От легенды до легенды (сборник) Шторм Вячеслав
Я инстинктивно шагнула назад. Не знаю почему, но к магии я всегда относилась с большой подозрительностью и даже боязнью.
Глэкири выкрикнула какое-то слово, что-то вроде «хааш'нэ», и простерла руки навстречу тарану. Я проследила взглядом за направлением Силы, но никакого видимого эффекта ворожба Глэкири не произвела. Лишь присмотревшись, я заметила, что свечение на грани видимости, окружавшее ранее таран, исчезло.
Глэкири ар-Эшшанг.
Ночь с 15 на 16 ноября 838 г.
Я хватала ртом воздух и смотрела на это… и чувствовала, что меня разбирает злость.
— Таких заклятий не должно быть.
Если обычным зрением можно было увидеть лишь слабое свечение, то я видела, что это — лишь грань, вход в пространство Арнэм-тьйях Ваэрт, только вот вход неправильный… Заклятие было чудовищно исковеркано; чего бы ни коснулся таран, камня, дерева, металла, он мгновенно старил предметы, изымая и калеча их душу при переходе в пустоту. Наивны те, кто думает, что не обладающие сознанием не имеют души; их так и называют — неодушевленные. А я уже почти чувствую, как страшно, как отчаянно будет кричать душа ворот Института, видевшая многие поколения благородных девиц, встречавшая нас, растерянных, скучающих по дому и родным, робеющих перед всем новым, ободрительным уютным скрипом створок.
Та часть меня, что гораздо мудрее и старше, ярится.
Как посмели эти недоучки извратить суть пустоты Арнэм-тьйях Ваэрт, куда приходят, чтобы испытать силу воли и испросить совета в потаенных уголках души?!!
Не знаю, откуда пришло это знание, но теперь я знаю-чувствую-помню, что «почувствуй-себя-мертвым» изначально создавалось не как боевое заклятие, но как средство познания себя, на грани смерти ведь врать не станешь даже себе. Смерть, она вообще не признает лжи…
Может, именно благодаря влиянию этой смертной пустоты мы с Аэ так быстро поняли друг друга и простили.
А эти уроды внизу, так называемые маги Оджхара, похоже, даже не догадываются, что неверно скопировали заклятие. Впрочем, какая разница…
Я простираю руки к тарану:
— Хааш'нэ[106]! — И заклятие послушно развеивается. Чувствую облегченный вздох жутко перекрученных линий Силы, они распрямляются, схлопывая проход.
Слышу голос Заэле, словно издалека:
— Ты как?
Странное состояние раздвоенности покинуло меня.
— Жива, — криво улыбаюсь.
Заэле ар-Олскрок.
Ночь с 15 на 16 ноября 838 г.
— Ты как?
— Жива. — Она улыбалась. — Теперь это просто стенобитное орудие, эта мерзость… — Глэкири поморщилась, — ушла.
Совсем вот так же, вспомнилось мне, ее собственную ворожбу на экзамене по Иллюзиям охарактеризовал профессор Гиате, чье определение Глэкири неосознанно скопировала.
Громко топая по ступенькам, в башню поднялась Верани ар-Режлеол, определенная в команду при лазарете.
— Аэтта просит тебя прийти, — сказала она Глэкири, — у профессора Гиате магическое истощение.
Мне захотелось заорать на Верани: она что, не видит, что сама Глэкири тоже вот-вот свалится?
Все мы, изучавшие азы Магии и Волшебства, знали, что магическое истощение лечится лишь одним способом: надо передать часть своей Силы истощенному.
К счастью, Глэкири трезво оценивала свое состояние — она велела Верани привести нескольких студенток; по именам я поняла, что это те, у кого сравнительно много магической энергии; названные девушки входили в группу отгоняющих ядовитые пары от стен Института и домов. За подругу я больше не волновалась. Я даже не обратила внимания, как они ушли. У меня было полколчана стрел и целое море врагов, наводнивших Ратушную площадь.
А на площади творилось страшное. Стелющийся туман от вскипающих на воздухе зелий укрывал булыжники мостовой. Даже если колбы не попадали в неприятеля, ядовитые едкие испарения делали свое дело. Враги в радиусе двух-трех шагов хватались за горло и терли глаза, даже не думая защищаться или нападать. Выцеливать таких не имело смысла — в ближайшее время им будет не до нас. Но те «счастливчики», что избежали попадания алхимической пакости, порой в замешательстве и ужасе таращились на менее удачливых. Вот они-то и были моей добычей.
«А нечего зевать!» — их счастье, что там, внизу, они не видят моего оскала.
Глэкири ар-Эшшанг.
Ночь с 15 на 16 ноября 838 г.
Аэтта сразу вышла мне навстречу — раненых, к счастью, было мало. Только сейчас я сообразила, что нападение длится не более часа.
Окьед был страшен — запавшие щеки, заострившийся нос, тени под глазами, бледно-синий цвет лица — краше в гроб кладут… и при этом в сознании.
— Красавец! — кажется, меня несло. — Вы хоть себя в зеркало-то видели? Не отвечайте: знаю, что не видели. Увидели бы, померли б… от страха! Вы о чем вообще думали?
Тут подошли девушки, которых я велела привести Верани, и я поспешила замолкнуть.
А он еще улыбается, зар-раза!
Как он вообще мог? Он ведь чуть себя не угробил, буквально последнюю искру Силы оставил… Нет, я его точно когда-нибудь убью! Единственный настоящий маг во всей Рамеде и такая бестолочь!
Спокойно, Глэкири, спокойно… И-и вдох… и-и выдох… и все, можешь больше не дышать… Гы-гы, черный юмор!
Придя немного в себя, я составила из пришедших девушек Цепь Маны, отобрала необходимое Окьеду количество и передала. Теперь он быстро восстановится… ну вот, уже как человек выглядит, а то был мертвяк мертвяком.
Три недели держать щит, это ж надо… Старые вопросы вернулись. Слишком уж он сильный маг, чтоб преподавать азы в Институте благородных девиц…
Аэтта ар-Гиссэ.
16 ноября, рассвет
Когда в лазарет внесли Грэгду, баронету Вэлморк, я внутренне захолодела именно от такого страха. Судя по тому, что ею сразу же занялась Атарна, самая опытная из нас врачевательница, северянке изрядно досталось.
Когда я подошла поближе, страх исчез — мне не придется участвовать в операции — и сменился ужасом, так как девушка была ранена смертельно. У нас в лазарете уже умирали люди, но никогда еще близкие мне… Она не была моей подругой, просто хорошей знакомой: жила за две двери от меня, как-то помогла с работой по минераловедению (она была родом с Северных гор и знала многое из горного дела не понаслышке). А теперь и не станет — ни подругой мне, ни близкой кому-либо еще…
Магия здесь тоже бессильна — исцелять, согласно Книге Единого, могли только ранние святые. Маги же Академии владеют школами Разрушения, Иллюзии, Призыва. С помощью волшебства можно выращивать лекарственные травы быстрее или слегка изменять их свойства, а также лечить простуду и отгонять легкую усталость. Но не больше.
Наверное, именно поэтому Церковь в конце концов приняла магов — исцеления и утешения они принести не могли, а значит, соперниками не являлись. Да и трудно, согласитесь, жечь огненного мага, к которому пламя костра ластится и вреда не причинит никогда.
Ну что за еретические мысли! Для меня не было секретом, что многие считают меня слишком верующей. Но почему? Я соблюдала посты, молилась, ходила на службы, но кто из нас этого не делал?
Хотя одно глубинное отличие было: я верила в Бога. Та же Глэкири, как и многие маги, верила в себя (что не удивительно — возможности магов в чем-то выходят далеко за рамки человеческих; но за подругу я не боялась — Глэкири была в этом смысле «правильным» магом и всегда помнила, что она человек, а не Высшее Существо); а вот Заэле верила в Единого, но не доверяла Ему, хотя винить ее в этом, зная историю ее рода, нельзя.
Как объяснить то, чему и слово подобрать трудно? Как писал кто-то из древних: «Вера либо есть, либо ее нет». У меня она была.
Почему «была»? Потому что она исчезала — разбивалась о взгляд Грэгды, мутный от боли и темный от страха смерти.
Смотрю в ее глаза — а там бездна, где нет жизни. За что, Господи, за что? Чем она это заслужила? Она же художница замечательная и ваяет потрясающей красоты фигурки сказочных зверей, крылатых людей — такие светлые, радостные… у нее талант — создавать красоту, покой, тепло… Ей нельзя умирать! После всего этого кошмара всем как никогда нужно будет это ее умение… Не за себя ведь прошу…
Держа за руку умирающую девушку, я чувствую, что с ней умирает моя вера.
Если ты Всеведущ, Единый, то ты знаешь, каково нам сейчас…
Если ты Милосерден, Единый, то почему в тебе нет жалости к нам?..
Если ты Всемогущ, Единый, то почему ты не поможешь нам и не защитишь нас?
Ведь если ты Добр, Единый, то это твой долг.
Странная то была молитва — самая странная в моей жизни… и последняя.
Пусть я и похожа при этом на наивную дурочку, но я больше не желаю звать того, кто должен прийти, но не приходит. Никогда!
Но Гром Небесный не поражает меня, и свод часовни не обрушивается на богохульницу. Лики святых с иконостаса не смотрят с немым укором, а продолжают быть тем, чем являлись всегда, — раскрашенными досками.
И я понимаю: нет Единого, и не было никогда, это только сказка, выдумка… Но от этого Добро, Свет и Любовь никуда не ушли из мира — они всегда тут, разлиты в воздухе, обволакивают тебя сияющим туманом, утешают и делятся своей силой, если твое сердце открыто ей… чтоб ты мог поделиться этим с другими.
Все это время я держала Грэгду за руку и только сейчас заметила, что от моих рук к ней идет золотистое сияние, в свете которого раны девушки стремительно затягиваются.
— Даже шрамов не останется, — в восхищении поцокал языком кто-то, стоящий за моей спиной.
Я обернулась и узнала профессора Гиате, восстановившегося после истощения.
— Это не магия, — не то спросил, не то сообщил он.
— Это Сила Сердца. — Я слегка улыбнулась удачному названию.
— Ты только не особо сопротивляйся, когда из тебя начнут делать святую, Аэтта. И не кричи на каждом шагу, что Единого нет. А то ради тебя могут и возродить традицию аутодафе.
Он быстро вышел, прежде чем я успела что-либо сказать. Думать, откуда маг все знает, не хотелось. Золотая Сила звала или же передавала зов других, и я отправилась туда, где была нужнее всего, — на стену.
Заэле ар-Олскрок.
Утро 16 ноября 838 г.
Из двери, ведущей в правое крыло, где располагался лазарет, вышло нечто сияющее. Сначала я подумала, что от усталости и напряжения последних часов мне это привиделось, но по мере того, как силуэт подходил все ближе, я все отчетливей признавала в нем Аэтту. Розоватый, теплый свет рассветного солнца мешался с золотистым сиянием, окружавшим ее. Гуще всего непонятное свечение было вокруг Аэттиных рук и головы.
Бредя по стене, не замечая свиста стрел, будто те не в силах причинить ей вред, девушка склонялась над каждым раненым, и часть сияния переходила к нему, втягиваясь в раны, заживляя их, но от Аэ не убывало, наоборот, казалось, что чудесное сияние не может иссякнуть.
Так что с появлением Аэтты в ореоле золотой Силы (это ведь просто очередной вид магии, пусть ее проявление страшно похоже на нимб? Глэкири, где же ты, когда мне так нужно твое объяснение этой Силы? Скажите же мне кто-нибудь, что Аэ не святая, я поверю, ибо в обратное верить отказываюсь!) наши дела пошли лучше. Когда никто не погибает, драться можно до бесконечности, что оджхарцы поняли довольно быстро.
Да и трудно было не заметить девушку, окруженную дивным сиянием, словно сошедшую с древней иконы (ну зачем же именно это сравнение приходит в голову?) или фрески.
Посередь площади расчистили место. Спустя некоторое время туда стали сгонять пленных горожан. Вперед, к нашим воротам (но так, чтобы его не достали стрелы), вышел вражеский глашатай:
— Откройте ворота! Если будете упрямиться, мы будем убивать пленников. Десять минут — одна смерть. Время пошло!
Краем уха я услышала сдавленный всхлип Аэ, но почти не обратила на него внимания. Да и переживания о новом статусе подруги покинули меня, сейчас не это важно.
Из-за всех сил я вцепилась в лук, чувствуя, как сознание куда-то соскальзывает; алая пелена застила глаза.
Не-е-ет!!
Глэкири ар-Эшшанг.
Утро 16 ноября 838 г.
Словно чувствуя общее настроение, госпожа ректор сказала:
— Ворота не открывать! — Холод вершин Северных гор и то был меньше того, что сквозил в голосе Беделлы.
Приказ был здравым, правильным; умом я это понимала… И только разум удерживал меня от опрометчивых поступков.
Справа полыхнуло ярко-алым. Впрочем, заметила сие только я, ибо глаза уже давно были переведены на магическое зрение, так как меня настораживала бездеятельность оджхарских колдунов. Но это были не вражеские маги — то слетели последние оковы разума с Силы Заэле.
С исказившимся от злобы лицом она выхватила из трясущихся рук престарелого служителя копье и, не задумываясь, выскочила прямо со стены на площадь. До булыжника мостовой было добрых двадцать метров, но Заэле использовала магию левитации для замедления падения, чего никогда не смогла бы сделать, находясь в здравом рассудке.
Теперь я понимала, отчего подруга так настороженно относится к магии, будучи в «нормальном состоянии». Ее Сила завязана на ярости: сейчас именно ненависть к врагу, вина перед пленниками, сопереживание к ним позволили использовать все ее возможности. Инстинкты управляли заклинаниями, минуя разум. Видимо, Заэле неосознанно считала, что если будет применять магию в повседневной жизни, то сработает обратная связь, ярость затмит ее разум, и тогда она может нечаянно погубить кого-то безвинного.
Зря она боялась, ее способности не имеют почти ничего общего с «классической» магией Академии. Неверяще глядя вниз со стены, я наблюдала за Заэле, ее окружало алое марево; вот оно вскипело, и рядом с мериантийкой соткалось более десятка фантомов, что слепо повторяли все ее движения. В толпе, что окружала Заэ, эти неприцельные выпады ее двойников все равно находили жертв, а вот враги, наоборот, никак не могли попасть — все их удары принимали двойники, которые почти мгновенно восстанавливались даже после смертельных ударов. Фантомы, созданные Заэле, в корне отличались от иллюзорных тем, что могли прикасаться к людям и наносить вред. Тонкая материя не распадается при соприкосновении с плотной, в Академии это считают невозможным!
Умники-академики, считающие себя осведомленными лишь чуть менее Единого, на поверку не знают столького…
…Это и яростная Сила Заэле-берсерка, которая пульсирует всеми оттенками красного в ритме ударов сердца, похожая на шаманство племен, что живут за Северными горами. И золотистое целительное сияние Аэ, делающее ее похожей на ангела. И багряное колдовство оджхарцев. И моя собственная Сила, представляющаяся мне фиолетовой.
Все это так не похоже на зеленую и синюю Силу магов-выпускников Академии…
Стоп! Зеленую… Яркое изумрудное свечение исходит из библиотеки, не иначе как Окьед колдует, сплетая линии цвета весенней травы в узор заклятия, но почему именно там? Властный зов погнал меня туда, не считаясь с моим волнением за ту же Заэле, оказавшуюся в кругу врагов…
Заэле ар-Олскрок.
16 ноября 838 г.
Копье вертится, круша шлемы и доспехи врагов… Запах крови… Упругая сила разогретых мышц… Стук сердца в ушах, подобный барабану, призывающему строй в атаку…
Как вы посмели прийти сюда? Вас не звали! Вы пришли убивать на мою землю — и не важно, что мои владения далеко отсюда, Рамеда давно стала моим вторым домом… Смерть вам! Уничтожу! Сокрушу! А-а-а-а…
К черту копье! Рвать их голыми руками… Хм, хлипкие у них доспехи… Руки в теплой крови… Ах, ты хочешь ударить в лицо? Ну, так я тебя укушу, уж не обессудь… Соленый привкус во рту… кровь… алая… чужая…
Аэтта ар-Гиссэ.
16 ноября 838 г.
Нет, жалости к врагам у меня не осталось. Может, она и была, пока они не объявили свои жуткие условия… Но теперь я больше жалею, что не могу присоединиться к Заэле.
Но вот воительница-берсерк приближается к пленным, и я в ужасе закрываю глаза ладонями.
Заэле ар-Олскрок.
16 ноября 838 г.
Из глубин памяти… голоса… взывают:
— Заэ! Зайка-Заэле…
Так ее никто не называл… только… Эти лица, они так знакомы…
Узнай! Позови в ответ! Вспомни! Ну же!
Рэран, молочный брат и спутник во всех ее детских проказах, и Райдо — два ее злополучных охранника.
Тогда, два года назад, они тоже пытались воззвать к ее разуму, но она слышит их только теперь, когда ничего уже не изменить. Но даже если так… она должна сказать…
— Рэр, Райдо… простите, я…
Родные лица вытесняют лица врагов, и Заэле видит…
…
Это лицо было другим… Глаза не испуганы, нет, они смотрят с восторгом… восхищением… и доверием… И красная пелена безумия отступает перед этим взглядом. Протягивая ко мне руки (совершенно не опасаясь моих — скрюченных, по локоть в крови), бежит Линка, младшая дочь бургомистра, очаровательный бесенок восьми лет.
Я спешно вытираю руки, распахиваю объятия и очень осторожно глажу по голове доверчиво прижавшегося ко мне ребенка.
— Здорово ты их, Заэ! Тыщ-тыдыщ! Хрясь — и нет никого!
Я оглядываюсь по сторонам: последние оджхарцы бегут с площади, залитой кровью.
— Мы давно простили тебя, Зайка-Заэле…
Библиотека Рамеданского Института благородных девиц.
16 ноября 838 г.
Книга стояла на видном месте, даже странно, что маг не замечал ее раньше. Хотя если вспомнить объяснения Ара, то совсем не странно: Книги Эшшанты настолько напитаны магией, что обнаружить их может либо кровный родственник их создательницы, либо тот, кто твердо знает, где и что ищет.
Черная с серебром обложка, слегка истершиеся края… и неясное чувство угрозы. На ощупь она казалась обжигающе горячей. Маг положил тяжеленный фолиант на пол, очертил защитный круг указательным пальцем правой руки («Только пожара нам сейчас не хватает!») и сплел простенькое заклятие огня. Магическое зеленое пламя обняло древний том.
В этот момент в библиотеку вбежала Глэкири и, не обращая внимания на Ока, бросилась к «Ар Носебег…», зеленый и фиолетовый ореол окружил книгу и девушку, спаивая их воедино. Пламя опало, на полу лежала без сознания Глэкири, бережно прикрывая книгу руками. На переплете не сияли больше зловещей тьмой, много темней кожаной обложки, руны названия. Невесть откуда налетевший ветер открыл Книгу, зашелестели страницы, теперь навечно пустые — вся магия, что содержалась до поры в древнем фолианте, перешла к Глэкири, как и было предначертано Создательницей Книг.
Только убедившись, что девушка жива, маг дал волю чувствам:
— Будь ты проклят, Ар!
Подойдя к зеркалу, висящему на стене, маг достал кинжал, полоснул себя по запястью и брызнул кровью на стекло, вложив всю Силу в призыв.
Связь на расстоянии считалась весьма истощающим видом чар, но Ок хотел видеть Архимага, его глаза, когда тот будет отвечать на его вопросы.
Да и общая кровь должна была помочь. Мало кто знал, что Окьед — единоутробный брат Верховного Мага.
Алые капли словно бы впитались в зеркало, и оно ожило. Вместо отражения профессора Гиате в нем появился Ароскэл ар-Данкол собственной персоной.
— Ты знал, — бесцветным шипящим голосом проговорил Ок, — если уничтожить книгу, погибнет и Глэкири.
— Да, знал.
— А зачем тогда писал: «Девицу беречь как зеницу ока»?
