История ислама: Исламская цивилизация от рождения до наших дней Ходжсон Маршалл

В общей истории цивилизаций до начала Нового времени[390] одно столетие представляет собой очень короткий период. За полвека в мусульманской истории менялись три-четыре правителя, которые едва ли могли повлиять на долгосрочные тенденции. Но все же период упадка исламской социальной и культурной жизни выделяется в общей ретроспективе. Главным образом, такое видение складывается в свете будущих событий. В XIX веке некогда сильные позиции исламской цивилизации в мире стремительно коллапсировали. Причем в XVIII веке при первых признаках этой необъяснимой слабости или недальновидности не было сделано ничего, чтобы предотвратить это. Хотя предчувствие грядущей депрессии отразилось на текущем состоянии мусульманских земель уже в XVIII столетии.

Не все предыдущие столетия могут похвастаться полезными достижениями или высокой активностью исламского общества. Но даже самое заурядное время, XIV век, известно деятельностью Хафиза и поэтов, его современников. И хотя в XVIII столетии было немало интересных творческих личностей, это время сложно назвать периодом высокой культуры. Практически для всех мусульманских земель того времени характерно состояние творческого застоя. Даже самые могущественные мусульманские государства постиг внутренний политический распад. И что еще удивительнее, многовековая экспансия Дар-аль-Ислама притормозилась, и великие исламские державы были вынуждены перейти к обороне, чтобы не сдать своих позиций немусульманским государствам. Подобные явления, предполагающие ослабление или упадок социальной или культурной власти, можно охарактеризовать как «декаданс», если не принимать в расчет долгосрочные тенденции. При определенном типе развития эти явления не являются случайными совпадениями. По крайней мере в землях ислама, они, несомненно, стали ответом на сложившиеся обстоятельства.

Присутствие Запада

Могущество и расцвет трех великий империй в XVI веке представляли собой результат развития сельскохозяйственных ресурсов, особенно в аридной зоне, к которому эти державы пришли в позднем Средневековье. Однако XVIII век для каждой из этих империй оказался не самым благополучным. Казалось, не было оснований предполагать, что объем ресурсов настолько сократится за такое короткое время. Более подходящим видится другое предположение: когда централизованные империи, созданные в условиях преобразований эпохи пороха, на протяжении пяти или шесть поколений так и не смогли найти эффективных решений основных политических проблем исламского общества, они зашли в социальный и культурный тупик. Эффект подобной тенденции был совершенно непредсказуемым. Но это ни в коем случае не является полным всесторонним объяснением ситуации.

Причина, почему мы уделяем особое внимание одному, сравнительно заурядному веку, заключается в том, что значение «декаданса» в долгосрочном развитии исламского мира очень важно для всемирно-исторического контекста того времени. Исламская цивилизация еще никогда не была настолько замкнутой и обособленной от всемирно-исторического процесса, частью которого она всегда являлась. На протяжении нескольких веков она доминировала в афро-евразийском историческом процессе. Ее влияние распространилось настолько широко, насколько это вообще было возможно до начала эпохи Нового времени. Но в XVIII столетии афро-евразийский регион, определявший мировую историю, пошел по совершенно другому пути, и теперь мусульмане не играли в нем ведущей роли. Какую бы реальность ни представлял собой «декаданс», с точки зрения прошлых исламских эпох он выглядел зловеще, так как эта реальность сформировалась именно в тот период, когда западные европейцы вступили в эпоху выдающихся открытий, перевернувших всю мировую историю. На фоне событий в христианской Европе упадок исламского мира имел особую важность, поскольку определил его положение в переломный для мусульманского общества момент — на пороге эпохи Нового времени.

Все, что мы указали в качестве первоначальной значимости «декаданса», представляет собой лишь часть объяснения. События христианской Европы напрямую повлияли на исламский «декаданс». Что может быть серьезнее, чем подрыв блестящего столетия внешними силами. Значимость этого события становится еще существеннее, если вспомнить о том, что XVIII век был сравнительно непродуктивным не только для мусульман. Для большинства сообществ, за исключением европейских христиан, это была эпоха умеренной творческой деятельности. И действительно, в подобных условиях восточные христиане, индуисты, буддисты Тхеравада, так или иначе соприкасавшиеся с международным исламским сообществом, не могли в данный момент переживать период культурного расцвета. Любое расширение для этих сообществ осуществлялось через посредничество чуждой им исламской культуры. И даже китайские ученые и чиновники, представлявшие особое независимое и крепко устоявшееся сообщество, в этот период застыли в своем развитии.

В рамках афро-евразийского комплекса все сообщества всегда были в определенной степени взаимозависимы. И тот факт, что один регион быстро выбился в лидеры, принес немало культурных и исторических проблем, которые остальным сообществам предстояло решить. Коммерческая политика Запада все больше не просто конкурировала, а подавляла торговлю других регионов. Особенно это отразилось на исламском обществе: то, что ислам более не устанавливал нормы торговли в городах Ойкумены, стало переломным моментом. Затем новые западные культурные формы стали активно проявляться во всех областях. Лучшие умы исламского мира столкнулись с явно чужеродным культурным мышлением, которое пока еще не стало сильнее унаследованной культуры. В сложившихся условиях они не могли ни игнорировать, ни по-настоящему смириться с присутствием новой западной торговли, военных методов и даже науки и искусства. Деятели искусства Ирана и Индии предпринимали настойчивые, хоть и неудачные, попытки имитировать западные методы. Это может служить наглядной иллюстрацией того, что суть проблемы заключалась не просто в технических ресурсах. Присутствие Запада в процессе модернизации не только экономически, но, возможно, и психологически подчеркивало невозможность других действовать в этот период решительно.

В дальнейшем мы более подробно рассмотрим события на Западе с мировой точки зрения. Для мусульманских земель этого периода решающей стала одна черта — огромное расширение западной торговли. На новом Западе накопление капитала не ограничивалось концентрацией средств в одних руках или вопросом расширения в местных условиях, и даже не являлось ответом на особые внешние обстоятельства. Накопление капитала выстраивалось в экономический процесс, что обеспечивало обновление ресурсов для экономической мощи, а также способствовало стабильности при любых временных или локальных изменениях. Эта экономическая сила подняла западную торговлю и политику в целом на такой уровень, что любая конкуренция за рамками этого процесса была обречена на неудачу.

К началу XVIII века негативные эффекты затмили все положительное, что западные преобразования принесли в исламский мир. Во второй половине столетия упадок в Османской, Сефевидской и Индо-Тимуридской империях принял катастрофические размеры. А все положительное, что происходило в этих регионах, новые мировые силы использовали в своих интересах. Так, например, Бенгалия и остров Ява стали источниками новых товаров для западной торговли. К концу столетия накопившееся напряжение в социальной жизни исламского мира требовало новых радикальных перемен. Эти изменения были необходимы в условиях мировой гегемонии Запада.

Плюсы и минусы реставрации османского абсолютизма

Наиболее явно «декаданс» проявился в столицах держав, заимствовавших образцы и моду Запада. Подобное следование моде выглядело вполне безобидным. Ведь она не многим отличалась от пристрастий к китайским шелкам, европейским мехам и индийским рабыням, бытовавшим при мусульманских дворах. И все же можно выделить два ключевых различия. В XVIII веке предметы роскоши поставлялись преимущественно из одного региона, а именно с Запада, а не из разных, как было прежде. И торговля была сосредоточена в руках представителей этого региона или местных групп, тесно связанных с Западом. Более того, еще ни одна страна не играла такую важную роль в торговле предметами роскоши в мусульманских землях (и практически на всей территории Ойкумены), какую взял на себя Запад. В этом веке выросло значение дальней торговли, однако она носила определенный, ярко выраженный характер и не имела ничего общего с некогда уважаемыми купцами с огромных восточных базаров и торговцами предметами роскоши, которые были столпами городского общества. Более того, в будущем представители Запада разрушили их бизнес.

Если до XVIII века объем ремесленной продукции в Османской империи оставался таким же, как и раньше, то в сфере производства предметов роскоши держава утратила свои позиции. (Многие говорят о снижении уровня ремесла, однако, на мой взгляд, это не означало, что продукция была менее качественной. Всегда существовали разные категории качества, однако особо изящные предметы производились относительно редко. Можно предположить, что высококвалифицированные специалисты всегда были востребованы на определенном уровне, даже когда рынок роскоши стал менее доступным.) В конкуренции с Западом элита ремесленного мира заметно проигрывала. В этом принято обвинять плохое управление, из-за которого вложения подвергались риску. Хотя во времена расцвета ремесла риск был еще выше. Скорее всего, для успешного динамизма Запада существовали определенные внутренние причины. Так, к XVIII веку товары, поставлявшиеся в Османскую империю с юга и востока, например из Сирии или Египта, были в основном западного производства.

