Евангелие от психопатов Старикова Людмила

– Ну, конечно! Я недавно была на Канарских островах. Не впечатлена. Майами мне нравится больше. А вы куда бы хотели поехать?

– В Диснейленд с сыном, – Катерина вдруг поняла, что не чувствует в правой руке фигурку игрушечного человечка.

– С сыновьями, – поправила анестезиолог, -теперь у тебя два сына, скоро мы увидим твоего малыша.

– Да… – Катерина почувствовала, как по её лицу потекли слёзы, сразу по обеим щекам.

– А где ваш папа? Ты рожаешь без партнёра?

– Доктор Вульф! Что вы несёте?! – послышался громкий шёпот доктора Шепарда.

– Прошу прощения. Это – мой метод. От возмущения или прочих эмоциональных реакций у пациентов давление поднимается. А нам давление повысить было бы неплохо.

– Наш папа… – Катерина вспомнила кусты фиолетовой лаванды под окном своей спальни.

– Да, ваш папа. Вспомните то, что вас раздражает. Разозлитесь, как следует, – не унималась анестезиолог.

– С чего вы взяли, что меня это раздражает?

– Ваше давление подскочило, как только вы услышали эти слова, «ваш папа»; а во-вторых, ну какой нормальный мужчина пропустит рождение своего собственного сына? Разозлитесь на него. Имеете полное право.

– Доктор Вульф! Это у меня сейчас давление подскочит! – Шепарду явно не нравился этот метод.

– Послушай, это мужики, не обращай на них внимания, – глаза под очками в фиолетовой оправе иронично улыбались, – скоро это всё закончится. Ты возьмёшь на руки своего малыша, такого хорошенького, и заберёшь его домой.

– Я знаю, – Катерина чувствовала, как к лицу прилила кровь; в темени заломило.

– У нас конвульсии, – невозмутимо констатировала доктор Вульф.

– А вы ещё спрашивали, «зачем пристёгивать»! – доктор Шепард хмыкнул.

– Надрез недостаточно длинный, – наверное, это сказал доктор Кольт. Катерина ощутила волну тошноты, подкатившую к носоглотке.

– Кислород! Давление! – неизвестно кому выкрикнула анестезиолог, и на лицо Катерины, неожиданно, как сачок на бабочку опустилась кислородная маска.

– Не шуми, – глухо отозвался, видимо, Кольт.

– Открой глаза, не теряйся… Слышишь? Оставайся со мной… – голос докторши в фиолетовых очках теперь звучал будто издалека.

Катерина протяжно зевнула, пытаясь захватить побольше воздуха, и провалилась в мутную, полубессознательную дрёму.

– Вернись! Не спать! Дорогая, не спи! Будь со мной… Сейчас ты увидишь своего малыша. Смотри! – не унимались фиолетовые очки.

От слова «малыш» Катерина встрепенулась, пытаясь побороть тошнотворную дремоту. Всё её тело трясло, а живот мяли, будто месили. И вдруг, живот опустел, это Катерина почувствовала очень отчётливо даже сквозь пелену анестезии, и тут же холодный воздух операционной взорвала пронзительная трель – возмущённый, отчаянный крик человека, которого насильно вытащили из тепла и уюта на холод, под жгущие беспощадно-ярким светом лампы-летающие тарелки. Хирургическая медсестра, стоящая рядом, ахнула и опустила экран.

Катерина вдруг увидела сизые кишки, багровую кровь и жёлтые икринки жира, белые марлевые салфетки, блеск инструментов.

– Марша! Какого дьявола? – воскликнул доктор Кольт, даже не подняв головы.

Испуганно, медсестра вновь подняла зелёную тряпку экрана и кишки исчезли из виду.

– Блондин! – удивилась доктор Вульф.

– Полюбуйся, мама! – доктор Шепард поднял заливающегося криком ребёнка и показал его Катерине.

      Пусть говорят сколько угодно о равноправии полов, но, его никогда не будет. Ни одному мужчине не дано познать это несравненное блаженство, это торжество и недоумение, которое испытывает женщина в момент, когда, разрывая ткани, сквозь боль и кровь, из её тела на свет появляется новый, удивительный и совершенно ещё неизвестный, но, уже горячо любимый ею человек.

Время бежать

Только кажется, что одни вещи могут быть важнее или нужнее других. На практике, когда вдруг начинаешь собирать «всё самое дорогое» или «всё самое необходимое», принимать решения нелегко.

      После операции прошло чуть больше месяца. Шов от кесарева почти не болел, теперь боль появлялась лишь при резких движениях; поэтому, Катерина старалась двигаться плавно. Грациозно она пылесосила, осторожно загружала и разгружала стиральную машину и сушку. Спокойно и тихо, чтобы не вредить себе и не раздражать мужа лишний раз.

      Растрёпке было очень трудно, его, действительно, очень многое теперь раздражало. Кроватка малыша в его спальне сделала комнату совершенно не располагающей к сексу. Эта долбанная люлька заняла полкомнаты и просто пыталась кастрировать его, превратить из полного сил и сексуальной энергии молодого мужчины в плюшевое бесполое существо, служащее для охраны материнства и детства. С этим ребёнком надо было что-то делать, в спальне родителей ему было не место.

      Жена, эта истеричная корова, ещё в утробе приучила малыша ненавидеть отца, и теперь от этого семейства можно было ожидать чего угодно. Мать Растрёпки, вместо того, чтобы подбодрить сына, обескураженного прибавлением, прислала ему ссылку на статью в интернете; в ней говорилось о том, что, характер человека закладывается ещё до рождения, и, якобы, не родившийся малыш способен узнавать и различать голоса своих родных. После чтения этой статьи, в голове Растрёпке назойливо зажужжали сказанные им гадости в адрес жены, пасынка и будущего ребёнка. В свете идеи о внутриутробном развитии, после такого и стараться не было смысла – так или иначе, этот маленький предатель рано или поздно всадит нож в отцовскую спину; Растрёпка знал это по себе.

      По ночам ребёнок плакал, Катерина включала ночник и разговаривала с ним, так что, нормально выспаться в этом доме стало невозможным. Почему он должен слушать это щебетание в три часа ночи, да ещё терпеть свет в часы, когда все нормальные люди отдыхают? Не надо говорить о том, что ребёнок скоро подрастёт. Когда он подрастёт, начнутся другие проблемы, и так – без конца.

