Год, прожитый по-библейски Джейкобс Эй Джей

Месяц пятый: январь

…Не на всякое слово, которое говорят, обращай внимание, чтобы не услышать тебе раба твоего, когда он злословит тебя; ибо сердце твое знает много случаев, когда и сам ты злословил других.

Екклесиаст 7:21–22

День 124. 2 января. Мы вернулись в Нью-Йорк. Предполагается, что я не должен давать зароки на новый год – возможно, это языческий ритуал. Но в принципе мой зарок мог бы быть таким: стать более толстокожим. Именно об этом говорит Екклесиаст: не стоит обращать внимание на все, что говорят люди, – ведь ты и сам поливал других грязью.

Сегодня я читал рецензии на книгу об энциклопедии на Amazon.com (знаю, это не по-библейски) и нашел очень странный отзыв. Его автор посмотрела на мое фото и обнаружила, что не такой уж я и урод. Более того, у меня «нормальная внешность». Полагаю, это должно мне немного польстить. Нормальная внешность.

Но она не хотела сделать мне комплимент. Она сказала, что при такой нормальной внешности у меня нет оправданий для застенчивости, неврозов или комплекса неполноценности. Так что я должен заткнуть свой нормальный с виду рот и перестать жаловаться. Это самый двусмысленный комплимент в моей жизни. Из-за него у меня на два часа испортилось настроение. Библия права: надо стать менее уязвимым.

И мне нужно, мне просто необходимо перестать искать упоминания моего имени в Google. Эта ужасная привычка появилась у меня еще до начала библейского года. Я обнаружил, что одному блогеру в Сингапуре подарили мою книгу на день рождения. Хотя ему больше понравился другой подарок – футболка с надписью «Ищу сокровища. Есть что показать?». Еще я проводил поиск по изображениям и нашел кадр из передачи о книгах на кабельном канале C-Span, где я застыл в крайне непривлекательном виде и напоминаю Шона Пенна в фильме «Я – Сэм»[131].

Нечестиво и тщеславно. Лучше подумать о благополучии семьи и ближних – и о Боге.

Надо уподобиться Ною. У него ушли десятилетия на постройку ковчега. Можете представить, сколько насмешек он выслушал от сомневающихся соседей? Если бы Ной жил в наши дни, он не терял бы времени, выясняя, что пишут о нем в блогах. А потратил бы его на закупку стройматериалов. Начиная с сегодняшнего дня я буду как Ной. Буду закаляться.

…И внушай их детям твоим…

Второзаконие 6:7

День 126. У маленького словарного запаса моего сына есть одно преимущество: пока мне не надо думать, что рассказать ему о Боге. Ведь я совершенно не знаю, что говорить.

Эта тема всплыла сегодня за ужином с нашими друзьями Джессикой и Питером, которые приехали в гости из Вашингтона. Вот как Джессика ответила на вопрос дочери о Боге:

– Я сказала ей, что Бог в ветре, в деревьях, в камнях. Он во всем.

Ее муж Питер, кажется, смущен.

– Ну, может, не во всем, – говорит он.

– Во всем.

– И в той бетономешалке?

– Да.

– В вилочном погрузчике?

– Да, а почему нет?

Питер качает головой:

– Всему есть предел.

Но я знаю, о чем говорит Джессика. За последнюю пару недель я не то чтобы совершил «прыжок к вере», но сделал осторожный детский шажок. Не знаю почему. Думаю, что ежедневная трехразовая молитва дает постепенный эффект.

Главное в том, что я не считаю мир набором бездушных кварков и нейтрино. Временами – не всегда, но иногда – мир освещается святостью, словно кто-то включает огромную галогеновую лампу, и Вселенная становится мягче, объемнее, дружелюбнее.

Теперь я часто удивляюсь разным вещам. До вилочного погрузчика дело не дошло, но меня изумляют струйки дождя, которые змейками стекают по ветровому стеклу. И как искажается мое лицо, отражаясь в миске. Словно я только что затянулся косяком. Я чувствую себя как Уэс Бентли[132], который распинается о танцующем пластиковом пакете в фильме «Красота по-американски».

Я заметил, что моя походка стала легче, я словно скольжу на коньках, потому что Земля кажется мне священной. Вся, включая участок перед пиццерией у моего дома.

Все хорошо и даже прекрасно, да? Единственная проблема: это не Бог древних израильтян. Не Бог еврейского Писания. Там он интерактивен. Он вознаграждает и наказывает людей. Спорит с ними, ведет переговоры, прощает и время от времени стирает с лица земли. У Бога еврейского Писания есть человеческие эмоции – любовь и гнев.

У моего Бога их нет. Он безлик. Это Бог Спинозы. Или Пауля Тиллиха, протестантского теолога, который считал, что Бог есть «основание бытия». Или рыцарей-джедаев. Это мощная, но неясная всепроникающая сила в несколько усложненной версии пантеизма. Я даже не знаю, можно ли сказать про моего Бога, что у него есть великий план, и тем более перемены в настроении. Буду ли я постепенно приближаться к подлинно библейскому Богу? Не уверен.

…И сказал мне Господь: встань, пойди в путь…

Второзаконие 10:11

День 127. Прежде чем купить билеты в Израиль, хочу удостовериться, что дядя Гил будет на месте. Я взял его номер у израильского друга-ортодокса. Это оказалось удивительно легко. И я звоню.

Я планирую действовать под прикрытием. Не скажу, что я его бывший племянник. Это же не ложь, правда? Просто опущу кое-какую информацию. Если я не буду для него бывшим родственником, то он и не подумает, что получил мое молчаливое одобрение. Ведь именно этого и боится моя семья.

Я набираю четырнадцать цифр. Слушаю гудки.

Сердце громко бьется. Я не нервничал так с тех пор, как звонил Джули, чтобы позвать на первое свидание.

– Алло!

Не знаю, чего я ожидал: зычного голоса, говорящего на арамейском? В общем, у него совершенно обычный американский голос среднего регистра.

– Можно поговорить с Гилом?

– Слушаю вас.

– О, вот хорошо. Понимаете, я писатель и работаю над книгой о попытке жить по Библии, и вот я буду в Израиле и…

– Как вас зовут?

Отчасти я надеялся, что буду проходить под псевдонимом «Писатель». И что же теперь делать? Выдумать фальшивое имя? Это будет ложью. Ну ладно, может, он не узнает меня по имени. Я никогда его не видел, а у тети Кейт другая фамилия.

– Меня зовут Эй Джей Джейкобс.

– О! Вы родственник моих дочерей.

Итак, замысел рухнул. Мы назначаем день, когда я приду к нему на ужин. Нарушение семейного запрета так беспокоит меня, что три часа не могу уснуть.

…И напиши их на косяках дома твоего и на воротах твоих.

Второзаконие 6:9

День 128. Я посвятил много времени и внешности, и душе. Но, кажется, еще недостаточно библифицировал мой дом. Пока я всего-то очистил квартиру от изображений, граничащих с идолопоклонством, пусть даже в роли идолов выступают знаменитости: постер с Рэем Чарльзом на джазовом фестивале в Монтерее и полдесятка фотографий Джули рядом со звездами, к которым она приставала на мероприятиях или просто на улице (Джули и недовольный Уиллем Дефо[133], Джули и скептичный Тупак Шакур[134] и так далее).

Итак, сегодня я, как указано во Второзаконии, собираюсь написать отрывок из Библии на нашем дверном косяке. Сообщаю об этом Джули, и она высказывает мне две собственные суровые заповеди.

1. Ни при каких обстоятельствах не допускай, чтобы Джаспер увидел, как ты пишешь на косяке. Мы боремся с использованием мелков не по назначению. И твой пример тут точно не поможет.

2. Пожалуйста, пожалуйста, пиши карандашом. «Не хочу, чтобы мне звонили из домоуправления. И не хочу платить за работу маляра».

Я обещаю их выполнить.

В конце сорокалетнего скитания евреев по пустыне Моисей велел им написать слова Бога на дверных косяках и воротах. Отсюда произошла «мезуза» – расположенная по диагонали коробочка, которую мы (как и большинство других евреев) прибили у входа в дом.

Традиционно текст для мезузы создает сертифицированный писец. Мы получаем готовый результат. Но в Библии буквально говорится, что мы должны сами писать на своих дверных косяках – и предположительно именно так и поступали древние евреи.

Но что же написать? Моисей говорит: «Слова сии, которые Я заповедую тебе сегодня». Я думаю, как бы уместить сотни заповедей мелким шрифтом, но в итоге выбираю известные десять – они появляются в Библии прямо перед отрывком про дверные косяки. (Между прочим, в традиционные мезузы кладут свиток с известной молитвой, которая на иврите называется «Шема»: «Слушай, Израиль: Господь, Бог наш, Господь един есть!»)

