Год, прожитый по-библейски Джейкобс Эй Джей

…И введет он вас в землю, где течет молоко и мед…

Исход 33:3

День 197. Самолет приземляется в Тель-Авиве, и я сажусь в автобус до Иерусалима вместе с парой скандинавских туристов.

Я в раздрае. Страдаю от смены часовых поясов и одновременно чувствую прилив бодрости. Но, главное, я паникую. По поводу встречи с Гилом. И по поводу того, что у меня всего неделя на знакомство с этим историческим местом. А еще меня пугает «иерусалимский синдром» – реально существующее расстройство психики. Выражается оно в том, что туристы, приехавшие в Израиль, съезжают с катушек и начинают расхаживать по улицам в белых одеждах и фонтанировать нравоучительными проповедями. Среди его симптомов «потребность кричать или громко петь псалмы, стихи из Библии, религиозные гимны или духовные песни афроамериканцев». Сомневаюсь, что паду его жертвой: я слишком хорошо себя контролирую. Но как знать. А еще после событий 11 сентября 2001 года меня пугает терроризм.

Заселившись в гостиницу, я встречаюсь с подругой друга – кудрявой двадцатишестилетней девушкой по имени Нита, телевизионным продюсером. Она согласилась сориентировать меня на местности. Мы идем в выбранное ею кафе – спокойное место с диванами и узорчатыми подушками. Я ем пирожные и донимаю ее вопросами о достопримечательностях.

Когда мы заканчиваем, она подводит меня к боковому окну.

– Не хотела показывать вам до еды. Видите табличку?

Я киваю. Это каменная табличка, на которой выгравировано пламя и полдесятка имен.

– Память о людях, которые погибли здесь во время теракта пару лет назад.

Чувствую напряжение. Нита опережает вопрос:

– Обычное дело. В этом районе теракты были почти во всех кафе.

Она не бесчувственна, но и не драматизирует. Это факт иерусалимской жизни. Нита говорит о нем в том же тоне, что житель Лос-Анджелеса – о землетрясении или житель Аляски – о снежных бурях. Если любишь Израиль так, как она, просто с этим живешь.

Господь – Пастырь мой…

Псалтирь 22:1

День 198. На следующее утро отправляюсь в пустыню Негев. Туда я хочу попасть в первую очередь.

В Библии она упоминается раньше Иерусалима: это сухая земля, где когда-то ставили шатры Авраам и Исаак. Также я надеюсь, что там ко мне придет библейский настрой. Я месяцами читал о патриархах. И теперь хочу ходить по земле, по которой ходили они.

Арендую в Hertz маленький автомобиль, знакомлюсь через Ниту с переводчиком, и в десять утра мы отправляемся в путь, купив два стакана крепкого израильского кофе.

Становится пустыннее. Ветер набирает силу. Названия улиц приобретают библейский характер: улица Иакова, улица Авраама. И через пару часов мы прибываем.

Негев – потрясающее место. Выйдите из машины, оглядитесь – и вы сможете воочию увидеть, как жили в библейские времена. Вернее, смогли бы, если убрать черные с желтым знаки, предупреждающие о верблюдах. И сигаретные пачки на обочине. И вездесущие электрические провода со странными оранжевыми шарами (чтобы не врезались самолеты).

За последние три тысячи лет пустыню немного захламили. Но это по-прежнему самый библейский пейзаж на земле: дюны тянутся до горизонта, и при каждом порыве ветра в рот попадает мелкий песок.

К сожалению, за исключением пейзажей, путешествие ничем не впечатляет. Мы успеваем только посетить музей бедуинов с фальшивым шатром, который кажется слишком стерильным и аккуратным, как комната в древней гостинице Ramada Inn. Мы уже возвращаемся в Иерусалим, когда видим наше спасение. Справа от пустой извилистой дороги идет овечье стадо. И пастух.

Даже самый невнимательный читатель Библии знает, что образы овец и пастушества занимают виднейшее место в Писании. Двадцать второй Псалом говорит, что Бог – пастырь. В Книге Исход евреи сравниваются со стадом овец. Иисус – агнец Божий. Кроме того, большинство патриархов в какой-то момент были пастухами: Иаков, Моисей, царь Давид.