Подобная ситуация сложилась исключительно для высшего уровня ремесла, который с культурной и социальной точек зрения был наиболее значимым. (Можно только гадать, насколько роль янычар в ремесленных гильдиях отражала подрыв старых руководящих слоев.) Какой бы положительный эффект ни оказывала исламская торговля на укрепление абсолютизма в XVI веке, уже к XVIII столетию пагубное воздействие упадка дало о себе знать. Более того, практически весь морской транзит осуществлялся на иностранных кораблях, что также снижало прибыль османов. Запад продолжал активно расширять торговлю через Средиземное море. В результате Османская империя пострадала больше остальных мусульманских государств. Так как в регионах, удаленных от Средиземноморья, например в Багдаде, торговля все еще находилась в руках мусульман (персов или других мусульман, но не османов) или связанных с ними зимми. Но к концу XVIII века даже эта торговля пришла в упадок.

После серии поражений Османской империи в Стамбуле стало явно прослеживаться подражание западной моде. После неудачной осады Вены в 1683 году и подписания позорного договора в 1699 году османы попытались компенсировать свои потери. Однако, несмотря на победу над русскими и венецианцами, в 1718 году османы были вынуждены принять условия нового мирного договора (в Пожареваце) с Австрией, в результате которого Османская империя теряла даже Белград. Последующие 12 лет правления великого визиря Ибрагима-паши названы «эпохой тюльпанов». Это был период умеренного культурного роста. Новое поколение поэтов отошло от старых персидских канонов, но при этом следовало общей османской традиции. Богатые люди экспериментировали с домашним декором, вводя западные элементы (особой популярностью пользовались тюльпаны).

Аналогично некоторое время спустя французская аристократия будет украшать свои дома и сады элементами османского или псевдоосманского декора. Даже в архитектуре отразилось веяние итальянского постренессанса. Придворные богачи не скупились на закупку товаров западного производства. И даже ученые, воодушевившись возможностью расширить кругозор, проявляли особый интерес к западным исследованиям.

Однако «эпоха тюльпанов» представляла собой не просто демонстрацию экзотичной роскоши. Ибрагим-паша, возглавлявший придворную партию, стремился возродить поглощенный гражданским децентрализованным обществом абсолютизм. Подобную цель преследовала не только придворная партия. Среди гражданской бюрократии, калемийе, также произошел раскол. И это несмотря на то, что у них была возможность занимать в «армии» такие высокие посты, которые были доступны только «военным» из дворцовой службы[391]. Более того, не все высшие улемы лояльно относились к восстановлению абсолютизма. После того как занять высокую должность в шариатской иерархии стало возможным только через медресе, улемы превратились в закрытую наследственную группу. И так как они являлись частью централизованой системы, то их положение полностью зависело от коррупции. Опасность общей децентрализации в основном осознавали те, чей доход не зависел от центра. В столице против придворной партии в защиту системы децентрализации выступили две группы. Первая — те улемы, которые пока еще получали свою должность не по наследству, а за заслуги. И вторая — корпус янычар, которые не просто составляли столичный гарнизон, но и выражали интересы столичного ремесленного класса, также их союзниками выступили жители провинций, получившие традиционные привилегии янычар. Этот союз народных элементов оживил исламскую оппозиционную к правительству традицию. Сам по себе он представлял современную форму прежнего союза гази и улемов[392]. В основе движения сторонников гражданского порядка стояла полуавтономная наследуемая власть деребеев, глубоко укоренившаяся в княжествах на территории Анатолии и Румелии. Деребеями были новые землевладельцы, появившиеся в XVII веке и выступавшие против любого абсолютизма. (Разные виды автономного правления, губернаторства в арабских областях, правительства мамлюков в Египте или мамлюкских рабов-воинов в Ираке, полунезависимые правители в Сирии, существовали далеко на периферии и не оказывали серьезного влияния на имперскую политику)

Задавшись целью восстановить абсолютизм, придворная партия в борьбе с оппозиционными силами вынуждена была искать новую основу своей власти. Более того, потребность в преобразовании носила неотложный характер, так как империя терпела одно поражение за другим от европейских держав. Ибрагим-паша предложил нанять европейских христиан для обучения определенных родов войск, самых слабых в османской армии. Однако, как только он попытался осуществить свой план, враги абсолютизма сразу почувствовали угрозу. Во имя ислама они осудили безбожную (и коммерчески конкурентную) роскошь двора и выступили против западнических нововведений, которые могли бы укрепить придворную власть. Защиту империи они доверили войскам янычар, полагая, что в случае опасности двор будет вынужден выдвинуть собственные силы. В результате у него не будет возможности к дальнейшему развитию. Таким образом, присутствие Запада вылилось во внутренние распри. Хотя в те времена обе стороны не придавали особого значения западной экспансии; уже сейчас в ретроспективе мы можем сказать, что она сыграла решающую роль.

В 1730 г. Ибрагим-паша был свергнут после поражения, нанесенного ему Надир-шахом, наследником Сефевидской империи. Под давлением оппозиционной партии интерес к моде на все западное как с эстетической, так и с военной точек зрения угас. И попытки восстановить абсолютизм временно прекратились. С возобновлением военных действий в 1739 г. османам удалось вернуть Белград, хотя большая часть Венгрии оставалась в руках противников. Эта маленькая победа подтверждала правильность устоявшегося порядка. Однако со временем элементы западного стиля так или иначе проявились на локальном уровне.

С ослаблением центрального абсолютизма в конце столетия нарушилось равновесие между местными властями. Автономные правящие семьи обрели практически полную независимость. А стычки между местными гарнизонами грозили перерасти в войны провинций. Деребеи, фактические правители Румелии и Анатолии, посылали войска на сражения государственного масштаба исключительно по своему усмотрению. Тем не менее они достаточно хорошо управляли своими владениями. В конце XVIII века паши Дамаска и Алеппо столкнулись с невыполнимой задачей: торговля пришла в упадок, бедуины выходили из-под контроля, немыслимо поднялись налоги, а уровень дисциплины значительно снизился. В ответ на эти бедствия они предпринимали порой возмутительные действия, губя местное население поборами и солдатскими рейдами. Это только ухудшило ситуацию.

Огромные территории Плодородного полумесяца, веками обрабатываемые крестьянами, были отданы бедуинским пастухам. Даже в унитарной провинции Египта власть перешла к различным военным группам, включая и бедуинские племена из пустыни. Гарнизон мамлюков, который существовал как отдельная от османских войск военная сила (хотя и подчинялся османским офицерам), после 1767 года под началом своих командиров — Али-бея и Мурад-бея — разгромил все местные группировки и создал практически независимое египетское государство. Причем сделал он это, применяя западные новшества. Стараясь поддержать свою власть, египетские лидеры, как и сирийские паши, установили режим грабительских поборов. Но в то же время они проявляли интерес к западным нововведениям: поощряли культивирование зерновых, перерабатываемых на западных мельницах, пригласили в армию западных советников, чтобы те обучили пользоваться последними достижениями современной военной техники.

Тем временем между Османской империей и Западом, Россией и Ираном установилось полувековое перемирие. При подобном раскладе стойкое игнорирование османскими привилегированными классами Запада, столь естественное при аграрном режиме, начало постепенно сдавать позиции. И это было крайне полезно. Представители Запада мало что знали о мусульманской истории или об условиях жизни в исламских землях, но они обладали большими знаниями, чем их предки, и некоторые пробелы не играли серьезной роли. Представители Османской империи, в свою очередь, знали о Западе ничуть не больше, чем их предки, и их невежество было просто катастрофическим. Так, например, когда русские корабли оказались в Средиземном море (через Балтику), османские власти, основываясь на старых сведениях и географических материалах и зная, что они не проходили через Босфор, решили, что те добрались сюда по суше с позволения Запада.

Игнорирование изменений в мире самым пагубным образом отразилось и на экономике. С давних времен Османская империя следовала определенной политике в отношениях с иностранными купцами (а также с их государствами). Османы установили, что иностранные представители должны решать внутренние вопросы только через посредников, например религиозные миллеты империи. Именно они определяли благоприятные условия для торговли, поощряя коммерцию. Однако даже в архаичных условиях подобные установки являлись довольно опасными. В свое время подобной политике следовала Византия в отношениях с итальянскими торговыми державами, желавшими расширить свою коммерцию в северном направлении. В результате Византии ничего не оставалось, как наблюдать разрушение и упадок собственной экономики в условиях итальянской монополии. С другой стороны, более стабильное государство могло бы избежать подобной участи и удержать иностранных торговцев в установленных рамках. Подобные договоренности в современных условиях имели еще более непредсказуемый результат. «Капитуляции»[393], т. е. договоры, разделенные на главы, капита, вплоть до 1740 года носили довольно лояльный характер. Затем в угоду французским союзникам (и общему настроению децентрализации в империи) османы предоставили им больше привилегий. За короткий срок эти послабления распространились почти на все остальные европейские державы. Самой важной привилегией стало право распространять сертификаты (бераты) о защите немусульманского населения Османской империи, которому предоставлялись права иностранных граждан. В свете изменившейся мировой экономики эти привилегии обернулись далекоидущими последствиями. Этого воспитанные в персидской гуманитарной традиции османы не могли предусмотреть.