Я беру карандаш Officemate № 2, отвлекаю Джаспера конструктором LEGO, подпираю дверь в квартиру, чтобы она оставалась открытой, и начинаю медленно, очень медленно писать Божьи слова на косяке цвета авокадо. Это занимает у меня час. Все это время я вдыхаю загадочный запах, который всегда веет из квартиры 5R (думаю, они там нелегально делают рыбные консервы), прерываюсь между заповедями, чтобы потрясти рукой, и тщательно слежу, чтобы не сделать лишнюю петлю или черточку).

Вначале ощущения странные. Как будто я стал библейской версией Барта Симпсона[135] у классной доски. Нервничаю: не совершаю ли я вопиющий грех, проигнорировав многовековую традицию? Ортодоксальные иудеи, возможно, так бы и сказали. Скорее всего. Как ни странно, есть целых 4649 указаний, как сделать правильную мезузу. Надо писать пером, взятым у кошерной птицы вроде гуся или индейки. В свитке должно быть двадцать две строки. И так далее, и тому подобное. Я же импровизирую.

Но через полчаса впадаю в транс. Я уже много лет ничего не переписывал рукой, как монах, – с тех пор, как появилась возможность скопировать и вставить текст на компьютере. Но в этом что-то есть. Приходится тратить много времени на каждую букву, каждую строку. Благодаря этому текст впитывается в мозг. Это как разница между пешей прогулкой и поездкой на автобусе – в первом случае вы волей-неволей замечаете красоты пейзажа.

Я ощущаю минималистскую красоту Шестой, Седьмой и Восьмой заповедей:

Не убивай.

Не прелюбодействуй.

Не кради.

И замечаю синкопированный ритм в списке тех, кому запрещено работать в шаббат: «Ни сын твой, ни дочь твоя, ни раб твой, ни рабыня твоя, ни скот твой, ни пришлец, который в жилищах твоих».

Размышляю о том, что каждое слово, которое я пишу, вызывало тысячи споров. Даже абсолютно понятные требования вроде «Не убивай».

Очень часто это считают неправильным переводом. В Ветхом Завете предостаточно разрешенных Богом убийств: от смертной казни богохульников до истребления врагов. Якобы на самом деле заповедь звучит так: «Не убивай со злым умыслом».

Споры вызывает даже Десятая заповедь. Кроме того, можно так переформулировать тексты всех заповедей, что их станет тринадцать. «Не сотвори себе кумира» – это одна заповедь. «Не поклоняйся им и не служи им» – другая. Но обычно их считают единым целым.

Они обманчиво просты, эти Десять заповедей.

Не ходи переносчиком в народе твоем…

Левит 19:16

День 131. Я все время думаю об Амосе – амише, который играл на губной гармошке. Вспоминаю, как он отвечал на большинство вопросов одним словом или кивком. И это если повезет. Иногда он просто смотрел куда-то за мое плечо, пока тишина не становилась такой невыносимой, что я задавал следующий вопрос.

Мне далеко до Амоса, но я чувствую, что двигаюсь в его направлении. Придержи язык, говорю я себе. Поменьше слов. Просто кивай, улыбайся и не ведись на провокации, когда тебе кричат: «Эй, болтун, иди сюда!», как мои коллеги на недавнем ужине Esquire в итальянском ресторане.

Кажется, мне надо проглотить язык. Это лучший способ справиться с сильнейшим желанием извергать потоки запрещенного Библией злословия. Пастор в отставке Элтон Ричардс предложил хорошую метафору: злословие – вербальное загрязнение окружающей среды. Теперь я представляю себе сплетни и оскорбления в виде темного облака, возможно с запахом диоксида серы. Если выпустить его из себя, назад уже не загонишь. Как говорила моя бабушка, если не можете сказать ничего хорошего, то молчите.

Интересно, что чем реже я высказываю свои недобрые мысли, тем меньше их рождается в голове. У меня есть теория: мои мысли ленивы. Они говорят себе: «Ну, нам все равно не выйти в мир, так чего стараться?» Это гораздо лучше подавления. Мысли даже не успевают сформироваться, поэтому нечего подавлять.