Поэтому я много думал об овцах. (До этого самый странный случай с овцами у меня вышел в магазине «Иудаика» в манхэттенском Вестсайде. Там продавался фильм для детей о праздничном ужине на Песах, на котором присутствовали Дом Делуиз, Шери Льюис[171] и ее кукла из носка – ягненок Чоп. Наверное, кукле было неуютно, ведь традиционное меню обычно включает жареную баранью ногу, которая символизирует жертвенного ягненка.) Но вот наконец я встретился с ними в жизни.

Пастух – бедуин двадцати с чем-то лет в красном свитере и оранжевой куртке. Он стеснительный и тихий, но, по правилам ближневосточного гостеприимства, приглашает меня присоединиться к нему.

Мы стоим рядом и смотрим, как овцы едят траву. Я думал, что пастушество – тихое занятие, но это совсем не так. Две сотни жующих овец создают довольно много шума. Не говоря уже о постоянном блеянии. Овцы действительно говорят «бе-е-е». Это напоминает мне, как чихает Джули. Она четко говорит «апчхи!», словно читает сценарий.

У пастуха нету ни флейты, ни арфы, ни посоха (с крючком наверху). Но у него есть палка. Это черная резиновая труба, которая, возможно, когда-то была частью трактора.

Я спрашиваю через переводчика:

– А зачем вам палка?

– Для внешнего эффекта, – признает пастух.

Мне это страшно нравится. Даже пастухи думают о мирском.

Задаю еще пару вопросов.

– Как давно вы этим занимаетесь?

– Два года.

– Правда ли, что черные овцы строптивы?

– Нет, такие же, как белые.

– Вам нравится быть пастухом?

– Да, очень.

На этом я выдохся. Для него это облегчение, а я не возражаю. Мы просто тихо идем, слушая чавканье и блеяние.

Мой разум ясен, спокоен, неподвижен. По крайней мере на несколько минут я сливаюсь с моим библейским альтер эго Яковом. Теоретически, если Бог повсюду, Он должен присутствовать в нью-йоркском вилочном погрузчике так же, как и на израильском пастбище. Но что я могу сказать? Может, мне не удается правильно воспринимать происходящее, но здесь, вдали от сигналящих грузовиков и рекламы спортивных залов, идею Бога легче уловить.

Иногда одна из овец отходит слишком далеко. Пастух учит меня бросать камень в ее сторону, чтобы вернуть ее в стадо. Этот метод практиковали со времен Давида, и поэтому ему и удалось засадить Голиафу камнем в лоб.

Возможно, главным откровением пастушества стало то, что оно невероятно повышает уверенность в себе. Я лишен навыков управления, но все равно могу справиться с парой сотен овец. Потому что они не только блеют. Они робкие (что соответствует распространенному стереотипу). Громкое «Эй!» или брошенный камень – и они сразу возвращаются на место. На пастбище каждый может быть Джеком Уэлчем. И понимаешь, почему пастушество было идеальной работой для патриархов. Моисей неслучайно пас овец, перед тем как вывести евреев из рабства.

…Не хорошо быть человеку одному…

Книга Бытие 2:18

День 198, после обеда. Если пустыня действительно в основном пуста (за исключением отбросов XXI столетия), то Иерусалим – самое оживленное место из тех, где я бывал. Каждый квадратный сантиметр набит людьми, историей и религией.

Сегодня после обеда я иду по извилистым мощеным улицам Старого города, поворачиваю за угол и вижу картину, в которой концентрация религиозности, наверное, максимальна на планете Земля.

Десятки францисканских монахов медленно и торжественно проходят по остановкам на крестном пути, держа перед собой сомкнутые ладони. Они поют «Аве Марию» под аккомпанемент магнитофона, которой висит на плече у одного брата. Другой качает маленьким зонтиком, точно так же, как алтарный служка размахивает кадилом.

Тут же через толпу монахов просачивается семья ортодоксальных евреев. На отце коричневая меховая шапка размером с крышку от канализационного люка – он ведет цепочку из восьми хасидских детей. С «Аве Марией» смешивается мусульманский призыв к молитве из крошечного громкоговорителя. Человек в феске проталкивается мимо хасида. Все три авраамические религии пересеклись на одной улице.

Это потрясающее зрелище. Однако из-за него у меня случается самый сильный приступ одиночества за все время с начала библейского проекта.