Растрёпка не просил ребёнка. Он не собирался ни выслушивать ночное кудахтанье, ни платите этой курице алименты. Стоит ли говорить о том, что, находясь дома, Растрёпка теперь пребывал преимущественно в скверном расположении духа. Впрочем, бывали и светлые моменты, и вещи, из которых можно было извлечь небольшую выгоду. Например, перкосет. Растрёпка попробовал таблетку этого средства, назначенного жене после кесарева, – просто сенсация! Всего одна таблетка не только избавила его от ноющей головной боли, но и одарила чувством лёгкой эйфории, которое продолжалось, пока Растрёпка не выпил шампанского, после чего он почти моментально заснул. Проснувшись, Растрёпка пересчитал оставшиеся в пузырьке таблетки перкосета и, приятно удивившись своему богатству, позвонил похвастаться Эмилю, одному из клубных друзей. Через час Эмиль купил у молодого отца все таблетки за наличность и, окрылённый удачной сделкой, Растрёпка укатил в ночной клуб.

      Теперь он чаще ходил по клубам, а дома начал вести себя подчёркнуто жестоко, объясняя это тем, что сына надо воспитывать и с колыбели демонстрировать ему отцовский авторитет.

      Первым делом, молодой папаша освободил свою территорию от любых намёков на другого самца, – в мусорный бак полетели фотографии, бейсбольные мячи, игрушки и одежда, подаренные Барином сыну. И, лишь от самого мальчика, пасынка, Растрёпка пока избавиться не мог, но, в уме уже просчитывал варианты, при которых его можно было бы отправить жить к папаше. Сначала выброшенные вещи исчезали из бака, в то время, когда Растрёпки не было дома, и это становилось причиной для новых скандалов. Однажды, вернувшись домой, Растрёпка обнаружил в гостиной два больших картонных ящика, наполненных одеждой, игрушками и книгами пасынка.

– Это что за переезд? – подозрительно осведомился Растрёпка.

– Это вещи, которые можно хранить у Барина. Хочу сделать перестановку в комнате сына, -соврала Катерина таким невозмутимым тоном, что муж поверил её и даже испытал удовольствие, подумав о том, что его работа, наконец, дала свои плоды.

      А Катерина тоже работала. Осторожно, чтобы не вызывать подозрения у своего мучителя, она собирала свои и детские вещи в большую спортивную сумку, упаковывала походные рюкзаки. «Коробки для Барина» на самом деле были посылками в Россию; теперь Катерина ждала одного – со дня на день ей должен был прийти по почте паспорт малыша и тогда, забрав детей, она могла за несколько часов оказаться вместе с ними на краю света. Всё лучше, чем ждать, когда тебя принесут в жертву. Катерина планировала свой последний шаг – побег в Россию. Побег, потому что переездом такое не назовёшь.

      Телефон, которым она пользовалась, прослеживался мужем; все банковские счета были общими, но, с рождением малыша, Растрёпка немного утратил бдительность, – куда она теперь денется с младенцем? Куда денется эта – похожая на желе, с целлюлитом, морщинистыми локтями и несвежими уже коленками, баба без педикюра? Да такую даром никто не возьмёт; Растрёпка был спокоен.

      Катерина дождалась своего спасителя; когда Иисус в образе курьера службы «ФедЭкс» вручил ей белый пакет, из её уставших от напряжения глаз брызнули слёзы. В пакете лежал новенький паспорт тёмно-синего цвета, – билет в свободную, новую, пугающую своей неизвестностью жизнь.

      Просить Форда о помощи было ошибкой. Отвергнутые дети не умеют прощать даже в пятьдесят пять. Дэвид Форд был очень доволен тем, что «русская приползла к нему на коленях», как ему нравилось об этом думать.

– Если бы ты сделала правильный выбор тогда, сейчас ты была бы хозяйкой в моём особняке, и твой сын обучался бы иностранным языкам и верховой езде. А не сидел бы в страхе, не зная, чего ожидать от неадекватного отчима, – крашеные усы адвоката победно возвышались над его самодовольной улыбкой. Ямочка на подбородке выдавала в нём извращенца, но, не только она.

– Предположим, я возьму твою наличность и куплю вам билеты в Россию на свою кредитную карточку. Твой нынешний муж, это примитивное существо, не узнает об этом. Я даже могу быть настолько любезным, – Дэвид облизнул губы, как сытый кот, – настолько, повторю, любезным, что отвезу вас в аэропорт в своём роскошном внедорожнике, – кот сделал паузу для того, чтобы как следует рассмотреть реакцию мышки. В достаточной ли мере она прониклась его великодушием?

– Дэвид, спасибо тебе огромное, я очень признательна. Вот – дата и номер рейса, которые нам нужны, – Катерина протянула старому извращенцу тетрадный лист с несколькими буквами и цифрами.

– Послушай, а что ты думаешь делать со своей машиной? – Дэвид насмешливо посмотрел на Катерину из-под очков. Неожиданный вопрос её сконфузил, это было заметно. – Неужели тебе не хватает мозгов и воображения представить, что здесь будет, когда твой бывший хватится тебя? – В глазах Дэвида заплясало пламя превосходства,– ой, прошу прощения, – твой всё ещё нынешний муж. С точки зрения законодательства, он – полноправный супруг, а также, что ещё важнее – отец ребёнка. И, если мужем он может и не быть после развода, то, отцовства его вряд ли кто-то сможет лишить просто так. Ты понимаешь, о чём я?

      Катерина ощутила внезапную резь в животе. Она бросила взгляд на ребёнка, – малыш безмятежно спал в колыбели переносного автокресла.

– О чём ты? – спросила она, глядя в колючие чёрные глаза Дэвида.

– О том, что ты, уезжая с детьми в Россию, лишаешь их отцов возможности видеться с ними. А это на языке закона называется «похищением». Федеральная статья. Три года лишения свободы, – глядя на заметную невооружённым взглядом реакцию своей жертвы, Дэвид испытывал привычный восторг от самого себя.

– У меня нет выбора, – произнесла Катерина, с трудом проглотив горечь, подступившую к самому горлу.