В итоге, благодаря предоставленным в Османском государстве привилегиям возник новый класс, «левантийцы», наиболее значимый элемент общества в городах Леванта — Восточного средиземноморского побережья, от Эгейского моря до Нила. Эта группа, которая считала себя принадлежащей к Западу, селилась очень локально и в качестве языка общения использовала итальянский (позже французский), хотя этнически была самого разнообразного состава. По сути они не являлись ни европейцами, ни мусульманами и принадлежали сразу к двум мирам. Левантийцы исповедовали христианство или иудаизм и обращались то к одному, то к другому западному государству в поисках политической и экономической поддержки. При этом торговую деятельность они вели исключительно в средиземноморском бассейне, не отдавая предпочтения ни западной, ни мусульманской стороне. В местном масштабе именно левантийцы, а не европейцы были решающей коммерческой силой. Их способ развития характерен для социальных меньшинств: лучшие представители сосредотачивались на торговле и оказывали друг другу взаимную поддержку в борьбе с доминирующими группами. Затем в отличие от своих мусульманских конкурентов, они удачно воспользовались новыми условиями, предоставленными современным Западом. И в итоге стали самым важным элементом в своем регионе. (Существует мнение, что мусульмане уделяли особое внимание своей социальной исключительности и не желали налаживать контакты с Западом. В действительности мусульманские торговцы всегда были открыты миру. Однако, когда сами контакты уже были налажены, торговцы вдруг начинали ощущать свою принадлежность к высшим мусульманским классам, что осложняло ситуацию и рождало желание подчеркнуть свою исключительность.)

^{Правитель Джодхпура в окружении свиты. Индийская картина нач. XX в.}

Дарование привилегий такому классу обернулось печальными последствиями. В результате мусульмане и зимми оказались в невыгодном положении относительно местных христиан, ориентировавшихся на Запад. В скором времени практически весь торговый класс империи находился под привилегированной иностранной юрисдикцией. Практически во всей стране мусульмане перестали быть основным торговым элементом. И экономический упадок имел здесь второстепенное значение. Действительно катастрофическим оказался тот факт, что мусульмане были не в состоянии регулировать или облагать налогами расширяющуюся торговлю.

Но в то время, когда эти привилегии только раздавались, османы, казалось, не осознавали надвигающейся угрозы. Эти договоры не просто доставили османам неприятности, они стали предметом злоупотреблений, которые привели к плачевным результатам. Бераты, бесконтрольно раздававшиеся европейскими державами, предоставляли их обладателям полную свободу действий и безнаказанность. Лишь со временем османское правительство осознало, что безобидный знак расположения стал представлять экономическую и политическую опасность. Но было уже поздно, пожалования нельзя было отменить, а злоупотребления полномочиями стали неконтролируемыми (за исключением частных случаев), вся политическая и экономическая жизнь империи оказалась вовлечена в эту систему. Даже если бы представители Запада пожелали признать отмену привилегий, они бы уже не смогли этого сделать. И хотя Османское государство было сильнее, чем Византийское в соответствующий момент, в торговых отношениях влияние Запада оказалось значительнее, чем любой торговой группы аграрного уровня. Западная торговля основывалась на дешевой массовой продукции, проникшей даже на мелкие базары. Также важным пунктом стало доведение до определенного уровня экономической роли богатых классов.

Борьба за престолонаследие Индо-Тимуридской империи

После смерти Аурангзеба наступил 12-летний период коротких правлений. За это время многие лидеры индийской империи усомнились в центральной власти и ее способности подняться над интригами. В течение последующего долгого, но не яркого правления Мухаммад-шаха (1719–1748 годы) неуверенность во власти выразилась в том, что придворные и местная знать стали управлять провинциями как автономными государствами, оставаясь лояльными двору, но резко пресекая любые попытки оппозиционных фракций установить над ними свой контроль. Индо-тимуридская административная модель сохранилась там, где назначенные Дели губернаторы могли обеспечить хоть и автономный, но эффективный контроль. Однако вскоре центральный бюрократический аппарат ограничил деятельность этой модели.

Несмотря на все это, при дворе Мухаммад-шаха образовался широкий круг творческих деятелей, которые, опираясь на наследие императорского двора, старались в атмосфере всенародного примирения возродить культуру Тимуридов. Литература и искусство этого периода образуют интересную параллель с «эпохой тюльпанов» в Османской империи. В Тимуридской империи также поощрялось изучение всемирного научного наследия (еще со времен Аурангзеба ученые проявляли интерес к работам западных врачей). Поэзия также обрела новые формы, хотя освобождение от персидской традиции было не таким явным, как в Стамбуле. Во всех тимуридских владениях в качестве лингва франка использовался язык урду, который представлял собой делийский диалект хинди, дополненный персидскими словами и алфавитом. К этому времени урду уже был языком религиозной поэзии в Деккане. При дворе в Дели, где он являлся родным диалектом, его обогатили персидской поэтической традицией и превратили в основное средство поэтического выражения. Но перехватив литературное первенство, урду не изменил персидской поэтической манеры, а только подчеркнул ее приторность.

Введение нового литературного языка является основным отличием индийской культуры от «эпохи тюльпанов». В османских владениях ближе к XVIII веку христиане и мусульмане еще сильнее отдалились друг от друга, восточные христиане культурно ассимилировались с народами Запада. В Индии же, наоборот, индуисты и мусульмане со временем сблизились. Хотя многие индуисты изучали персидский язык, который был языком культурного общения, новый язык объединил их с мусульманами. Разработанный мусульманами урду и классический хинди (основанный на санскритском алфавите) имели общую языковую структуру. Индуистские писатели нередко использовали урду и полумусульманские формулировки. В то же время суфийские ученые пользовались хинди и ссылались на традиционную индийскую литературу, основанную на индуистских концепциях. И хотя суфии исламизировали некоторые понятия, многие имена и термины заимствовались из санскритской традиции. В светских искусствах интерес мусульманского двора к индийским легендам был еще сильнее. Именно в этот период религиозный индуистский танец в честь Кришны или других богов стал исполняться при мусульманском дворе. Хотя мастера персидской традиции переработали его и придали классическую североиндийскую форму, этот танец все-таки сохранил древние индуистские мотивы.

В самой крупной в исламском мире царской обсерватории раджпута Джай Сингха в Раджастане астрономы вели записи наблюдений на санскрите и персидском языке (сам правитель, Джай Сингх, был индуистом). Однако самые важные исследования проводились в обсерватории в Бухаре, там ученые полностью зависели от исламских традиций. В астрономии новые элементы проявились на техническом уровне: так, латинская традиция Запада уже достаточно развилась, чтобы выйти за рамки арабской. В XVII веке появились переводы с латыни на персидский, например, планетарных таблиц. Однако это не были работы Галилео или Кеплера, так как они не отвечали основным понятиям исламской традиции. Со временем Джай Сингх открывает еще одну обсерваторию в Дели.

Интерес к общему наследию убедил индуистских маратхов, довольно могущественных к тому времени, выступить в качестве слуг и защитников тимуридского императора. Более того, даже Раджа из Траванкора, правитель удаленных южных земель Керала, подал в Дели прошение о переходе под покровительство императора, хотя его владения никогда не были объектом вторжений мусульман.

В отличие от Османской империи, упадок центральной власти в Индии не повлек за собой общую децентрализацию. Он ознаменовался жестокой борьбой за престолонаследие, которая в конце XVIII века стала главным событием в политической жизни Индии. Присутствие Запада, считавшееся раньше второстепенным, теперь ощущалось повсюду. Хотя форма его присутствия менялась в зависимости от обстоятельств. В отличие от Османской империи, в Индии у европейцев была возможность вмешиваться в политику на любом уровне.

