Невинная девушка с мешком золота Успенский Михаил

ГЛАВА 23

Пробуждение Луки в этот день было ещё ужасней царского.

...Он уже распрощался с мыслью об амнистии, когда томильщик Водолага, ласково улыбаясь, принёс в камеру не миску с кувшином, а целый поднос. На подносе были и чёрная икра, и жареный поросёнок, и коврига свежего хлеба, и зелёный лук, и бутылка рому, и много чего ещё.

— Теперь тебя либо казнят, либо выпустят, — сказал томильщик. — Всех уже выпустили и понасажали новых. Даже тех освободили, кто на канавушке трудился. Канавушка нам ни к чему! Мы не какие-нибудь просвещённые мореплаватели! Нынешний государь добр и милостив...

— Славно-то как! — зажмурился Лука и порадовался за братьев-разбойников. Совесть атамана очистилась — правда, за чужой счёт.

— Кушай, кушай, поправляйся! Наливай, не стесняйся! — подбадривал его Водолага. — Чтобы всё съел и выпил!

— Я и поделиться могу, — сказал Радищев и протянул нравственному мучителю своему непочатую бутылку.

— А я принять не могу, — отказался Водолага. — Служба!

И закрыл за собой дверь. И почему-то долго-долго гремел ключами.

Лука наполнил ромом мутного стекла бокал и немедленно выпил.

— Ого, ром-то какой крепкий! Неженатый, видно!

Потом атаман съел всю чёрную икру и размечтался. Вот он выходит из тюрьмы. Вот он проходит мимо своей альма матер и плюёт на её ворота. Вот он разыскивает своих ныне вольных сподвижников и возвращается с ними в родовую вотчину. Нет, сначала он зайдёт к Аннушке, упадёт ей в ноги и во всём покается, а друзья подтвердят, и Тиритомба виршу сложит жалобную. Против поэзии ей не устоять, только надо будет за Тиритомбой приглядывать. Они с Аннушкой поплачут над батюшкиной могилой... Кстати, нужно будет прихватить и всю Аннушкину родню.

Поселян он отпустит на волю, наделив землёй. Потом с помощью друзей на месте разрушающейся усадьбы воздвигнет дом с таким большим бельведером, что оттуда можно будет видеть Солнцедар.

И вот уже новый государь узнает об их замечательной дружбе и требует к себе...

На этой мечте Лука и уснул.

Но пробуждение, как уже сказано, было ужасным.

Лука долго не мог понять, в чём дело.

Что-то было не так. И совсем не походило на похмелье. Что-то произошло с ним самим.

Лука, не открывая глаз, провёл рукой по лицу. Бороды и усов не было. Даже щетины не чувствовали пальцы. Кто бы его брил, кому это надо?

Атаман открыл глаза. Рука была не его. Не его ручища. Ручка это была. Нежная, тонкая.

И грудь была не его. Вместо богатырской груди он ощутил трепетные девичьи перси.

Всё ещё не веря себе, Лука полез новообретённой ручкой дальше.

Дальше было пусто. То есть не просто пусто, а...

Лука вскочил. Кто-то сильно рванул его за волосы...

Это он сам себя рванул, рукой придавив к лежанке толстую золотистую косу.

— А-а! — закричал атаман и забегал по камере.

Нет, не по камере. Забегал он по девичьей светёлке. Тяжёлая коса металась туда-сюда. И голос тоже был уже не его...

— Опоили! Околдовали! — орал несчастный Радищев. Потом ломанулся в дверь.

Дверь была заперта, но засов от удара мигом треснул, и Лука кубарем выкатился из светлицы.

«Есть ещё силушка», — совершенно не к месту подумал он.

Галерея была пуста. Кричать уже не хотелось. Лука махнул ручкой, вернулся назад и присел на постель, обхватив ручками ланиты и уставившись на маленькие аккуратные ступни — раза в два меньше, чем были раньше.

Атаман долго не мог прийти в себя. Так человек внезапно узнаёт о смертельной болезни... Впрочем, к мысли о смерти узник уже привык.

Но как привыкнуть к такому? Что с ним? Уж не метемпсихоз ли?

— Должно быть, меня казнили, — сказал он, прислушиваясь к напевному своему голосу. — И душа моя переселилась, согласно учению Платонову, в новое тело, памятуя, однако, о допрежней жизни во всех подробностях...

И зарыдал горько-горько, как никогда не рыдал даже в детстве.

Вдруг на ум ему пришла легенда о древнем греческом провидце Тиресии. За бабью болтливость греческие мнимые боги его в бабу и превратили. Бабой Тиресий ходил не до смерти, а всего лишь несколько лет, после чего над ним сжалились и вернули в прежнее состояние. Это обнадеживало.

Рассказывали также аглицкую байку о славном тамошнем мудреце Мерлине. Будто бы злая фея Моргана не только усыпила его, но и переслала в некую неведомую страну, заодно переменив и естество. Очнулся бедный чародей тоже в виде прекрасной девушки. За неслыханную красоту его здесь прозвали Мерлин Монро. Его полюбил здешний государь, которого выбирали на четыре года, а также брат государя и многие другие достойные рыцари. Мерлин и здесь стал царским наставником, и двор короля, как встарь, прозвали Камелотом. Но кончилось всё опять очень плохо...

Был ещё случай здесь, в Еруслании. Не совсем такой, но похожий.

Славный разбойник Яким Новая Изба был сильно охоч до женского полу, и в разбойничьих притонах любил порассказать о своих победах. При этом Яким с помощью рук объяснял, какие у очередной жертвы его страстей были формы. Но ведь предупреждают умные люди: на себе не показывай! И в недобрый дикий час выросли у разбойника немалые груди, как у поморской рыбачки. Так подлец, нимало не переживая, ещё и на пользу себе всё оборотил! Одевался в женское платье, соблазнял на дорогах купцов, распахнув душегрейку, а потом грабил их беспощадно. И к девицам втирался в доверие. Да, он же ещё и кормилицей, гад, подрабатывал! Младенцев кормил, а родителей опять же грабил!

— Мне же, видно, придётся к матушке Венерее в заведенце идти! А там денег не платят, работаешь за палочки-"блудодни"! — зарыдал он. -

И то ещё неизвестно, примет ли. Да хорош ли... Хороша ли я собой?

Ему страсть захотелось поглядеться в зеркало. Никогда раньше такой потребности у атамана не было. Волосы он обычно расчёсывал пятерней, а стригся, как все, под горшок.

Но зеркальце он в порыве ярости и не заметил, как уронил на пол, разбив вдребезги. Дребезги были мелкие и отражать ничего не могли.

— Узнаю, кто надо мной сию каверзу учинил, и убью смертью! — пообещал себе Лука.

Потом вдруг вспомнил, какое тяжкое дело роды, и похолодел. Его, Луки, матушка как раз родами и умерла... Уж не за это ли ему наказание?

Да что роды! Не страшнее ли то, что таковым предшествует? Чтобы его, Луку Радищева, Платона Кречета, Нового Фантомаса, грозу красавиц и ужас мужей, какой-то неведомый мужичонка... Нет, нет, только не это! Лучше уж забраться на крышу и сверзиться с терема!

— Барышня! — раздался чей-то голос.

Лука поднял заплаканное лицо. В дверях стояла девушка в простом домотканом платье. Через руку у неё было перекинуто что-то пёстрое.

— Барышня! Вас государь требует к себе. Я вам одеться помогу...

Самостоятельно одеться Лука вряд ли бы сдюжил.

«Ничего, — думал он. — Вот новый государь станет меня на спальные снасти волочь, ко любови нудить, тут я ему всё и оторву. Есть ещё силушка и ухватка богатырская! А стражи, не сходя с места, меня запластают саблями, и рожать не придётся!»

Ободрённый и повеселевший, он подошёл к девушке и поднял руки.

ГЛАВА 24

...Издалека, с башни, Лука не мог как следует разглядеть нового царя. А тут убедился, что и глядеть-то было не на что: косой, остромордый, на кончике носа какая-то чёрная нашлепка. То ли человек, то ли другой кто... Когда бы не скипетр и не держава в руках, за царя и не примешь. И глазки бегают, как мышки: туда-сюда, туда-сюда...