– У тебя всегда есть выбор. Разведись. Сообщи в полицию, обратись в суд и получи защитный ордер на этого ничтожного тирана, – Дэвид говорил так, будто всю жизнь посвятил борьбе с домашним насилием.

– Я всё это уже делала. Полицейские говорят, что будут ждать, пока не прольётся кровь, – устало возразила Екатерина. Резь в животе отпустила, но, теперь свистело у неё в ушах.

– Нет скотов ленивей, чем полицейские. Всё, что они умеют – это ждать пенсии в очереди за пончиками, – с презрением процедил Дэвид сквозь порцелановые зубы, – раз решила, сделай хитрее. Напиши предсмертную записку.

– Не поняла… – Катерина чувствовала, как кровь пульсирует в висках. Ударов сто двадцать в минуту, как после хорошей пробежки.

– Да что тут непонятного? – Дэвид наслаждался своим издевательством над этой бывшей красавицей, когда-то отвергнувшей его, а сейчас – рыхловатой русской бабой, явившейся к нему в офис с просьбой о помощи. Это было триумфом не хуже звучной победы над мелкими лавочниками, которую он одержал недавно в окружном суде, – понятно, что этот неуверенный в себе щенок шпионит за твоим мобильником. Возьмёшь свой телефон, положишь его в бардачок своей машины. Напишешь предсмертную записку о том, как муж над тобой издевался, и, что больше нет сил терпеть, а сама отправишься в аэропорт. В это время негр сядет в твою машину, уведёт её подальше и утопит в озере.

– Какой негр?

– Из южного Сиэтла, разумеется. Первое, что они кинутся искать, когда хватятся тебя – твоя машина. Первое место, в котором они будут искать – парковка аэропорта. Проверять списки пассажиров международного рейса они сразу не смогут, для этого потребуется время и немного мозгов, а в вашем районе следователи – редкостные тупицы. Зато, как они возликуют, когда обнаружат твою машину и получат предсмертную записку! Им покажется, что они почти раскрыли дело.

– Покажется? – Катерина вытерла рукавом набежавшие слёзы.

– Разумеется. И не вздумай кидать предсмертную записку на обеденный стол своему идиоту. Её нужно отправить по почте в полицейское отделение на имя главного следователя, и не иначе! – старый кот поднял в воздух свой тонкий когтистый палец.

– Послушай, ты запутал меня. Я хочу просто уехать домой, чтобы выжить, – Катерина посмотрела на Дэвида умоляющим взглядом.

– Уезжай. Только оставь здесь американских детей. Ты же похищение планируешь, а я помогаю тебе запутать следы. Я, по идее, вообще не должен этого делать, но, помогаю тебе от своей доброты и милосердия. Ты должна быть мне благодарна.

– Я благодарна, очень…

– Тогда слушай дальше. Если здесь на тебя заведут дело о международном похищении детей, его передадут в Интерпол. Это – преступление без срока исковой давности. Через пять лет ты поедешь с детьми отдыхать на Майорку и тебя возьмут в наручники прямо в аэропорту. Твоих детей отдадут их безобразным папашам, если не неграм в приёмные семьи. Ты этого хочешь?! – Дэвид вошёл в раж и почти перешёл на крик.

Катерина с трудом сдерживала слёзы обиды и страха. Малыш продолжал безмятежно спать.

– Нет, Дэвид, я не хочу этого.

– Сколько стоят ваши билеты в Россию?

– Три тысячи двести на этот рейс, Дэвид.

– Давай ещё пятьсот наличными сверху, три тысячи семьсот, и я позабочусь о твоём автомобиле. – Дэвид достал из жестяной коробки остро заточенный карандаш и прицелился, – марка, модель, год выпуска?

В мире мужчин

Дэвид Форд не купил билеты в Россию на полученные от Катерины три тысячи двести долларов. И, конечно же, никто из негров в Южном Сиэтле не получил от него пятисот долларов или, хотя бы, половину авансом за угон и потопление Катиного автомобиля. Да, Дэвид и не собирался помогать этой провинциальной дуре. Таких сучек приходится учить простым вещам, простыми методами. Муж как президент: сначала выбирают лучшего из кандидатов, а уж когда выбрали, нечего жаловаться, всё равно, ничего не исправишь. Жаловаться мужчине на мужчину – что может быть глупее? Дэвид в глаза не видел ничтожного кухонного бойца из Украины, но, по духу Растрёпка был гораздо ближе ему, чем эта пафосная, но неуверенная в себе деревенская дура. К тому же, их с Растрёпкой объединяло то, что оба они были ею отвергнуты.

      А что она, вообще, о себе возомнила?! Дэвид ей не подходит, молодой муж её тоже не устраивает. А мужчины, они, что – игрушки? Хочу – приласкаю, не угоден – пошёл вон? Дэвид Форд плевать хотел на проблему семейного насилия. Профессиональная деформация характера или родился социопатом – какая разница; Дэвид не собирался никому помогать, никогда. Получить выгоду, облапошив простофилю, – не в этом ли заключается один из ключевых для адвокатского успеха талантов? Да, конечно, она перезвонила и спросила про билеты. И, естественно, Дэвид ответил, что он передумал. Да-да, Дэвид передумал покупать билеты и вообще вмешиваться в это грязное дело. Интересно, а чем, вообще, Катерина думала, когда пыталась втянуть его в своё преступление? Неужели она действительно рассчитывала на то, что адвокат, известный на всю страну, станет соучастником международного похищения детей? Какой абсурд. Вернуть деньги? Какие деньги? Какие ещё деньги?! Никаких денег он не принимал, и, если у неё есть доказательства, она может предоставить их в полицейское управление, но, оскорблять его он больше не позволит. Гуд-бай.

      Человеческая подлость не имеет границ. Ей подвластны врачи и строители, нищеброды и богачи. Подлости может быть подвержен всякий. Её так много вокруг, что, непонятно, почему в школах не обучают детей механизмам защиты от неё. От первоклассника, поставившего подножку товарищу, до корпорации, обворовывающей пенсионеров, подлость как эксперимент, метод и стратегия выживания в нашем мире. Почему же ты ощущаешь превосходство над другими и всё ещё позволяешь себе доверять людям? Доверие – вот наивысшая роскошь, которую мало, кто может себе позволить.