^{Обсерватория Джай Сингха. Современное фото}

После смерти Аурангзеба во фракционную борьбу при дворе вмешались индуистские войска маратхов, поднявшие бунт еще при жизни императора и подорвавшие его власть. К 1720 году их политическое движение практически получило официальное признание. Постепенно маратхи установили системную власть во всех центральных индийских землях и в итоге к середине XVIII века могли соперничать с самими Тимуридами. Но со временем власть Дели ослабла, особенно после того как в 1739 году иранский правитель Надир-шах разграбил город и опустошил царскую казну. В итоге маратхи уже не могли представлять центральную власть, более того, на севере и юге Индии у них появились конкуренты. На юге действия маратхов резко ограничивал губернатор Низам-аль-Мульк, правивший в Деккане со столицей в Хайдарабаде и поддерживавший индо-тимуридскую систему. Еще дальше на юг успешное сопротивление оказывало мощное индуистское государство Майсур, возглавляемое мусульманским полководцем, который вскоре стал там правителем.

На севере маратхи столкнулись не только с местными вооруженными силами, возникшими из остатков империи, но и с новыми амбициозными движениями, два из которых уходили корнями в местную историю. Например, сикхи существовали в Пенджабе со времен реформ Акбара, а при правлении Аурангзеба начали борьбу с мусульманскими властями. В бедствиях империи они увидели шанс восстановить свое господство в Педжабе. В результате они создали конфедерацию, которая контролировала почти весь Пенджаб.

В то же время на северо-западе в горах афганские племена получили определенное политическое признание и независимость. Они боролись за эти права еще со времен свержения Сефевидов в 1722 году. Благодаря замешательству иранцев после смерти Надира-шаха независимость афганцев укрепилась еще больше. Они посылают лучших воинов в долину Северной Индии, чтобы установить там власть мусульман. Тем не менее в 1761 году маратхи переживали эпоху расцвета: под предводительством командования, находившегося на западе в горах Махараштра, они занимают Махараштру, Гуджарат, Малву и все прилежащие земли, включая Дели, где тимуридский монарх оказался под их покровительством. С остальных земель маратхи собирали фиксированный налог. Они провозглашают своей целью восстановление Тимуридской империи под их покровительством. В то же время местные мусульманские правительства на севере объединяются с афганским правителем Кабула, Абдали. Ему удается временно подавить сопротивление сикхов в Пенджабе и победить маратхов при Панипате. Однако вскоре афганцы столкнулись с политическими осложнениями, сикхи восстановили свою независимость, а мусульманские власти оказались втянуты в междоусобицы. В рядах маратхов тоже намечался разлад, и генералы отказывались сотрудничать друг с другом. В результате каждый из них охранял только свою территорию, и в Индии сложилась очень сложная политическая ситуация.

Можно предположить, что афганцы, маратхи и другие армии XVIII века обязаны своим появлением новому огнестрельному оружию. Современные военные технологии позволяли маленьким союзам получить преимущество перед центром: пехота, оснащенная ружьями и мушкетами, была более маневренной и с легкостью обходила тяжелую полевую артиллерию, от которой зависели крупные империи.

В подобных политических условиях неудовлетворенность мусульман ролью ислама в Индии приняла критический оборот. Исламская традиция всегда была тесно связана с ирано-семитской традицией региона между Нилом и Амударьей. Даже в XVI–XVII веках иранская культура все еще пользовалась уважением. Однако мусульмане из удаленных районов чувствовали себя вполне комфортно со своими местными традициями. Хотя в XVIII веке в Индии зарождается новая тенденция, которая разовьется со временем, мусульмане начинают ощущать неловкость от своего присутствия в Индии, они видят в этой стране угрозу своей религии.

Результатом этого беспокойства стал целый ряд непредвиденных событий. Во-первых, исламский мир еще никогда настолько резко не отказывался от международных связей. В отличие от большинства регионов, принявших ислам, Индия являлась центром культуры, которая достойно соперничала с ирано-семитскими традициями. В этом смысле можно провести параллель между индийским и европейским развитием. Заметим, что между этими регионами есть немало других сходств. Индия была практически полностью завоевана, и те острова индийской культуры, которые не попали под мусульманскую гегемонию (в основном долины Индии и Китая), не воспринимали и западные тенденции Европы. Представители санскритской традиции не стали обращаться к новым течениям, как, например, восточные европейцы, а вместо этого признали мусульманское лидерство и предложили им сотрудничество.

Возможно, эта опасность не ощущалась бы мусульманами, если бы их присутствие в регионе не было настолько противоречивым. В отличие от Анатолии после завоевания Индии не последовало массовой иммиграции из мусульманских земель. Более того, коренное население не обращалось в ислам, как на Балканах, а гордо сохраняло унаследованные традиции. В результате мусульмане центральных регионов Северной Индии впадали в социальные крайности: высокочтимую культурную и политическую элиту составляли семьи, иммигрировавшие из Ирана и Турана, которые сохранили память традиций. Остальное мусульманское население составляли местные обделенные группы, например касты, не признанные индуистами. И они тоже помнили о своей истории. Урожденные индийские мусульмане, даже имевшие иностранные корни, сравнивались с коренными индийскими лошадьми, которые всегда считались на порядок ниже, чем привозные. С восстановлением немусульманской власти привычное превосходство мусульман постепенно стало исчезать.

Впоследствии в период расцвета ислама, когда представители санскритской традиции свыклись с индо-исламской культурой, а суфии адаптировали под себя элементы санскрита, многие мусульмане почувствовали угрозу для своего самоопределения. Те мусульмане, у которых сохранились неприятные ассоциации с индуистским прошлым, настаивали на исключительности ислама: обращение было для них в некотором роде способом сбежать из Индии. Мусульмане, которые гордились своим иностранным происхождением, с тревогой наблюдали, как ислам превращался в одну из индийских каст, для которой международные связи не имели никакого значения. Для многих из них ирано-семитская культура ассоциировалась с общим исламским наследием и была так же важна, как и приверженность центральным религиозным постановлениям ислама. Когда мусульмане увидели, что ислам уже не ассоциируется с властью, их срытые страхи сразу дали о себе знать. Индия могла превратиться для них во врага, от которого они должны оберегать свою религию. Мусульмане были убеждены, что Индию нужно подчинить любым способом, даже если придется обратиться к варварским народам с Иранского нагорья.

Подобная реакция на политический мусульманский кризис нашла свое отражение в работах суфийского ученого Шаха Валиаллы. Несмотря на то что некоторое время он не жил при дворе, этот мыслитель пользовался огромным уважением. Шах Валиалла скептически относился к придворному универсализму и активно выступал за сохранение целостности шариатского ислама. В этих целях он возродил оппозиционную традицию Ахмеда Сирхинди, осуждавшего религиозный универсализм Акбара. Однако в отличие от Сирхинди, конфликтовавшего с обществом, Валиалла выступал за всеобщее мусульманское единение. Он старался привести все исламские течения к гармонии. В частности, он полагал, что, хотя Сирхинди ревностно утверждал трансцендентность Бога в противовес Йбн-аль-Араои, равно как и универсалистской тенденции к смягчению шариата, его мистическая система в действительности гармонирует с истинным пониманием Ибн-аль-Араои и его традиции. Я считаю, что, опираясь на концепцию Ибн-аль-Араби о возможности каждого человека найти в себе божественную любовь, Валиалла старался связать вселенский потенциал с позитивной работой каждого мусульманина в мире, а следовательно, с деятельностью шариатского сообщества.

В основе работы Валиаллы лежала тонкая религиозная философия. Она заключалась в том, чтобы наглядно показать целесообразность предписаний шариата. (Благодаря ему началось активное изучение хадисов.) Но вся эта деятельность была ориентирована на то, чтобы адаптировать нормы шариата к современной индийской действительности и создать базу для сопротивления «индуизации». Социальная роль шариата, по мнению Валиаллы, заключалась в том, чтобы осудить распущенность высших классов и эксплуатацию бедных. Он подчеркивал, что мусульманские власти идут по неправильному пути, который привел Римскую и Сасанидскую империи к краху. Чтобы избежать этого, надо для начала заняться финансовой рецентрализацией в государстве. Валиалла нередко вмешивался в политические вопросы: например, в отличие от большинства мусульман он одобрял жестокую попытку афганцев подчинить Северную Индию. Валиалла оставался лидером индийских мусульман в течение всего XVIII века, пока они старались справиться с последствиями упадка исламского общества. Положение ислама в Индии можно в некоторой степени сравнить с ситуацией в Османской империи. После смерти Валиаллы его последователи, среди которых были и знатные люди, в течение последующих полутора веков продолжали играть ведущую роль в мусульманском обществе Северной Индии (запад Бенгалии). Нередко они выступали в качестве реформистов[394].