Рядом с престолом сидела на приставном табурете величественная тощая старуха во всём чёрном. В молодости, определил Радищев, была она, видно, известной красавицей. Старуха неустанно гладила царя по 'рыжеватым волосикам.

— Здравствуй, красная девица, — сказал царь.

— Ваше величество! — воскликнул атаман, мигом позабыв про вольнодумие и бунтарство. — Это недоразумение. Это не я! Это всё не моё — и ланиты, и перси, и чресла, и лядвеи! И журавушка не моя! Ничего этого у меня сроду не было! Я не девица красная, а страшный разбойник Платон Кречет — Новый Фантомас!

При новом голосе всё это звучало неубедительно.

— Полюбуйся, лада моя, какова ты разбойник! — сказал царь Липунюшка Патифоныч, указав скипетром на стенное зеркало.

Лука неверными шагами двинулся в указанном направлении.

— А вот походка у тебя и вправду некрасивая, — сказал царь. — Щепетильно надо ходить, мелкими шажками, выкидывая ногу притом от бедра...

Но Лука даже не услышал руководящих указаний. В шитом жемчугом красном сарафане, в нарядном кокошнике из глубины зеркальной глядела на него Аннушка Амелькина.

Лука так и сел — аж сарафан затрещал.

Царь противно засмеялся.

— Ну вот, а ты говоришь!

Лука кое-как поднялся с полу и бросился в ноги государю.

— Ваше величество! А с ней-то что сотворилось? Неужто в моё тело ввержена?

Тут прыснула и грозная старуха.

— Да нет, — сказал царь Липунюшка, просмеявшись. — Она в своём теле. А её обличье ты принял потому, что много о ней думал. Но получилось очень удачно. И она будет жить при дворце до тех пор, пока ты не выполнишь мой царский приказ...

— Любой приказ выполню! — вскричал Радищев с какой-то неистовой, холуйской страстью. — Только... Только на что она мне тогда будет? У нас тут, слава Тому, Кто Всегда Думает О Нас, не остров Лесбос...

— А наградой тебе станет, — сказал царь, перекладывая скипетр и державу из руки в руку, — возвращение в прежнее состояние. Так что уж постарайся...

— А в чём приказ? Я сейчас же полечу! Да я Кесарю самому голову сорву и сюда представлю!

— Не время ещё кесарям головы срывать, — вздохнул венценосный лисовин. — Но дело трудное. Придётся тебе взвалить на спину мешок золота и нести его далеко-далеко, до самого порубежья. А может, даже до Рима, чтобы уж никаких претензий не было... Не могу же я на такое дело настоящую девушку послать! Даже у... у зверей самец самку в драку не отправляет, а сам воюет за родную нору! Вот и ты порадей за отечество. Сбережёшь золото, соблюдёшь невинность — и прощу я тебе всякую вину и провинность. Возможно, даже сделаю тебя ближним боярином. Тебе же ведомы все разбойничьи ухватки. Только не вздумай золото украсть — пожалеешь. Аннушку я тогда в бардак матушки Венереи отправлю. Не похвалит Аннушка тебя за такое! И не вздумай рассказать кому-нибудь, кто ты есть на самом деле, — у Кесаря повсюду глаза и уши, международный контроль называется...

— И не вздумай потерять невинность, — впервые прогудела старуха. — Тогда я при всём желании не смогу воротить тебя в доблестные мужи...

— А, так это ты-ы... — догадался Лука. — А я-то думал, что всех ведьм царь Финадей давно извёл...

— Индюк думал, — сурово сказала старуха. — Жалко мне тебя, конечно, только Липунюшку жальчее. А ты ведь мне вроде тёзки. Тебя Лукой зовут, а я когда-то была Лукрецией... Ты, сынок, ступай, — сказала вдруг она царю. — Утомился, поди, государственными делами. А я ещё с этим красным молодцем потолкую... Или с доброй девицей?

Липунюшка оживился, вскочил с престола, уложил державу и скипетр в нарочитый ларец, помахал Радищеву ручкой, лизнул старуху в щёку и поспешил из тронного зала — должно быть, на птичий двор.

Лука с удивлением воззрился на мотающийся из-под царской мантии пышный рыжий хвост, но махнул рукой перед глазами — показалось...

Старуха поманила Луку к себе.

— Выручи моего лисёнка, — сказала она. — Он у вас в беду попал. Ах, не хотелось мне к прошлому возвращаться, венефициумы творить...

— Бабушка Лукреция, — сказал атаман, — а зачем этот мешок тащить куда-то среди бела дня? Если бы тайком да по ночам, оно бы и спокойнее...

— Конечно, спокойнее, каро мио. Только по условиям пари, что мой лисёнок заключил с этим... выродком, идти придётся явно и гласно.

Лука как-то сразу понял, что старуха зла ему не желает. Просто так получилось...

— А можно мне старую шайку созвать? — с надеждой спросил он.

— Нельзя, — сказала старуха. — Иначе тебе бы не шайку придали, а отряд опытных воинов. Но с ними-то всякий дурак золото донесёт.

— Не скажите, бабушка, — усомнился Лука. — На такую добычу столько воронов слетится...

— В том и дело. Потому я тебя и выбрала. Гляди веселей, белиссима! Женщина способна на многое! Одна из нас даже Римским Папой стала, и, если бы не вздумала рожать во время мессы...

— Да, бабушка! — вспомнил Радищев. — Я ведь не знаю, не умею женщиной быть. А как же эти все... — он покраснел. — Эти все дела?

— Не беспокойся, белла донна. Это тебе не грозит, я постаралась. Странно, что в этом мире, где Луна всегда в полной фазе, женщины остаются женщинами... Всё-таки болван этот Джанфранко!

Лука вздрогнул. Но решил бабке Лукреции ничего не рассказывать про дона Агилеру. У девиц ведь могут быть свои маленькие тайны?

— Ну, кое-какие неудобства придётся потерпеть. При малой нужде не вздумай задирать юбку — ничего не получится. Жаль, конечно, что ты не актер, — тем-то привычно ходить в женском обличье. Ничего, научишься. Я ведь вижу, что ты свою Анну любишь по-настояшему, иначе бы не принял именно её облик... Но одно я тебе обещаю: когда уж совсем припечёт, я приду на помощь. Только не по пустякам, а когда уж совсем... Заодно и нашу женскую долю узнаешь, — сварливо добавила она. — Это вам ох как невредно.

— Ты со мной пойдёшь, бабушка Лукреция? — обрадовался Лука. Разбойник да ведьма — это уже кое-что.

— Нет, я вернусь в свою бедную лесную хижину... Но знать буду обо всём, учти! У меня тоже глаз и ушей хватает! Ну, ступай к себе в светёлку. Там тебя и походке обучат, и всему, что полагается...

— А на Аннушку можно будет взглянуть? — расхрабрился Лука.

— У тебя на то зеркало есть, бамбино...

ГЛАВА 25

Провожали Аннушку Амелькину в далёкий путь с дворцовой площади всей столицей. Ведь не о тайном договоре шла речь, а о благородном пари.

Лука сам выбирал мешок под золото — крепкий, дерюжный. К мешку он пришил постромки-лямки, чтобы руки были свободными. В голенише ладного красного сафьянного сапожка засунул кинжал — всё равно под сарафаном не видно. Сарафан по дороге он этим самым кинжалом и распорет по бокам, а то шагать тесно. Щепетильной-то походкой далеко не уйдёшь! Как раз до седых волос шагать будешь! А насмешников уймёт так, что долго будут помнить!

Вот волосы, пока ещё не седые, доставили ему множество хлопот. Как же бедная Аннушка мучилась, промывая, расчёсывая и заплетая этакую прорву волос! Воистину «девице краса — смертная коса»! Коса была такая тяжёлая, что даже голова болела. Атаман постоянно перебрасывал её то на левое, то на правое плечо. Потом сообразил скрутить косу в кольцо и спрятать под платок. Девке можно ходить и простоволосой, но не копить же в голове дорожную пыль!

За несколько дней обучения Лука освоил и соблазнительную походку (ох, не осталась бы эта ухватка навсегда — ведь панычи за своего примут!), и обиход личика, и прочие нехитрые секреты девичьего ремесла. Горничные в простоте своей полагали, что обучают этикету обычную деревенскую халду, которой неизвестно за что досталась такая красота. Они ни о чём не догадывались, хотя атаман, бывало, употреблял лихие разбойные слова, когда его расчёсывали да волосы драли из зависти, что у самих таких нет.