Вот я иду, чужак на чужой земле, вдали от жены и ребенка, по городу, где каждый принадлежит к закрытому религиозному сообществу. И тут приходит тревожная мысль: моя задача парадоксальна. Я пытаюсь в одиночку пройти путь, рассчитанный на коллектив. Как сказал один из моих духовных советников Дэвид Боссман, преподаватель религиоведения в Университете Сетон-Холл: «Люди Библии шли за своей группой. Делали то, что делает группа, и соблюдали ее традиции. Это безумные европейцы предложили идею индивидуализма. Поэтому ваша затея современна». Как сказал бы Роберт Патнэм[172], я играю в боулинг один. Мне это всегда нравилось. Это дает больше контроля над ситуацией. По крайней мере так кажется. Поэтому я никогда не хотел никуда вступать. Ни в студенческое братство, ни в «Ротари-клуб»[173], ни в «Армию Kiss»[174] в подростковом возрасте.

Всю жизнь я любил этот безумный европейский индивидуализм. И в этом году я пытался верить и искать смысл в одиночку. Индивидуальный подход имеет свои преимущества – мне нравится, что я пытаюсь докопаться до всего сам. Нравится читать святые слова, не пропущенные через решето толкований. Но в одиночку можно сделать далеко не все – есть серьезные ограничения. Не хватает чувства принадлежности к коллективу, которое в религии играет ключевую роль. Это я остро осознал еще в октябре, во время библейских праздников Йом-Киппур и Рош ха-Шана. Я пытался праздновать один. Постился. Ел сладости. Отсылал часть доходов бедным. Но делал это наугад и в одиночестве, поэтому все казалось тщетным. Я даже не смог заставить себя написать об этом главу, потому что из праздников не удалось вынести почти никакого смысла. А глубокие впечатления остались от моментов, когда я хотя бы на время присоединялся к группе – хоть огромной (хасидская танцевальная вечеринка), хоть маленькой (наше с Амосом и Джули пение гимна «О, благодать»).

Может, надо отказаться от индивидуализма. Это будет хороший поступок. Так или иначе эпоха радикального индивидуализма сейчас на спаде. Я думаю, мир пойдет по пути «Википедии». Все будет делаться совместно. У моей следующей книги будет 258 соавторов.

Отделяй десятину от всего произведения семян твоих…

Второзаконие 14:22

День 201. Перед отъездом в Израиль я получил от духовного советника Йосси список заповедей, которые, согласно традиционному иудаизму, можно выполнить только на земле предков. Многие из них связаны с жертвами животных. Но одна относительно бескровна: отдавать десятую часть фруктов.

Сегодня я за пару шекелей покупаю на израильском рынке апельсин. Потом знакомлюсь у входа с человеком по имени Давид, дородным мужчиной в панаме. Он вслух читает отрывок из Библии. Не помню какой, но в нем точно было слово «блуд». Аудитория состоит из меня и высокого парня в драных джинсах.

Давид кажется мне хорошим кандидатом.

– Хочу отдать вам десять процентов моего фрукта, – говорю я. – Мне нужно поделиться с ближним на улице.

– О, вы отдаете десятину? – Давид прекрасно понимает, что я имею в виду, и считает это хорошей идеей.

– Но проблема в том, – говорит он, – что я не ем апельсины. Отдайте его Льву.

Он кивает на высокого парня.

Лев сомневается.

– Ну же! – говорит Давид. – Он не может есть апельсин, пока ты не возьмешь десятую часть.

– Хорошо, – говорит Лев.

Я чищу апельсин и отдираю две дольки указательным пальцем.

– Вот, возьмите!

Лев отшатывается. Вообще его можно понять. Я бы точно не взял апельсиновую дольку, которую выдрал руками незнакомый человек.

– Бери, – понукает Давид.

Лев задумывается.

– А что если я возьму девяносто процентов, а вы – десять?

Он не шутит. Я соглашаюсь и беру себе маленький кусочек. Правду говорят: на Востоке главное – торговаться.

Самарянин же некто, проезжая, нашел на него и, увидев его, сжалился…

Евангелие от Луки 10:33

День 202. На следующий день я забираюсь в маленькое израильское такси, чтобы доехать до самаритянина. До моего проекта я думал, что для этого нужно забраться в машину времени. Я полагал, самаритяне повторили судьбу хеттеян, хананеев и других давно исчезнувших библейских племен. Но нет, спустя двадцать один век самаритяне все еще существуют.