      Катерина хотела кричать, но, не смогла даже расплакаться. Упрямые капли сиэтловского дождя помогли, омыв её лицо. Катерина поставила колыбель со спящим ребёнком под навес у двери в свою квартиру и вновь вышла под усиливающийся дождь, подставляя себя его хлёстким ударам. Почти четыре тысячи долларов, их билеты, пропали. Как теперь, с младенцем на руках, опять накопить эту сумму? Как вернуться домой? Страх и тоска и бессильная злость. Дождь превратился в ливень, и Катерина раскрыла рот, ловя прохладную воду. Сзади послышалось урчание автомобиля, вдова Магнуссон подкатила на «кадиллаке», оставшемся от её мужа.

Старуха запарковала машину у себя под окном и окликнула Катерину: «Зайди ко мне на пару слов». Катерина подхватила колыбель и вскоре она уже сидела на кухне у своей пожилой соседки.

– Можешь ничего мне не говорить, – не глядя на Катю, произнесла вдова и открыла холодильник, – я знаю точно, что ты чувствуешь. У меня тоже бывали дни, когда я стояла под ливнем, глотая воду. Боль от этого не проходит, и даже не притупляется, но, кто будет кормить твоего малыша, если тебя уложат в больницу с пневмонией?

      Катерина молча разглядывала чайную пару из сервиза «Роял Далтон»; удивительные лиловые розы переплетались с ландышами.

– Сколько денег тебе нужно, чтобы уйти от него? – неожиданно спросила вдова Магнуссон, усевшись на стол напротив Катерины и глядя ей прямо в глаза, – отвечай, не стесняйся. Я живу за стеной, я всё слышу, я знаю обо всём, что с тобой происходит там.

– Три тысячи двести долларов, – ответила Катерина, подняв голову и увидев перед собой неожиданно ярко-синий взгляд совершенно незнакомой ей женщины.

– Считай, что они есть у тебя, – вдова Магнуссон подвинула поднос со сливками и сахарницей ближе к Катерине, – пей чай.

      Элвис, неподвижно стоявший в углу кухни, за спиной Катерины, одарил вдову Магнуссон широкой улыбкой, надвинул ковбойскую шляпу на глаза и, на цыпочках, чтобы не разбудить малыша, удалился. Миссис Магнуссон слабо помахала ему рукой.

Прощай, Изумрудный город

Сама не отдавая себе в этом отчёта, Катерина прощалась с Сиэтлом. Она растерянно рассматривала из окна скользящего по хайвею «кадиллака» проплывающие серые здания, каждое из которых таило в себе множество разных, чужих жизней. Есть что-то страшное, тяжёлое, каменное в слове «никогда». Ты думаешь, что ты познал всё, и мало, что производит впечатление, – попробуй уехать из города, где прожил, хотя бы, лет десять. Уезжать навсегда – трагическая судьба эмигрантов. От хорошей жизни не уезжает никто, насиженные гнёзда просто так не покидают. Попробуй посмотреть на город, в котором прошли годы, и родились дети, а потом скажи – «больше никогда».

Больше никогда не обрадуешься снегу, так, как в Сиэтле.

Больше никогда не пройдёшь по набережной – воняющей соляркой, тиной и мочой бомжей, и всё же – удивительной пристани Изумрудного города, от которой паромы отправляются на чудесные острова, заселённые садовниками и мастерами.

Никогда не окажешься в кафе в университетском районе, и не вдохнёшь чарующий запах пыли в букинистическом магазине на Рузвельт-уэй.

Попрощаться с разноцветным парадом геев и лесбиянок на Бродвее, помахать рукой спешащим сквозь дождь адвокатам, бухгалтерам и простым клеркам. Сказать «гуд-бай» приливам и отливам под сырным диском луны, изумрудным газонам, каскадам весенних цветов, замшелому дождевому лесу и множеству манящих уютом огней.

Гуд-бай, Вашингтонское озеро, гуд-бай магнолиевая роща, гуд-бай, Сиэтл.

Катерина смахнула набежавшие слёзы; сидящий с ней рядом Матвей тронул её за руку и тут же отвернулся. Вдова Магнуссон запарковала автомобиль у входа в терминал «Аляска Эирлайнс». Она дождалась, пока её пассажиры покинут машину и вышла, чтобы попрощаться.

Матвей хмурился, деловито поправляя лямки увесистого рюкзака, младенец проснулся и внимательно смотрел на происходящее из автолюльки. Старуха нагнулась к нему, тонкие морщинки разлетелись в улыбке:

– Прощай, малыш. Езжай в Россию, учись быть русским! Но! – старуха сделала паузу и распрямилась, глядя на Катерину, – не забывай, что ты был рождён на земле свободных и в доме храбрых³!

Слезы брызнули из глаз Катерины, как у клоуна, она крепко обняла вдову Магнуссон:

– Спасибо за всё!

– Не стоит благодарности. Я просто рада за тебя, прощай, – старая американка протянула худую венистую руку и вытерла слёзы этой незадачливой русской, села в машину и завела мотор. Тронувшись с места, она опять физически ощутила присутствие Элвиса. Король разместился на заднем сидении, вдова даже чувствовала запах бриолина, исходящий от его шевелюры.

– Ты знаешь, детка, настроение у меня просто отличное, несмотря на паршивую погоду, вруби-ка нашу любимую, – произнёс Элвис.

– «Jail house rock»?! – старуха с удивлением подняла седые брови.

– Не, «Don’t be cruel» – ответил Элвис.

Ушла

      Дождь лил бесконечным потоком уже третий день подряд, – это голодный Тлалок⁴ гневался и подыскивал себе жертву. Растрёпке и дела не было до этого синемордого, как он называл Тлалока, он просто в него не верил. Вернувшись с работы, он сразу обнаружил то, что не могло не расстроить: машина жены стояла припаркованной, как обычно, но, стекло с водительской стороны было открыто и в салон уже порядком набежало дождевой воды. Курила она, что ли? Ей же нельзя.

      Растрёпка со злостью провернул ключ в замке наружной двери, вошёл в квартиру и крикнул с порога:

– Катя!.. Катя, мать твою! – Растрёпкой овладела ярость. Оставила машину открытой под дождём, кто теперь будет сушить салон?