Он с ужасом наблюдал, как бы со стороны, перемены в своих обычаях: по утрам Лука тщательно заправлял кровать, следил, чтобы всякие щётки-гребешки-заколки были на месте и чтобы горничные не пользовались его пудрой и мазями. Не напасёшься дорогого привозного праха и притираний на всяких вертихвосток! Пущай мукой убеляются да свёклой ланиты мажут!

«Неужели и настоящая Аннушка такая же стерва?» — страшился атаман.

Самым горьким и унизительным было для школяра-разбойника освидетельствование на предмет невинности. Для этого бабки-повитухи усадили его на царский трон (другой подходящей мебели не нашлось) и заставили изображать лягушку. За бабками наблюдала от Совета Европы страховидная фрау Карла. Она решила, что всё яволь и зер гут, и свою судейскую печать поставила. Надо же, какие у Кесаря порядки! Разве может баба судить и рядить? Нет, прав был добрый дон Агилера: нужно такой мир порушить.

Лука внимательно вглядывался в лица бабок-мучительниц и мстительно положил себе наперёд, когда всё кончится, расправиться с ними по-своему. Он даже придумал, что пришьёт под кафтан особую петельку, повесит в неё топор и пойдёт по столице высматривать гадких старух...

Кроме фрау Карлы, Совет Европы представлял ещё и дон Хавьер — чистый суслик с бородёнкой и в очках. Ладно что его ещё к осмотру не допустили!

Зато дон Хавьер наблюдал, как в мешок грузят по счёту золотые монеты. Да это весь город наблюдал! Банкир Филькинштейн ужасно мучился, наполняя мешок, рука его не слушалась, пальцы не хотели разжиматься. Городские воры перемигивались, слушая царский указ об окончательном решении разбойного вопроса в Еруслании. О пари в указе сказано не было ничего, Аннушкин же поход представлялся как доказательство неслыханного порядка и благочиния в стране.

Тут же крутились и Тремба с Недашковским. Постоянно они норовили оказаться рядом с Лукой. Он покуда не мог их проучить, зато нажаловался облыжно, что распутные панычи то и дело его щиплют, обещал даже показать синяки. Красной девице скоро и охотно поверили на слово и тут же прилюдно высекли нунциев-легатов, несмотря на неприкосновенность. Здесь уж и дон Хавьер с фрау Карлой не смогли ничего возразить: коль скоро ты представляешь особу Великого Кесаря, так и веди себя прилично!

Лука, подбоченясь, разглядывал толпу, хотя полагалось бы ему стоять, сложив ручки и потупляя очи. Но ковырять носком сапожка булыжную мостовую он не забывал, показывая тем самым девичье смущение.

Атаман храбрился, но дрожи сдержать не мог. Ведь сразу же за городскими воротами... И некому его поддержать! Царь Липунюшка сидит себе на троне, щерится ободряюще...

Тут девичье око разбойника нашарило в толпе знакомое лицо! Да и не могло его не нашарить: арап в Еруслании был только один.

— Позвольте, — сказал атаман дону Хавьеру и фрау Карле. — Где же это видано, чтобы благородная девица, каковой я, вне всякого сомнения, являюсь, отправилась в путь без служанки? Или хотя бы арапчонка? Ваши дамы в Европе все поголовно держат при себе арапчат! Кто будет отгонять от меня мух опахалом? Кто понесёт мою сменную одежду, украшения и прочее? Мне и мешка хватает! А я как раз вижу подходящего мальчонку!

За мальчонку Тиритомба вполне мог сойти, но в Солнцедаре-то знали, каков он малолеток! Зато не знали этого представители Совета Европы. Посовещавшись, дон Хавьер и фрау Карла милостиво согласились, а Липунюшка с трона подмигнул атаману: молодец!

Панычей высекли в самую пору: сейчас они лежали на лавках брюхом вниз и стонали. Им было не до арапчат.

Тиритомбу стражники выхватили из толпы. Поэт при этом визжал, что он амнистированный и за себя не отвечает.

Лука поманил соратника к себе. Поражённый красотой атамана, стихотворец онемел.

Лука погладил его по курчавым волосам.

— Согласен ли ты, мальчик, стать моим пажом? — прекрасным голосом спросил Радищев.

— Сударыня! — простонал Тиритомба. — Как мимолётное... Как гений... Конечно!

И бросился к ногам красавицы — поэтам такое не возбраняется.

Атаман наклонился к своему верному пажу.

— Тиритомба, — прошептал он. — Быстренько беги во дворец, сбрей эту свою волосню на щеках, переоденься в жилетку и шальвары, намотай чалму! Скажи девкам, что я велел! Велела! Губы намажешь, чтобы стали как у мнимого людоеда в балагане! Да помаду ищи аккуратно, не разбросай там всё у меня! А то я тебя знаю! Переворотишь весь комод, как чёрт рогом! Тремба с Недашковским здесь — смотри, чтобы не узнали! И чтоб никто не узнал!

— Леди Анна! Моя прекрасная леди! — простонал поэт.

— Бегом! — скомандовал атаман. Ошалевший Тиритомба действительно бросился бегом.

— Как, однако, исполнительны здешние слуги! — восхитился дон Хавьер. — Неужели в Тартарии Гранде воистину царит порядок?

— Будем посмотрель, — сказала фрау Карла.

Сперва она хотела потребовать, чтобы арапчонка сделали евнухом, но потом передумала. Тиритомба ей явно приглянулся.

ГЛАВА 26

За городскими воротами ничего страшного не произошло. Более того, по краям дороги стояли Нарядно одетые горожане и поселяне. Они выкрикивали здравицы, бросали в пыль первые весенние цветы. Среди них то и дело попадались переодетые ярыжки, узнаваемые только по испитым лицам. Всё-таки Липунюшка оказался толковым царём. Разве можно отказать своему народу в изъявлении восторга? Кто против этого возразит?

Жаль только, что Еруслания большая, и на весь путь восторженного народу не хватит.

Лука шагал на всю ширину сарафана. Плевать на походку, лишь бы ночь не застала в лесу.

Тиритомба еле поспевал за ним, не веря своему арапскому счастью.

Много поодаль за ними катилась запряжённая шестёркой лошадей карета с европейскими наблюдателями. Там и без дона Хавьера с фрау Карлой народу хватало. А ведь есть ещё и контрольные посты на дорогах! Они обязательно будут проверять печати на мешке. Хорошо хоть не девичество!

За каретой тащилась простая телега. Там, на сене, лежали мордами вниз Тремба и Недашковский. Возница легонько постёгивал гнедую клячу хворостинкой. Царь Липунюшка щедро предоставил посланцам своего брата Кесаря двух богатырских коней и выразил глубокое сожаление, что господа легаты не смогут передвигаться верхом.

Цепь ряженых вдоль дороги редела, редела и сошла на нет. Население кончилось.

Теперь можно было и поговорить.

— Леди Анна, давайте я понесу ваш мешок! — предложил Тиритомба.

— Да ты своё-то хоть унеси, — сказал Лука. Верно, бедный арап и так еле-еле плёлся под тяжестью багажа своей госпожи. Атаман был девушка серьёзная, основательная.

— Леди Анна, я вам чрезвычайно признателен! Мог ли я мечтать! Что такое небесное создание!

— Я тебе тоже признателен, маленький разбойник. Особенно за письмо твоё...

— Какое письмо? — арап чуть не выронил свои короба.

— Да то, которое ты мне в тюрьму с дороги прислал. Про батюшку моего, про непроворного инвалида... Ночь, улица... Ты, братец, видно, здорово пьян был, коли не помнишь!

— Но я же не тебе... Не вам...

— Мне, мне. Я тебе сразу решил признаться. Не то ты ешё, паче чаяния, ночью полезешь меня за перси хватать. А я этого не люблю, когда ты меня за перси хватаешь.

Тиритомба сел прямо на дорогу.

— Вставай, вставай. Вот дойдём до того самого места, где первую ночь разбойниками ночевали, там и отдохнём.

— Кто вы, леди Анна? — пролепетал арап. Размалёванное лицо его сделалось серым. Потешно выглядел поэт в кожаной распашонке-безрукавке, в широченных алых, в цвет сарафана, шальварах, в туфлях с загнутыми носами. В тюрбан поэта были воткнуты павлиньи перья — видимо, царь-лисовин и тут поохотился.