Да, парень в библейском магазине продал мне книгу «Что съел бы Иисус?»[136] в твердом переплете. Но, как я сегодня выяснил, есть издание в мягкой обложке, которое на десять долларов дешевле. Однако я не говорю об этом Джули. Может, он не знал или подумал, что я предпочту хороший прочный переплет для будущих поколений. Я не позволю отравленному облаку сгуститься в моем мозгу. Так я получаю словесный эквивалент белой одежды, дающий чувство очищения.

Сегодня за ужином с Джули я был в хорошей антизлословной форме. Работа моей жены связана с организацией досуга: ее компания проводит поисковые игры на корпоративных праздниках, массовых мероприятиях, бар-мицвах. Но, кажется, сегодня ее рабочий день прошел совсем не весело.

У нее была клиентка, которая обязательно хотела провести игру на улице. Джули сказала, что в это время года гораздо лучше играть в помещении, но клиентка отказалась. И, конечно, день выдался такой, что можно было в два счета отморозить уши. Теперь клиентка вне себя и требует возврата денег.

– Она просто заноза в заднице, – говорит Джули.

Я не знаю эту женщину. Соответственно, я не должен говорить о ней плохо.

– Трудная ситуация.

– Я три раза сказала ей, что игру надо проводить в помещении, но она не хотела слышать, – говорит Джули.

– Может, в следующий раз будет вести себя лучше.

– Очень надеюсь, что следующего раза не будет.

– Я думаю, у нее есть свои плюсы и минусы, как и у всех людей.

– Что?

– У всех есть достоинства и недостатки.

– Что это значит? «У всех есть достоинства недостатки»?

– Ну, кажется, вам, к сожалению, не удалось найти контакт.

– Какой еще контакт! Я сказала ей, как нужно сделать, а она меня не послушала.

Джули какое-то время молчит.

– Почему ты меня не поддерживаешь?

– Я поддерживаю. Но не хочу злословить. А то выйдет сплетня. Лашон-хара.

– Ты говоришь как стремный детский психолог.

Я вздрагиваю. Но она права. Действительно, звучит смешно. Это тот случай, когда две библейские заповеди сталкиваются друг с другом. Заповедь воздерживаться от сплетен и заповедь относиться к жене так, как бы я хотел, чтобы она относилась ко мне. Я выбрал не ту. Надо было нарушить запрет насчет злословия. Даже для абсолютных принципов есть исключения.

…Я… умножу семя твое, как звезды небесные и как песок на берегу моря…

Бытие 22:17

День 132. Со времени похода в клинику прошло двенадцать дней, и Джули звонит медсестра. Она должна сообщить новости. Джули говорит по черному радиотелефону в гостиной.

– Ага. Ага.

Она улыбается. Показывает мне большой палец.

Она беременна! Да!

Она еще раз показывает большой палец, но улыбка становится натянутой.

– Хорошо. Да. Спасибо.

Джули нажимает на кнопку отбоя. Она не просто беременна, а очень беременна. Судя по уровню гормонов, возможно, у нее близнецы. Доктор подсадил ей две оплодотворенные яйцеклетки, и, кажется, обе прижились.

Вот как. Близнецы.

Я в курсе, что с ЭКО больше шансов на близнецов, но все равно трудно осознать происходящее. Я всегда испытывал смешанные чувства по поводу заповеди «плодиться и размножаться». Мир переживает пугающий мальтузианский[137] рост населения, и я пришел к выводу, что двоих детей будет как раз достаточно.

Мы с Джули сидим на диване и потрясенно молчим в течение минуты.

– Два по цене одного, – говорит она невыразительным голосом. – Двойная радость.

Думаю, по сравнению с библейскими временами трое – не так плохо. У Иакова было тринадцать детей, а у Давида по меньшей мере пятнадцать. Будь благодарен, – напоминаю я себе. Будь благодарен.

Принеси в жертву Богу хвалу и воздай Всевышнему обеты твои…

Псалтирь 49:14

День 133. Близнецы, выражаясь религиозным языком, – неоднозначное благословение. Но все же благословение.

Двое детей. Несомненно, это новость года, и я хочу как-то выразить свою благодарность. Мало просто сложить ладони и произнести слова. Если я действительно хочу вести себя по-библейски, нужно что-нибудь пожертвовать.