      Катя не отвечала. Не разуваясь, Растрёпка прошёл в зал. Необычно гулкий стук от его ботинок отрикошетил в область темени страшной догадкой. Пусто, в квартире было пусто. Не было здесь ни коровы-жены, ни пасынка, ни его собственного, родного, маленького сыночка. Растрёпка всё уже понял, знание вязким облаком висело в опустевшей квартире и проникало в него всё глубже с каждым шагом: цок, цок по паркету, – их нет и не будет, цок, цок, ты допрыгался, рыжий, ты перегнул палку, в чём-то ты был, всё-таки, не прав. Цок, цок, цок – три шага до спальни.

– Катя! – отчаянно и с надрывом выкрикнул Растрёпка, всё же, надеясь увидеть жену свернувшейся в калачик на кровати, хотя, он знал, что привычки спать днём у неё не было. Постель была пуста. Кроватка малыша тоже.

– Матвей! – Растрёпка с шумом выдохнул и кинулся в комнату пасынка. В комнате Матвея тоже никого не было; на кровати мальчика не осталось даже белья, голый матрас непривычно пестрил мелкими полосками.

Растрёпка схватился за телефон как за спасательный круг. Непослушными пальцами набрал привычный номер, – аппарат жены был отключен. Знание поглотило его. Растрёпка понял всё: жена вышла из-под контроля. Теперь все эти уютные вечера, секс, ужины, сказки, компьютерные игры, торты со свежими ягодами – в прошлом. В будущем – поиски, одиночество, алименты. Растрёпка повалился на диван из чёрного кожезаменителя, обхватил кудрявую голову обеими руками и взвыл: «Су-у-ука!»

      Синемордый бог ацтеков заглянул к нему через широкое окно и облизнулся. Что может быть вкуснее, чем расстроенный мучитель? Тлалок причмокнул от удовольствия и от души шарахнул молнией.

Плакса-вакса

Сержанту Берри просто везло на этого Сергия Гриценко, это заметили все в отделении. Сначала – визит плачущей жены этого негодяя, потом – жалоба старухи-соседки, далее – дело о краже со взломом в кабинете психолога, Джоан Эшлей, главным подозреваемым по этому делу проходил, кто бы вы думали? Мистер Гриценко! И вот теперь этот персонаж явился в полицейское отделение сам, об этом Винсенту доложила дежурная секретарша Тиффани, хорошенькая толстушка, испытывающая глубокий интерес к уголовному делопроизводству.

      Сержант Берри только вернулся с обеденного перерыва и взялся за свою почту, как Тиффани, прикрыв рукой микрофон на наушниках, зловеще прошептала:

– Винси, там твой мучитель явился собственной персоной, у него что-то стряслось, и он хочет поговорить с офицером полиции.

Винс сразу понял, о ком речь: мучителей у него на участке было раз, два и обчёлся. Неприятное предчувствие поселилось в животе сержанта Берри, но, он поборол его, подхватил планшет с пристёгнутой к нему ручкой и вышел в коридор.

Растрёпка сидел на кресле у стенда «Наши герои – вчера и сегодня». Его заплаканное, покрытое алыми пятнами лицо выглядело жалким, контрастируя с портретами гордо позирующих самодовольных героев американской полиции.

– Чем я могу вам помочь, сэр? – заботливо поинтересовался сержант Берри, брезгливо разглядывая парня с репутацией мучителя.

– Моя жена пропала, и пропал мой малыш… Мой маленький малыш пропал, его нет дома… – Рот у Растрёпки был перекошен к низу, как у пятилетней девочки, которой не купили игрушку.

– Расскажите подробней, при каких обстоятельствах это произошло? – Винс взялся за ручку и заскользил ею по планшету, стараясь не упускать деталей. Дурное предчувствие не отпускало, кружась в животе полицейского.

      Из сбивчивого рассказа Растрёпки стало ясно, что он вернулся с работы и обнаружил машину жены открытой под дождём, самой же её дома не было, дети тоже пропали.

– Сэр, мы обязательно разыщем вашу семью, прошу вас успокоиться, – произнёс сержант Берри. В его мыслях конденсировалась чёрная туча подозрений, отгонять которую с каждым словом Гриценко было всё сложнее. Неужели он их… Нет, это слово произнести было невозможно, даже думать о нём не хотелось. Перед глазами Винса стояла плачущая жена Гриценко. Почему он не арестовал его тогда? Берри составил протокол, дождался, пока Растрёпка прочитает и подпишет его и вернулся в офис.

– Код десять-пятьдесят семь⁵, – передал он, поднеся к лицу рацию, и бросил Тиффани свой протокол.

У той округлились глаза.

– Неужели… – прошептала она.

Без суда и следствия

Следователь в отделе по борьбе с домашним насилием, лейтенант Ким Стоун, ненавидела мучителей. Для неё эта борьба была личной, как и для многих других в полиции. Получив протокол об исчезновении миссис Гриценко и её детей, Ким взялась за дело немедленно и вызвала сержанта Берри к себе в кабинет.

– Винс, что скажешь? Ты с ним знаком; каков из себя этот парень? – тонко выщипанные брови следователя соединились в сердитую стрелку на переносице.

– Типичный домашний мучитель, – Винс хотел, чтобы его оценка звучала компетентно, но, красота Ким Стоун сбивала его с толку.

– Что говорит твой инстинкт? Они живы?

– Честно говоря, лейтенант, я не знаю. Я попросил Тиффани подготовить тебе номера дел, в которых этот чёрт проходит подозреваемым или персоной интереса. По-моему, таких четыре только в нашем отделении.

– Да уж, похож на социопата. Поехали, – лейтенант Стоун захлопнула чёрную кожаную папку, и полицейские отправились на поиски семьи Гриценко.

Растрёпка сидел на супружеской кровати, обхватив голову обеими руками. По полу были разложены свёрнутые использованные подгузники.

– Что это? Так было, когда ты вернулся? – спросила Ким Стоун, указывая на них.

– Нет, это я разложил, – еле слышно ответил Растрёпка.

– Зачем? – настойчиво уточнила Ким.

– Потому, что я скучаю по своему малышу! – неожиданно вскрикнул Растрёпка и, повалившись на кровать, завыл.

С презрением посмотрев на него, Ким вышла из спальни. Сержант Берри сидел в маленькой столовой и возился с фотоаппаратом.

– Сними все комнаты. Мне также потребуются снимки обуви в коридоре и подгузников. Один из подгузников прихвати в качестве вещдоков, плюс, я хочу всё, что есть в его пепельнице и мусорном ведре.

– А ты куда?– Я опрошу соседей, – ответила Ким.

Вдова Магнуссон сразу поняла, в чём дело, увидев женщину в полицейской форме, шагающую по направлению к её дому.

– Вы насчёт соседки и детей? – спросила она, открывая дверь, – у меня их нет.

– А что вам о них известно? – Ким Стоун не была удивлена. Старушки-соседки всегда в курсе того, чтоб происходит рядом с ними.

– Они живы. Мать забрала детей и уехала обратно в свою страну.

– Откуда вам это известно? – у Ким лоб заломило от напряжения.

– Я сама отвезла их в аэропорт сегодня утром, – с достоинством ответила вдова Магнуссон, думая о том, как сейчас гордится ею Элвис, – не хотите ли чашечку чаю?

Соучастие, похищение, пожилая женщина получает условный срок, – отвратительные мысли вихрем пронеслись в голове Ким.

– Да, я выпью с вами чаю, – ответила она и последовала за старушкой.

– Он бил её, мисс. Он закрывал её, оставлял одну, мучал эту женщину. Это хорошо, что она уехала, для детей хорошо, – старуха пожала плечами и включила чайник.

– Вы знаете номер рейса? – жестокая борьба завязалась внутри Ким.

– Нет, зачем мне это знать, – ответила старуха.

– Не беда, спасибо за информацию, – Ким резко поднялась из-за стола, – до свидания!

– Мы же ещё не выпили чаю! – возмутилась вдова.

– Я спешу, – ответила Ким и вышла.

В аэропорту Ким выяснила номер рейса и время вылета Катерины и детей. Самолёт ушёл точно по расписанию, значит, сейчас они должны быть где-то над Атлантическим океаном. Время прилёта в Шереметьево было указано как шестнадцать часов завтрашнего дня, значит, нужно протянуть ещё хотя бы три часа до получения ордера. Меньше всего лейтенанту Стоун хотелось, чтобы мать посадили за решётку, обвинив в международном похищении, а детей отдали в руки этому социопату.

      Ким заехала в кофейню «Туллис», взяла себе двойное американо и устроилась в углу, на диване. Она раскрыла это преступление без труда. Гораздо тяжелее было покрыть его. Протянуть, промямлить, дать ей уйти и не дать погибнуть в руках этого подонка. Ким пила обжигающий кофе и оглядывалась вокруг.

      Как назло, в кофейне не было ни одной матери, зато два отца, типичные представители верхнего эшелона среднего класса, забавлялись со своими детьми. Один из отцов, лет тридцати, усадил трёхлетку к себе на колени и поил его шоколадным молоком из пластикового стакана. Второй – как соль на рану, качал младенца в автолюльке одной рукой и размешивал сахар в чашке другой.

      Похищение ребёнка одним родителей лишает второго прав, гарантированных ему нашей конституцией и сводом законов Соединённых штатов. Своим бездействием, умышленным торможением дела, следователь Ким Стоун попирала конституционные права этого плаксивого, эгоистичного негодяя. То, что он бил свою жену, было известно многим. Об этом знали соседи, полицейские, да и друзьям этой семьи, наверняка, тоже было ясно. Но, перед лицом закона, это не значит, что его можно взять и лишить фундаментального человеческого права – видеть, как растёт твой ребёнок, как он улыбается, качать его в автолюльке, поить шоколадным молоком.

Это – Сиэтл, штат Вашингтон.

      Ким обжигалась, но пила кофе, терзаясь и наказывая себя. Она очень много знала о домашних мучителях. Ей была хорошо известна ужасающая статистика – семьдесят пять процентов жён, убитых мучителями, погибают в течение месяца после ухода от своего партнёра. И тридцать процентов всех женщин, убитых в Соединённых Штатах, погибают именно от домашнего насилия. И, при этом, семейные суды давали и продолжают давать отцам-насильникам видеться с детьми, определяя режим свиданий.

      Взгляд Ким застыл на красном стаканчике. Всего два года назад это было в её практике, – отец убил двоих детей во время свидания, а затем – порешил наблюдателя и покончил с собой. Мучители так мстят своим жертвам за собственные раны, ревнуя их к матерям, как в детстве ревновали своих матерей к их партнёрам. Дети погибают, а в лучшем случае – получают глубокие психические травмы от продолжения общения с теми, кто бил, насиловал, издевался. А суд – правой рукой выдаёт защитный ордер, а левой – выписывает разрешение на встречу с монстром, отправляет в логово к дракону.

      У отца тоже есть права. Все люди допускают ошибки, американское общество принимает отцов с их недостатками и слабостями. Для алкоголиков и наркоманов у нас существуют реабилитационные программы, для мучителей – курсы принудительного лечения. Пусть отцы смотрят, как растут их дети, чего бы это ни стоило.

      Перед глазами Ким Стоун поплыли образы детей, погибших от рук своих отцов: Райан и Мерфи, пяти и семи лет, задушены во время визита в попытке отомстить их матери за то, что ушла. Лейла, двух лет, – отец не хотел платить алименты и утопил её. Джонатан, трёхлетний мальчик, избитый до смерти отцом через две недели после развода.

      Рот ли привык к горячему, или кофе остыл, – трудно сказать. Ким Стоун пила горький напиток большими глотками, вспоминая детей, – как они выглядели на месте преступлений и на фотографиях в папках дел, которые тоже не нуждались в раскрытии.

      Отец и трёхлетка, сидящие напротив, выпили своё шоколадное молоко и засобирались. Ким поглядела на часы, подумала несколько секунд и поднялась, чтобы взять себе ещё кофе и сэндвич с тунцом. Спокойно поесть, протянуть время, дать им долететь до России, которая не выдаёт своих граждан. А потом уж – хоть Интерпол, хоть трава не расти.

Природа стейка

Молодой белохвостый олень осторожно ступал по свежему снегу, задирая голову и принюхиваясь. Старик сидел, почти не шевелясь, на кряжистом дереве, метрах в двенадцати от оленя. Несмотря на то, что вашингтонская зима уже вступила в свои права, одет он был в лёгкую куртку. Вопреки рекомендациям местных егерей, старик опять не надел оранжевый жилет, и даже не подумал раскошелиться на камуфляж, но, зрению неопытного оленя, недоверчиво вглядывающегося в переплетение ветвей, он был практически недоступен.

      Красивое дикое животное совсем не походило на белохвостых оленей, вытканных на немецких гобеленах или напечатанных на жестяных коробках с дешёвым печеньем, украшающих жилища реднеков. В живом олене было что-то непередаваемо и неуловимо похожее на человека; казалось, что этот олень имеет и ум, и характер, и стремление к познанию. Тем больше старику хотелось его убить, всадить ему пулю в лоб между этих двух прекрасных изумлённых глаз. Какое право на существование имеет это создание, когда его Рудольф мёртв?

      Старик медленно, чтобы не спугнуть, поднял ружьё и прицелился. Олень дрогнул и оступился, вдруг, почувствовав неладное; под его копытцем хрустнула ветка, и тут же щёлкнул продольно-скользящий поворотный затвор. Инстинкт сгруппировал ноги животного для прыжка, но, человеку опять удалось опередить природу. Тишину декабрьского леса прошиб выстрел, олень метнулся и исчез в молодой рощице, окропив снег розоватой кровью, – охотник пробил ему лёгкое.

      Старик, не спеша, слез с дерева и отправился по следу искать свою добычу. Долго идти ему не пришлось, метров через двадцать он нашёл его. Олень лежал на снегу, неловко задрав голову и вытянув красивую длинную шею. Из раны, пузырясь, сочилась кровь; чёрные глаза остекленели, но, не утратили своего изумления.

      Дэшер и Дэнсер, и Прэнсер, и Виксен. Комет и Купид, и Доннер, и Блитцен⁶. Спать, всем пора спать. Мистер Клаус похлопал себя по карману, чтобы убедиться, что разделочный нож на месте, достал верёвку и огляделся, – тушу неплохо было бы для начала подвесить, чтобы спустить кровь.

      Камаштли, бог судьбы и охоты, бродивший за стариком по лесу с самого начала сезона, потряс своим жезлом. У него была идея получше.

Дарвин

Ничто так не бесит трудившегося всю неделю мужчину, как сцена ревности, устроенная бездельницей-женой. Устраивать скандал из-за лайков в социальной сети – ну, это уж слишком. Жена программиста Максима Семиутова, тридцатилетняя виолончелистка Ольга, вместо того, чтобы выйти на работу, сидела дома с ребёнком и, очевидно, сходила с ума от безделья. Нет, чтобы больше времени уделять своей внешности, – она ежедневно проверяла всю активность Макса в его любимых форумах и даже смела проверять историю в интернет-браузере, вынюхивая, как овчарка, адреса порно-сайтов, посещаемых супругом. Это всё не могло не злить, за это нужно было непременно наказывать.

      На этот раз их ссора переросла в драку, и Максиму пришлось использовать попавшуюся под руку дочь как средство для нанесения побоев супруге.

      Подхватив тщедушную трёхлетнюю Настеньку, он бил её тоненькими ножками, обутыми в ортопедические сандалии, Ольгу по лицу, по шее, по голове. Разбил бровь и надорвал мочку уха, когда каблучок Настенькиной сандалии задел золотую серёжку мамы.

      Сначала Оля кричала и пыталась закрыться руками от ударов, наносимых её дочерью. Потом материнский инстинкт взял верх над инстинктом выживания, Ольга сгруппировалась, зарычала и, стремительно накинувшись на ликовавшего в экстазе победы над супругой Максима, вырвала Настеньку у него из рук.

– Я тебя, сука, сейчас на ремни порежу, – выдохнула Ольга, крепко прижимая к себе пустившую слюни, немую от ужаса девочку, которая с тоской глядела в потолок, крепко держась за измочаленного белого Чебурашку из Сочи.

– Потише, истеричка, – неожиданно с достоинством произнёс Максим, вытер бороду и, с сожалением оглядев растерзанную жестоким семейным конфликтом уютную когда-то кухню съёмного дома, заметил: – А теперь тебе весь вечер придётся дерьмо это вывозить, психопатка. – Очевидно, он винил темперамент и несдержанность супруги в том, что пол кухни был изуродован битой посудой, просыпанным молотым кофе и разлитым красным вином, аромат которого восходил над полем боя и, приятно щекоча ноздри Максима, сулил ему замечательный вечер в иммигрантском клубе знатоков.

      Максим аккуратно, стараясь не наступать на осколки и лужицы вина, вышел из кухни, наскоро принял душ, надел новые джинсы и свежую футболку, слегка надушился и, в превосходном настроении выпрыгнул за порог дома, оставив ребёнка, собаку и разорённую кухню на руки сердитой, ревнивой жены.

      В свои неполные тридцать восемь лет Максим уже считал себя вполне состоявшимся мужчиной; он получил контракт в компании-гиганте, осилил ипотеку, женился во второй раз и стал отцом для троих детей. Первые двое отпрысков так и остались в России, со старшей женой, как шутливо Максим называл бывшую супругу. Новую же семью он притащил за собой в Сиэтл и очень этим гордился.

      Отцовство, тем не менее, было ему в тягость, он открыто признавал это перед своими друзьями, многие из которых, будучи верны сегодняшней моде, тоже говорили, что не любят детей и очень от них утомляются.

      Максим выжал сцепление и переключил скорость на четвёртую. Двадцатилетний «Ниссан» серебристого цвета, который Макс про себя называл «шатлом», скинул обороты и загудел на терцию ниже. Макс приоткрыл окно и сунул себе в зубы «Кэмел», затем, не глядя, ткнул указательным пальцем – сначала в кнопку прикуривателя, затем на клавишу «плэй», добавил звука «Аэросмиту» и с удовольствием закурил. «Every time I look in the mirror, all these lines on my face getting clearer…» – Макс прочувствовал боль Тайлера; он чуть нагнулся, чтобы заглянуть в боковое зеркало и заметить и на своём лице те самые линии, о которых пел Стив. Да, Стивен Тайлер был, как всегда, прав. Действительно, время беспощадно казнило юность Максима, оставляя ему лишь… Макс утвердительно кивал головой в такт песен. Нам остаётся – что? Лишь мечтать. И лучше, пока есть ещё порох в пороховницах, следовать хоть каким-то своим мечтам. Где-то в районе солнечного сплетения у Макса засосало давно забытое чувство, – ему хотелось приключений. Нет, не нудного вечера с еврейскими умниками, застрявшими навсегда в начале девяностых, с их предсказуемыми шутками и многозначительными улыбками, – Макс усмехнулся, – девушки того круга его тоже совсем не интересовали, таких у него и так было – хоть отбавляй. Занудная старшая жена – филолог и виолончелистка-младшая, вечно выискивающая проблемы на ровном месте. Нет, сейчас Максу хотелось совсем иного – водки и блядей, именно в таком порядке. Макс даже произнёс это вслух, анонсировав, подобно конферансье, выступающему перед академической аудиторией: «Водки и блядей!»

      Где-то в глубине, еле слышно, как мышь на дне высохшего колодца пискнула совесть. Макс решительно дал ей отпор, произнеся вслух: «эта стерва сама во всём виновата. Я и так кормлю её, одеваю и в Америку их приволок не для того, чтобы сдохнуть здесь с тоски». Теперь ему был нужен только соучастник, ведь кто-то должен быть свидетелем его величия. Она начал перебирать в мыслях всех своих товарищей с работы, но все эти нытики было либо безнадёжно женаты, либо безнадёжно трусливы и скупы, а на блядей придётся раскошелиться.

      Паркуя «шатл» на стоянке у своего офиса, недалеко от зала, где намечался клуб знатоков, Макс увидел знакомого рыжего парнишку, который курил, озабоченно роясь в телефоне. Это был Растрёпка, новенький тестер, из киевских.

      Ум Максима лихорадочно заработал: пацан ещё полу-зелёный, на вид ему не дашь и тридцатника. В Америке недавно, – наверняка согласится составить ему компанию. Украинец, на нищеброда, вроде, не похож, но, скорее всего, прижимистый. Да, чёрт с ним! Даже если придётся заплатить за него там и сям, Максу нужен был соучастник и зритель. Кто-то должен был видеть его кураж и отвагу, восхищаться его внутренней свободой и отвязностью. Малознакомый Растрёпка подходил на эту роль как нельзя лучше.

– Слышь, братец. А может, ну их в баню, этих умников? Поехали, тупо, по бабам! – выразительно произнёс Макс, наслаждаясь собственной дерзостью. Он чувствовал себя Джоном Траволтой и Сэмюелом Джексоном одновременно, прикуривая очередную сигарету, он даже не ощущал её вкуса, от адреналина, волнами приливавшего куда-то в область горла.

Растрёпку не пришлось уговаривать. Через три минуты они уже мчались по хайвею, по очереди поглядывая на табло навигатора, согласно которому до заветного клуба «Сладкое место» оставалась около пятидесяти миль. Макс давно хотел туда наведаться, но, никак времени не находилось, – то походы на вулкан, то воскресный фермерский рынок.

      Макс включил «Океан Эльзы», чтобы ещё больше расположить к себе Растрёпку. Тот, пользуясь возможностью, припрятал белые «Мальборо» глубже в карман и переключился на Максов «Кэмел». Шутка ли, налог на сигареты увеличили чуть ли не вдвое.

Кулер

– Понимаешь, Трёпыч. Мы слишком много живём для других. Согласись? Отдаём свою молодость, время, деньги, наконец, тем, кто этого совершенно не заслуживает!

– Базаришь, – гундосо прокомментировал Растрёпка и закурил.

– Так вот же, – продолжал приободренный этим скупым комментарием Макс, – ни нашим детям, ни нашим жёнам не нужна наша молодость. Что есть жизнь, Трёпыч? Она хрупка и мимолётна. А мы бездарно тратим её на ругань и недовольство друг другом. Моя жена сегодня на кухне такое устроила! Из-за того, что мне пришла смска от бывшей, которую я уже с год не видел. Прихожу домой, уставший как лошадь, голодный как волк а мне, вместо ужина, – «скотина»! Это нормально?

– Это не нормально. Это полный бред. Зачем так жить? – неглубоко затягиваясь халявным «Кэмелом», Растрёпка подумал, что сейчас неплохо было бы принять энергетик, а ещё лучше – «Редбулла» и водки сразу.

– Так я и говорю! Мы плохо живём, надо иначе! Вот, Трёпыч, старик, скажи мне, ты счастлив в своей семье?

– Я? – вопрос застал Растрёпку врасплох, – у меня больше нет семьи. Жена ушла, с ребёнком, – ответил он, испытав облегчение от того, что уже произнёс это вслух.

– Так ты – свободный человек, Трёпыч! За это стоит выпить! – с притворным восторгом воскликнул Макс и, шутя, ткнул Растрёпку кулаком в бицепс.

– Смотри на дорогу, – хмуро отозвался тот.

Разговор о семье основательно подпортил Растрёпке настроение. Теперь ему ещё сильнее захотелось выпить.

– Затормози, может, у ликер-стора⁷. Надо бы поддать малость, – обратился он к Максу.

– Вот! Наш человек! – радостно отозвался Макс.

      В ликероводочном магазине глаза Макса разбежались. Он всегда с интересом относился к новым напиткам и был не прочь поэкспериментировать. От скотча он перешёл к коньякам, от коньяков – к ликёрам, потом опять вернулся к скотчам, бережно снимая с полок интересующие его бутылки, и так же осторожно возвращая их на прежние места. Пока Макс любовался многообразием спиртного, сулящего удовольствие и кураж, Растрёпка деловито достал из ящика, стоящего на полу, бутылку водки «Финляндия» и направился к кассе. Это, конечно же, было фарсом, потому что платить за водку Растрёпка не собирался, чувствуя настроение и характер своего нового товарища.

– Макс, ты скоро? – окликнул Растрёпка.

– Постой, не плати! Я возьму, – немедленно отозвался Макс, – сейчас, вискаря прихвачу ещё пузырик…