Между тем в Северной Индии появилась третья могущественная сила. Она была не сразу замечена мусульманами, поскольку не воспринималась как самостоятельная. После смерти Низам-аль-Мулька в Хайдарабаде в 1748 году в декканские междоусобные войны начали вмешиваться британцы. Британская Ост-Индская компания предлагала деньги и войска для охраны укрепленных торговых пунктов в обмен на местные привилегии. При этом британцы, как и французы, оказывали поддержку конкурирующей стороне. В результате противоборство между Францией и Британией перенеслось в Южную Индию и стало не менее важным, чем соперничество местных правительств. В скором времени практически все восточное побережье оказалось под контролем торговых компаний, преимущественно британских, которые собирали налоги и установили свою администрацию. Эта подчиненная временная власть в дальнейшем переросла в полный контроль.

^{Индийские чиновники принимают голландского купца. Могольская миниатюра}

В лучшем случае британцы сохраняли свои позиции только благодаря союзам с индийскими правителями. И, конечно, многие сражения в этом регионе велись с переменным успехом. Блестящий мусульманский полководец Хайдар Али (ум. в 1782 г.), ставший правителем Майсура (Юго-Западный Деккан), трижды одерживал победу над англичанами. Но к тому времени Британская Ост-Индская компания выкачала из страны все резервы, и когда индийская армия ослабла, британцы воспользовались шансом укрепить свои позиции в регионе.

Основные силы британцев были сосредоточены на севере, в Бенгалии. Здесь они получали финансовую поддержку от местных индийских купцов, которые, как и многие иностранные торговцы, старались держаться поближе к укрепленному британскому порту в Калькутте. Гражданские и торговые элементы населения, среди которых были индуисты, способствовали возрастающей власти бенгальского двора. В XVIII веке в Тимуридской империи наблюдается общая тенденция к децентрализации и обращению в гражданскую систему. К 1756 году многие индусы уже настолько зависели от англичан, что использовали их присутствие для своих придворных интриг. Британцы, в свою очередь, принимали участие в политике наследования при дворе, поддерживая выгодную для них партию. При этом ни одна сторона не опасалась вмешательства ослабшей центральной власти. Чтобы показать свою независимость, индийское правительство в 1756 году высылает британцев из Калькутты (этому событию обычно приписываются приукрашенные истории о жестокости индусов). После смерти в 1757 году ревностного бенгальского правителя они вернулись. Возвращению британцев поспособствовали их частные войска и, главным образом, активная пробританская бенгальская партия, которую, кстати, создали сами индусы. Эта партия (в которую входили как мусульмане, так и индуисты) занимала высокое положение при бенгальском дворе. Ее члены без колебаний предали действующего правителя, который обратился за поддержкой к французам, но безрезультатно. Вероломство прооританской партии позволило англичанам одержать победу в битве при Плесси. Это событие помогло данной партии назначить своего правителя, который расширил привилегии британцев при дворе. В итоге большинство индийских купцов начали сотрудничать с англичанами.

Однако британцы не были простым орудием в борьбе двух партий. Вскоре новый правитель понял, что сам является марионеткой в руках англичан. Попытка бенгальцев восстановить независимость в 1764 году провалилась. С тех пор мусульманский правитель являлся лишь формальной фигурой. Британская Ост-Индская компания достаточно усилилась, чтобы влиять на самого императора. В результате тот вынужден был выдать ей разрешение на прямое управление и сбор налогов при его участии в Бенгалии и зависимых землях Орисса и Бихар. Одно время император, напуганный борьбой афганцев и маратхов в Дели, перенес свой двор в Бихар, где он получал защиту и финансирование от британских торговцев. С этих пор Ост-Индская компания обладала равными с индийскими властями полномочиями и, как и они, номинально была вассалом правителя Тимуридской империи.

На местном уровне официальным языком оставался персидский, что усилило приверженность шариату среди мусульман. Однако в отличие от других сил в Индии он имел постоянную политическую базу в британских владениях. Эта система основывалась не просто на военной мощи или религиозных союзах, а на торговой мощи, которая заставила экономический центр Бенгалии переместиться в Калькутту. Этот город являлся центром новой западной экспансии. Для западных купцов новая развивающаяся столица стала источником неиссякаемого экономического могущества, с которым не могло конкурировать местное индийское правительство. Образно говоря, западные купцы стали Антеем для индийского Геркулеса, и море играло здесь роль Матери-Земли.

Как и в Османской империи, подобный расклад привел к последствиям, которые могут показаться незначительными, но в глазах человека со средневековым мышлением, не привыкшего к серьезным историческим переменам, выглядели весьма впечет-ляюще. Европейцы считались просто новым видом наемников, служба которых, как и всех других наемников, оплачивалась землей. Многие индийские дворы, как индуистские, так и мусульманские, горели желанием заполучить европейцев (в основном французов, противостоящих опасным британцам), которые могли бы обучить их войска новейшим методам ведения боевых действий. Но они упускали тот факт, что европейцы не были просто источником наемной военной силы. Когда новые наемники получали землю, с которой причитался налог, они относились к ней не просто как владению, а как к элементу новой политико-коммерческой системы. Они видели в земельном пожаловании местную основу более широкой системы, что постепенно подрывало торговлю во всем регионе. Когда местные власти, как, например, мусульманский двор при Аакхнау, стали поощрять развитие ремесла под покровительством местной аристократии, это уже воспринималось не как само собой разумеющееся действие, а как спланированное давление на конкурентов. Эта тенденция была настолько сильна, что даже в области живописи местные художники начали экспериментировать с западной техникой письма. Однако они не добились желаемых результатов: отказавшись от старых традиций, художники не достигли совершенства в новых.

В конце века, когда британцы получили неограниченный контроль над Бенгалией, ситуация заметно ухудшилась. Эти десятилетия считаются эпохой «разорения Бенгалии». Британцы не чувствовали никакой ответственности за эту землю и не встречали внешнего сопротивления. В отличие от прежних завоевателей, они не были заинтересованы в том, чтобы сместить местных землевладельцев и самим получать доход с земли: они поднялись за счет эксплуатации торговли и промышленности. Первой реакцией частных торговцев было захватить абсолютно все. Этот ажиотаж разделяли индуистские торговцы, главным образом «марвари», не имевшие бенгальских корней. Британцы получили права беспошлинной торговли и в результате обошли всех конкурентов. Затем они вынудили местных ремесленников подписать с ними настолько обременительное соглашение, что в скором времени мастера разорились. Изменения произошли даже в сельском хозяйстве, где стали выращиваться новые сорта растений. Когда все ресурсы были истощены, в 1770 году начался страшный голод, унесший миллионы жизней, и старому порядку пришел конец.

Потери оказались настолько велики, что продолжать торговлю было бессмысленно, а государство нуждалось в скорейших реформах. Глава Британской Ост-Индийской компании в Бенгалии Уоррен Гастингс (1772–1785 гг.) предпринял определенные меры, чтобы восстановить справедливое управление и защитить оставшихся местных крестьян. Его действия вызвали возмущение у частных торговцев, которых ранее никто не контролировал. Деятельность Гастингса, вызванная неожиданно обрушившимся несчастьем, подразумевала установление контроля, который в любом случае был бы рано или поздно введен.

Снижение международной политической активности мусульман

В Османской и Индо-Тимуридской империях присутствие Запада сопровождалось усиливающейся децентрализацией, общим расколом и упадком. В каких-то странах исламского мира западное влияние было сильнее, но в большинстве случаев слабее (по крайней мере в прямом виде), чем в этих двух империях. Но в любом случае ситуация в мире, без сомнения, изменилась. Возможностей создать стабильное и творческое предприятие, даже при поддержке местных властей, становилось все меньше. А необходимые для этого ресурсы неизменно сокращались. В большинстве случаев мусульмане и исламская власть противостояли немусульманам. Продолжать активную политическую деятельность, которая заключалась в расширении границ исламского мира, было уже невозможно. Более того, сами мусульмане уже не хотели принимать в ней участия. Во многих странах мусульманское (а затем и зимми) население попало под власть неверных: в Индии — индуистов и христиан; в Таримской впадине — китайцев; в Восточной Европе и в Южных морях — только христиан. При этом мусульмане редко покидали эти земли (почти единственным исключением может служить Османская империя, изгнанная из Венгрии). Однако при этом мусульмане очень творчески подошли к возможностям, открывшимся с эпохой империй пороха. Но, к сожалению, это было не их время, и деятельность мусульман не вызвала серьезного ответа. Трудно предположить, какой бы эффект подобные обстоятельства произвели на мусульман, если бы они были более чувствительными и творческими. Мусульмане всегда глобально воспринимали свою роль в обществе, они осознавали, что их миссия — нести ислам всему миру. Например, во время совершения хаджа в Мекку паломники собирали новости со всех концов света и обсуждали их на уровне, свободном от политических проблем. Но, несмотря на подобный обмен информацией, проницательные мусульмане понимали бесперспективность этой эпохи.