— Я, мой бедный маленький друг, твой старый товарищ Лука Радищев.

— Не может быть!

Тиритомба заозирался, ища поддержки неведомо у кого. Но на дороге они были одни, не считая далеко отставших контролёров. Только в полях поскрипывали сошеньки, почиркивали лемешки: поселяне ерусланские приступили к весеннему севу. Да синела вдали гребёнка леса.

— Хорошо, что дождей в расписании покуда нет, — сказал Лука. — А то бы мы

попрыгали в грязи. Ну да всё впереди.

— Как можно поверить, чтобы...

— Ты же поэт, Тиритомба! Где твоё воображение? Ведь для поэта любое чудо — обычное дело! Ну, произошло со мной чудо — обычное дело! Ну, не по моей воле. А жить-то надо! Вот когда ты мне поможешь исполнить царскую волю, тогда и увидишь прежнего Луку.

Тиритомба глядел на атамана с таким страхом, словно видел перед собой не писаную красавицу, а огромного говорящего таракана.

— Прими это как данность, — сказал Радищев. — Вспомни учение стоиков. Да отдай-ка мне свои узлы с коробами, а то свалишься ешё...

Тут поэт окончательно уверовал в чудесное превращение. Так поступить мог только Лука Радищев.

Освободившись от груза, Тиритомба весело запрыгал рядом с другом в сарафане и прыгал до самого привала.

— Как же мне тебя называть, атаман? — спросил он, уже сидя на траве и поедая пироги, полученные в дорогу от царских стряпух.

— На людях зови леди Анной. Мне такое обращение понравилось. И не на людях тоже зови, а то вдруг ляпнешь с непривычки... Да не капай маслом на шальвары! Я тебе стирать не нанималась! Лучше посмотри — ладно ли?

Атаман поворачивался и так и этак. Прекрасное тело мелькало в разрезах сарафана, приводя поэта в неистовство. Тиритомба протянул было руку, но тотчас же пребольно получил по пальцам.

— Зря я тебя, похабника, взял, — вздохнул Радишев. — Полагал родным человеком. А ты только об одном думаешь. Зарежу ведь! Ты же солнце нашей поэзии! Меня потомки проклянут!

— Прости, атаман, — сконфузился Тиритомба. — Не могу удержаться — столь ты хорош!

Радищев покончил с нарядом и тоже сел на траву, успев ешё ухватить последний пирог.

— Да, истинный рыцарь! Чуть не заморил прекрасную даму голодом... Ведь поэт, когда влюблен, должен чувства свои в самых изысканных виршах выражать, а не лапами своими погаными тянуться. Кстати, оружие-то ты взял?

— А как же! — и Тиритомба вытащил из мешка кривой клинок, обернутый тряпкой. — Ятаганчик из царской коллекции! Три сапфира в рукоятке!

— При чём тут сапфиры? А сталь добрая.. Прицепи и никогда с ним не расставайся: в недобрый час придётся тебе и честь мою отстаивать!

— Слушай, атаман, а вдруг меня узнают?

— Да тебя родная мать... — начал атаман и осёкся.

Матери своей бедный арап не помнил. Отца тоже.

— Хорошо, — сказал арап. — Буду слагать вирши. И честь твою защищать, хотя бы и до смерти. Я, кстати, уже про это сложил куплеты...

— Про что?

— Да на смерть свою. Так и называется: «На смерть поэта», как если бы я погиб от злодейской руки". В задаток сочинил. А то мало ли кто потом захочет меня оплакать. Виршеплёт какой-нибудь армейский... Вот слушай:

Ай-ай-ай-ай!

Убили негра!

Он пал, растерзанный

Толпой...

— Ну-ка хватит! — вскричал Радищев. — Чтобы я больше этого не слышал! А виршу порви чтоб я её и не видел! Нечего накаркивать самому себе погибель!

— Хорошо, — сказал Тиритомба. — Может, ты и прав... Тогда слушай про другое:

Что ты жадно глядишь на природу,

На роскошное лоно её?

Обрати лучше взор свой к народу,

Посмотри на худое житьё!

До пупа разорвавши рубаху