сама себе не верю. Потому что знаю — нас найдут всюду. Знаю так же отчетливо, как и то, что, когда это случится, я не смогу защитить тебя, мой маленький, — даже ценой собственной жизни… Как не смогла защитить твоего брата…»
— Я знаю, матушка. Но ночью… ночью ко мне приходил Проб.
Непонимающий, наполненный мукой взгляд матери остановился на спокойном лице сына.
— Он был в золотых доспехах и алом плаще, такой красивый, как солдат Небесного Воинства на фресках в храме. Сказал, чтобы я ничего не боялся и успокоил тебя. Что ему хорошо и теперь он всегда будет с нами. Если только…
— Если только что?
— Если только мы не отступим. Как он, до конца. Еще сказал: завтра утром от нас с тобой будет зависеть очень многое. От тебя и меня, представляешь?
— Марк…
— Понимаю, это звучит невероятно, — смущенно улыбнулся сын. — Я и сам бы ни за что не поверил, расскажи мне кто-нибудь такое. Только…
Он протянул руку, и у Ирины перехватило дыхание. На ладони Марка ослепительно сиял серебряный амулет с изображением Лунной Госпожи, на такой же сияющей цепочке. Новенький, будто только что вышедший из-под резца чеканщика.
— Теперь ты мне веришь?
— Да, — с трудом сдерживая наворачивающиеся на глаза слезы, прошептала Ирина. — Да, сынок. Проб… сказал что-нибудь еще?
— Угу: «Тьма распахнула крыла над миром, и лишь от носящего пурпур зависит, взойдет ли когда-нибудь вновь солнце Империи». Потом потрепал меня по голове, улыбнулся и прошептал: «Мы, Флавии, крепкой породы!» А потом я проснулся. Матушка, но ведь «носящий пурпур» — это василевс. Разве он не погиб?
— Кто знает, сынок. Кто знает… Пойдем. Скоро у нас будут гости, нехорошо заставлять их ждать.
Пропуская Марка вперед, Ирина незаметно разжала руку и высыпала на пол горстку серой пыли.
Да, их действительно было трое. Двое мужчин, один лет сорока, другой — чуть моложе, и юноша, чем-то неуловимо похожий на Марка. Их одежда, доспехи, лица и руки, как и взмыленные, едва дышащие лошади, были покрыты коркой грязи, в которой пыль и пот смешались с кровью.
— Госпожа Ирина? — прохрипел старший, спрыгивая с коня и помогая спешиться товарищу. Судя по грязной, заскорузлой повязке, у того было ранено бедро.
Не ответив, женщина пристально смотрела на юношу, все еще сидящего в седле. С каждым мигом в ней крепло понимание. Она медленно опустилась на колени и отчетливо произнесла:
— Тысячу лет здравствовать Константину, василевсу!
Он говорит — ее новый василевс, измученный пятнадцатилетний мальчишка, за которого Проб, не задумываясь, пошел на муки и смерть, а потом отринул посмертный покой и вернулся оттуда, откуда не возвращаются. Он говорит — путаясь, захлебываясь словами, не смея лишний раз поднять на нее глаза. Он говорит — она не слышит.
— …Если бы не я — ушел бы… Конь сильный, а на самом — ни царапины, хоть и бился в первых рядах…
В ушах нарастает грохот. Пульсирует кровь или уже стучат по старой дороге копыта? Как же страшно и больно — знать!
— …Сказал: «Я задержу. Скачите к матушке, она поможет…» А сам собрал всех, кто еще мог сражаться, и повел их назад…
Они все ближе. Где найти силы смотреть, не отводя глаз, на этих двух мальчиков, сидящих рядом? Константин — чужой, незнакомый, увиденный сегодня впервые в жизни. Марк — родной, любимый. Последний. И смерть одного — жизнь другого.
— …тоже биться. А он сказал, что моя битва еще впереди и что я должен стать символом. Знаменем, под которым вновь соберется Империя. А я… какое из меня знамя?!
При этих словах перед глазами Ирины появляется Никифор Лев. Великий стратиг. Отменный боец. Искушенный политик. Профиль Никифора горд. Взор Никифора ясен. Поступь Никифора тверда…
«Да, исчезни Никифор, и Империи будет непросто», — вкрадчиво звучат чьи-то слова в ее голове. И звенящий медью, властный женский голос, в котором странным отзвуком слышится тихий голос Проба, возражает: «Исчезни Константин, и Империи — не будет».
«Укрепи мой дух, Богиня, чтобы я следовала указанному тобой пути!»
— Марк! Отведи василевса в свою комнату и обменяйся с ним одеждой.
Удивление в глазах Константина и воинов. Понимание в глазах сына.
— Обменяться одеждой? Но заче…
— Константин! — Она впервые обращается к своему царственному гостю по имени, да еще и таким тоном. — Делай, что тебе говорят! Сынок, повесь ему на шею амулет. Во имя всего святого, дорогой, да скорее же! Может статься, мы уже опоздали… Теперь вы двое. Вы готовы умереть за своего василевса?..
— Я доволен тобой, жрица. Ты и твой младший сын будете жить. Хочешь чего-нибудь еще?
Насмешливый, полный презрения голос. Все правильно, только так и можно разговаривать со слабой женщиной, которая всецело в твоей власти. Которая струсила и предала доверившегося ей, купив две жизни за одну. Нет, не за одну. За три.
Они могли выдать. Они могли сбежать. Они могли бросить оружие и молить о пощаде. Возможно, они бы ее даже получили, ведь сартанам нужна была только голова Константина.
Солдаты Империи сражались отчаянно, до последнего. Будто и впрямь защищали своего василевса. Да они и защищали его. А потому — держаться! Держаться, ни взглядом, ни жестом не выдавая себя! Ради них. Ради Проба и Марка.
— Господин! — Она покорна, как вода. Ее голос дрожит не от перехлестывающих через край ненависти и горя — от страха и алчности. Она смотрит не на тело своего мальчика, переброшенное через седло врага. Не на струйку крови, текущую из его рта на землю. Она смотрит на четырех лошадей без всадников. Могучих, выносливых, быстроногих сартанских лошадей. За одну такую опытный барышник, не торгуясь, даст пять солидов. Они куда лучше тех, которые сейчас стоят на конюшне.
Глаза степняка сузились, уголок губ под черной щеткой усов зло приподнялся. Казалось, еще миг — и сартан ударит Ирину. Рука с плетью дернулась, но в последний момент остановилась.
— Похоронишь убитых. Всех вместе, с оружием! — выплюнул он и что-то коротко пролаял своим людям.
Она смотрела вслед всадникам до тех пор, пока они не скрылись из виду. Потом подошла к оставленным лошадям. В чересседельных сумках — вяленое мясо, лепешки, овечий сыр. Два полных меха с водой, прочный и длинный сыромятный ремень. У одной к седлу даже приторочен горит с луком и дюжиной стрел.
За спиной послышались шаги.
— Поскачешь на одной, а вторую поведешь в поводу, на смену, — не оборачиваясь, приказала Ирина, проверяя подпругу.
— До Кастропля не меньше десяти дней пути, — расширенные глаза Константина смотрели на нее с каким-то суеверным ужасом. — Места дикие, в округе полно мародеров…
— …не останавливайся без нужды и ни с кем не разговаривай, — будто не слыша его, продолжала женщина. — Сначала поедешь через холмы, по течению реки. Как повернет — увидишь виноградники. Обогнешь их слева — будет дорога, ведущая в горы. Она старая, но так даже лучше — меньше любопытных глаз. На развилке свернешь снова налево — выйдешь к Виа Легио. Там уже не жалей коня, гони что есть духу.
— Даже если я доберусь… Меня ведь даже не подняли на щитах, и Никифор… он может не послушать меня… не поверить…
Резко обернувшись, Ирина сгребла юношу за одежду на груди, так что ткань затрещала, яростно затрясла:
— Значит, ты заставишь его послушать и поверить! Понял?! Заставишь! Никифор Лев — всего лишь солдат, а ты — его повелитель! Василевс! Хозяин Империи!
Губы юноши задрожали, на глаза навернулись слезы. Не выдержав, женщина порывисто обняла его, крепко прижала к себе, гладя вздрагивающие плечи.
— Ты справишься, мальчик! — шептала она, не чувствуя собственных слез. — Обязательно справишься. Ты сильный и смелый, руки Лунной Госпожи простерты над тобой, а я буду молиться за твой успех. Вот увидишь, все будет хорошо. Солнце Империи обязательно взойдет снова…
— Кто… кто это — Лунная Госпожа?
— Это богиня, великая и милостивая. Ее образ уже спас тебя, отведя глаза сартанам, будет хранить и впредь. А теперь — скачи!
— Я вернусь, — вытерев рукавом глаза, глухо пообещал Константин, робко прикоснувшись к серебряному кружку под туникой на груди. — Я обязательно вернусь… матушка!
Во внутреннем дворике разливался запах жасмина. Ирина закрыла глаза и постаралась дышать медленно и глубоко, не думая о боли в груди.
- Я возьму свое сердце и брошу в море.
- Пусть оно упадет за край горизонта.
- Пусть оно утонет в пучине водной.
- Пусть его унесет далеким теченьем.
- Пусть над ним проплывают дельфины и рыбы.
- Пусть оно никогда не узнает печали.
- Пусть его возьмет русалка морская,
- У которой сроду не было сердца…
Потом, будто по наитию, женщина вытянула вперед ладонь. На этот раз она ни о чем не загадывала, она твердо знала. И нежный белый лепесток, который осторожно лег ей в руку, будто кто-то прикоснулся к коже губами, был тут совсем ни при чем.
Люди… твари…
- Это неправда, что волки боятся огня,
- Пламя в ночи — вот причина пойти посмотреть.
- Станет Дорогой бессонная ночь для меня,
- Правда, цена высока, даже выше, чем смерть.
- Сброшен был с неба огонь, мы пригрели его.
- Пламенем призванный, снова на выстрел иду.
- Проклято древо познания — ну, ничего!
- Не испугаешь свечой ночевавших в аду.
- Кажется, ночь бесконечна, дорога пуста,
- Елей тяжелые ветви, да блики Луны.
- Только часы между ребер тик-так да тик-так,
- Словно считают шаги до ворот тишины.
Алькор
- Пляшут столетия танец огня на ветру,
- Падает воск на пергамент под шелест пера,
- Нас, бесконечных и разных, в магический круг
- Вновь собирает негромкое пламя костра.
Эльберд Гаглоев
Люди… твари…
Крупный лобастый волк испуганно отпрыгнул, запоздалой угрозой оскалив клыки. Увидел, как Старший прошел совсем рядом: хотел бы, мог поймать за загривок. Не захотел.
Не каждый день теперь в Лесу увидишь Старшего. Уходят они. Куда? Волк не знал. Любопытный зверь бросил послушное тело вперед, интересно ведь. За Старшим оставалась ощутимая струя запаха. И как раньше не учуял? Правду старики говорят. Умеют Старшие себя прятать, ох и умеют.
Скоро волк увидел большую фигуру, облаком тумана скользящую по Лесу. В неприметной темной шкуре, босые ноги ласково ступают по нежной весенней траве. Плывут. Наконечник недлинного копья весело швыряет синеватые искорки с кромки лезвия. На широкой спине — плотно притянутый длинный меч в лохматых ножнах. Старший учуял взгляд, резко, с перешага развернулся. Весь. Оголовье копья уверенно глянуло на куст, за которым сокрылся зверь. Серые глаза, казалось, уперлись прямо в желтые звериные. Старший широко раздвинул узкие губы, блеснул кипенно-белым оскалом. Волк знал, что он не сердится, когда показывает зубы. Радуется. Родня.
— Здрав будь, волчок серый, братик младший. Как семья? Как охота?
— По добру все, — без слов ответил. — Помочь ли?
— Благодарю тебя, братик, на добром слове. Пооглядывайся, серый, вокруг. Вязко мне тут. Или не любит меня кто?
Волк возмутился:
— Кто же Старшего в Лесу любить не будет? Разве что эти, те, что люди. Совсем одичали! Норы деревянные строят. Леса боятся…
— Может, кто и из них. Пооглядывайся.
Волк снова ткнулся в ладонь и серой рыбкой нырнул в зелень. Как и не было.
А Старший задумчиво посмотрел ему вслед и тяжело вздохнул. Может, не стоит? Ведь столько потеряно будет. И горько ответил: стоит. Очень уж далеко разошлись пути-дороги.
Потеряли люди Искру. Почти все потеряли. И правда ведь, Леса бояться стали. А за деревянными да каменными стенами — так там вообще непотребство творится. Доходят слухи, хоть верить не хочется, — братьев на костер тянут. Скоро вообще охоту объявят.
Бежать надо. До Урочища еще долгонько. И, привычно согнувшись, прянул вперед.
Засаду волк учуял раньше, чем увидел. Кислый запах кожаного доспеха грубо перебивала тяжелая вонь железа. Ноздри забило. «Люди», — подумал презрительно.
Не верилось, что когда-то были братьями. А как старикам не верить? Все ведь знают.
Опасливо попятился. Испуганно дернулся, когда тяжелая рука мягко легла на загривок.
— Спасибо, волчок серый. Углядел. С умом спрятались. На деревьях.
Волк довольно возразил. Такую-де засаду даже однолетка учует. Белые клыки раздвинули черные губы. Поднялся хвост. Спросил:
— Биться будем?
— Придется.
Старший разглядывал засадников. Четверо. Немолодые. Зрелые. Самые опасные. Луков нет. Но у одного самострел. Кто послал? Зачем? Вдруг быстро пополз назад. Волк недоуменно ткнулся носом в локоть. А как же биться?
— Успеем, — шепнул в ответ.
Недолго ползли. Старший привстал на колено. Склонился к чуткому уху.
— Ты, волчок серый, мне вот того возьми, с самострелом.
— С чем?
— Вот с той странной штуковиной. Понял?
— Как не понять? Так не белка ведь я, по деревьям прыгать.
— Спустится.
— Ну, раз спустится…
Старший поднялся и пошел. Странно так. Как заболел. С шумом, с грохотом, на сучки, шишки наступая. Волк удивился.
«Ты учись, учись, младшенький. Похоже, скоро тебе оно понадобится», — горько подумал Старший, поймав мысль волка.
И пошел вроде ловко, как люди ходят. Для тех, на деревьях. Когда щелкнул самострел, случайно так поскользнулся. Стрела дернула штанину. Упал на колено, ругнулся. С деревьев гулко спрыгнули. Четверо.
— Или ногу подвернул, Гравольф? — насмешливо спросил один. В длинной кольчуге. Лицо спрятано в шлеме с забралом. Круглый щит прикрывает грудь, длинный меч с острым концом смотрит в горло путнику. — Вставай, проводим. Поговорить с тобой хотят.
— А я хочу, спросить не надо ли? — Старший по-волчьи блеснул улыбкой.
Кольчужный отшатнулся. Но короткое копье с окованным сталью древком уже ударило по мечу, отбрасывая его острие. Скользнув вдоль клинка, глубоко влетело под личину, натянуло кольчужную сетку, порвало, высунувшись из шеи. Окровавленное. А тот, кого назвали Гравольфом, крутанулся на месте и, оставив в ране копье, ударил голой пяткой в личину другого. Хрустнули кости, воина со звоном приложило о толстенную ель. Голопятый привычно вскинул руку к рукояти меча за спиной. В прорези безрукавки вздулись могучие мышцы. Третий мечник, хотя и ошеломленный быстрой расправой с соратниками, прыгнул вперед, занося для удара клинок.
Стрелок, уперев оружие в землю, согнулся, дернул, взводя тетиву, и опрокинулся с криком, пытаясь зажать перехваченное волчьими клыками бедро. Из рассеченной жилы алым ударило в многолетний хвойный ковер.
А вырванный из-за спины меч с лютым свистом уже ударил в круглый щит, и последнего латника отбросило на несколько шагов. Он грянулся на спину, но — умелый воин — ловко кувыркнулся и воздел себя на ноги. Лишь для того, чтобы попятиться под тяжелыми ударами. Меч путника замелькал размазанными полосами. От щита полетели щепки. И вдруг голая нога тараном ударила в многострадальный щит. Меч отшвырнул неловкую защиту. Противно заскрежетала разрываемая сталь личины, и воин сломанно рухнул на землю. Старший прыжком оказался у стрелка. Меч блестящей змейкой нырнул в щель забрала.
— Кто послал?
— Не знаю. Вон тот знал, — указал на вожака с пробитой копьем шеей.
— Тогда ты мне без надобности. Прощай.
Голопятый легко двинул кистью. Из-под личины широко хлынуло красное.
Из кустов вышел волк. Вкусный запах свежей крови забивал глотку голодной слюной. Не сейчас. Бой еще не окончен. Он чуял странный запах. Не человек. Не волк. Не Старший.
Осыпая с глыбистых плеч водопады хвои, из ловкого укрывища, вырытого прямо в земле, выскочил еще один. Рослый, крупнотелый, он двигался неожиданно быстро. В куртке волчьей шкуры, в которой искусно выделанная голова служила капюшоном для круглого шлема. В мягких кожаных штанах, заправленных в высокие лохматые сапоги. С небольшим щитом, что кустился полосками шкур. Напоминал какого-то странного зверя, вставшего дыбом. Меч не доставал, тот и так торчал рукоятью из-за спины. Вниз. У бедра.
Краем глаза ухватив сбоку движение, волк плавно переместился за спину Старшего. Прикрывая.
С толстой ветки бесшумно перетек на землю кто-то длинный, гибкий. Сквозь чехол рысьей шкуры блеснул булат доспеха. Легкие, как пух, шелковистые волосы удерживает широкий ребристый стальной обруч. Гибкий уселся на ногу, уперся второй стопой в землю, аккуратно устроил на колене длиннопалые кисти, утвердил на них подбородок. Глянул широко распахнутыми зеленоватыми глазами на Старшего.
— Правда же они скучны? — спросил тихим ровным голосом. — Я так давно их растил. А зацепить тебя не смогли.
Мечей на нем видно не было, но от мягко растекшегося в ленивой расслабленности тела веяло готовностью немедленной атаки. Опасностью.
— Даже стыдно. — Он замолчал, глядя на Гравольфа.
— Какая встреча, Эль Гато, — вроде бы даже обрадовался. — Что это тебя на Север занесло? Или выгнали? Не сам ушел?
— Ты знаешь, как трудно меня выгнать, — оскалился гибкий и добавил, как плюнул: — Старший.
— Трудно не значит не можно.
Ладонь Эль Гато цапнула голенище высокого сапога. Взвизгнул от боли рассеченный воздух, и, уставившись на Старшего острым жалом, яростно задрожал длинный тонкий клинок. В ответ блеснул синевой широкий, как меч, наконечник копья. Опять голодный. Быстрой змейкой спрятался клинок в норку голенища.
— Я не драться пришел, — притушил ярость в глазах гибкий. — Поговорить.
— Затем и свору свою спустил? — Улыбка того, кого называли Старшим, весьма напоминала волчий оскал. В глазах вдруг мелькнуло понимание. — Тебя ведь попросили передать мне приглашение. Так?
— И что с того? — пружиной взвился на ноги гибкий. — Это достойные люди.
— В твоих устах это странно звучит, Эль Гато. Люди — и вдруг достойные. Могу напомнить. Память у меня хорошая.
— Люди разные бывают.
— Отцы, например.
— Да, Отцы, — с вызовом отозвался гибкий.
Гравольф задумчиво рассматривал синеватый металл копейного наконечника.
Волк никак не мог понять. Кто те, с кем разговаривает Старший? Они точно не были людьми. От них, от них самих несло зверем. Не от одежды, покрывающей их тела: пошитая из хорошо выделанных шкур, она несла еще запах своих бывших хозяев, но совсем слегка. Лобастый удивленно наклонил в сторону голову. От гибкого, растворяя в себе человечий запах, плыла тяжелая волна странного кошачьего аромата. А вот от другого пахло братом. Волком. Но не был он волком. Не был.
— Гато, я с удовольствием поговорю с последователями того восторженного мальчика, но потом. Сейчас меня ждут. Я объявлюсь сам, — наконец прервал молчание Старший.
— Ты идешь в Урочище, — спокойно сказал гибкий.
— Да. — В ответе мелькнуло удивление.
— Ты хочешь встретиться с Гневным Жеребцом. — Гибкий не спрашивал, утверждал.
— А тебе-то что до этого? Или твоим отцам?
— Тебе не стоит торопиться. — Гибкий оскалил в улыбке зубы. Желтоватые, крепкие, с острыми гранями. В лицо противника толкнулась волна смрада, так не вяжущаяся с изящным обликом воина. — Ведь ты прав. Здесь лишь треть моей стаи. А две трети, как ты понимаешь, в Урочище.
Старший мрачно усмехнулся.
Читать бесплатно другие книги:
