Евангелие от психопатов Старикова Людмила

– А почему же тогда мы кормим столько украинских мигрантов, которые приезжают потому, что, якобы, их из-за веры преследуют? – нашлась желтозубая американка через минуту размышлений.

– Не знаю.

– Но они разводят здесь огороды!

– Значит, не вы их кормите.

– Логично, – Кэй нахмурилась и замолчала. Некоторое время она ничего не говорила, но, было слышно, как она гоняет во рту леденец.

Солдат любви

Некоторых послушать, так любовь – это сиськи мять или новый айфон выпрашивать. А Катерина увидела её иначе; любовь – это когда одним взмахом мачете рассекаются подколенные сухожилия и, не успев почувствовать боли, ты падаешь на колени, не в силах более двигаться самостоятельно. Боль приходит с небольшим опозданием, потом – исцеление. Но, если любовь коснулась своим лезвием однажды, походка переменится навсегда.

В одну решающую минуту Ваня стал всем, и всё стало Ваней. Вселенная кружилась в такт волшебной музыки, которая рождалась в голове Катерины и разливалась чудодейственными приливами по венам от одного лишь его телефонного звонка. Он был моложе и здоровей Барина, – восхитительное своим совершенством тело, полное здоровья и силы, – он словно был изваян Бенвенуто Челлини.

      Она любила его страстно, яростно, преданно, нежно и не могла надышаться его запахом, налюбоваться его строгим и, одновременно, весёлым лицом. Истосковавшись по родной речи, Катерина слушала русского Ваню, как внимает измученный жаждой путник журчанию долгожданного ручья, обещающему и утоление этой жажды, и сладость, и покой. Она любила его за то, что он был молод. Она любила его ещё больше за то, что он был русским. За то, что он слушал ту же музыку, что и она, за то, что смеялся над теми же анекдотами.

Его поцелуи были божественны, от них было больно оторваться. Она ждала каждого его прикосновения, как ребёнок ждёт заветного подарка. Близость с ним её разочаровала, но другие, искристые чувства слепили и глушили её: Катерина была счастлива только от того, что Ваня был рядом. Ночные прогулки под цветущими деревьями, встречи на берегу чёрного озера, покрытого золотыми кувшинками и зелёной вязью водорослей, аромат юного вашингтонского лета, луна и звёзды, увеличенные оптическим прицелом снайперской винтовки; Ваня был стрелком.

Много позже, когда Катерина вспоминала о встречах с Ваней, ей в голову приходили два слова – «я жила». Ни до, ни после него таких чувств ей испытывать более не приходилось.

Бывало, Барин выходил в ванную и включал душ, чтобы поговорить с кем-то по телефону. Катерине не волновалась, хотя она и понимала, что разговаривает он с женщиной. Она не обращала особого внимания на странные звонки, на то, как он старательно прихорашивается перед тем, как выйти «по работе» в пятницу вечером. Она догадывалась, что, возможно, у него уже есть другая, но, после ударов, муж стал ей безразличен, и Катерина не ревновала. Ваниной же измены перенести она не смогла.

Всё случилось как в сериале для подростков. Ваня назначил ей свидание, а потом вдруг внезапно отменил. Катерина на расстоянии почувствовала ту, другую женщину. Болезненной, физически ощутимой тревогой её присутствие заползло в сознание Катерины уже в тот момент, когда она собиралась на встречу с Ваней. Это звучит невероятно, но Катя представила себе другую настолько отчётливо, что, когда она увидела их вместе, испытала удивительное облегчение и странное ощущение того, что соперница просто материализовалась из её мысли.

Когда Ваня отменил свидание, не в силах терпеть, Катерина сама поехала к нему. Запарковав машину напротив его дома, она ждала час или даже два, выкуривая сигарету за сигаретой. Наконец, они вышли, и Катя увидела, как он провожает к автомобилю ту, что почувствовала издалека. Они поцеловались,– чужая рука обвила Ванину шею. Небо вдруг залилось алой краской, чёрное солнце взлетело над горизонтом. Катерина едва не потеряла сознание от боли, которую трудно было с чем-то сравнить. Она оставила его, как раненый зверь перегрызает лапу, чтобы выбраться из капкана и жить дальше, хоть калекой, но – жить.

Разговор со святым отцом

– Что это у вас за репродукции? – спросила Катерина, разглядывая новые плакаты, заказанные Стивеном для его мероприятия.

– Это плакаты с изображениями святых для игры, которая будет в марте. Узнаёте, кто это? – отец Генри был рад видеть русскую у себя в офисе.

– Да, конечно. Это – Мария Магдалина, работа Тициана, – ответила Катерина, слегка нахмурив брови.

– Именно. Кающаяся проститутка, – подтвердил святой отец.

– Мария Магдалина никогда не была проституткой. Это, всего лишь, миф, ошибка католиков, – возразила Катерина с неожиданным холодком в голосе.

Отца Генри этот комментарий нисколько не удивил. Из опыта общения он знал, что большинство русских в Америке очень хорошо образованны, и голыми руками их не возьмёшь.

– Помилуйте! Спустя две тысячи лет, всё в христианской культуре можно смело отнести к мифологии. Вопрос вовсе не в подлинности образа Марии Магдалины, – вполне вероятно, что она вообще не существовала. Куда важнее факт того, что католики, как общество, приняли и обожествили падшую женщину. О чём вам это говорит?

– О том, что католики оптимистично надеются на очищение от любых грехов, – пожала плечами Катерина.

– Именно так! И совершенно небезосновательно, уверяю вас. Все четыре Евангелия, плюс апокрифальные сочинения приводят нас к этому выводу, – прими Господа и ты очистишься. Знаете, Катерина, я много читал церковной литературы, и часто мне казалось, что сама концепция святой Троицы есть не что иное, как метафора к бытию человека. Ведь мы тоже триедины: у нас есть душа, созданная по образу Божию, – это есть Отец. У нас есть дух, или то, что называют иногда астральной или тонкой оболочкой, – это есть Святой Дух. И, наконец, у нас есть плоть и кровь, а разве рождённый от земной женщины Сын Господа не является метафорой к этой форме существования человека? Ведь он тоже был материализован.

– Святой отец, мне очень нравятся ваши рассуждения. Признаться, мне и в голову не приходило провести подобную параллель, – тон Катерины значительно потеплел, – скажите, как вы считаете, а есть ли в космосе разум, помимо землян?

– Катерина, в бесконечной Вселенной должны быть бесконечные возможности для существования разумной жизни, – на лице священника появилась ироничная улыбка.

– А как же тогда пришельцы с других планет вписываются в современную христианскую доктрину?

– Очень просто. Все они – твари Божии, и относиться к ним мы должны с христианским состраданием, – отец Генри упорно боролся с желанием смотреть на Катерину, бесстыдно и откровенно. Ему очень нравился её красиво очерченный рот, круглая, женственная грудь, длинные волосы. Но ведь она не просто так явилась в его офис. По её настроению он понимал, что, видимо, она недовольна церковной школой или чем-то ещё.

– Святой отец, – Катерина сменила тон на серьёзный.

– Я всё ещё слушаю вас, Катерина! – священник воспользовался удобным случаем и внимательно посмотрел на красавицу. Её щёки вдруг запылали.

– Я принесла вам ноты и прочие книги. Я пришла сказать, что больше не буду волонтёром в вашей воскресной школе, и Матвей тоже, наверное, скоро перестанет посещать.

– Катерина, что с вами? Я был уверен, что вам здесь нравится.

– Я хочу уйти от мужа, поэтому мне придётся переехать отсюда, – слишком решительный тон, которым она это сказала, выдал внутреннюю неуверенность. Отцу Генри была хорошо известна эта манера женщин – говорить категоричными утверждениями с тем, чтобы их переубеждали.

– Куда вы хотите уйти от мужа? – спокойно спросил священник и вновь дал себе волю, очертив глазами оба полукружия груди Катерины.

– Я хочу уйти насовсем, подать на развод.

– Признаться, я очень удивлён тем, что вы мне сейчас говорите. Вы же понимаете, что я – священник?

– Да, отец Генри. Я это понимаю.

– Можете не называть меня отцом, зовите меня просто Мэтью. Но и как друг скажу вам – я стою на защите семьи. Церковь учит нас любви и долготерпению в браке, а не распрям и прелюбодеянию.

– Причём здесь прелюбодеяние? – Катерина оскорбилась, как показалось отцу Генри по её выражению лица и возмущённому тону.

– Прелюбодеяние имеет к разводу самое непосредственное отношение, – строго констатировал отец Генри, – причём, вы не только сами становитесь на эту преступную тропу, но и подталкиваете своего мужа. Я не буду сейчас приводить вам цитаты из Библии, но, семью нужно сохранять, чего бы это ни стоило!

– Мой муж бьёт меня, унижает, пьёт, – с ненавистью перечислила женщина свои обиды.

– Ваш муж эмоционально на что-то реагирует! Возможно, он болен! Но, разве вы не обещали ему любить его и быть верной в здоровье и в болезни, в богатстве и в бедности? Разве вы этого не говорили?

– Говорила, – Катерина сникла, задумавшись.

– А теперь куда делись ваши обещания, данные перед людьми и Господом? – отец Генри стоял на своём, разглядывая внезапно поверженную женщину со странным, труднообъяснимым удовольствием.

– Но он же бьёт меня, – Катерина подняла глаза, сверкающие слезами и посмотрела на священника.

– И Господа нашего Христа били! Но он не дрогнул, защищая то, что правильно и важно! В вашем случае – сохранить семью, а не пускаться по пути прелюбодеев.

– Причём здесь это?! – почти выкрикнула Катерина.

– При том, что красавицы уходят из семьи в надежде найти что-то лучшее; а лучшего, чем любовь Господа к покорной жене, нет! Разрушая семью, вы предаёте и Бога.

– Вот книги, отец Генри. Прощайте, – Катерина положила книги на плакат с Марией Магдалиной и повернулась к святому отцу спиной.

– Молитесь, чтобы красота ваша скорее увяла, тогда вы сможете усердней служить Господу! – пустил ей вслед раздосадованный священник.

Крещение Алисы

Есть девушки, которым дарят сто одну розу. Для них же приобретают роскошные автомобили, белые, марок «Мерседес» и «Лексус», с кожаными салонами. Таким девушкам покупают всё, что продаётся, им дарят всё, что имеют. Почему и за что? Катерина никак не могла понять. Может быть, за их длинные волосы медового цвета, за бархатистую кожу, за фарфоровые ляжки. О, если бы появился в её жизни мужчина, который бы мог запросто подарить ей фортепиано, или скрипку, или купить ей любые наряды в самом лучшем универмаге. Интересно, как это – получать дорогие подарки лишь потому, что ты красива?

      Чтобы подняться на ступеньку выше по лестнице классов, должно смениться два поколения семьи. Родители Катерины были служащими, бабушка – тоже. Теперь, несомненно, был её черёд действовать. Но, как подняться и обеспечить себя и сына в чужой, неласковой стране? Можно притворяться и утешать себя тем, что «не в деньгах счастье» и «сама смогу на всё заработать», но любому, кто держал в руках хоть тысячу долларов, хорошо известно, что деньги – это свобода.

Катерина щёлкнула мышью по линейке функции «заработок жениха» и выбрала «сто тысяч долларов в год и выше». Всего за тридцать четыре доллара в месяц, сайт знакомств подарил простой девушке из российской глубинки общение с пятидесятидвухлетним Дэвидом Фордом, заносчивым и вздорным адвокатом, заработок которого превышал миллион долларов в год; Дэвид работал только с крупными корпорациями, в своём деле он был асом.

Катя и Дэвид в его совершенно нелепой спальне на третьем этаже роскошного особняка. Да что там – «особняк»! Это, фактически, – замок Золушки в Диснейленде, минус костюм Микки-Мауса, минус усталые взгляды родителей и запах копчёной индейки вперемешку с фальшивой ванилью сладкой ваты. Впрочем, в замке Дэвида сладкой ваты хоть отбавляй. Он придумал себе «домашний кинотеатр»; с огромным экраном, шестью рядами кресел, обитых вызывающе красным бархатом. Золотые гвоздики, ножки из красного дерева. Аппарат со сладкой ватой, аппарат с попкорном, старинный игровой автомат, афиши, фотографии каких-то знаменитостей с их небрежными размашистыми автографами. Фотографии Дэвида в обнимку со звёздами. Он и сам порядком известен, Дэвид – Форд, а эта фамилия – яркий лейбл. Он – один из лучших юристов страны, он бизнесмен, его портрет улыбается изумительной керамикой, горделиво поблескивая продолговатыми очками со страниц «Ньюсвика» и «Форбса». В этом и есть ценность Дэвида для Катерины, быть с ним рядом интересно и даже азартно: будет, о чём рассказать подруге. Она завидует его успеху, твёрдости, знаниям. Она испытывает восторг, когда он рассказывает о своих судебных делах. Но, чем же ему интересна Катерина? Только тем, что она привлекательна и на двадцать лет его младше. Вот она – нехитрая матрица учения Дарвина.

Ещё у Дэвида есть охотничий зал с чучелами его африканских трофеев. Это отвратительное зрелище; головы несчастных животных вызывают у Катерины острое чувство брезгливости. Камин в этом зале украшен затейливой мозаикой, лицо Дэвида аж удлиняется от гордости, когда он рассказывает о ней; её изготовил и выложил какой-то французский художник. Если бы не отрезанные головы животных, Катерине бы тоже понравилась эта мозаика, но она ненавидит охоту.

Рояль. На первом этаже, возле входа. Разуваться никто не будет, руки мыть тоже. С порога – сразу бряцать по клавишам. «К Элизе» ещё никогда не звучала так издевательски; Бетховен не знал, что его нежную пьесу будут играть немытыми руками с выражением адского самодовольства на лице. Ах, какая же разносторонняя личность этот Дэвид. Он тоже брал уроки музыки. Теперь он хочет, чтобы русская поучила его играть на фортепьяно. Может ли Катерина научить его играть вальс Грибоедова за одно занятие? Сочинял ли музыку Пушкин? Может ли Катерина заниматься сексом с Дэвидом во время занятия?

Господи. Этот пожилой адвокат сошёл с ума, или просто деревенское сознание простой русской девушки Кати пока не готово принять ход мысли и жизненный образ человека, относящего себя к американской правовой элите.

Крещение Алисы Мартовским Зайцем. Не путать со скрещиванием.

Игровая комната с бильярдным столом и рулеткой. Занимались ли вы сексом во время игры в американский пул? Нет?! А хотели бы? Нет?! Какая скованность, какая внутренняя боль! Катерине хотелось веско и достойно ответить ему, как-то парировать, чтобы он прекратил задавать ей эти дурацкие, унизительные вопросы. Но, рядом с Дэвидом она чувствовала себя Маугли, которого почти загипнотизировал Каа.

Роскошная библиотека, в которой никто не бывает, – видно же, что эти полки с золочёными корешками просто служат декорациями. Нельзя винить Дэвида; на чтение Оскара Уайльда времени не остаётся, – есть слишком много других дел, ведь нужно оплачивать весь этот шик. Головы животных и мозаика просят денег, автомат с попкорном нужно обслуживать, изумрудные лужайки требуют уплаты налогов. Садовник, горничная, мэрия, казначейство. В этом потоке дел не до чтения сказок Гофмана, – найти бы минуту, чтобы деловито перелистать свежее издание процедурального кодекса.

В доме Форда нет детских комнат, – дочери Дэвида выросли и упорхнули. Нигде не осталось милых сентиментальностей вроде старых кукол, лошадок, розовых пуантов под стеклом. Фотографий дочерей на стенах тоже нет, но есть гордый портрет бывшей жены Дэвида, – стоящая на лыжах безупречная блондинка в красном комбинезоне триумфально улыбается фотографу двумя рядами белоснежных бусин. Подписано чёрным маркером: «Швейцарский курорт. От всего сердца, 1977». Кати ещё и в планах не было, а эти люди уже от всего сердца рассекали на горных лыжах по швейцарским курортам. Катерина вдруг испытала смешанное чувство смущения и торжества. Она – моложе. С Дэвидом она ощущала свою молодость и свою красоту, несмотря на то, что ей было уже немного за тридцать. В просторном холле ещё один портрет красавицы из семидесятых. Понятно – тогда жена нравилась. А сейчас, много лет спустя, что осталось от её блистательной красоты? Но сам Дэвид почти не изменился, причём, перемены, за исключением седины, – к лучшему. Он так и остался долговязым очкариком с кислой физиономией, источающей надменность. Зато, подкачал грудь и бицепсы, приоделся! А жена? Сколько ей сейчас, лет под шестьдесят? Кого она волнует теперь? Уже точно, не Дэвида. От прошлого остались лишь эти снимки, нужные самолюбию Дэвида портреты жены-трофея, супруги, которой можно было гордиться в мире корпоративных адвокатов. Портреты детей не нужны в этом кукольном замке большого мальчика, который отчаянно сопротивляется старению и обставляет свой дом всё новыми игрушками, придумывая себе забавы. Одной из этих забав, очевидно, должна была стать Катерина. Русская брюнетка с печальными глазами. Она играет на скрипке и фортепиано, поёт и умещает в своей голове всё собрание стихов Пабло Неруды, а это занятно. Ни одна красотка из его офиса не знает даже, кто такой Неруда. Ещё его восхищает то, что она знает наизусть все либретто к мюзиклам Уеббера; а ведь музыкальный театр – это тайная страсть Дэвида. Интерес Катерины к мюзиклу особенно приятен прижимистому адвокату; билеты в театр стоят на порядок дешевле, чем в оперу, а до Пуччини эти двое не дотягивали.

Привлекательных женщин, доступных Дэвиду, очень много, но некоторые способности Кати в его глазах делают её чем-то вроде кабанчика с щетиной редкой расцветки или бобра-альбиноса. Таких, как она, в коллекции Дэвида ещё не было. Интересно, может ли Катерина декламировать на испанском и заниматься сексом одновременно? Было бы неплохо!

Катерина волнует, – она не слишком молода, но ещё не стара; далеко не глупа, но и толком не отёсана, при необходимости, её легко можно заткнуть. Она так занятна и хороша сейчас, что овладеть ею – это большой азарт для мужчины-охотника. Если бы федеральный закон допускал подобное, голову Катерины вполне можно было бы прибить к стенке в одном ряду с оленями и антилопами в охотничьем зале, увековечив очередную победу Дэвида соответствующим трофеем. Вещественное доказательство великолепия Дэвида номер тысяча двадцать один: теперь покорена ещё и русская женщина. Но Катя не даёт Дэвиду победить себя. Она сидит на чёрной софе в этой невероятной спальне старого мальчика, возомнившего себя королём. Катерина неотразима в своём белом кружевном платье, длина которого позволяет лишь догадываться о форме её ляжек. Рядом на резной тумбочке с позолотой – его вино и её тоник, без джина. Воспитанная на развалинах коммунизма, Катерина решила ни на секунду не терять бдительности, находясь в логове идеологического врага; алкоголь здесь категорически неуместен, – оставить самогонку для встреч с односельчанами. Катя осматривается, сидя в спальне расшалившегося поседевшего мальчишки-фантазёра. Он выдумал себе несуразную кровать, с шестами и балдахином, обрамлённым золотой бахромой. Видно, что бельё на кровати – цвета африканской фиалки, такое бы на мантию Гарри Поттеру, но никак не на постель пожилому адвокату.

– Что мне сделать, чтобы ты, наконец, расслабилась? – спрашивает Дэвид, его очки похотливо мерцают в комнате, наливающейся, в тон постели, лиловой акварелью сумерек. Ясно, что он имеет в виду. Тур по замку подошёл к своему логическому завершению; старый граф Дракула приземлил принцессу на диван и уже проверяет языком остроту своих сточенных клыков. Белое кружевное платье, прикрывающее ляжки, настолько бело, что её светлая кожа кажется золотой на его фоне. Длинные волосы Катерины, туфли, чулки, осанка – вся она, на диване в спальне мужчины, которого ни капли не желает, – вот главная несуразица и нелепость этого дома. По сравнению с ней, смешные умывальники в виде лебедей с платиновыми клювами и позолоченные львы у входа в домашний кинотеатр кажутся просто апофеозом эстетического вкуса. Катя прислушалась к себе, пытаясь понять, зачем и почему она здесь. Да, ей хотелось бы так жить. Она нашла бы применение и лужайкам, и роялю, и библиотеке. Но, она ни капли не хочет этого мужчину. Совсем недавно её грудь разворотила любовь к молодому русскому; культивировать любовь к старому американцу возможности не представлялось.

Однако, это не важно, как она относится к этому человеку. Важно то, что мужчина и женщина находятся в спальне, – в сторону возраст, гражданства и идеологию. Лиловые простыни, золотая бахрома. Дэвид нервничает, Катина нерешительность и внезапная апатия не укладываются в его картину Вселенной, в которой он сам является точкой отсчёта. Даже после тура по его чудесному замку, прельстившему стольких женщин, она не сдаётся, не манит, и не отвечает. Лживый старик прибегает к последнему козырю: «В моей спальне не бывает женщин, на которых я не хотел бы жениться…» Это звучит жалко, но продолговатые очки торжествующе мерцают в опустившемся на них полумраке. Чёртов Синяя Борода! Сколько ж секретарш он замуровал в стене домашнего кинотеатра под эту байку? Катерину смешит её собственный чёрный юмор; красивый рот непроизвольно растягивается в улыбке, нелепость ситуации лишь усугубляется, адвокат поставлен в непривычное ему крайне невыгодное положение. Но, женщине его не жаль. Катя встаёт с дивана. Дэвид бросается на колени к её ногам, обнимая их, как избалованный эгоистичный мальчик обнимает матушку, в надежде выпросить дорогую игрушку. Это игра; в ней можно победить, лишь отказавшись играть вовсе. Катя задерживается на полминуты, сверху разглядывая себя и Дэвида. Невеста в белом кружевном платье и седой жених. Это уже было на картине Василия Пукирева. Об этом уже писал Андерсен, – крот и Дюймовочка. Но, её головы не будет среди трофеев американского адвоката. Она поднимает его и уходит, отстранившись.