Этот народ пару раз кратко упоминается в еврейском Писании, но гораздо более известен благодаря притче Иисуса. Когда законник спрашивает его: «Кто мой ближний?», Иисус отвечает:

Некоторый человек шел из Иерусалима в Иерихон и попался разбойникам, которые сняли с него одежду, изранили его и ушли, оставив его едва живым. По случаю один священник шел тою дорогою и, увидев его, прошел мимо. Также и левит, быв на том месте, подошел, посмотрел и прошел мимо. Самарянин же некто, проезжая, нашел на него и, увидев его, сжалился и, подойдя, перевязал ему раны, возливая масло и вино; и, посадив его на своего осла, привез его в гостиницу и позаботился о нем… (Евангелие от Луки 10:30–34)

Это сильная история – и она становится еще мощнее, если учесть исторический контекст. Иудеи и самаритяне ненавидели друг друга, поэтому мысль, что самаритянин помогает этому человеку, в те времена однозначно шокировала – это как если бы в наши дни боец «Хезболлы» стал помогать израильскому солдату.

Самаритяне особенно важны для меня, поскольку они тяготеют к библейскому буквализму. Они не учитывают толкования раввинов, принятые в основном направлении иудаизма, и делают акцент на саму Библию.

Поэтому я позвонил Биньямину Цедака, неофициальному спикеру общины – редактору самаритянской газеты, – и он пригласил меня к себе домой. Он живет недалеко от Тель-Авива. Такси паркуется, и я вижу, что Биньямин ждет меня у входа.

– Напомните ваше имя, – просит Биньямин.

– Эй Джей.

– А, как Си-Джей в «Спасателях Малибу»?

Я ошарашен. Да, я знаю, что когда-то «Спасатели Малибу» шли на всех семи континентах, но все равно это поразительно. Вот передо мной один из самаритян, древнейшего библейского племени, дожившего до наших дней, и первые его слова – о большегрудой телевизионной блуднице Памеле Андерсон?

– Хорошая тема для начала знакомства, – смеясь, говорит Биньямин.

– Да, хорошая, – соглашаюсь я.

Биньямину шестьдесят два года. У него седые волосы, зачесанные назад, аккуратные снежно-белые усы и сильный акцент. На нем серая юбка до полу, традиционное самаритянское одеяние для шаббата, которое он надел в мою честь. Его чистая современная квартира смахивает на ближневосточный вариант квартиры моей покойной бабушки в Сенчури-Виллидж. Биньямин предлагает еду и напитки почти сразу, как я переступаю порог. Он приносит чайник чая и тарелку с самаритянским печеньем, похожим на «мадлен», но скорее пряным, чем сладким.

Мы ходим по квартире, разглядывая фотографии самаритян. Я останавливаюсь у той, где изображена группа людей на вершине горы. На мужчинах белая одежда и белые фески.

– Это вся община самаритян в 1914 году, – говорит Биньямин. – Сто сорок шесть человек.

Сейчас население выросло до семисот человек. Но статистика все еще поражает. Семьсот человек. Весь народ можно с комфортом усадить в актовом зале средней школы.

Вот красноречивый пример: Биньямин рассказывает, что недавно самаритянка родила сильно недоношенных близнецов. Они выжили, но если бы умерли, то, по словам самаритянина, это было бы «как если бы исчез ваш Канзас-Сити».

Оставшиеся семьсот самаритян живут либо рядом с Биньямином в городе Холон, либо на Западном берегу. Они не евреи и не палестинцы, поэтому в современном Израиле им немного неуютно. Они пытаются сохранять хорошие отношения с обеими сторонами. Биньямин говорит так: «Мы уворачиваемся от капель политического дождя».

Они не всегда были меньшинством. Самаритяне, чьи корни восходят к древней Самарии на севере Израиля, достигли пика развития в IV веке до нашей эры, когда их религию исповедовало более миллиона человек. За последующие столетия римляне, турки-османы и чума почти уничтожили этнос. Биньямин и другие самаритяне верят, что они и есть одно из утраченных племен Израиля и что они поддерживают подлинную библейскую традицию.

– Прогуляемся? – предлагает Биньямин.