^{Османский офицер. Западноевропейская гравюра XVIII в.}

Даже в центральном регионе, где некогда процветала Сефевидская империя, наблюдался политический разлад и экономическая депрессия. В по-стосевое время основные межкультурные артерии были сосредоточены в Иране и на территории Плодородного полумесяца. Величие ранней Сефевидской империи выросло именно из этой межрегиональной модели. Теперь эта модель уступает место совершенно новой мировой структуре. Центральные мусульманские регионы довольно быстро отходят на задний план.

В течение XVIII века появились серьезные признаки упадка некогда блестящей военной и политической мощи как в Сефевидской, так и Индо-Тимуридской и Османской империях. Афганцы, захватившие в 1722 году Исфахан, не смогли основать свою династию (хотя на родине они благополучно отстояли свою независимость, которую сохранили в дальнейшем, несмотря на короткие перерывы).

Предприимчивый военачальник Надир-хан реформировал сефевидские вооруженные силы и выгодно воспользовался преимуществами нового стрелкового оружия, в результате чего ему удалось изгнать афганцев из Западного Ирана. Вплоть до 1736 года он лояльно относился к номинальным сефевидским правителям. Затем он провозгласил себя владыкой, приняв имя Надир-шах. В его правление вооруженные силы государства достигли невиданного доселе могущества. Его войска в 1730 г. разгромили османскую армию Ахмеда III, заново заняли Кавказ и положили конец «эпохе тюльпанов». В 1739 году войска Надир-шаха вторглись в Индию (после того, как Тимуриды отказались создать в Кабуле союз против афганцев из Кандагара) и разорили Дели, город Мухаммад-Шаха. На севере Сефевиды продвинулись так далеко, как никогда ранее, заняли главные города узбеков и вышли к берегам Зарафшана и Амударьи. На юге они оккупировали Оман, центр возрождающейся арабской державы на берегу Индийского океана.

Иногда Надир-шах демонстрировал жестокость и беспощадность, которые, казалось, были несовместимы с его величием. Наглядной иллюстрацией политики террора стали пирамиды черепов, которые он оставлял за собой. Надир-шах был очень скуп, и эта черта повергала в шок его окружение, так как от государственной казны зависели не только частные лица, но и культурное процветание страны. У самого Надир-шаха на этот счет было иное мнение. Будучи родом из тюркских племен, он был воспитан в шиитских традициях. Однако его привлекали различные религиозные эксперименты. Если бы одно из его самых главных религиозных предприятий завершилось успехом, то это повлекло бы за собой далеко идущие последствия. Казалось, Надир-шах утратил традиционное шиитское мировоззрение (иногда его называют суннитом, но он, вероятнее всего, не был ни тем, ни другим) и полагал, что шиитское и суннитское сообщества должны найти пути к примирению. Он хотел убедить шиитских ученых улемов согласиться с тем, что шиитское сообщество является просто еще одной из многочисленных школ мазхабов, такой же, как ханафитский или шафиитский. Надир-шах полагал, что шиитам не стоит отрицать суннитские мазхабы (публично порицая их героев, как это делали шииты), так как они просто предлагают свое толкование фикха. Более того, он мечтал создать новый мазхаб, равный тому, что существует в Мекке, объединяющий четыре суннитские школы. Во время похода в Ирак (который завершился неудачей из-за восстаний в тылу)

Надир-шах убедил шиитского улема из Наджафа принять его предложение, однако тот согласился лишь частично. Не удалось ему переубедить и владевших Меккой османов, несмотря на то что подписал с ними договор о дружбе. (В этом договоре Надир-шах вежливо именовал османского императора «халифом», хотя и не желал показать этим обращением, что хоть в чем-то признает превосходство Османской империи.)

После того как Надир-шах сверг последнего Сефевида и из регента превратился в падишаха, самые ревностные шииты стали воспринимать его как нарушителя всех установленных законов. Несомненно, религиозная политика Надир-шаха и, главным образом, его свирепость подорвали его авторитет. В итоге к концу своего правления он столкнулся с многочисленными восстаниями, которые пробудили в нем еще большую жестокость. В конце концов, когда в 1748 году Надир-шах был убит, его семья оставалась у власти лишь несколько месяцев.

Однако возрождение Сефевидов под предводительством всеми любимого военачальника из Шираза, Карим-хана Зенда, потерпело неудачу. В самом Исфахане его движение встретило сопротивление. В то время как в остальных частях Иранского нагорья, а именно в Кандагаре, Кабуле (где вновь окрепло движение афганцев), а также в Тегеране (недалеко от старого города Рей) в самом центре Западного Ирана лидеры военных племенных сообществ установили собственное независимое правление. В 1753 году Карим-хан Зенд отверг претензии Сефевидов исправлял империей от своего имени до 1779 года. Его потомков вскоре сместила племенная династия Каджаров с центром в Тегеране. Ее основатель (речь идет о Ага-Мухаммед-шахе Каджаре) в детстве был оскоплен при дворе Зендов, и с возрастом его увечье вылилось в неконтролируемую жестокость. Известны случаи, когда он ослепил жителей Кирмана или приказал сложить башню из черепов. К 1774 году он создал государство в Западном Иране, которое по своей мощи и авторитету было достойным наследником традиций Сефевидов. Затем его войска разорили Кавказ и прилегающую к ниму часть Хорасана. Однако им не удалось занять ни Герат, ни Багдад. После его смерти в 1797 г. развитие Каджарского государства остановилось.

Существуют определенные факты, доказывающие, что к концу XVIII века население Ирана катастрофически сократилось[395]. Так, например, население огромной метрополии Исфахана сократилось вдвое, до 200 тыс. человек. Следующий по величине город Герат населяло 100 тыс. жителей. Как и во многих других странах, причиной массовой убыли населения в XVIII веке были не эпидемии. У жителей Ирана, как и у большинства людей в мире, к тому времени уже развился иммунитет, сравнимый с современным. Настоящей причиной сокращения населения были войны и голод, вызванный разорительными военными кампаниями. В пригородах крупных центров целые деревни стояли пустыми. Между тем, хоть и в ограниченном масштабе, продолжала активно развиваться торговля. Купцы при необходимости лично чинили и приводили в порядок дороги. Промышленность в Исфахане, Йезде и других ремесленных центрах продолжала развиваться, и их продукция даже экспортировалась на запад (хотя чаще товары импортировались из Индии, чем отправлялись туда).

Во времена взлета Каджаров европейское присутствие играло немаловажную роль. Особое значение приобрели товары, импортируемые с Запада и из России. Западное культурное влияние достигло самого высокого уровня. Европейские врачи считались специалистами высшей квалификации. А европейские посольства уже во времена Наполеона и англофранцузского соперничества находились в центре международной политики. Статус этих посольств был напрямую связан с иранским монархом. Как в свое время османы, каджары в XIX веке попытались восстановить в государстве центральный абсолютизм.

В разгар событий шиитское сознание тоже не оставалось неподвижным. Самой знаменательной фигурой среди шиитов-двунадесятников в конце XVIII века стал шейх Ахмед аль-Ахсаи (ум. в 1826 г.) из Восточной Аравии. В священных городах Ирака он проповедовал идею о светлом будущем человечества. По-видимому, он принадлежал к ахбаритской школе, которая отрицала усули. Ахбариты выступали против сложных юридических построений усули, считая, что они узурпировали прямую власть имамов. Следуя философии Муллы Садры, которого он очень почитал, Ахсаи духовно возвысил роль шиитских имамов. Исфаханская школа всегда подчеркивала метафизическое положение Имамата. Они полагали, что теперь тщательное его изучение поможет человечеству постичь Истину. В результате произошло обновление шиитского хилиазма (побочное течение в рамках основного шиитского движения), который обрел новую высококультурную форму.

Самый лучший ученик Ахсаи, Сайид Казим Рашти (1759–1843 гг.), утверждал, что пророки, имамы и представители имамов являлись носителями божественной воли, они учили нормам, которые приведут человечество к совершенству (концепция, схожая с теорией Валиаллы). Основная задача Сокрытого Имама заключается в моральном совершенствовании людей (через его представителей). Нормы шариата должны проявляться не внешне, а стать составной частью внутреннего мира каждого человека, что приведет к замене видимого законопослушания на истинную духовность. И люди смогут напрямую следовать воле Господа, а не просто выполнять предписанные нормы. Последователи Ахсаи сформировали свою школу фикха — «Шейхийя» (получившую особенную популярность в Азербайджане), независимую ни от усулитов, ни от ахбаритов. Это новое керигматическое течение шариата, в отличие от движения Валиаллы, было скорее теоретическим, но таким же реформистским. Завоевав популярность в центральных землях ислама, оно выглядело довольно оптимистичным, несмотря на тяжелую судьбу приверженцев шиизма.

^{Янычар. Западноевропейская гравюра XVIII в.}

В это время узбекские княжества в бассейнах Сырдарьи и Амударьи также испытывали политические трудности, поэтому у них не было возможности вмешаться и в без того запутанную ситуацию в Иране. Независимые мусульманские правительства были созданы в Хиве, столице Хорезма; в Бухаре, чей хан правил в долине Зарафшана; в Коканде, расположенном восточнее в горах. Одновременно участие этих земель в международной торговле резко сократилось. Причиной тому были новые морские пути, из-за которых наземная торговля местного масштаба утратила свою значимость. Огромное влияние в Центральной и Северной Евразии приобретала Россия. Однако главным направлением ее экономической экспансии были северные леса. Поскольку торговля не расширялась дальше на юг, она утратила свои космополитические качества и стала локальной.

Несмотря на крупные суннитские центры, располагавшиеся в Бухаре, жители бассейнов Сырдарьи и Амударьи были изолированы от основных мусульманских и мировых событий. Они рассматривали другие регионы только как источник шиитских и христианских (русских) рабов и не старались расширить свою торговлю (впрочем, как и их конкуренты из Магриба). Мусульманские державы, еще не уничтоженные Российской империей, не проявляли особой инициативы. В середине 1700-х даже Китайская империя вполне могла завоевать мусульманские государства в Кашгаре, на западе Таримской впадины. В итоге, когда Российская и Китайская империи поделили между собой северные мусульманские земли, им было оказано только местное сопротивление. И только к концу столетия подавленные русским гнетом поволжские мусульмане сумели восстановить свою экономику и оживить северные регионы исламского мира. Однако теперь экономическая политика была большей частью ориентирована не на мусульманские земли, а на новый Запад.

В южных морях мусульмане играли ведущую роль в растущей международной торговле. К XVII веку ибадиты из Омана, основав собственную торговую сеть, получили возможность выдворить португальцев не только из Персидского залива, но и с большей части Восточного побережья Африки, говорившего на суахили, через которое к тому времени наиважнейшие торговые маршруты уже не проходили. Другие представители мусульманского сообщества старались наряду с голландцами укрепить свое влияние на Малайском архипелаге, хотя торговля в этом регионе становилась менее значимой. В XVIII веке мусульмане удерживали свои позиции, но уже не проявляли инициативы. Так, например, оманское правление на побережье суахили трансформировалось в автономные города-государства и не обладало достаточной силой, чтобы бороться с португальцами на берегах Мозамбика. Более того, через Галлас и Абиссинское высокогорье ислам вторгся в глубь «Восточноафриканского Рога», однако он не добился впечатляющих результатов, сравнимых с деятельностью Ахмеда Грана в XVI веке.

Голландская и Британская державы, вытеснившие португальцев, оказались еще более могущественными, чем Португалия XVI столетия.

^{Якоби В. И. У входа в мечеть}

В Малайзии голландцы установили новую экономическую модель, поощряя культивирование растений, пригодных для торговли на Западе. Поначалу они способствовали процветанию региона, однако со временем их усиливающая власть привела к внутреннему расколу. Теперь голландцы воспринимались как угроза мусульманским государствам. Если в XVII веке голландские предприятия в Батавии вошли в яванскую историю как символ дружественных отношений, то уже в следующем, XVIII, веке придворные летописцы отзываются о них полностью в противоположных тонах.

На протяжении всей своей истории Магриб считался оплотом консервативного духа и не был подвержен влиянию персинизированной культуры. Более того, уже в XVI веке жители этого региона испытали на себе коварство португальских торговцев (на побережье Гвинеи) сильнее, чем весь остальной исламский мир. Однако именно в это время всеобщего подъема активности ислама местные мусульмане дали пришельцам беспрецедентный по жесткости отпор. В течение XV–XVI веков торговля этого региона с Западной Европой сокращалась, особенно на фоне возросших объемов европейской торговли в целом. «Островок» Магриба оказался за пределами активной экономической жизни, в которой он когда-то играл ведущую роль, невзирая на выгодное географическое положение, при котором торговые порты были основой городской жизни. В XVI веке в Средиземноморье христиане и мусульмане находились в состоянии открытой вражды, и пиратство с обеих сторон стало вполне естественным явлением. Как мусульмане, так и христиане захватывали друг у друга пленных, превращая их в рабов, а иногда проводили взаимный обмен. Однако со временем судоходство христиан стало приносить гораздо больше прибыли благодаря легальной коммерции, чем работорговле, которая не пользовалась популярностью на европейском континенте (хотя в Италии она существовала вплоть до XIX века). В то же время коммерческие ресурсы портов Магриба не только не выросли, но даже снизились. К XVII столетию пиратство составляло основную статью дохода, а торговля черными и белыми рабами стала стилем жизни привилегированных классов.

^{Фаррух Бек. Старый мулла}

Пираты были склонны к бесстрашным авантюрам. Мусульманские пираты, во время войн встававшие под знамена мусульманских флотов, базировались в Марокко и в более удаленных автономных регионах османской провинции в Магрибе. Они держали в страхе не только христианские суда, но и целые порты в западной части Средиземноморья. Зная, где проходят главные торговые пути, они выходили в Атлантику и доплывали на север вплоть до побережья Англии. Фактически это движение было реакцией на новый экономический и политический порядок, установившийся преимущественно в Северо-Западной Европе. Этот уклад ввел во всем Средиземноморье новые экономические формы. Среди мусульманских пиратов был множество обращенных христиан, англичан и других европейцев. Подвиги мусульманских «корсаров-варваров» носили романтический характер, но все же не могли изменить устоявшейся тенденции. Даже в Магрибе их усилия были безрезультатны как в экономической, так и в социальной сфере. К XVIII веку пиратские набеги утратили свою актуальность, и их деятельность ограничилась только районом Средиземного моря.

^{Молодая турчанка. Западноевропейская гравюра XVIII в.}

Новое влияние Запада не оказало прямого воздействия только на один регион — земли Судана. Здесь мы сталкиваемся с явлением прямо противоположным поволжским мусульманам, которые приняли активное участие в новой промышленной деятельности. В Судане, в свою очередь, контакта с Западом практически не возникло. В этом регионе продолжалась экспансия ислама, мусульмане обращали в ислам все большие слои населения. Но даже в этих условиях в XVIII столетии в Нигерийском Судане мусульмане столкнулись с сопротивлением местных язычников. Это было время мирного обращения, последователи ислама терпеливо объясняли правителям и местному населению принципы справедливости и правильного образа жизни в мусульманском понимании. Самые лучшие ученые того времени писали длинные проповеди, в которых говорилось не только о законе, но и о методах честной торговли, об управлении государством и судебных порядках. В землях Судана ислам, представленный интернациональный городским сообществом, обогатил местные ограниченные понятия. Во многих государствах он нес мирную (за исключением работорговли, от которой страдало местное население на юге) светскую функцию цивилизации.

Реформисты на периферии: примитивный ваххабизм и новые тарикаты

Для европейцев XVIII века неэффективность управления и коррупция, царившие в мусульманских землях, были очевидны: любое официальное лицо было продажным, исключение составляли лишь те, кто опасался жестоких проверок. И даже если с ним удавалось прийти к соглашению, то затем условия договоренности могли быть нарушены или изменены до неузнаваемости. Конечно, иногда случались исключения, поскольку в системе было немало честных и компетентных людей. Кое-где вплоть до конца XIX века работали преданные своему делу служащие. Тем не менее подобное резкое отношение европейцев сформировалось при сравнении с их новой западной структурой. Поэтому различия стоит проводить в рамках этих реалий. С одной стороны, в условиях XVIII века мусульманские страны погрязли в коррупции и невежестве. С другой стороны, эти явления, по сути, за редким исключением были неотделимы от аграрных условий любого исторического периода.

Определенная степень взяточничества и неуважения к правилам честной торговли до начала Нового времени была нормой. Если исчезали все признаки продажности, то это были крайние случаи, требовавшие особых разъяснений. Например, слуги знатного вельможи могли потребовать взятку за то, что допустят к нему. При этом причина визита их не волновала: будь то деловая встреча или личный вопрос. Частично это было связано с очень личным тоном подобных отношений до возникновения официальных кабинетов и системы пропусков, частично — с тем, что в таком случае обеспеченные люди, отнимавшие время у знатного человека, делились малой долей своих доходов с бедняками, чьим трудом они жили, или с бедняками, которым посчастливилось сбежать из деревни и получить дополнительные привилегии. В любом случае подобная практика существовала до тех пор, пока не пресекалась указанием свыше. Могущественное правительство порой настаивало на принятии мер, по крайней мере по отношению к высшим чинам. Так, например, произошло на пике расцвета военной дисциплины в османской администрации. В таких случаях в некоторых сферах государство устанавливало особо высокие стандарты выполнения обязанностей. Однако в обществе дотехнической эры подобная скрупулезность не давала положительных результатов. Существовал определенный предел эффективности ограничений, установленных в любом отдельном сегменте социальной или экономической жизни, поскольку во всех остальных секторах возможность открытого контроля и учета была очень органичена.

В XVIII веке правительства были уже не в состоянии удерживать свои позиции даже в этих отдельных сегментах. Кругом расцвела небрежность, характерная для архаичных времен. Более того, во всех трех великих империях в результате упадка центральной власти образовалась пропасть между формальной процедурой и ее практическим исполнением. В более общем смысле можно сказать, что это была естественная разница между идеалом и действительностью. Там, где сохранились институты, созданные некогда эффективной верховной властью, открылись возможности для многочисленных злоупотреблений. Некоторые учреждения были фиктивными, но большинство — вполне действующими. Многих сознательных граждан в Османской и Индийской империях поражала разница между теорией и практикой. Причем то, что вызвало бы удивление у современного наблюдателя, они воспринимали как должное. К концу XVIII века число реформистских движений превысило среднюю норму. Во всех центральных державах они носили разный характер: хилиастический шиизм в сефевидской среде, возрождение шариатского суфизма Сирхинди в Индии и развитие жанра политического трактата в Османской империи.

Присутствие представителей Запада не оказало серьезного влияния на реформистов, которые продолжали действовать в рамках традиционной модели. Они в старомодной форме осуждали правительство, критиковали политическую ситуацию, но не предлагали ничего нового. Как обычно, реформаторы провозглашали моральное социальное равенство и выступали против привилегированных слоев общества и их культурного превосходства. Но в этот раз их гнев был направлен на суфизм. За период многовекового существования суфийские тарикаты обрели огромный вес благодаря пожертвованиям и религиозным предрассудкам. Многие тарикаты малодушно жертвовали своими принципами ради богатства и популярности. Среди тех, кто получал звание суфия, было немало шарлатанов. В известной степени суфизм давно нуждался в реформировании. И теперь это стало основной целью реформистских движений, осознававших, насколько тесно суфийские организации связаны с мусульманским обществом. Однако высокая значимость самих институтов, которые нуждались в преобразовании, ограничивала в действиях реформистские движения. Реформаторы были связаны с центральной властью, а многие институты находились в настолько отдаленных районах, что применить к ним новаторские методы было крайне проблематично.

^{Фаррух Бек. Старый суфий}

Наиболее яркие реформистские движения возникли в независимой Аравии, на границе османских владений. Одно из таких течений выросло из среды ханбалитов. Последователи этого движения крайне враждебно относились к суфизму в целом, их не устраивала простая реформа суфийских тарикатов. В поздней суннитской теории ханабализм считался одной из четырех важнейших школ фикха, но на деле никогда не был исключительно таковой. Это всеобъемлющее и радикальное движение разработало собственное толкование фикха в соответствии со своими принципами. Аидеры этой школы не желали следовать таклиду, принятому в других школах, и признавали иджму только первых поколений мусульман. Они продолжали разработку иджтихада: каждый учитель считал себя обязанным начать с чистого листа, изменяя учение в соответствии с потребностями нового времени.

Со времен Ибн-Таймийи (ум. в 1328 г.) существовало несколько учителей, среди них были и ханбалиты, которые выступали против того, чтобы вся религиозная жизнь сводилась к суфийским тарикатам. Многие реформаторы взяли их идеи за основу в борьбе с суфийским мышлением. Ханбализм представлял собой самый серьезный противовес шиизму, процветавшему в Алеппо и Басре. Но со временем численность ханбалитов значительно сократилась даже в Дамаске и Багдаде — городах, считавшихся оплотом этого движения. Тем не менее в XVIII веке у него осталось достаточно сил, чтобы вдохновить юного исследователя Мухаммада ибн Абд аль-Вах-хаба (ум. в 1791 г.) из Наджда в самом сердце Аравии, который решил объединить все мусульманские течения (в рамках суннизма). Некоторое время он был учителем суфизма, но затем искренне принял ханбализм и стал последователем Ибн-Таймийи. Вернувшись в Наджд, Мухаммад завершил дело, которое не удалось его кумиру. Он обратил местного правителя Ибн-Сауда в свою веру, и тот основал государство в соответствии с новыми принципами. Через несколько лет уже весь Наджд следовал ханабалитской доктрине Абд аль-Ваххаба. Он был полон благородной решимости распространить строгие и справедливые принципы божественного закона на все сферы общественной и частной жизни.

Результат оказался настолько ошеломляющим, что мог сравниться только с деятельностью хариджитов. Абд аль-Ваххаб, без сомнения, ввел законы шариата, заменив ими традиционное племенное право. Хотя эти обычаи сохранились в самом сердце Аравии в бедуинских племенах, оставшись еще со времен Ридды. При этом Абд аль-Ваххаб ненавидел все, что было связано с суфийским верованием. Он полагал, что их теория и практика превращают суфийских святых в богов. Усыпальницы святых, по его мнению, превратились в места поклонения идолам. Так создавалось впечатление, что суфии поклоняются старым божествам, на местах которых (действительно) возведены гробницы суфийских святых. Абд аль-Ваххаб был полон решимости избавить ислам от разлагающего действия этих культов и их последователей. Более того, он боролся со всеми, включая шиитов, кто почитал человека (даже Мухаммада и Али) наравне с Господом. К почитанию места захоронения Мухаммада он относился так же, как и к остальным. В результате абсолютное большинство мусульман оказалось идолопоклонниками, почитающими умерших, что оскорбляло ислам. Абд аль-Ваххаб запретил даже излюбленные народом церемонии, проводившиеся в Мекке и Медине во время великого паломничества хадж. Эти ритуалы теперь также считались идолопоклонничеством.

Ибн Абд аль-Ваххаб был не единственным, кто осуждал некоторых мусульман и считал, что их стоит казнить как неверных. «Ваххабитское» государство под управлением династии Саудитов оказалось настолько могущественным, что продолжало существовать еще долгие годы после смерти его основателя. Под предводительством внука Ибн-Сауда ваххабиты завоевали Хиджаз, Мекку и Медину. К ужасу всего мусульманского мира ваххабиты разрушали священные гробницы, включая захоронение Мухаммада, убивали мусульман в святых городах и насаждали собственные правила для паломников. Прошло несколько лет, прежде чем Османской империи удалось пресечь их действия и остановить движение ваххабитов, по крайне мере в качестве независимой политической силы. В 1818 году османы вошли в центр Наджда, и угроза агрессивного ваххабизма исчезла.

Подавление этого экстремистского течения мобилизовало силы, сделавшие способными вторжение в сердце Аравийского полуострова, при новых и неожиданных обстоятельствах. Как мы позже увидим, османский военачальник, остановивший движение ваххабитов, использовал новые для исламских войск вооружение и методы командования, известные в Западной Европе еще с прошлого столетия. Нет сомнений, что без этих нововведений ему не удалось бы сломить сопротивление ваххабитов. Стоить отметить, что эпоха, когда появился ваххабизм, повлияла не только на методы его подавления, но и стала причиной его успеха. Вполне закономерно, что это течение вдохновило другие движения в различных регионах. Многочисленные пилигримы, оказавшиеся в Аравии во времена господства ваххабизма, переняли его принципы и воодушевились воинственностью этого течения. Подобный яркий пример возродил надежду на восстановление чистоты ислама и исполнение воли Господа. Обратное отношение вызывал суфизм. Последователи шариата не доверяли этому течению, а идеалистичная молодежь не чувствовала в нем волнующей новизны.

Во второй половине XVIII века некоторые реформаторы в нетерпимой и довольно агрессивной форме выступали против порочных традиций в исламском мире. Основным источником вдохновения было движение мухаммадийя, зародившееся в Аравии. Как и прежде, эти течения обрели форму тарикатов. Их основатели практически ничего не знали о Западе. Однако они также чувствовали необходимость меняться вместе с современной эпохой. В результате в исламском мире они сыграли более значимую роль, чем та, что была им уготована. В отличие от ранних реформистских движений их течение сформировало основу мышления в исламском мире XIX века. Подобно современным западным тенденциям новые течения заменили вековые традиции суфизма.