Жди теперь мести, Катя. Нет никого ужасней, чем властный мужчина с уязвлённым самолюбием.

Персональный Иисус

Развод пришёл вместе с финансовым кризисом. Катерина пыталась устроиться на работу, но, на полдня её никуда не брали, – ни в еврейскую музыкальную школу, ни в бухгалтерскую фирму секретарём. Зарабатывала она себе с сыном на жизнь уроками игры на фортепьяно, благо, учеников сразу появилось восемь человек. Денег в те дни было в обрез, поэтому Катя экономила – готовила только ребёнку, аккуратно рассчитывая его рацион, чтобы хватало и на питательную еду, и на лакомства. Сама же она ела гречку, бутерброды и яичницу, недорого и без особых хлопот. Впрочем, такая диета её вполне устраивала, тем более, что это бедствие не могло продолжаться долго, – скорее рано, чем поздно, она нашла бы себе приличную работу, либо набрала бы ещё учеников и открыла студию.

В тот день проливной дождь стоял за окном сизой стеной, такой привычной для этого города в ноябре. Была ненавистная Кате четвёртая суббота месяца. В три после полудня явилась бывшая свекровь и забрала ребёнка на предписанные судом полтора дня, Катерина осталась в доме одна. Эти выходные дни без сына были невыносимы. Ей хотелось выть, лежа на полу, и скрести ногтями паркет.

Она высыпала на холодный стол мозаику из трёх тысяч кусочков, словно намереваясь сложить из них слово «вечность», хотя на коробке были изображены цветы и чайный прибор. Ей нужно было отвлечься от тупой боли в голове и в груди, от тоски, сосущей и ноющей где-то в горле. Суббота ещё не закончилась, далеко не закончилась, до вечера воскресенья нужно было как-то дожить.

Чайник строго щёлкнул и прекратил пыхтеть; ливень стал слышен более отчётливо. Он не просто шумел, он виртуозно играл на ударной установке крыши и водосточной трубы. Кате казалось, что она слышит чёткий ритмический рисунок, – джазовые синкопированные ходы, – их прихрамывающая пляска раздавалась над её головой. Послышались раскаты грома. Катерина накинула на плечи пальто и вышла во двор, под навес. На улице было свежо, вода ручьями струилась и бежала под невысокую горку, на которой стоял дом. Катя с удовольствием закурила. Пахло осенними листьями и дымом из камина соседнего дома. А у неё не было даже лишних четырёх долларов на дрова. Подумав об этом, Катерина усмехнулась. Бывают же времена! И тут подъехал её персональный Иисус. Он запарковал элегантный автомобиль у её пустого гаража и вышел знакомиться. Высокий, худой, в строгом чёрном пальто с металлической брошью на лацкане. Длинные стройные ноги под чёрными джинсами. Неожиданно – синие кроссовки с красными шнурками. Вероятно, Иисус считает себя модником. Золотые волосы множеством мелких прядей закрывают высокий лоб. Ровные, чуть желтоватые зубы сжимают «Парламент».

– Подкурить можно? – Иисус озабоченно наклонился к её руке; Катерина чиркнула зажигалкой.

Они молчаливо курили, рассматривая проступавшие в потоках дождя выразительной чернотой стволы деревьев. Иисус оказался высоким, под два метра; его белые руки с длинными ногтями были покрыты кривыми шрамами.

– Мастерить люблю с детства, инструментами резался – ответил Иисус, заметив немой вопрос в глазах Катерины, разглядывающей его кисти. Всё верно, Иисус и должен плотничать.

Наконец, они зашли в дом. Он привёз продукты: грудинку индейки, пакет картофеля, лук, огурцы и помидоры – самые дешёвые, сорта «Рома» – продолговатые и, как правило, безвкусные. Лук, который он принёс, был мелким, сорта «жёлтый глобус», тридцать девять центов за фунт, огурцы – тоже смотреть не на что. Овощи он выбирать совсем не умел, либо парнем был прижимистым и любил экономить.

Он сел за барную стойку в кухне. Катерина включила духовку для разогрева, достала грудинку индейки из пакета, натёрла её солью и специями. Белого вина у неё не было, зато была бутылка шампанского, оставшаяся от визита подруги.

– Будешь? – предложила Катя Иисусу, достав бутылку из холодильника. Он отшатнулся, видимо, от неожиданности.

-Нет, нет. Я не пью. Я лучше молока.

Катерина достала коробку молока и передала ему. Иисус взял с полки бокал для красного вина и деловито наполнил его до краёв непривычным для бокала напитком.

Катя открутила проволоку, вынула пробку, плеснула шампанского на дно большого керамического блюда. Сорвала тимьяна, шалфея и розмарина прямо с грядки на подоконнике, уложила грудинку в ещё потрескивающее пузырьками шампанское, украсила изящным букетом любимых трав и отправила в духовку. Иисус внимательно наблюдал за её действиями.

– Тоже хочу научиться готовить, – произнёс он, допив молоко.

– Пора бы, – заметила Катерина, – тебе сколько лет?

– Двадцать пять.

Выглядел он ещё моложе. Как сексуальный партнёр сначала он совершенно не заинтересовал Катерину. Широко посаженные глаза, длинный, приплюснутый к низу, как клюв гусёнка, нос. В его лице было что-то беспомощное, и, в то же время, волевое. Печальные, чуть опущенные уголки губ, которые совершенно не хотелось поцеловать. Однако, с ним ждать вечера воскресенья было гораздо веселее, чем одной.

Пока он наливал себе ещё молока и церемонился с вверенным ему заданием – нарезкой овощей для салата, Катя быстро выпила всё оставшееся в бутылке шампанское и совсем не опьянела.

– Давай, затопим камин, – предложил Иисус.

– Дров нет.

– Так поехали, купим!

Катерина села к нему в машину с ощущением, что так было и будет всегда. Он купил дров, ещё две бутылки шампанского, и они вернулись.

Зайти домой из промозглой темноты оказалось удивительно приятно. Из кухни струился мягкий оранжевый свет, жаркое в шампанском благоухало тёплым, чарующим ароматом. Вскоре они уже сидели перед пляшущим под джазовые синкопы дождя пламенем, раскрасневшись, то ли от огня, то ли от шампанского. Катерина и не собиралась соблазнять этого мальчишку.

Пришло время ужинать. Иисус восхищался и ароматной грудинкой, и рассыпчатым печёным картофелем, и бесхитростным салатом из огурцов и безвкусных помидоров. Они выпили третью бутылку шампанского. Одна тема разговора сменяла другую, от Кустурицы к конституции, от конституции к капустному супу. Два путника, они жаловались друг другу на всё несправедливое, что постигло их на дороге друг к другу. Стрелки скользили по циферблату и корчили им смешные рожицы, но они пили чай, варили кофе, разогревали жаркое и вновь его ели, пока не оказалось, что скоро рассвет.

В шесть утра он поднялся и ушёл. Катя упала в постель и моментально уснула. Он разбудил её нетерпеливым звонком. «Я хотел сказать спасибо за то, что ты есть. Я никогда ещё не встречал таких, как ты», – произнёс Иисус в трубку. «Каких – таких?» – спросила Катя. «Трудно сказать. Настоящих. Русских», – ответил он.

Катерина немного поспала, а в полдень он вновь появился на её пороге. Дождь прошёл, озолочённый солнцем сад торжествовал. Иисус предложил убрать листья под огромными клёнами, и она, конечно, согласилась. Пока он, скинув куртку, орудовал граблями в саду, Катя пекла тонкие блинчики и невольно любовалась им через окно. На него было приятно смотреть; работал он грациозно, ритмично, с большой охотой. Когда он закончил, блинчики были готовы, и Катя угощала ими Иисуса, посыпав их сахаром с корицей, потому что ни варенья, ни мёда в доме не было.

Она выставила его за полчаса до счастливого возвращения сына.

Дни шли, а он всё приходил и приходил. Он являлся без звонка, неизменно, в девять, потому что знал, что Катин сын засыпает в половине девятого. Третьего декабря она получила скромную зарплату и сразу купила подарки – сыну – новую книжку, а Иисусу – его любимый торт из французской кондитерской. Двадцать восемь долларов, которые она заплатила за торт, были для неё тогда чуть ли не состоянием, – столько же стоили пять замороженных куриц, которых бы хватило ребёнку на целый месяц. Столько же стоил набор конструктора «Лего», который она обещала купить сыну, столько же стоили три пачки сигарет, которых бы хватило ей почти на три недели, или две упаковки кофейных зёрен, или же четыре пачки акварельной бумаги.

Катя с радостью отдала эти деньги за торт для нового верного друга, который был со нею в эти дождливые, скупые на тепло и ласку осенние дни.

Катерина видела, что он тоже одинок и тоскует. Ей было ясно, что он ходит к ней греться, как бродячий пёс находит для себя утешение в чужом тёплом подъезде. Впавшие скулы, усталые круги под голубыми глазами, – Катерине казалось, что этому человеку так же одиноко и холодно, как и ей. Они совсем не подходили друг другу, но люди, видевшие их вместе, восклицали – «какая красивая пара».

Он говорил, что ждал двадцатого декабря, чтобы уехать в Москву. Там его, вроде, ждала девушка; он иногда рассказывал о таинственной красавице, дочери дипломата, будто бы влюблённой в него без памяти. Катя слушала его рассказы о ней невнимательно. Кто знает, была ли девушка, или, может быть, он просто набивал себе цену. Некоторые мужчины любят так поступать иногда: они думают, что заставят ревновать и этим вызовут прилив нежности. Катерина не ревновала. Таких мальчишек у неё могло быть сколько угодно.

Она вдруг похорошела; начала встречать его с накрашенными ногтями, гладкими ногами, распрямив длинные волосы. Он начинал ей нравиться. В том, что она нравилась ему, сомнений не было. Как Катя могла не нравиться?

Десятого декабря выпал первый снег. Катерина достала из лиловой коробки с новогодними украшениями алых стеклянных птичек и прикрепила их на белоснежные занавески из тонкой органзы в спальне, зажгла светильник из множества крохотных голубоватых лампочек. Комната сразу наполнилась предвкушением сказочного, – тем, кто верил в деда Мороза и Снегурочку, гирлянды из маленьких лампочек всегда сулят чудо.

В полночь она распахнула ему дверь в свою спальню и сказала: «раздевайся!» Послушно, он быстро разделся. Белый снег её простыней таял от тепла его молодого, загорелого тела. Золото его волос на её подушке, его запах. В постели с ним Катерина была совершенно счастлива. Она нравилась себе и не стеснялась своего тела; она не боялась потерять этого парня. Впервые в жизни Катя не боялась потерять мужчину, близость с которым ей нравилась. От этого на душе у неё было легко, к чувствам восторга и нежности примешивались чувства свободы и торжества, – ей было всё равно, будет ли он с нею завтра. Наверное, именно эти ощущения испытывают те, кто заводит краткосрочные романы.

Но, Иисус смотрел на ситуацию иначе, его роман имел продолжение. Настойчиво и методично он показывал Кате, что он – тот, кто нужен мне для жизни. Вскоре она познакомила его с сыном, и была поражена теплотой, с которой он относился к ребёнку. Он притащил сыну аквариум, купил мяч, осторожно, но весело общался с мальчиком, вызывая у матери восхищение.

Четырнадцатого декабря он принёс откуда-то большого белого гуся. Смеясь, они вместе ощипали и выпотрошили роскошную птицу, а потом, до часу ночи Катерина готовила печёного гуся, фаршированного рисом и яблоками, а специально для него – маленькую порцию паштета из гусиной печени. Он жмурился от удовольствия, когда ел.

Пятнадцатого декабря он принёс большую сумку свежих груш. «Друг угостил», – сказал он. И Катя приготовила грушевый пирог с карамелью, ночью они пили крепкий кофе и кормили друг друга пирогом.

Шестнадцатого декабря он не явился вовсе. Катерина всерьёз обеспокоилась, потому что свой телефон он забыл в её ванной комнате, и позвонить ему было некуда.

Он пришёл рано утром семнадцатого и принёс целое ведро рыбы, принял душ, и, даже не выпив чаю, опять ушёл, видимо, на работу. Конечно же, когда он вернулся, его ждал вкусный ужин – запечённый лосось под горчичным соусом с аппетитными картофельными оладьями и свежим салатом.

Рядом с ним Катя была женщиной. Она была желанна, востребована и нужна. Она целовала, готовила, стелила, украшала, чистила и опять готовила. Она любила. Рядом со ней он был мужчиной. Он нёс в дом, выигрывал, завоёвывал, охранял, обнимал, крепко держал в своих руках. Любил ли он – нам этого никогда не узнать.

Тайная вечеря

В конце весны, когда неистово цвела и благоухала сирень и пронзительно пели птицы, когда вокруг всё расцветало и вновь рождалось, в момент великого торжества жизни, Иисус вдруг превратился в Растрёпку. Его святость будто растворилась в бурлящем водовороте пробуждения природы. Сначала он отказался расчёсывать свои непослушные рыжеватые кудри, похожие на множество медных проводков, потом он перестал переодеваться, встречая и провожая каждый день в неизменной выцветшей футболке с надписью «игрок». Впрочем, на выходных он, всё же, принимал душ, надевал чистое и, подолгу, любуясь на себя в зеркало, зачёсывал волосы назад. Он бросил работу и проводил значительную часть суток в гараже у товарища, либо в собственной постели, которую он теперь отказывался убирать.

Его отношение к Катерине тоже изменилось. Он начал, как бы невзначай, унижать её. Эта разительная перемена произошла столь внезапно, что Катерина не успела понять, как быть. Сменился тон мужа, выражение его лица, настроение. Теперь он стал похожим не на принца, а на злого тролля с взлохмаченными волосами. Его нос, казалось, заострился, а рот недовольной линией изогнулся книзу. И, всё же, как косые лучи солнца заблестят порой меж свинцовых туч, тёплая улыбка Иисуса озаряла иногда злое лицо Растрёпки. Его глаза освещались словно любовью, и губы разъезжались в стороны, успокаивая и вновь маня Катерину надеждой на то, что всё вернётся.

Есть женщины, которые не простят кривой ухмылки. Кому-то с колыбели внушили идиотское, – если бьёт, значит, любит. Катерина же увязла в липкой любви Иисуса как оса, попавшая в чашку густого киселя. Она бы и рада была уйти и начать с начала, но, крылья её тяжелила вязкая масса.

Унизить, а затем похвалить, – Растрёпка читал о таком в заметке про трюки пикаперов. Этот метод назывался «поставить тёлочку на место», и заключался он в том, что женщину нужно унизить для того, чтобы «сбить с неё спесь». Пресытившись уютом семейной жизни, Растрёпка осознал, что хочет большего – новизны, лёгкости, свободы, а Катерина с её домашними хлопотами, с ребёнком и множеством забот, связанных с ним, тянули Растрёпку вниз, подавляя и огорчая его. Особенно ярко он ощущал это неудовлетворение в ночи с пятниц на субботы, когда его товарищи, весёлые и беззаботные отправлялись на афтер-пати в ночном клубе, или, если повезет, ночевать к какой-нибудь барышне. Растрёпке же нужно было идти домой, а этого ему в такие моменты хотелось всё меньше. С другой стороны, Катерина давала ему замечательно чувство уверенности в себе и в завтрашнем дне. Финансовое благополучие, вкусный ужин, удовлетворение любой его прихоти на одной чаше весов, и вольная жизнь – на другой.

Оказавшись в Америке, Растрёпка хлебнул нищеты сполна; почти не владея английским, он работал грузчиком на овощной базе, а по выходным покупал один билет в кинотеатр и полдня слонялся из зала в зал, смотрел все фильмы подряд и собирал в пластиковое ведёрко остатки попкорна в бумажных пакетах, которые он находил между сиденьями. Теперь же, рядом с Катей, он возмужал и даже значительно округлился. Расставаться с чувством удобства ему не хотелось, но и уживаться с правилами и привычками жены он тоже не собирался.

Было раннее субботнее утро, одно из тех, которые так тяжело давались Катерине после развода с Барином, когда сын гостил у отца. Оказалось, что Растрёпке не понравился секс.

– Ты – как просроченные консервы, которые я съел с голоду, а потом оказалось, что я отравился, – сказал Растрёпка жене, поднимаясь с постели, – вставай, приготовь что-нибудь, хватит здесь валяться.

– Я ничего не буду тебе готовить, – выдохнула Катерина, ощутив, как кровь приливает к голове и бьёт в переносицу своим ржавым запахом.

– Куда ты денешься, курица старая? – с презрением процедил Растрёпка, пристально изучая прыщик на щеке в зеркало.

– Как ты меня назвал? – Катерина не верила своим ушам.

– Курица старая. Иди, сделай поесть. Секс как с бревном, так хоть пожрать нормально можно будет, всё равно, толк от тебя какой-то.

Катерина молча оделась и вышла из спальни, слыша теперь только стук своего сердца, – оно гулко пульсировало в ушах. Растрёпка в три прыжка опередил её, схватив ключи от машины, висевшие на крючке у входной двери.

– А машину брать и не думай. Тот, кто не готовит жрать, гуляет пешочком, красавица, – он зло подмигнул жене и, поправив полотенце, обёрнутое вокруг бёдер, вдруг нарочно громко поцеловал её прямо в ухо. В голове Катерины зазвенело, она рванула дверь на себя.

– Иди-иди, проветрись, старая тряпка. Я чувствую, что пора учить тебя начинать, не зря же я на тебе женился, – произнёс Растрёпка и плотно закрыл за ней дверь.

Катерина оказалась на улице. Не выходя из оцепенения, она побрела вперёд. Дома – вещи, её, сына. Завтра в обед Барин привезёт мальчика, что ему сказать? Мысли в гудящей голове были холодными и липкими, как вчерашняя лапша на дне эмалированной кастрюли. Катерина шля прямо, пока не оказалась у автозаправки. Войдя вовнутрь, она бесцельно походила по рядам, пропахшим прогорклыми кукурузными чипсами и приторной мятной жевательной резинкой. Потом она достала их холодильника бутылку «Пепси», купила пачку сигарет и зажигалку.

Пройдя сотню метров по аллее, Катерина села на траву под цветущим деревом и закурила. Всё, всё, чем она жила эти несколько месяцев, оказалось фальшивкой. Это была подделка, обман, симуляция. Но, ведь это парадокс, – Иисус не мог быть подделкой. Тот, кто понял, согрел и спас её от уничтожающего одиночества, не мог быть фальшивкой.

Свет, который он излучал, согревая Катерину, был настоящим. Он подарил ей столько счастливых моментов, он заставил её вновь восхититься жизнью, с новыми силами взяться за работу. Как он мог вдруг говорить ей такое? Называть её курицей, сравнивать с консервами. Ведь она была его царевной, его невестой, его солнышком.

Сигарета догорела, Катерина достала из пачки вторую. Любопытная ворона приземлилась недалеко от неё. Вдруг Катерина поняла: Иисус болен. Он просто болен, с ним что-то случилось, что-то произошло прошлой ночью в клубе. Ему плохо, и только поэтому он может так вести себя, такое говорить. И она должна быть сейчас рядом с ним, чтобы греть и любить его, как он грел и любил её, когда ей было плохо. Катерина поднялась, затушила сигарету и пошла домой.

Она открыла дверь своим ключом. Иисуса не было. В спальне, на их кровати, накрыв ноги белоснежным одеялом, сидел Растрёпка, он смотрел «Каникулы в Мексике». Увидев Катерину в дверях, он поднялся с постели, кинулся к ней, прижал к себе и прошептал: «Солнце, прости меня, прости! Умоляю… Я не знаю, что на меня нашло…»

Катерина вдруг ощутила прилив бескрайнего счастья, тёплого, пленительного, бесподобного.

Через сорок минут они сидели за столиком уютного французского ресторана.

– За тебя, солнышко. За самую красивую, лучшую и любимую мою жёнушку, – произнёс Растрёпка, поднимая бокал божоле, – я клянусь тебе, что никогда в жизни тебя больше не обижу.

Растрёпка залпом выпил молодое вино и взял из плетёной корзинки белую булку. Он посмотрел на бокал Катерины; вино подороже, Перрье Жуэ в тонкой флейте исчезало гораздо быстрее, чем ему хотелось бы.

Краплак красный

Катерина пила чай с душистым апельсиновым мармеладом и рисовала персики и мандарины акварелью на мокрой бумаге. Мягкость летнего вечера, опускающегося на клумбу под её распахнутым окном, веяла ароматом лаванды и розмарина.

Капли красной акварели падали в банку с водой, распускаясь роскошными астрами, потом растворялись и исчезали.

      Рисовать фрукты было легко, гораздо сложнее оказалось вырисовывать плетёный узор стеклянного блюда, на котором они лежали. Мокрая бумага благодарно принимала акварель; с каждым прикосновением кисти рисунок становился всё лучше, а фрукты на нём выглядели всё вкуснее.

      Катя рисовала за стеклянным столом маленькой столовой, на деревянном табурете напротив неё сидел белый кот и внимательно наблюдал.

      Входная дверь распахнулась, и над высокими перилами прихожей появилась кудрявая золотая голова. Шумно упали на пол ключи и какая-то железяка. Запахло куревом, мужским потом и растворителем.

– Выходи, покурим? – произнесла кудрявая голова, широко улыбаясь желтоватыми ровными зубами.

– Я не хочу, – ответила Катя. Курить ей действительно не хотелось; мармелад вкусней сигареты.