Мы выходим из дома и идем в анклав самаритян – тихий лабиринт улочек. Никого не видно, кроме десятка подростков, играющих в футбол, и соседа, идущего по каким-то вечерним делам. Биньямин показывает, что у каждого дома есть каменная табличка, на которой вырезан отрывок из Библии. Это их вариант надписей на косяках.

Где-то через три квартала от дома Биньямина стоит Храм самаритян – приземистое здание с белыми стенами, сейчас закрытое на ночь. Внутри, по словам Биньямина, хранится самаритянская Библия.

Она удивительная, эта Библия: почти точная копия еврейской, но с одним ключевым отличием. Десять заповедей в ней не соответствуют нашим. Одна из них велит верующим поставить алтарь на горе Гризим, расположенной на Западном берегу. Для самаритян это самое почитаемое место в мире. Туда причалил Ноев ковчег. Там Авраам почти пожертвовал сына.

И по сей день на этой горе происходит ежегодная жертва овец. Да, в отличие от евреев, самаритяне до сих пор практикуют жертвоприношения. Каждый год на Песах глава каждого самаритянского семейства перерезает горло овце. Затем этих овец – всего их около сорока – свежуют, насаживают на вертела и поджаривают на открытом огне, который разводится в ямах.

– Это прекрасная церемония, – говорит Биньямин. – Восхитительный запах. Она будет на следующей неделе – приходите.

Мне хватило кур.

– К сожалению, я уже буду в Нью-Йорке.

Когда мы возвращаемся в дом, Биньямин знакомит меня с женой, женщиной с короткими волосами, которая явно не настроена со мной общаться. Она кивает – и на этом все в принципе заканчивается. Жена Биньямина перешла в самаритянскую веру из иудаизма. Очевидно, горстка еврейских женщин совершила этот переход, но их довольно мало. Как указывает один комментатор, суровые правила самаритян насчет менструации известны слишком хорошо.

– В Торе сказано, что женщину надо отделять на время месячных, – говорит Биньямин.

Поэтому в домах самаритян есть отдельная комната, где женщины живут в этот период.

– У жены есть телевизор и маленький холодильник. Похоже на комнату в гостинице.

– Она может выходить?

– Да, и мы можем разговаривать, но не лицом к лицу, из-за слюны. И мы правда разговариваем – в основном о моей стряпне.

Биньямину приходится готовить, потому что жена не может прикасаться к еде. Он пытается сгладить ситуацию и найти в ней положительную сторону: у женщины выходит отпуск от домашних дел.

– Пятьдесят лет назад для них еще ставили специальный шатер. Думаю, это был самый веселый шатер на стоянке.

Ну, не знаю. Я все еще не могу полностью смириться с законами о менструации, будь то еврейские или самаритянские.

Перед уходом я задаю очевидный вопрос: что они сами думают о притче про доброго самаритянина? Понятное дело, они не возражают. Им нравится эта притча. На Западном берегу даже есть кофейня «Добрый самаритянин», которой владеет их соплеменник.

Биньямин говорит, что много думал о притче Иисуса и пришел к своему выводу: это автобиографический рассказ. По его мнению, раненый человек олицетворяет самого Иисуса. Это Христос устроил так, чтобы ему помог самаритянин, потому что у него остались хорошие впечатления от Самарии. Когда Иисус бежал от фарисеев и проходил через эту землю, местные жители были добры к нему и поверили, что он Спаситель (Евангелие от Иоанна 4).

Возвращаясь в гостиницу на такси, я все время думаю о самаритянской Библии. Она так похожа на нашу и так от нее отличается. А что если бы история повернула в другую сторону? Если бы самаритянская Тора стала стандартом и миллионы верующих семитов наводняли каждый год гору Гризим для жертвы овец? И лишь несколько сотен евреев совершали бы богослужение в малоизвестном месте под названием Стена Плача?

Буду восхвалять Тебя, Господи, Боже мой, всем сердцем моим и славить имя Твое вечно…

Псалтирь 85:12

День 204. Все время думаю о двух мужчинах, которые молились в истории Йосси: помолившись, один приободрялся, а другой еще больше уставал. Иногда я похож на первого, а иногда – на второго.