И вот сегодня на Юнион-сквер я кладу оливки и финики на каменный постамент и оставляю их там как жертву Богу. Читаю молитву и ухожу. Не знаю, на что я надеялся – на видение или огненный столп, – но, так или иначе, ничего не происходит. Кажется, я потратил в продуктовом 15 долларов и 46 центов на усугубление проблемы грызунов. Это большое разочарование, особенно по сравнению с предыдущим опытом.

Разрешите мне вернуться на несколько месяцев назад.

Когда я в первый раз прочел Библию, стало ясно, что жертвоприношение в еврейском Писании – не мелкая деталь. Оно занимает центральное место. Библейские правила насчет жертв занимают многие страницы и на редкость сложны. С тех пор я перечитал их десятки раз, но до сих пор не разобрался.

Однако я понял вот что.

1. Жертвоприношения животных лучше любых других вариантов, включая вино, зерно и благовония, которые считаются вторым сортом.

2. Древние евреи приносили в жертву самых разных животных: быков, коз, козлов, горлиц, баранов, ягнят и так далее.

3. Жертвы делались очень-очень часто. Грехи, смерть, рождение, праздники – все это требовало жертвоприношений в Храме. Прочитав места в Библии, описывающие эти ритуалы, задумываешься, как древние евреи находили время шить, пилить, рожать детей и так далее.

К счастью для меня – и к еще большему для животных, – сегодня почти никто из последователей Библии больше этим не занимается. Жертвоприношения дозволялись только в Храме в Иерусалиме, а римляне разрушили Второй Храм в 70 году. Возможно, это лазейка. И вполне оправданная.

Однако жертвоприношения животных занимают в Библии важное место. Я чувствую, что мне надо так или иначе к ним приобщиться. И это будет нелегко. Я рос в городе и никогда не убивал никого крупнее таракана.

Однажды за обедом мой советник, учитель истории Энди Портной, сказал, что до сих пор существует ритуал, который граничит с жертвоприношением. Он называется капарот. Некоторые ультраортодоксальные иудеи практикуют его раз в год, вечером перед Йом-Киппуром. Принцип таков: вы покупаете живую курицу, держите ее над головой, произносите благословение, а потом ее забивают на ваших глазах. И отдают нуждающимся.

Капарот не описан в Библии. Первые упоминания о нем встречаются в текстах IX века, написанных на территории нынешнего Ирака. Но вряд ли в штате Нью-Йорк можно легально сделать что-нибудь, еще больше похожее на жертвоприношение. Поэтому мокрым октябрьским вечером я сажусь в метро и еду в Бруклин, в район Краун-Хайтс.

Понимаю, что скоро буду на месте, благодаря запаху. По дороге от станции метро традиционное нью-йоркское амбре от мусора и выхлопных газов плавно перетекает в удивительную вонь от арканзасской птицефабрики.

Я достигаю цели через несколько кварталов. И, надо сказать, ее трудно было бы пропустить. Здесь толпятся сотни ортодоксальных иудеев: черные шляпы, длинные черные пальто и молитвенники мокнут на моросящем дожде.

Но кур еще больше, чем черных шляп. Куры в клетках, куры на улице, куры под мышками. В точности литовский город в 1805 году, если бы не вездесущие мобильники и фотокамеры.

Моим гидом здесь будет раввин Эпштейн, круглолицый хасид родом из Теннесси. Мы встречаемся на условленном углу.

Начинаем общаться с обсуждения бороды – очевидной общей темы.

– Вы ее подравниваете? – спрашиваю я.

– Это не разрешается, – говорит Эпштейн.

– Но можно сделать ее опрятнее, – говорит его друг, еще один раввин.

С этими словами он берет бороду, быстро сворачивает ее и запихивает под воротник. Настоящая ловкость рук в духе Рики Джея[138]. Борода выглядит короче сантиметров на пятнадцать.

Как ни странно, атмосфера праздничная, как на еврейской Масленице. Приходится громко говорить, чтобы услышать друг друга на фоне квохтанья, клекота и хлопанья крыльев. Если и этого вам недостаточно – раввин Эпштейн произносит слова на иврите с заметным южным акцентом. У него говор как у Гарта Брукса[139].

Я интересуюсь жертвенной сутью ритуала.

– Капарот – однозначно не жертва, – любезно, но твердо говорит Эпштейн. – Жертвовать можно только в Храме, а его больше не существует.

– И в чем разница?

– Курица не умирает за наши грехи. Она напоминает нам, что могло бы или должно случиться с нами, потому что мы грешники.

– Но разве это не из той же оперы, что изначальный козел отпущения?

Я имею в виду древний библейский ритуал, в ходе которого на Йом-Киппур древние евреи переносили свои грехи на козла и сбрасывали его со скалы. Отсюда и пошло выражение «козел отпущения».

– Возможно, – неохотно говорит раввин. – Но тут все иначе. Грехи не переносятся на курицу.

Смысл ритуала – напомнить нам: «Кабы не милость Божия, шел бы так и я»[140].

Пытаюсь воспринимать это непредвзято, но выходит не очень.

– Должен вам сказать, – говорю я, – мне жаль этих кур.

Эпштейн качает головой.

– Нет, это кошерная процедура. Мясники используют самые острые ножи. Похоже на порез бумагой. Вы же знаете, что после пореза бумагой какое-то время не чувствуется боль? Здесь так же.

Толпа густая. Дети с коробками собирают пожертвования. Друзья фотографируются с трепещущими курами. Мы натыкаемся на раввина Шмулея Ботеаха – он на третьем месте по известности среди ортодоксальных евреев, сразу после сенатора Джо Либермана и регги-рокера Матисьяху. Ботеах написал книгу «Кошерный секс»[141] и недолгое время был духовным наставником Майкла Джексона. На его ремне висит смартфон, он готовит к выпуску передачу на канале TLC (которая уже вышла на сегодняшний момент) и слишком хорошо знает прессу, что вызывает некоторую тревогу.

– К нам уже приезжали документалисты. Если показать все это в отрыве от контекста, зрелище выходит варварское и иррациональное.

Ботеах прав. Знаю, что впаду в тот же грех. Поскольку я не могу посвятить всю книгу ритуалам ультраортодоксов, капарот будет описан вне контекста.

– А разве в нашей культуре нет других не менее иррациональных вещей? – спрашивает он. – Это иррациональнее ботокса? Или пресуществления?[142]

Разумно: за время моих скорее коротких встреч с хасидами я обнаружил, что они мыслят гораздо рациональнее, чем я думал. Все, с кем я познакомился, по большей части умны и дружелюбны. И они поразительно объективно себя оценивают. Чуть раньше рабби Эпштейн сказал мне, что возил детей в Колониальный Вильямсбург[143]. Кто-то из них спросил: «Люди до сих пор так живут?» И рабби Эпштейн ответил: «Никто не живет как в восемнадцатом веке. Ну, за исключением Краун-Хайтс».

Значит, они не чокнутые. Точнее, большинство из них не чокнутые. Есть и исключения.

А именно: невысокий хасид, который бродит среди кур. На нем сэндвич-панель с большой фотографией раввина Менахем-Мендль Шнеерсона, лидера любавичских хасидов – мощного бруклинского движения.

– Ребе грядет! – говорит он с еврейским акцентом.

– Я думал, ребе Шнеерсон давно умер.

– Ну, мы считаем это смертью, но на самом деле он не умер. Он вернется, и начнется эра Мессии.

Похоже, он напился кошерного Kool-Aid[144].

– И что это значит? Как будет выглядеть эра Мессии?

– Деньги будут расти на деревьях. И одежда тоже. А песок будет как конфеты. Всего будет в достатке, и останется только изучать Тору весь день.

Поразительно подробное описание. Я ожидал туманных обобщений, а не пляжей из Skittles и яблонь со штанами. Что же до занятий, я и так весь день изучаю Библию, поэтому перспектива не самая соблазнительная.

– Вы что-нибудь изучали в жизни, кроме религии? – спрашиваю я.

– Немного математики и естественных наук в детстве, но самые азы. Когда закончу с религией, перейду к другим темам.

Он улыбается.

– Но вы никогда не закончите с религией, да?

– Пока не закончил.

Ох, как же я не люблю такую узость мышления. Она напоминает о моем дальнем родственнике, Виленском Гаоне[145]. Он порицал такой настрой и говорил, что для понимания Библии нужно быть широко образованным и, как гласит Британская энциклопедия, «изучать математику, астрономию, географию, ботанику и зоологию».

Я вновь нахожу рабби Эпштейна. Хватит затягивать. Пора приступить к ритуалу. Плачу десять долларов человеку за столом, и меня направляют к открытому кузову огромной фуры. Он полон клеток с трепещущими курами.

– Одного петушка, – говорит Эпштейн.

По его словам, мужчины берут петушков, женщины курочек, а беременные женщины и тех и других, чтобы учесть все вероятности.

Человек из фуры дает мне петушка – с белыми перьями, красным клювом и очень-очень живого.

– Держите его под крыльями, – говорит Эпштейн.

Он берет петушка и демонстрирует на нем двойной нельсон.

– Ему удобно, совершенно удобно, – заверяет он меня.

Петушок кудахчет. Я поглаживаю его, чтобы успокоить.

И вот какая штука: я знаю, что курица на гриле, которую мне подают в ресторане Boston Market[146], умерла не от естественных причин. Она не заснула вечным сном в курином доме престарелых в окружении близких и внуков-цыплят. Ей тоже перерезали горло. Но доселе современное общество ограждало меня от этого факта.

Я снова смотрю на петушка. Ох! И вдруг с ужасом осознаю: он немного похож на Джаспера – большие глаза, вздернутая голова. Разве что не говорит «Па-па» (или, в нашем случае, «Эй Джей»).

Не надо быть Маймонидом[147], чтобы понять происходящее. Я изображаю Авраама для петушка-Исаака. При этом у меня нет и крохи Авраамовой веры. Я испытываю приступ тошноты и ослабляю захват. Петушок вырывается и припускает по улице. Эпштейн бежит за ним, хватает и возвращает птицу мне. Я снова глажу ее по голове.

– А теперь повертите им сверху.

Это самая странная часть ритуала капарот – надо три раза осторожно описать птицей круг в воздухе.

Эпштейн держит для меня молитвенник, чтобы я мог прочесть: «Это моя замена». Я говорю: «Это мой заместитель, мое искупление. Курица пойдет на смерть, а я буду жить хорошо, долго и мирно». Я надеялся, что почувствую, как грехи вытекают из меня, но не тут-то было. Вырывающийся петушок отвлекает все мое внимание.

Следующая остановка – кошерные мясники. Их трое, они стоят на платформе за прилавком и напоминают очень жестоких аптекарей. На них черные мусорные мешки для защиты от брызг крови. Силы небесные, сколько же крови! Земля залита, на лицах пятна, перчатки намокли. Запах крови так силен, что девушку в очереди, кажется, вот-вот вырвет. Стоит ли устраивать такое в эпоху птичьего гриппа?

Я отдаю петушка мяснику. Он берет его, перекидывает назад, загибает шею и наносит три быстрых удара ножом. Птица мертва – вот и все.

Мясник швыряет моего петушка в перевернутый дорожный конус, где он останется, пока вся кровь не вытечет из тела. Затем он будет ощипан, упакован и отправлен нуждающейся семье где-то в Бруклине.

Меня отпихивают от прилавка. Я все еще в объяснимом для горожанина ступоре: петушок был жив, и вот: три удара ножом – и он мертв. Эпштейн что-то говорит, но я не могу сосредоточиться. Я ошеломлен.

Как я уже говорил, теперь я иначе смотрю на жизнь. Если вы благодарите Бога за каждую небольшую радость – каждый раз, когда едите, просыпаетесь, делаете глоток воды, – вы неизбежно начинаете испытывать благодарность за саму жизнь, за невероятный и чудесный факт вашего существования.

Я действительно восхищаюсь чувством, которое олицетворяет капарот. Полезно получить напоминание: вот я бегу по улице, а вот, спустя минуту, меня уже нет в этом мире. Жизнь так абсурдно дорога и коротка. Однако сам метод меня не восхищает. Если бы я воспитывался хасидами, мне легче было бы с ним смириться. Но, как говорит рабби Ботеах, вне контекста он кажется варварским. Если я когда-нибудь еще решусь на капарот, то поступлю как тетя Кейт. Иные ортодоксальные евреи, включая ее, практикуют менее дикую, но тоже одобренную версию капарота. Вместо домашней птицы они берут деньги и машут ими над головой.

По дороге к метро запах кур выветривается. И я благодарю Бога за то, что Он отменил необходимость приносить ритуальные жертвы ежедневно. И с курицей пришлось несладко. А мысль попробовать с козой или быком вызывает у меня ужас.

…И виноградника твоего не обирай дочиста, и попадавших ягод в винограднике не подбирай; оставь это бедному и пришельцу.

Левит 19:10

День 135. Стол в нашей гостиной теперь занимают четыре больших терракотовых горшка, куда я посадил огурцы. Это чахлые, едва живые огуречные побеги.

Я пытаюсь хоть как-то заниматься сельским хозяйством, потому что с ним связана масса библейских законов. Я купил в интернете огуречные семена (евреи ели огурцы, а также дыни, лук-порей и чеснок, когда были рабами в Египте) и посадил их в землю. Для пущего эффекта я бросил туда удобрение – пару десятков катышков коричного цвета, которые напомнили дискуссию о пищеварении кроликов в Музее творения.

Огурцы действительно появляются – каждый вырастает размером с витаминку. И быстро умирают. Не знаю почему. На сегодняшний день я вырастил и убил больше тысячи крошечных, шипастых и несъедобных огурчиков.

Я надеялся оставить огурцы для «сбора остатков». Эта одна из моих любимых идей в Библии. Ее суть такова: убирая поле, не уносите все. Оставьте немного несобранного урожая по углам. Тогда бедные смогут подобрать его.

Это прекрасное правило, основанное на сострадании. Более того, оно вознаграждает за работу спустя рукава. Отчасти оно также отражает тот факт, что в конечном итоге земля принадлежит Богу и вы заботитесь о Божьих детях. Его даже называют первой системой социального обеспечения.

Также правило может принести неожиданные блага. Как, например, в прекрасной романтической истории из Книги Руфь в Ветхом Завете. Руфь была обнищавшей иностранкой, которая последовала за свекровью Ноеминью в Израиль. Чтобы выжить, Руфь собирала оставленные колоски ячменя. Однажды богатый владелец этой земли, человек по имени Вооз, увидел, как Руфь поднимает колоски, и был сражен наповал. Когда она узнала о его страсти, то искупалась, умастила тело благовониями и проникла в его комнату, чтобы лечь у его ног. (Некоторые считают, что эта фраза – эвфемизм и на самом деле она легла в другом месте.) Вооз был очень удивлен, но доволен. Скоро они поженились – а началось все с заповеди оставлять часть урожая.

В любом случае надо придумать, как выполнить это чудесное правило, раз уж эксперимент с огурцами потерпел фиаско. Думаю, его можно обобщить и свести к правилу «подавать бедным». Но я и так это делаю, платя десятину и выполняя другие заповеди. Здесь же несколько иной смысл.

Я решаю найти способ, подходящий для современных условий. Это трудно. Если я схалтурю, работая над статьей для Esquire, бедным это не поможет. Зато редактору придется добавлять возраст Скарлет Йоханссон и расставлять наречия по местам. Но потом у меня появляется идея: что в моей жизни больше всего похоже на сбор урожая? Поход к банкомату. Что если я буду оставлять рядом с банкоматом двадцать долларов каждый раз, когда беру двести? Я делаю так два раза, и вроде бы дело идет на лад. Хотя у меня появляется тошнотворное чувство: мне чудится, что вслед за мной всегда приходит Рон Перельман[148] и использует мою банкноту в качестве салфетки.

Поэтому я придумываю новый план: если случайно уроню что-нибудь ценное на улице, то и оставлю там. На все Божья воля. Не стану ничего поднимать.

Может, я сам себя накрутил, но несколько дней я не роняю ничего – ни монетки, ни даже пушинки. Но вчера я вытащил бумажник на углу 81-й и Коламбус, и мятая пятидолларовая банкнота упала на мостовую. Смотрю на нее секунду и иду дальше.

– Простите, сэр!

Поворачиваюсь. Женщина держит в руке мою банкноту.

– Вы уронили.

– Ничего, – говорю я.

– Она ваша. Я видела, она выпала из вашего кармана.

Я молчу.

– Нет, это не моя, – отвечаю я и ухожу.

Пора положить конец вранью.

Славьте Господа на гуслях, пойте Ему на десятиструнной псалтири…

Псалтирь 32:2

День 138. Мои белые одежды стали на тон темнее из-за пятен от еды и городской грязи. Но мне по-прежнему нравится их носить. Благодаря им чувствую себя так, словно парю в полуметре над мостовой. Здорово, что я принимаю решение продвинуться дальше в смысле библейской внешности. Теперь я буду следовать Псалтири 32:2, где предписано петь Господу на десятиструнной псалтыри – то есть десятиструнной древнегреческой арфе.