– Ну, просто постоишь со мной. Я соскучился, – произнесла голова, опять исчезая за дверью.

Катя посмотрела на свою незаконченную работу; бумага сохла, ей было жаль оставлять натюрморт недорисованным.

– Ты идёшь? – капризным голосом кудрявая голова произнесла уже со двора. Потянуло табачным дымом. С сожалением отложив рисунок в сторону, Катерина принялась полоскать кисточку в банке с водой; поднялся тайфун.

      Она вышла во двор и закурила; курить было неприятно, в горле сразу засаднило.

Он сидел на деревянном стуле у крыльца и дымил, уставившись в телефон. Его рваная футболка была перемазана чем-то чёрным, грязные шорты песочного цвета обнажали острые коленки, покрытые золотой шерстью.

– Ну, красота моя, что у тебя новенького? – спросил он, будто ласковым голосом, – чем занималась? – золотая голова оторвалась от телефона, поднялась и посмотрела на неё прищуренными от едкого дыма зажатой в зубах вонючей сигариллы глазами. Эти злые и весёлые глаза всегда смотрели внимательно и выжидающе. Сначала он слушал, потом незамедлительно действовал.

Она начала говорить что-то про то, как провела этот день без него. По сути, весь день просидела дома. Помыла посуду, перестирала гору белья, приготовила ему вкусный ужин и целый час, если не больше, посвятила своему хобби – рисованию акварелью.

– Но ты же херово рисуешь! – воскликнул он, изумлённо оглядывая Катерину с ног, до головы.

– Да, но мне нравится, – она уже научилась принимать его оценки без эмоций. Теперь нужно было учиться настаивать на своём, не сдаваться и не предавать то, что любишь.

      Катерина любит акварельные краски и пушистые кисточки, которые принимают изящную форму, касаясь ярких пигментов. Она любит зернистую бумагу для акварели и разноцветные капли красок, их вибрирующее любовью к жизни подражание миру вокруг. Она смотрит на пластмассовую палитру с красками и видит в ней алые ягоды шиповника, колдовские тона анютиных глазок, чувствует запах персика, хвои и зелёного яблока

– Всё понятно. Убила время бесполезнячиной, – своим вердиктом Золотая Голова заставил её очнуться, – а что у нас вкусненького есть покушать?

– Твоё любимое.

– А что у меня сегодня любимое? – небритая физиономия разъехалась в улыбке, золотистые, бронзовые и просто серые колючки на ней понеслись в разные стороны. У него, действительно, было много любимых блюд.

– Бефстроганов и картофельное пюре.

– Как же я тебя обожаю, солнышко моё! – он поднялся со стула, затушил сигариллу, аккуратно положив бычок под сиденье, чтобы докурить позже, притянул жену к себе и шумно расцеловал, – Ну, что сначала, – покушаем или пошпилимся? Не дожидаясь ответа, Золотая Голова исчез, и скоро из ванной комнаты послышалось торопливое шипение душа.

Катя зашла в кухню и тщательно вымыла руки. Затем она надела свой клетчатый фартук и подошла к плите. У бефстроганов есть несколько секретов. Во-первых, мясо должно быть определённого качества, и тушить его можно только с луком и специями, а вот соус нужно готовить непосредственно перед подачей, так как разогревать это блюдо не следует. Всё гораздо проще с картофельным пюре; полная кастрюлька восхитительных кучевых облаков со сливками и тщательно перетёртыми желтками томилась под грелкой в ожидании достойной этого пюре подливы.

      Проворно растирая сметану, горчицу и молоко правой рукой, левой Катерина закинула в растекающееся по сковороде сливочное масло пригоршню нарезанных тонкими пластинами шампиньонов. Грибы зашипели, моментально наполнив кухню вопросом, витающим в их аромате: «а где же тимьян?» Скоро заклокотал соус для мяса, и вот – готово – теперь превосходному ужину потребуется лишь салат из свежих овощей и полбокала сухого белого. Если угодно!

Если угодно.

– Солнышко! Иди сюда! – послышался зов большого ребёнка. Жена, как заботливая мама, поспешила к нему и зашла в ванную комнату, чтобы обнаружить, что золотая голова уже превратилась в серую, намокнув. Вода проявляет наши истинные краски, волосы – тоже акварель. Погруженный в пенную воду, Серая Голова задумчиво тыкал пальцем в планшет.

– Солнышко! Посиди со мной, мне скучно, – попросил он.

– Дай, я выключу плитку.

– Только побыстрее! А то я соскучился тут, – голос Растрёпки звучал капризно.

Катя вернулась на кухню, выключила плиту и налила себе чашку чаю, отрезав ломтик лимона. Нож не помешало бы заточить, плотную кожуру пришлось пилить. Лимон брызгал соком в мучительной агонии, добавляя ароматов в кухне. Катерина налила чаю в свою любимую чашку и осторожно понесла её на тонком блюдце в ванную. Пока Серая Голова наплескается, она бы успела чаю напиться; обычно он любит подолгу сидеть в ванне.

Проходя мимо стеклянного стола со своим рисунком, Катя вдруг поняла, чего не хватало узору блюда; нужно было углубить тени, добавить синего. Она поставила чай на стол и принялась за рисование, ей понадобилось бы буквально несколько минут для того, чтобы закончить этот этюд.

      Серая Голова неожиданно материализовался прям передо Катей, – белое полотенце вокруг бёдер, серые волосы зализаны на затылок, лицо выбрито, ноздри загнутого к низу тонкого носа раздуты от возмущения. Кот поспешно спрыгнул с табурета и трусливо растворился.

– Ты почему так обламываешь? – Серая Голова рассердился, – я же сказал – «покушаем» или «пошпилимся»! Я не говорил, «игнорируй меня и занимайся безполезнечиной». Дай сюда! – не дав Катерине опомниться, Серая Голова выхватил лист с недорисованным натюрмортом из-под её носа и разорвал его, обрывки швырнул на пол.

– Ты ошалел, скотина?

– Что ты сказала, сучка?! – Бах! – Это на пол летят её краски, «Виндзор и Ньютон», их разноцветные брызги разлетаются по белым стенам маленькой столовой как праздничное конфетти. Салют образованию! Виват, жизненный опыт.

– Я сказала, что ты – скотина, – повторила Катерина, приподнимаясь над столом.

      Его удар по её лицу разражается новым фейерверком, и вот, Катя видит множество серебряных звёздочек перед глазами, – теперь это уже механическое раздражение её сетчатки и повреждение зрительного нерва.

– Повтори! Буду тебя учить уму-разуму, раз не научили, как разговаривать с мужчинами. Повтори! – Серая Голова яростно смотрит на жену, синие глаза горят негодованием, алые маки возбуждения расцвели на щеках, от которых ей даже на расстоянии пахнет кремом для бритья фирмы «Искусство остроты».

– Повтори, я сказал! Кто я?

– Скотина ты, – он здесь, чтобы Катя училась настаивать на своём. Она нагнулась, чтобы поднять с пола свои краски, но снизу её встретил новый удар, теперь серебряный фейерверк рассыпался сотней звёзд со стороны правого глаза. В носу резко запахло кровью, и тут же тепло заструилось по передним зубам. Сначала это не больно. Боль догнала минут через пятнадцать.

Катерина оказалась в ванной, нагнувшись над раковиной, сплюнула.

Капли алой крови упали на белый кафель, распустились роскошными астрами, потом растворились и исчезли. Она полоскала рот холодной водой, потом рассматривала в зеркало. Повреждения не очень сильные, кровь лилась потому, что мягкие ткани щеки разбились о края зубов по его ударами.

      Ничего страшного, это скоро заживёт. Катя взяла свою парку с надписью «Диснейленд. Всегда в твоём сердце» и вышла на улицу. Проходя мимо столовой, она видела, как за столом, сияющим алой раной пролитой акварельной воды, сидел Серая Голова и, читая что-то в планшете, ел картофельное пюре прямо из кастрюли, неловко черпая его большой ложкой, зажатой в кулаке. Он сделал вид, будто не заметил жену.

      Опустились сиреневые сумерки. Остывающий воздух веял пронзительной свежестью перечной мяты. Катя закурила. Честный и горький привкус сигареты у неё на языке, в горле. Курилось легко. Она выпустила дым из носа, и сразу перестало пахнуть кровью.

– Малыш, ты собираешься извиняться? Еда очень вкусная. – Голос Серой Головы звучал гнусаво и неуверенно.

Оба они понимали, что Кате нужно учиться настаивать на своём.

Менты и пончики

Сержанта полиции Винсента Берри мучила пульсирующая головная боль. Кондиционер не работал, воды в его бутылке оставалось совсем немного, буквально на два глотка. Превозмогая боль, отдающую под надбровные дуги, Сержант Берри поднял глаза и посмотрел на часы. Минутная стрелка неумолимо приближалась к двенадцати. Аллилуйя. Ещё десять минут этой муки, и можно идти на перерыв. Прочный картонный стакан, до краёв наполненный отменным кофе с молоком и три-четыре глазированных пончика гарантированно снимали его головные боли, каждый раз.

– Послушай, – усталым, но миролюбивым тоном он обратился к заплаканной девушке, сидящей напротив него, теребящей и выкручивающей мокрую от слёз бумажную салфетку, – я-то тебе верю, но только моего мнения мало. Нам нужно, чтобы это дело захотел взять прокурор. А он, скорее всего, откажется. Свидетелей у нас нет? Нет. Пятна на шее есть, но ты их сама могла себе поставить. Понимаешь?

Девушка в очередной раз залилась слезами. Сержант Берри, сморщившись от боли, вновь взглянул на часы. Оставалось восемь минут. Он подвинул к девушке коробку с бумажными салфетками, поднялся и похлопал её по плечу. Это вышло немного неуклюже, сержант смутился и сел на своё место за маленьким деревянным столом.

– Ты видишь, в чём тут дело, – продолжал Берри, подглядывая на девушку, которая вызывала в нём больше раздражения, чем сочувствия, – всё дело в самом процессе, в правилах игры, так сказать, – довольный своей компетентностью, сержант вновь взглянул на часы и залпом выпил оставшуюся в его бутылке тёплую воду. Сегодня, пожалуй, он возьмёт стакан кофе не на двенадцать, а на шестнадцать унций и четыре свежих пончика, покрытых ароматной шоколадной глазурью и начинённых до отказа нежным сливочным баварским кремом. Сержант Берри прищёлкнул языком и вернулся к теме домашнего насилия.

– Нам нужно было бы выступить перед присяжными, чтобы и они поверили тебе. Но этого не будет, понимаешь? Там шесть из двенадцати присяжных будут мужиками, которых уже самих обвиняли в домашнем насилии, на ровном месте, ни за что, понимаешь? Отомстить, если изменил. Испортить репутацию. Ребёнка отобрать, чтобы наказать.

Девушка громко всхлипнула. Сержант Берри спохватился:

– Нет, я не говорю, что ты тоже такая! Но, просто, в следующий раз, ты вызывай полицию прямо домой. Ты не иди сюда сама, ты звони нам. Мы приедем, всё осмотрим и обязательно найдём дополнительные улики.

– Но он разбил мой телефон! – с отчаяньем вставила девушка.

– Ну так а ты сбегай к соседке, в следующий раз, набери с её телефона. Наш номер – девять, один, один, – с этими словами сержант Берри поднялся и широким жестом правой руки указал девушке на дверь. Другой рукой он схватил листок с протоколом и помахал им прямо перед лицом девушки, – а я вот сейчас с этим побегу сразу к нашему следователю, а оттуда мы уже прямо в прокуратуру. Поняла? – сержант с облегчением проводил девушку, закинул протокол в окошко дежурной и отправился за пончиками.

Во дворе его любимого кафе «Данкин Донатс» он увидел карету своего товарища, сержанта по фамилии Бонд. Бонд тоже любил полакомиться пончиками и нередко заезжал сюда в обеденный перерыв. В кафе сержант Берри обнаружил Бонда сидящим за столиком у окна с лейтенантом полиции Ким Стоун. Перед Бондом лежал большой бумажный пакет с пончиками (там, по оценке Берри, их должно было быть ну никак не меньше пяти штук), перед златокудрой красавицей мисс Стоун – маленький стаканчик чёрного кофе, без крышки.

– О! Смотрите, кто к нам пожаловал! – заорал сержант Бонд, обратив на себя внимание азиатского студента в наушниках ядовито-зелёного цвета, который сидел за соседним столиком, спиной к полицейским. Услышав сквозь вибрирующий жизнью бит Майкла Джексона в своём плеере зычный голос Бонда, студент подпрыгнул от неожиданности, повернулся к полицейским и уставился на них, часто моргая недоумевающими глазами.

– Не переживай, сынок! Всё под контролем, – пробираясь к товарищам, сержант Берри дружелюбно, как ему казалось, похлопал студента по плечу, от чего тот окончательно ошалел, поспешно доел пончик в розовой глазури, хлебнул из стакана, воткнул себе между зубов тонкую сигарету и, озабоченно поглядывая на полицейских, вышел из кафе.

– День добрый, ребята! – сержант Берри протянул свою огромную лапу Бонду.

– Держу пари, что этот красавчик торгует кислотой,– не отвечая на приветствие, кивнул в сторону азиатского студента Бонд и пожал лапу Берри.

– Тебе повсюду мерещатся наркодельцы, – отозвалась недовольным голосом лейтенант Стоун.

– Мне лучше знать, – строго отрезал Бонд, который недолюбливал Ким Стоун за то, что она, прослужив в полиции меньше, чем он, и ничем особым не отличившись, была выше его по званию и пользовалась незаслуженным, по его мнению, авторитетом у коллег и даже участвовала в спецоперациях, – да я два года жизни убил на наркоторговцев! И всё для чего? Для того, чтобы эти ослы, наши законодатели, легализовали дурь и свели на нет весь мой колоссальный опыт, – Бонд хищно раздул ноздри и со злостью откусил больше половины аппетитного пончика «кленовая плитка», от одного вида которого головная боль сержанта Берри усилилась троекратно, и в желудке заработал трактор. Сержант подошёл к стойке и скоро он уже сидел за столиком с товарищами и с чувством огромного облегчения ел пончик, запивая его горячим кофе.

– Нет, всё же, этого вьетнамского детину я должен проверить, – не унимался Бонд, выглядывая в окно. Он бы действительно пошёл и проверил, но в его пакете всё ещё оставались пончики, и обеденный перерыв не закончился.

– Это кореец, – равнодушно отозвалась мисс Стоун.

– Вьетнамец, руку даю! – возмутился Бонд.