Сегодня я отдыхаю от прогулки на лестнице у Яффских ворот. А может, это Львиные ворота. Точно не знаю. Честно говоря, я заблудился. И решил отдохнуть на прохладных каменных ступенях в тени – их неровная поверхность напоминает рисовый крекер.

Я опустил голову и закрыл глаза. Пытаюсь молиться, но не могу сосредоточиться. Мысли разбегаются. Думаю о только что написанной статье для Esquire. Прихожу к выводу, что вышло неплохо. Особенно удался оборот в первом абзаце.

И тут меня как громом поражает. «Поражает» – хорошее слово, потому что это похоже на удар в живот. Вот я горжусь статьей в американском журнале среднего калибра. Но Бог, если Он существует, создал мир. Он создал фламинго, сверхновые звезды, гейзеры, майских жуков и камни для ступеней, на которых я сижу.

– Хвалю Господа, – говорю я вслух.

Меня всегда смущали те части Библии и молитвенника, где возносится хвала Господу. Предложения о всесильном, всемогущем, всезнающем, о Господе сил, чье величие за пределами нашего понимания. Это все лишнее. Я привык к недоговоркам, околичностям, иронии. И зачем вообще Богу наша хвала? Вряд ли Он не уверен в себе. Он высшее существо.

Но теперь я немного понимаю зачем. Это нужно не Ему, а нам. Это позволяет выйти за пределы своей личности и своего гордого маленького мозга.

…И пусть хранят сыны Израилевы субботу…

Исход 31:16

День 205. Я иду к кафе у гостиницы, чтобы купить бублик, и меня посещает интересная мысль. Прогулки по Иерусалиму в библейском образе одновременно и расслабляют, и разочаровывают. В Нью-Йорке, даже притом что там живут Голый Ковбой и Джин Шалит[175], я все равно выгляжу необычно. А в Израиле я всего лишь один из мессианской толпы. Мужик в странной одежде и с зарослями на лице? Нашли чем удивить. Да мы сегодня тридцать таких видели. Иерусалим – это Галапагосские острова в мире религии: вокруг сплошь экзотические существа.

Кстати об этом: сегодня среда. Я наконец-то познакомлюсь с самым экзотическим существом в моей семье, официальной черной овцой, человеком, который словно вирусом заразил меня идеей этой книги, – с гуру Гилом.

Когда я позвонил ему пару недель назад, он сказал, что хочет встретиться со мной у Стены Плача, в самом почитаемом евреями месте Иерусалима. Он бывает там каждый день. Я прихожу в пятницу после обеда. Идет мелкий дождь, довольно прохладно. Место потрясающее: десятки евреев, в основном ортодоксов, распевают молитвы и качаются. Их пейсы развеваются на ветру. Некоторые так глубоко ушли в молитвенный экстаз, что сжимают кулаки и бьются в судорогах. Невозможно остаться безучастным к такому мощному потоку веры.

Гила нигде не видно. Я навожу справки. Оказывается, не только моя семья испытывает к нему смешанные чувства. Ортодоксальный еврей из Нидерландов сообщает, что они с Гилом больше не разговаривают. В чем причина раздора? Он не уточняет. Но что бы ни сделал Гил, он повторял: «Вот, снова, и снова, и снова!»

Наконец я нахожу Гила. Узнаю по фотографиям на обложке его книги. Он спускается по ступенькам, и встречный ветер делит его длинную бороду на две части – на каждом плече оказывается густой и длинный хвост из седых волос.

– Гил? Я Эй Джей Джейкобс.

– Ты Эй Джей? Смотришься весьма религиозно, – говорит он, разглядывая мою бороду. – Я такого не ожидал.

– Ну, у вас борода подлиннее.

– У тебя еще все впереди.

Он гораздо ниже, чем я думал. Я слышал много семейных легенд о нем. Поэтому он мне представлялся суперъевреем вроде Поля Баньяна[176]. Но на самом деле ему очень далеко до метра восьмидесяти. А с этой бородой он выглядит на свои шестьдесят.

Говорю, что дошел до середины его книги.

– До середины? Ну, ты первый, кому удалось не проглотить ее сразу.