— А то я тебя не знаю, — стало заметно, что и Архимаг вне себя от злости. — «Лучшая ученица», «моя воспитанница», — елейным тоном цитировал он. — Думаешь, не понятно, как ты к ней относишься? К «зенице Ока»? — Ар ехидно подчеркнул последнее слово. — Эх, лучше бы ты тогда, семь лет назад, принял факультет Общей магии, раз уж тебе так нравится преподавать азы, чем отправился в Рамеду…
— Мы сто раз это обсуждали, Ар, Совет сгнобил бы меня, не прошло б и семестра, причем на словах восхищаясь «самым юным деканом за всю историю Академии». И ты не лучше их, зачем ты меня обманул, брат?
— Я не врал, я только скрыл некоторые факты… — За эту улыбку Окьеду захотелось его убить. — Но ты все равно ведь не уничтожил книгу?
— И не надейся!
Именно тогда и очнулся предмет их спора, но Глэкири не стала обращать на себя внимание, прислушиваясь к перебранке братьев.
— Ты же знаешь, — продолжал Ар, — что девчонка — наследница Эшшанты хар-Носебег, а ее не просто так сожгли три сотни лет назад, хотя до того маги не всходили на костры чуть менее полутысячи лет…
— Я знаю историю, Ар, — в раздражении перебил его Окьед, — ты боишься, что Глэкири способна отыскать и подчинить себе все Девять Книг Эшшанты? Что тогда она станет могущественней тебя?
— Да, Ок, боюсь. Но еще больше я боюсь, что ее саму подчинят оджхарцы и Сила Книг будет в руках врага. Я вот теперь думаю, не задержать ли мне немного армию…
— …чтобы, когда вы подошли, от нас бы и места мокрого не осталось? — закончил за него Ок. — Это плохая мысль, Ар: во-первых, Книга тогда достанется оджхарцам, а во-вторых, родителей учениц, знать трех королевств, лучше не настраивать против себя даже тебе, господин Архимаг, — ехидно выделив титул брата, пригрозил Окьед.
Маг провел ладонью по зеркалу, разрывая контакт, и обернулся. На него смотрели широко распахнутые глазищи Глэкири.
— Это все правда?
Маг в ответ только кивнул.
Глэкири ар-Эшшанг.
16 ноября 838 г.
Вот тогда и ударили оджхарцы. Я еще не успела прийти в себя ни после разговора Ока с Архимагом, ни после его попытки уничтожить Книгу.
Это место, план бытия, реальность, куда меня занесло оджхарским колдовством, было сродни пустоте Арнэм-тьйях Ваэрт, но здесь клубились зловещие тени, отливающие фиолетово-багряным.
Я не сразу поняла, что эти тени, числом шесть, — оджхарские колдуны, пришедшие по мою душу. Если они надеялись на то, что Книга меня подчинит или заговорит голос крови, то я их сейчас разочарую.
Когда они поняли, что выражать покорность я не намерена, то не замедлили оказать давление. Но Книга, которую я теперь ощущала как часть себя, тут же подсказала контрчары.
В тот же миг заговорил и голос крови. То есть это я считаю, что голос крови нашептал мне нужные слова, ибо оджхарского я не знала.
— Хар Носебег аэ Эшшанта тамераддин, аэлкистэ! — говорила я злым и уверенным тоном. — Тахирг анэ! Кааш-на иданнэ, нур а-таннэ[107].
Давление все усиливалось, а я окончательно разозлилась.
— Тахирг анэ! Оэ нур ват'тан-на![108]
Моим угрозам и предупреждениям не вняли. Что ж, тем хуже для них.
Я использовала самое сильное из известных мне заклятий, то самое, которое так давно — и всего месяц тому назад! — не дал мне использовать Окьед, а именно название Книги. Секрет и впрямь был спрятан под самым носом, в названиях Девяти Книг содержалось страшное могущество.
— Ар Носебег Змар Ихитэ'а Нгаррасун, Нойрэ-та Кхирэ… А-кхирэ! Шеул-на Кроаг, Оэсаор Золайи…
Багряно-фиолетовые тени разметали ветры пустоты, не думаю, чтоб даже души оджхарцев спаслись. Шесть душ вернула с Порога, шесть швырнула за Него, странное равновесие… Об этом подумаю позже…
Только сейчас я поняла, как много Сил ушло на поединок с колдунами. Вот вечно так с нами, магами: скажешь три с половиной фразы, помашешь ручками, творя пассы, — и все, готов, добро пожаловать в обморок истощения…
Тот же голос, что нашептал оджхарские слова, теперь говорил, что обморок в этой пустоте смертелен. Но сил не осталось даже на то, чтобы позвать на помощь, хотя что толку звать в пустоте?
Впрочем, я обнаружила, что я здесь не одна, ко мне приближался силуэт… странно знакомый… это был…
— Ок? — окликнула я.
Человек подошел вплотную. Точно, Окьед собственной персоной. Что он здесь делает? Да и Ок ли это? То есть, конечно, Ок, но… вот терзают меня смутные сомнения…
— Ты ведь не Ок, да? — веря — не веря, спросила я.
— Я Смерть, — ответил не-Ок, и голос это подтверждал, такого голоса не может быть у живого человека… да вообще у человека.
— Почему я вижу тебя такой? — Я знала, что Смерть ответит правдиво, она не умеет лгать.
— Я прихожу в облике того, кого умерший больше всего любит. Иначе почему вы, люди, так охотно со мной уходите?
Я пропустила мимо ушей слово «умерший», не оно потрясло меня.
— Я? Люблю… Окьеда!
Как же я могу мертвой, если там, в мире живых, он, я там нужна, мне там место… Я не могу быть мертвой! И Смерть, пришедшая меня забрать, пусть уходит. Мне есть ради чего — а главное — ради кого жить! И все равно, что таинственный голос шепчет, что в плату за одно из великих Девяти заклятий Эшшанты надо отдать жизнь…
Кто-то настойчиво меня звал:
— Глэкири… Кирь, очнись… Да очнись же ты! — C последним воплем меня начали трясти за плечи, спасибо хоть по щекам не съездили.
Волей-неволей пришлось открыть глаза.
Тряс меня Окьед, кто ж еще. Как я обнаружила, он вынес меня из библиотеки, видимо, на свежий воздух…
Я поднялась, огляделась — мы были на стене. Площадь опустела: никаких оджхарцев… Господин бургомистр деловито что-то втолковывал уцелевшим главам цехов, начиналась мирная жизнь…
Что-то холодное и мокрое коснулось носа. Первая снежинка в этом году! Я чихнула — будь проклят мой насморк! Окьед повернулся на громогласный звук.
Повалил снег.
— Они ушли, — все еще словно не веря, сказал Окьед.
— Ага, пока я разбиралась со Смертью… Что-то я долго… — протянула я.
— Со Смертью?!
— Я вам… тебе потом как-нибудь расскажу, — сказала я, наверное, глупо улыбаясь. Искренне надеюсь, что любовь красит человека, ибо без ужаса на мою идиотскую ухмылку смотреть нельзя.
— Знаешь, если ты еще хоть две минуты будешь думать, бросаться ли мне на шею, то я сам брошусь, — с улыбкой предупредил он.
Я со смехом выполнила требуемое действие, и тут же в нас попал снежок, пущенный меткой рукой Заэле из внутреннего двора Института. Мы обернулись и посмотрели вниз: Заэле, глядя на нас, счастливо улыбалась, а стоящая рядом с ней Аэтта радостно завопила:
— Ой, как я за вас рада! — потом осеклась, приняла строгий вид, более приличествующий «святой», но не выдержала, усмехнулась и шутливо-серьезным тоном провозгласила: — Благословляю вас, дети мои.
И общий смех был ей ответом.
Вдали раздалось пение рогов подходящего отряда Затнала, конница ударила в тыл беспорядочно отходящей армии Оджхара, довершая разгром.
А Кхор с искренней и радостной улыбкой (чего за ним уже да-а-авно не водилось) отложил зеркало.
16 ноября, много-много лет спустя
(отрывок из сочинения «День Памяти» одной из воспитанниц Рамеданского Института благородных девиц)
Какая же красота — этот памятник на Ратушной площади! Изваянные из серебристо-серого гранита девушки уже много лет украшают собой главную площадь Рамеды. Это — три защитницы Рамеданского Института благородных девиц, сработанные Грэгдой ар-Пекк, их современницей.
Заэле ар-Олскрок замахивается копьем, ее лицо дышит праведным гневом. Справа от нее Глэкири ар-Эшшанг одной рукой прижимает к себе книгу, другая указательным пальцем показывает направление на Нокопахир, столицу Оджхара. Откуда бы ни глядели на памятник, лицо волшебницы всегда скрыто тенью капюшона. Сзади и чуть выше их — святая Аэтта Рамеданская, покровительница Института. Ее руки простерты над головами подруг и украшены алмазной пылью, что сверкает под солнцем, заставляя руки святой светиться мягким переливчатым сиянием.
На пьедестале памятника выбиты имена сорока восьми стражей, тридцати шести служителей Института, девяноста трех учениц и всего преподавательского состава — всех, кто был в его стенах осенью 838 года.
Сегодня в Институте праздник, причем двойной — день Памяти защитников Рамеды совпал с Днем Первого снега. Многие из моих соучениц этому не рады, но я как-то вычитала в хронике, что в то 16 ноября тоже впервые в том году пошел снег. Это чудо, что спустя много лет произошло то же самое. Маленькое чудо, помогающее проникнуться атмосферой великого дня.
Дождь в древности называли Слезами Небес, снег же, особенно первый, я бы назвала Их смехом. Легкий, как сладкие хлопья, он вызывает улыбку.
Не только сон разума
- Я когда-то был старинным, с парусами на бушприте.
- А когда-то просто старым,
- А когда-то был как все.
- Но сегодня я предстану
- В антикварно-модном виде
- И замру у вас на рейде на нейтральной полосе.
- Ах, легенды так волнуют! Ах, легендой быть престижно.
- Даже если берег ближний
- Недоступен и далек.
- Отбивает еле слышно
- Время дня и время жизни
- Там, где занавес, как парус, третий скляночный звонок.
- Для Летучего Голландца что ни год, то непогода,
- Ждет клинком и чьим-то красным
- Недописанный конверт.
- Парус может быть опасным,
- Я в войну ушел под воду.
- Auf Wiederseh'n, mein Frдulein, meine Kleine, liebes Herz.
Алькор
- И сегодня я на рейде, и так манит близкий берег,
- Может, стоит бросить якорь —
- Да провалится мыс Горн!
- Морякам не стыдно плакать,
- Моря солью не измеришь.
- Я сегодня возвращаюсь. Я простил, и я прощен.
Элеонора Раткевич
Волчья сила
Дождь словно сеялся сквозь мелкое сито — не дождь даже, а мерзкая хмарь, от которой не спасает толком ни самый плотный плащ, ни огонь в камине. Серая, беспросветная, бессмысленная. Такая же бессмысленная, как здешние леса и болота. Как местные жители, погрязшие в своей непрошибаемой тупости. Если бы Экарду был нужен символ, выражающий все убожество этого края, он бы не затруднился с ответом: конечно, серая пакость, которую здесь именуют дождем.
Экард не удержался и глянул в окно еще раз, будто надеясь в глубине души, что вид, перечеркнутый крестом оконного переплета, каким-то чудом внезапно изменится. Разумеется, не изменилось ничего. Студенистое оплюхлое небо, как и прежде, низко нависало над домами; дождь и не думал прекращаться. Во что он превратит проселочные дороги, Экард старался не думать. Сплошной кисель из грязи, непроезжее месиво.
Кисель Экард дей Гретте ненавидел с детства. А еще больше он ненавидел сказки про молочные реки и кисельные берега. Вот они, кисельные берега — полюбуйтесь, дармоеды! Ни пройти, ни проехать. И быдло здешнее точь-в-точь под стать ландшафту. Ничем их не проймешь. «Истинное просвещение — клинок, рассекающий косность разума». Интересно, кто-нибудь пробовал рассекать клинком кисель?
Экард раздраженно поморщился и отвернулся от окна.