Не могу сказать, шутит ли он или правда обиделся. Он берет стул и молитвенник, и мы садимся отправлять обряд у стены девятнадцатиметровой высоты. Оказывается, Гил уже побывал здесь сегодня. Каждый день он просыпается в 1:45, совершает ритуальное омовение и приходит к стене в 3:00. Он проводит там несколько часов, накладывая желающим туристам тфилин – кожаные коробочки для молитвы на ремнях. Потом он идет домой учиться и возвращается после обеда. Если вы, как и я раньше, думаете, что 1:45 ночи – не богоугодное время, вы ошибаетесь. По крайней мере, Гил считает, что с полуночи до восьми – самое время для религиозных отправлений.

Помолившись около часа, мы направляемся в квартиру Гила на ужин в честь шаббата. Его гости прибывают через несколько минут.

– Проходите, садитесь, – строго говорит он. – Вы опоздали.

Обеды Гила пользуются популярностью. Это второразрядная туристическая достопримечательность для студентов и паломников. Сегодня у нас пара русских студентов ешивы, пара дочерей раввина из Джерси, психотерапевт-ортодокс с женой и очумевший тип из Беркли в ермолке всех цветов радуги. Гил предупреждает типа, чтобы он не приставал к раввинским дочкам: «или я тебе обе ноги переломаю».

– Эй! – кричит Гил, когда мы рассаживаемся. – Тихо! Земля на связи!

Мы прекращаем разговоры. Пришло время слушать правила.

– Кто задаст больше всех вопросов, тот получит самую большую порцию десерта. Но это должны быть хорошие вопросы. Не «Что на десерт?»

Гил проводит обеденную церемонию так, будто до сих пор возглавляет культ с юртами в штате Нью-Йорк. Зато теперь он разговаривает. И пока он две минуты читает вводные молитвы, остальные молчат. Иначе им придется пойти помыть руки, как того требует ортодоксальная традиция.

Он смотрит на типа из Беркли.

– Будешь разговаривать?

– Э-э… нет.

– А сам разговаривает. Иди помой руки.

Тип из Беркли уже боится чихнуть. Он пришел первым и совершил ошибку, преждевременно прикоснувшись к приборам. Гил рявкнул:

– Не трогай тарелки, не трогай ложку, брось немедленно!

Я не хочу смотреть присутствующим в глаза и изучаю обстановку. Обеденный стол занимает почти все пространство. Стены увешаны фотографиями белобородых раввинов. В углу замечаю снимок Гила, играющего на… десятиструнной арфе. И она ужасно напоминает мою. Позже Гил говорит мне, что разработал ее сам.

– За основу для нот я взял звуки гавайского водопада.

Гил не устает повторять, что всему есть причина. Джули думает так же, но Гил доходит до крайности: вообще ничего не происходит случайно. Несколько лет назад, по его словам, на его тфилин попал птичий помет. Он очень расстроился.

– Я подумал: Бог меня ненавидит! Он ненавидит мои молитвы! Все эти годы я старался сделать так, чтобы Он был доволен. И вот что Он чувствует на самом деле.

Гил отнес тфилин эксперту, и выяснилось, что один из пергаментов был перевернут вверх ногами. Бог не ненавидел его – он просто подал знак.

И у каждого библейского закона тоже есть резон. Абсолютно рациональное объяснение.

– Я думал, мы не можем объяснить некоторые правила, – говорю я.

– Тот, кто это тебе сказал, не отличается глубоким умом, – заявляет Гил.

И еще надо помнить, что мелкие правила не менее важны, чем серьезные.

– Если бы ты изучал операции на мозге в мединституте, то соблюдал бы все правила? Или только «главные»? – вопрошает Гил.

Одна из раввинских дочерей задает вопрос:

– Почему мужчине так важно отращивать бороду?

– Потому что у Авраама была борода.

– У него еще и две жены было, – замечает дочь раввина.

– Прошу прощения, но одна была наложницей.

– У Соломона было семьсот жен, – встреваю я.

– Помолчи, – говорит Гил. – В те дни такое допускалось. Но потом это пришлось запретить, поэтому Иакова похоронили с Рахилью, а не с другими женами.

Дочка раввина не удовлетворена ответом. Гил делает вторую попытку:

– Если ты видишь человека с длинной бородой, знай, что он не воин. По-другому не бывает. С бородой нельзя драться. Ведь в первую очередь тебя схватят за нее. Это как рукоять на твоей голове.

Такого я еще не слышал. Гил делает большой глоток красного вина, выливая половину себе на бороду. Он встает, чтобы организовать первое блюдо – овощной суп. За столом начинаются обсуждения общих знакомых. Гил не очень доволен.

– Только священные темы!

– Но что такое священные темы? – спрашивает один из молодых русских. – Любая тема может быть священной.

Юноша уже успел насолить хозяину – все просил разрешения спеть русскую песню. И Гил выходит из себя.

– Ты и не представляешь, как горячо здесь бывает, – грохочет Гил. – Как-то раз у меня был парень из ешивы – вон там сидел, и все никак не мог угомониться. И я сказал: «Слушай, у меня два черных пояса по дзюдо». И знаете, что ответил это парень? «Правда? Я тоже владею боевыми искусствами». Я прыгаю на него, делаю захват, он синеет и хрипит: «Аааагххх». Тогда я его отпускаю, и с этого момента он становится милейшим из гостей. Так что… не… играй… с огнем, мальчик. Понятно?

Русский ничего не говорит.

Я думаю, амплуа Гила – хулиган, актер водевиля и харизматичный лидер одновременно. Он ультрарелигиозный Дональд Трамп, и это его комната для заседаний. Мне не перепадает от него настоящей головомойки – может, потому, что я член бывшей семьи. Он не называет меня ни «тупицей», ни «идиотом», как остальных. Только раз я становлюсь «дурнем», когда неправильно мою руки.

Я понимаю, как он стал лидером культа. От него невозможно отвести глаз. Если он рассказывает историю, то выпрыгивает из плетеного кресла, чтобы лучше донести мысль. Иногда смеется безо всякой причины. Во время молитвы расхохотался так, что покраснел – наверное, очень сильно радовался Богу. А еще он плачет. Говорил о знакомом раввине, остановился посередине предложения и плакал добрую минуту, пока остальные молча созерцали винные бокалы.

О своих буднях в роли предводителя секты он говорит нечасто. Неожиданно жалуется, как неудобно иметь сорок слуг.

– Знаете, что я повторял каждый день? «Боже, забери их отсюда!» Это такая заноза в заднице – каждый день объяснять сорока людям, что им нужно делать.

Когда выясняется, что одна из девушек говорит на американском языке глухонемых, он хвастается языком жестов, который изобрел, пока был лидером культа, и как это изобретение стало популярным в Нью-Йорке в 70-е годы.

– Я выяснил, что многие мои жесты оказались такими же, как в языке глухих. Например, слово «понимать».

Гил тычет двумя пальцами в ладонь.

– Это значит «тост», – говорит девушка.

Гил пожимает плечами.

– Ну, это было не самое важное мое изобретение.

Около девяти Гил заявляет, что ему пора спать, поэтому мы читаем заключительные молитвы и передаем друг другу чашу с водой для омовения рук. По крайней мере мужчины. Когда жена психотерапевта хочет присоединиться, Гил взрывается:

– А-а-а-а-а! А-а-а-а! Ни одна женщина не омоет рук за моим столом!

Гил не феминист. Он успокаивается и старается смягчить эффект.

– По крайней мере, красивая женщина. Толстой коротышке можно.

Я смотрю на жену психотерапевта, женщину лет шестидесяти, которая вполне естественно смотрелась бы за игрой в бинго в Палм-Бич. Вряд ли можно назвать ее красивой в традиционном понимании.

– А почему женщинам нельзя? – спрашивает она.

– Потому что этому парню будут сниться дурные сны, – говорит Гил.

Он показывает на меня. Я вяло улыбаюсь.

После инцидента с мытьем рук я готовлюсь уходить. Гил хватает меня за руку, смотрит в глаза и говорит:

– Я тебя люблю.

Да, услышь это мои родственники, их бы разом хватил удар. Что же ответить?

– Э-э… спасибо за ужин! – говорю я.

Проходя по мощеным улицам Старого города, я вспомнил, что, в первый раз встретив тетю Кейт на вечеринке, Гил сказал ей те же слова: «Я тебя люблю». Теперь я понимаю тревогу деда. Я бы точно не хотел, чтобы моя дочь вышла замуж за Гила XXI века.

Само собой разумеется, он не стал душить того русского. Более того, мне кажется, он больше похож на религиозного клоуна, чем на преступника. И я даже согласен с одним из его поучений: