А порою очень грустны Евгенидис Джеффри

— Вероятно, — согласился Митчелл.

— Мне здесь тоже не место, — заявил человек. — Много лет назад, до болезни, я имел счастье служить в Министерстве сельского хозяйства. Вы, возможно, помните, что у нас в Индии не раз вспыхивал голод. Джордж Харрисон устроил знаменитый концерт в пользу Бангладеш. Вот это всем запомнилось. Но в Индии ситуация была в равной степени бедственной. Сегодня мы пожинаем плоды тех перемен, которые произошли в те времена, — мать Индия снова кормит своих детей. В последние пятнадцать лет производство сельскохозяйственной продукции выросло на пять процентов. Мы больше не импортируем зерно. Мы выращиваем зерно в количествах достаточных, чтобы накормить население в семьсот миллионов душ.

— Это хорошо, — сказал Митчелл.

Человек продолжал, словно не слышал его слов:

— Я потерял свою должность из-за кумовства. В этой стране страшная коррупция. Страшная коррупция! Потом, спустя несколько лет, я заработал инфекцию, которая разрушила мои почки. Почки у меня теперь функционируют всего на двадцать процентов. Сейчас, пока я с вами разговариваю, у меня в крови накапливаются вредные примеси. Накапливаются и достигают недопустимого уровня. — Он уставился на Митчелла свирепыми, налитыми кровью глазами. — Мое состояние таково, что требуется еженедельный диализ. Я пытался объяснить это сестрам, но они не понимают. Глупая деревенщина!

Агроном еще минуту злобно смотрел на него. Потом, к удивлению Митчелла, он открыл рот, словно ребенок. Митчелл положил таблетки человеку в рот и подождал, пока он проглотит.

Закончив, Митчелл пошел искать врача, но та была занята в женском отделении. Только когда он разнес обед и уже собирался уходить, у него появилась возможность поговорить с ней.

— Тут один человек лежит, он говорит, что ему требуется диализ, — сказал он врачу.

— Не сомневаюсь, что это так, — ответила она с грустной улыбкой и, кивая головой, отошла.

Наступили выходные — теперь Митчелл мог заниматься чем угодно. Выйдя к завтраку, он обнаружил там Майка, который, склонившись над столом, вглядывался в какую-то фотографию.

— Ты в Таиланде был когда-нибудь? — спросил он Митчелла.

— Пока нет.

— Поразительное место. — Майк протянул Митчеллу снимок. — Глянь, какая девушка.

На фото стройная девушка-тайка, не симпатичная, но совсем юная, стояла на крыльце бамбуковой хижины.

— Ее Меха зовут, — сказал Майк. — Хотела за меня замуж. — Он фыркнул. — Ну да, ясное дело — девушка из бара. Но когда мы познакомились, она всего-то неделю работала. Сначала мы вообще ничего такого не делали. Просто разговаривали. Она сказала, что хочет выучить английский, для работы надо, в общем, мы посидели за стойкой, я ее кое-каким словам научил. Ей лет семнадцать, представляешь? О’кей, в общем, через несколько дней я снова прихожу в этот бар, а она опять там, ну я и отвел ее к себе в гостиницу. А потом мы вместе поехали на неделю на Пхукет. Она, типа, моя подружка была. Короче, возвращаемся мы в Бангкок, и тут она мне говорит, что хочет за меня замуж. Представляешь? Говорит, хочет поехать со мной в Штаты. Я на самом деле немножко подумал насчет этого — нет, серьезно. Сам подумай — где я найду себе дома, в Штатах, такую девушку? Чтобы готовила мне, убирала? И при этом потрахаться не дура? Нет, это исключено. Прошли те времена. Теперь американские женщины сами о себе заботятся. Они все, по сути, как мужики. В общем, да, подумал я об этом. Но потом как-то пошел поссать, а у меня в члене какое-то жжение. Решил, что это я от нее что-то подцепил! Ну, я — в бар и задал ей как следует. А оказалось, что ничего такого. Просто этот самый, спермицид или как его там, туда попал. Я вернулся, хотел извиниться, но Меха не стала со мной разговаривать. С ней какой-то другой парень сидел. Какой-то жирный голландец.

Митчелл отдал ему фотографию.

— Что скажешь? — спросил Майк. — Симпатичная, правда?

— Наверное, правильно, что ты на ней не женился.

— Знаю. Дурак я. Но знаешь, я тебе так скажу — она такая сексуальная. Просто бог знает что.

Митчеллу некуда было идти в субботу, поэтому он еще полчаса просидел за завтраком. Когда официанты перестали разносить еду и унесли его тарелку, он забрел в небольшую библиотеку на третьем этаже, порылся в книгах вдохновляющего и религиозного содержания. Там он застал одного только Рюдигера. Он сидел на полу, скрестив ноги, босой, как обычно. Человек с большой головой, с широко посаженными серыми глазами и намеком на габсбургский подбородок, одетый в вещи собственного пошива: плотно облегающие красно-коричневые штаны, доходившие ему до голеней, и рубаху без рукавов цвета свежемолотой куркумы. Обтягивающая одежда в сочетании с худощавой фигурой и босыми ногами придавала ему сходство с цирковым акробатом. Рюдигер был существом подвижным. Он путешествовал уже целых семнадцать лет, побывал, по его словам, во всех странах мира, кроме Северной Кореи и Южного Йемена. В Калькутту он прибыл на велосипеде, проехав две тысячи километров из Бомбея на итальянской модели с десятью передачами, а ночевал под открытым небом у дороги. Оказавшись в городе, он сразу же продал велосипед и на вырученные деньги намеревался прожить следующие три месяца.

Сейчас он сидел неподвижно и читал. Когда вошел Митчелл, он не поднял головы.

Митчелл взял с полки книгу, «Бог, который здесь» Фрэнсиса Шеффера. Однако не успел открыть ее, как Рюдигер внезапно заговорил.

— Я тоже стригся, — сказал он и провел рукой по ощетинившейся голове. — У меня были такие прекрасные кудри. Но тщеславие — оно было такое тяжелое.

— В моем случае дело, наверное, не в тщеславии, — сказал Митчелл.

— А в чем же тогда?

— Что-то вроде очистительного процесса.

— Но это одно и то же! Я знаю, который ты человек, — продолжал Рюдигер, пристально изучая Митчелла и кивая головой. — Ты считаешь, что ты не тщеславный человек. Может, ты не так уж сильно интересуешься своей внешностью. Зато ты, вероятно, более тщеславный, когда думаешь, какой ты умный. Или какой ты хороший. Так что, возможно, когда ты стригся, твое тщеславие стало еще тяжелее.

— Может быть, — сказал Митчелл, ожидая продолжения.

Но Рюдигер быстро сменил тему:

— Я читаю книгу, которая замечательная. Со вчерашнего дня читаю и каждую минуту думаю: вот это да.

— Что за книга?

Рюдигер показал ему потрепанный зеленый томик в твердом переплете:

— «Ответы Иисуса Иову». В Ветхом Завете Иов все время задает Богу вопросы. «Почему Ты так ужасно со мной поступаешь? Я Твой верный слуга». Все спрашивает и спрашивает. Но разве Бог отвечает? Нет. Бог ничего не говорит. А вот Иисус — другое дело. У человека, который тут пишет, есть теория, что Новый Завет — это прямой ответ на Книгу Иова. Он проводит полный текстуальный анализ, строчка за строчкой, и знаешь, что я тебе скажу, — такой глубокий. Я прихожу в библиотеку, нахожу тут эту книжку — просто отпад, как вы, американцы, говорите.

— Мы так не говорим, — возразил Митчелл.

Рюдигер скептически приподнял брови:

— Когда я был в Америке, там всегда говорили «отпад».

— Это когда было, в сороковом году?

— В семьдесят третьем! — возразил Рюдигер. — Бентон-Харбор, штат Мичиган. Я три месяца поработал в такой отличной типографии. Ллойд Дж. Холлоуэй. Ллойд Дж. Холлоуэй и его жена, Китти Холлоуэй. Дети: Бадди, Джули, Карен Холлоуэй. У меня есть такая мысль — стать хозяином типографии. Так вот, Ллойд Дж. Холлоуэй, который был мой хозяин, всегда говорил «отпад».

— О’кей, — согласился Митчелл. — В Бентон-Харборе — может быть. Я тоже из Мичигана.

— К чему это? — презрительно сказал Рюдигер. — Не стоит пытаться понять друг друга по автобиографии.

На этом он вернулся к своему томику.

Прочитав десять страниц книги «Бог, который здесь» (Фрэнсис Шеффер заведовал в Швейцарии благотворительной организацией, где, как слышал Митчелл, можно было жить бесплатно), он поставил ее обратно на полку и ушел из библиотеки. Остаток дня он гулял по городу. Тревога Митчелла по поводу того, что он не выкладывается как следует в Калигхате, сосуществовала у него в душе, как ни странно, с подъемом настоящего религиозного чувства. В Калькутте его почти все время переполняло восторженное спокойствие, нечто вроде небольшой лихорадки. Его медитационные способности углубились. Он нередко ощущал себя как при нырянии, когда летишь с огромной скоростью. Он мог на несколько минут забыть, кто он такой. Бродя по улицам, он пытался, часто успешно, уходить в себя, и при этом, как ни парадоксально, его существование делалось более осязаемым.

Невозможно было хоть как-нибудь это описать. Томас Мертон и тот мог лишь говорить вещи вроде «я выработал в себе привычку прогуливаться взад и вперед под деревьями или вдоль кладбищенской стены в присутствии Бога». Но главное, теперь Митчелл понимал, что имел в виду Мертон, или думал, что понимает. Пока он любовался изумительными видами, смотрел на пыльный клуб для игры в поло, на священных коров с раскрашенными рогами, у него выработалась привычка прогуливаться по Калькутте в присутствии Бога. Более того, Митчеллу казалось, что это не обязательно должно вызывать трудности. Всякому ребенку известно, как это делать, как поддерживать прямую, полную связь с миром. Взрослея, ты почему-то забывал об этом и вынужден был учиться этому снова.

Одни города превращаются в руины, другие построены на руинах, но есть и такие, что содержат в себе собственные руины, не переставая расти. Подобным городом была Калькутта. Митчелл ходил по Чауринги-роуд, глядя на здания, повторяя запомнившуюся фразу из Гэддиса, «скопление времени в стенах», и размышляя о том, что британцы оставили после себя бюрократию, которую индийцы лишь сделали более сложной, наделив финансовые и правительственные системы мириадами иерархических структур из индуистского пантеона, включая многочисленные уровни кастовой системы, и теперь обналичить чек было все равно что пройти перед вереницей полубогов: один человек проверяет твой паспорт, еще один ставит печать на чеке, еще один снимает копию с квитанции, а еще один выписывает сумму, и лишь потом ты можешь получить деньги у кассира. Все задокументировано, перепроверено, скрупулезно убрано в папки, а потом забыто навеки. Калькутта была оболочкой, оболочкой империи, и оттуда, из-под этой оболочки, горохом сыпались девять миллионов индийцев. Под колониальной поверхностью города лежала настоящая Индия, древняя страна раджпутов, набобов и моголов, и эта страна тоже прорывалась наружу из садов и переулков, а порой, особенно по вечерам, когда торговцы музыкальными инструментами начинали играть на улицах, казалось, будто британцев тут и вовсе не бывало.

Тут были кладбища, заполненные умершими британцами, чащи изъеденных обелисков, на которых Митчеллу удавалось разобрать лишь несколько слов. «Лейтенант Джеймс Бартон, муж. 1857–18…». «Розалинда Блейк, жена полковника Майкла Питерса. Почила в мире. 1887». На кладбище пробрались тропические заросли, возле семейных склепов росли пальмы. По гравию была разбросана скорлупа разбитых кокосовых орехов. «Ребекка Уимтроп, восьми месяцев от роду». «Мери Холмс. Умерла родами». Статуи были викторианские, вычурные. Ангелы с облупившимися лицами несли бдение над могилами. Останки представителей Ост-Индской компании покоились в храмах, похожих на аполлоновы: обвалившиеся колонны, покосившиеся подножия. «От малярии». «От тифа». Вышел сторож — посмотреть, что делает Митчелл. В Калькутте невозможно было остаться в одиночестве. Даже у заброшенного кладбища был свой смотритель. «Почил в мире. Почил в. Почил».

В воскресенье он вышел на улицы еще раньше и, проведя там почти целый день, вернулся в общежитие к дневному чаю. На веранде, усевшись возле растения в горшке, он вынул из рюкзака голубой бланк аэрограммы и начал сочинять письмо домой. Отчасти потому, что авиапочта была для него продолжением его личного дневника, а значит, он писал скорее себе, чем родственникам, а отчасти из-за влияния гефсиманских дневников Мертона, письма Митчелла из Индии представляли собой в высшей степени странные документы. Митчелл записывал всевозможные вещи, чтобы проверить, не окажутся ли они правдой. Стоило ему их записать, как он забывал о них. Он относил письма на почту и отправлял, совершенно не думая о том, какое впечатление они могут оказать на его озадаченных родителей в Детройте. Это письмо он начал с подробного описания мужчины со стафилококковой инфекцией, разъедавшей ему щеку. Затем последовал рассказ о прокаженном, которого Митчелл накануне видел на улице просящим милостыню. Наконец он перешел к дискуссии о том, как люди не понимают, что такое проказа, и о том, что она на самом деле «не так уж заразна». Потом он нацарапал открытку Ларри в Афины, указав в качестве обратного адреса Армию спасения. Вынув из рюкзака письмо Мадлен, он поразмышлял, что бы ей ответить, и снова убрал его.

Пока Митчелл заканчивал, на веранде появился Рюдигер. Он уселся и заказал себя чаю.

Когда чай принесли, он сказал:

— Скажи мне вот что. Зачем ты в Индию приезжал?

— Хотел поехать куда-нибудь, где не похоже на Америку, — ответил Митчелл. — И хотел стать волонтером у матери Терезы.

— Значит, ты сюда приезжал творить добрые дела.

— По крайней мере, попытаться.

— Интересно получается с добрыми делами. Я немец, так что про Мартина Лютера мне, конечно, все известно. Но проблема вот в чем: сколько бы мы ни старались быть добрыми, этого всегда недостаточно. Так, Лютер говорит: человек должен находить оправдание в вере. Ну да, только ты возьми почитай Ницше, если хочешь в этом как-то разбираться. Ницше считал, что Лютер просто слишком мало от всех требовал. Не можете творить добрые дела? Не волнуйтесь, ребята. Верьте, и все. Не теряйте веры. Вера — ваше оправдание! Так? Может, да, может, нет. Ницше не выступал против христианства, как всем кажется. Ницше просто считал, что христианин был только один — Христос. После него все было кончено.

Рассуждая так, он впал в блаженное забытье. Уставившись в потолок, он улыбался, лицо его сияло.

— Вот таким христианином быть — это было бы хорошо. Первым христианином. Пока всему не настал капут.

— Ты хочешь таким стать?

— Я простой путешественник. Путешествую, все, что мне нужно, вожу с собой, у меня нет никаких проблем. Работы нет, когда она мне не нужна. Жены нет. Детей нет.

— Ботинок нет, — отметил Митчелл.

— Ботинки у меня были. Но потом я понимал, что без них гораздо лучше. Я везде без ботинок хожу. Даже в Нью-Йорке.

— Ты в Нью-Йорке босиком ходил?

— В Нью-Йорке босиком замечательно. Все равно что ходить по такой гигантской могиле!

Следующий день был понедельник. Митчелл хотел первым делом отправить письмо, поэтому опоздал в Калигхат. Волонтер, которого он никогда прежде не видел, уже вывез тележку с медикаментами. Ирландка вернулась в Дублин, и на ее место заступил новый врач, говоривший только по-итальянски.

Оставшись без своей обычной утренней деятельности, Митчелл следующий час бродил по отделению в поисках какого-нибудь занятия. На одной из коек верхнего яруса лежал мальчик лет восьми-девяти, в руках у него была игрушка — черт в табакерке. Митчелл, никогда раньше не видевший в Калигхате детей, забрался наверх, чтобы посидеть с ним. Мальчик — у него была бритая голова, темные круги под глазами — протянул черта в табакерке Митчеллу. Митчелл тут же увидел, что игрушка сломана. Крышка не захлопывалась, и кукла не могла выскочить наружу. Придерживая крышку пальцем, Митчелл жестом предложил мальчику покрутить ручку, а потом, в подходящий момент, отпустил крышку, и чертик выскочил. Мальчику это ужасно понравилось. Он заставил Митчелла повторить, еще и еще.

Было уже десять часов. Обед разносить слишком рано. Уходить слишком рано. Большинство волонтеров мыли пациентов, или снимали с их коек грязное белье, или протирали резиновые подкладки, защищавшие матрасы, — словом, занимались той грязной, неприятно пахнущей работой, которой должен был заниматься и Митчелл. На секунду он принял решение: начну прямо сейчас, сию же минуту. Но тут он увидел пчеловода, шедшего в его сторону с кипой грязного белья в руках, и, подчиняясь непроизвольному рефлексу, отступил, выскользнул через арку и поднялся по лестнице на самую крышу.

Он сказал себе, что выйдет на крышу всего на пару минут, чтобы отдохнуть от запаха дезинфектанта в отделении. Сегодня он вернулся не просто так, а чтобы преодолеть свою брезгливость, но прежде чем это сделать, ему нужно подышать свежим воздухом.

На крыше две волонтерши развешивали на веревке мокрое белье. Одна из них, судя по акценту, американка, говорила:

— Я сказала матери, что собираюсь в отпуск. Может, в Таиланд съезжу, поваляться на пляже неделю-другую. Я тут уже почти полгода.

— А она что сказала?

— Сказала, единственное, что важно в жизни, — это благотворительность.

— Вот поэтому она и святая, — сказала другая женщина.

— А что, нельзя быть святой и при этом на пляж ходить? — ответила американка, и обе засмеялись.

Пока они разговаривали, Митчелл отошел на дальний край крыши. Поглядев вниз, он с удивлением обнаружил, что смотрит во внутренний дворик соседнего храма Кали. На каменном алтаре были аккуратно выложены шесть козьих голов, свежеотрубленных, с яркими от крови косматыми шеями. Митчелл пытался как мог следовать экуменическим принципам, но жертвоприношений он не выносил. Он еще немного поглядел на козьи головы, а потом с внезапной решимостью спустился обратно по лестнице и нашел пчеловода.

— Я вернулся, — сказал он.

— Молодец. Как раз вовремя. Мне помощник нужен.

Он провел Митчелла к койке посередине палаты. На ней лежал человек, который даже на фоне остальных стариков в Калигхате выглядел особенно истощенным. Завернутый в простыню, он казался таким же древним и коричневым, как египетская мумия, — сходство, которое подчеркивали его впалые щеки и горбатый, похожий на лезвие нос. Однако глаза у него, в отличие от мумии, были широко раскрыты. Они были голубые, испуганные и словно неотрывно глядели на что-то видное ему одному. Конечности его непрестанно тряслись, что усиливало впечатление крайнего ужаса на его лице.

— Этого джентльмена надо помыть, — сказал глубоким голосом пчеловод. — Носилки кто-то забрал, так что придется нам его так нести.

Как они с этим справятся, было непонятно. Митчелл подошел к изножью постели, подождал, пока пчеловод стащит со старика простыню. Обнаженный, человек еще более походил на скелет. Пчеловод подхватил его под мышки, Митчелл взялся за ноги — таким неделикатным манером они подняли его с матраса, понесли между коек.

Скоро они поняли, что надо было дождаться носилок. Старик был тяжелее, чем они предполагали, и тащить его было неудобно. Он провисал между ними, словно туша животного. Они старались быть как можно осторожнее, но когда двинулись по проходу, положить старика было уже некуда. Они решили, что лучше всего побыстрее донести его до уборной, и в спешке начали обращаться со стариком не столько как с человеком, которого несут, сколько как с предметом. Этому способствовало то, что он, похоже, не осознавал происходящего. Они дважды стукнули его о чьи-то койки, довольно сильно. Митчелл перехватил лодыжки старика, едва не уронив его, и они потащились дальше, через женскую палату, в ванную позади нее.

Это была комната из желтого камня, на одном конце которой имелась каменная плита, куда они положили старика; через единственное окно с решеткой туда просачивался тусклый свет. Из стен торчали медные краны, а посередине в пол был вделан большой, словно на бойне, сток.

Ни Митчеллу, ни пчеловоду не хотелось сознаваться в том, как паршиво они выполнили свою задачу. Теперь старик лежал на спине, его конечности по-прежнему сильно тряслись, глаза были широко раскрыты, словно перед ними проходили нескончаемые сцены ужаса. Они медленно стянули с него через голову больничную рубаху. Под ней была набрякшая повязка, прикрывавшая пах.

Митчеллу больше не было страшно. Он был готов ко всему, что бы ни пришлось делать. Вот оно. Вот зачем он пришел.

Пчеловод чикнул ножницами с закругленными концами по пластырю. Пеленка, запачканная гноем, развалилась на две части, и под ней обнаружился источник страданий старика.

В мошонке у него обосновалась опухоль величиной с грейпфрут. Сперва было трудно опознать в этом наросте опухоль — мешал размер; она походила скорее на розовый воздушный шарик. Опухоль была такая большая, что от нее кожа мошонки, обычно сморщенная, натянулась туго, как на барабане. На верхушке выпуклости, словно перевязанное горлышко шарика, свисал набок усохший пенис.

Когда повязка свалилась, старик зашевелил трясущимися руками, стараясь прикрыться. Это был первый признак того, что ему известно об их присутствии.

Пчеловод повернул кран, проверил температуру воды. Наполнил ведро. Держа его на весу, он начал медленно, церемонно лить воду на старика.

— Это тело Христово, — сказал пчеловод.

Он наполнил новое ведро, выполнил ту же процедуру, повторяя нараспев:

— Это тело Христово.

— Это тело Христово.

— Это тело Христово.

Митчелл сам наполнил ведро и начал лить воду на старика. Он подумал, не становится ли старику больнее от падающей воды. Понять было невозможно.

Они намылили старика антисептическим мылом, действуя голыми руками. Они вымыли ему ступни, ноги, зад, грудь, руки, шею. Митчелл ни секунды не верил, что это пораженное болезнью тело на каменной плите — тело Христово. Он мыл старика, стараясь прикасаться к нему как можно мягче, тер вокруг основания опухоли, которая была ядовито-красного цвета и сочилась кровью. Он хотел, чтобы старику было не так стыдно, хотел дать ему понять, что в эти последние дни он не одинок, не совсем, и что две незнакомые фигуры, которые его моют, как бы неуклюжи и неопытны они ни были, стараются ради него изо всех сил.

Когда они ополоснули и вытерли старика, пчеловод соорудил новую повязку. Они одели его в чистую рубаху и отнесли обратно в мужскую палату. Когда они положили его на койку, старик по-прежнему неотрывно смотрел вверх, слепо, вздрагивая от боли, как будто их тут и вовсе не бывало.

— О’кей, спасибо большое, — сказал пчеловод. — Эй, захвати эти полотенца в прачечную, ладно?

Митчелл взял полотенца, почти не задумываясь о том, чем они покрыты. В целом он гордился тем, что только что произошло. Когда он наклонился над корзиной с бельем, крест свесился у него с груди, отбросив на стену тень.

Он шел обратно, проверить, как там мальчик, как вдруг увидел агронома. Маленький, напряженный человек сидел на койке, цвет лица у него был еще более желтушный, чем в прошлую пятницу, желтизна просочилась даже в белки глаз, которые приобрели неприятный оранжевый цвет.

— Здравствуйте, — сказал Митчелл.

Агроном бросил на него резкий взгляд, но ничего не сказал.

Поскольку никаких хороших новостей о перспективе диализа Митчелл сообщить не мог, он присел на койку и, не спросив разрешения, начал массировать агроному спину. Он тер его плечи, шею, голову. Спустя пятнадцать минут, закончив, Митчелл спросил:

— Принести вам что-нибудь?

Агроном, казалось, задумался.

— Срать хочу, — сказал он.

Митчелл опешил. Но не успел он что-либо сделать или сказать, как перед ними появился улыбающийся молодой индиец. Это был цирюльник. В руке у него были кружка для бритья, кисточка и опасная бритва.

— Сейчас бриться, — объявил он жизнерадостным тоном.

У агронома не было сил сопротивляться.

— Мне посрать надо, — снова сказал он чуть более настойчиво.

— Бриться, бриться, — повторил цирюльник, использовав весь свой запас английских слов.

Митчелл не знал, где хранятся судна. Он боялся того, что произойдет, если не удастся быстро найти судно, и того, что произойдет, если удастся. Он отвернулся в поисках помощи.

Все остальные волонтеры были заняты. Монахинь поблизости не было.

Когда Митчелл снова повернулся к койке, агроном уже совершенно забыл о нем. Теперь обе его щеки были намылены. Он закрыл глаза, скривившись, и сказал с отчаянием, гневом, облегчением:

— Ну вот, обосрался!

Цирюльник, ни о чем не подозревая, начал брить ему щеки.

А Митчелл начал действовать. Уже понимая, что будет сожалеть об этом моменте — долго, возможно, всю жизнь, — и все-таки не в состоянии противиться долгожданному импульсу, пронизавшему каждый его нерв, Митчелл направился прямиком к выходу, мимо цитаты из Матфея 25:40, по ступенькам к оживленному, порочному миру наверху.

На улице толпились паломники. Из храма Кали, где все еще забивали коз, слышались удары цимбал. Дойдя до крещендо, они стихли. Митчелл направился к автобусной остановке, двигаясь против людского потока. Он оглянулся назад, проверить, не преследуют ли его, не гонится ли за ним пчеловод, чтобы вернуть. Но его ухода никто не заметил.

Подъехавший закопченный автобус был переполнен еще больше, чем обычно. Митчеллу пришлось вскарабкаться на задний бампер с группой молодых людей и держаться изо всех сил. Спустя несколько минут, когда автобус притормозил в пробке, он влез на подставку для багажа. Сидевшие там пассажиры, тоже молодые, улыбнулись ему — им показалось забавным увидеть иностранца на крыше. Автобус, урча, двигался к центральному району, а Митчелл взирал на проплывавший внизу город. На углах побирались ватаги беспризорников. Бродячие собаки с уродливыми мордами рылись в мусоре или спали на боку в полуденном солнце. В окраинных районах витрины магазинов и жилища были скромные, но когда машина приблизилась к центру города, дома сделались более представительными. Штукатурка на их фасадах облупилась, железные перила на балконах были сломаны или отсутствовали. С такой высоты Митчелл мог заглянуть внутрь жилых комнат. Некоторые были украшены бархатными занавесями и обставлены резной мебелью. Но большинство стояли голые, в них не было ничего, кроме циновки на полу, где сидело все семейство и обедало.

Он сошел недалеко от конторы Индийских железных дорог. Там, в плохо освещенном помещении, над которым царил черно-белый портрет Ганди, Митчелл встал в очередь, чтобы купить себе билет. Очередь двигалась медленно, у него было достаточно времени, чтобы изучить расписание поездов и решить, куда ехать. На юг в Мадрас? К холмистым краям в Дарджилинг? Или прямо в Непал — почему бы нет?

Мужчина за ним говорил своей жене:

— Я ведь уже объяснял: если поедем на автобусе, придется три раза отклоняться от курса. Гораздо лучше ехать поездом.

Оказалось, есть поезд, отправляющийся в Бенарес в 8:24 вечера того же дня с вокзала Хаура. Он прибывает в священный город на Ганге на следующий день, в полдень. Билет второго класса со спальным местом обойдется Митчеллу в восемь долларов.

Выйдя из кассы, Митчелл занялся покупкой припасов для поездки с такой скоростью, словно готовился к побегу. Он купил бутылку воды, мандаринов, шоколадку, пачку печенья и кусок странного крошащегося сыра. Пообедать он еще не успел, поэтому заскочил в столовую — съесть миску овощного карри и парати. После этого ему удалось найти «Геральд трибюн», и он зашел в кафе почитать. Желая убить оставшееся время, он совершил прощальную прогулку по окрестностям, зашел в садик — посидеть у ярко-зеленого пруда, в котором отражались проплывавшие над головой облака. До общежития он добрался в пятом часу.

На сборы ушло полторы минуты. Он швырнул в сумку запасную футболку, мешочек с туалетными принадлежностями, карманный Новый Завет и дневник. Пока он этим занимался, в домик вошел Рюдигер, неся под мышкой какой-то рулон.

— Сегодня, — с удовлетворением объявил он, — я находил гетто кожевников. В этом городе для всего есть гетто. Я иду, нахожу это гетто, и мне приходит мысль сделать себе суперкожаный кошелек, паспорт носить.

— Кошелек для паспорта, — сказал Митчелл.

— Да, паспорт нужен, чтобы доказывать миру, что ты существуешь. Люди на паспортном контроле — они же не могут смотреть на тебя и понимать, что ты человек. Нет! Им надо смотреть на твое фото. Вот тогда они верят, что ты существуешь. — Он показал Митчеллу рулон дубленой кожи. — Может, я и тебе такой делаю.

— Поздно. Я уезжаю, — сказал Митчелл.

— А, не сидится на месте, значит? Куда едешь?

— В Бенарес.

— Остановись в «Домике йогов». Самое лучшее место.

— О’кей, так и сделаю.

Рюдигер протянул ему руку, напустив на себя церемонный вид:

— Когда я тебя видел в первый раз, я думал: «Насчет этого не знаю. Но он открытый».

Он взглянул Митчеллу в глаза, словно признавая его своим и желая ему всего хорошего. Митчелл повернулся и вышел.

Пересекая двор, он столкнулся с Майком.

— Уезжаешь? — спросил Майк, заметив сумку.

— Решил попутешествовать немного, — сказал Митчелл. — Только знаешь что, пока я не уехал, помнишь, ты мне рассказывал про то место, где ласси дают? Ласси с гашишем? Ты мне не покажешь, где это?

Майк рад был оказать услугу. Они вышли из ворот и, перейдя Саддер-стрит, прошли мимо лотка с чаем на той стороне и углубились в лабиринт улочек поменьше. Пока они шли, к ним приблизился нищий, протягивая руку и крича:

— Бакшиш! Бакшиш!

Майк продолжал идти, но Митчелл остановился. Порывшись в кармане, он вытащил двадцать пайс и положил монету в грязную руку нищего.

Майк сказал:

— Я тоже, когда только приехал, подавал нищим. Но потом понял, что это бесполезно. Конца этому никогда не будет.

— Иисус говорил, что следует давать любому просящему, — сказал Митчелл.

— Ага, только Иисус явно никогда не был в Калькутте.

Киоск с ласси оказался вовсе не киоском, а тележкой, стоящей у стены в оспинах. Сверху стояли три кувшина, горлышки были прикрыты полотенцами, чтобы не налетели мухи.

Торговец объяснил, что в каждом из них:

— Ласси соленый. Ласси сладкий. Бханг-ласси.

— Нам бханг-ласси, — сказал Майк.

Это вызвало приступ веселья у двух мужчин, прохлаждавшихся у стены, вероятно, друзей торговца.

— Бханг-ласси! — восклицали они. — Бханг!

Торговец налил два высоких стакана. Бханг-ласси был зеленовато-коричневого цвета. В нем были заметны какие-то кусочки.

— От этого дела обязательно заторчишь, — сказал Майк, поднеся стакан ко рту.

Митчелл пригубил. По вкусу было похоже на грязную пену из пруда.

— Кстати про заторчишь, — сказал он. — Можно посмотреть фото той девушки, с которой ты познакомился в Таиланде?

Майк с похотливой ухмылкой выудил его из кармана и протянул Митчеллу. Не взглянув, Митчелл быстро разорвал фото надвое и бросил на землю.

— Эй!

— Все, нету, — сказал Митчелл.

— Ты мою фотографию порвал! Зачем ты это сделал?

— Хочу тебе помочь. Жалко мне тебя.

— Да пошел ты! — Майк по-крысиному обнажил зубы. — Подвинулся на своем Иисусе!

— Давай сравним, что хуже: подвинуться на своем Иисусе или покупать малолетних проституток?

— О-о-о, смотрите, нищий идет! — издевательски сказал Майк. — Пожалуй, дам ему денег. Я же такой святой весь из себя! Спаситель мира!

— О-о-о, смотрите, тайская девушка из бара идет! Пожалуй, я ей нравлюсь! Женюсь на ней! Отвезу ее домой, пускай мне готовит и убирает. В моей стране женщины на меня не смотрят, потому что я жирный ублюдок без работы. Так что возьму себе тайскую девушку.

— Знаешь что? Пошел ты на хуй вместе со своей матерью Терезой! Бывай, придурок. Развлекайся со своими монашками. Надеюсь, они тебе подрочат, а то тебе это необходимо.

Этот небольшой обмен мнениями с Майком привел Митчелла в отличное расположение духа. Допив бханг-ласси, он еще раз вернулся в общежитие Армии спасения. Веранду закрыли, но библиотека была еще открыта. Усевшись на пол в дальнем углу и подложив под листок Фрэнсиса Шеффера, он начал заполнять новую аэрограмму.

Дорогая Мадлен!

Вспоминая слова Дастина Хоффмана, позволь мне высказаться громко и ясно:

Не выходи за этого парня!!! Он тебе не подходит.

Спасибо за твое милое, подробное письмо. Я получил его в Афинах около месяца назад. Извини, что отвечаю только сейчас. Я старался как мог выкинуть тебя из головы.

Я только что выпил бханг-ласси. Ласси, если ты никогда не пробовала, — это прохладный освежающий индийский напиток, который делают из йогурта. Бханг — это трава. Этот напиток я купил у уличного торговца пять минут назад, и это лишь одно из многочисленных чудес этого субконтинента.

Теперь вот что. Когда мы говорили о браке (я имею в виду, абстрактно), у тебя была теория о том, что люди женятся на одной из трех стадий. Стадия номер один — люди традиционного склада, которые женятся на своих студенческих увлечениях, обычно летом после выпуска. На второй стадии женятся лет в двадцать восемь. И наконец, существует третья стадия — когда люди женятся на последней волне, впав в отчаяние, лет в 36, 37 или даже 39.

Ты говорила, что ни за что не выйдешь замуж сразу после университета. Ты планировала подождать, пока сложится твоя карьера, и выйти замуж после тридцати. Я втайне считал, что ты — из тех, кто женится на второй стадии, но когда я увидел тебя в день выпуска, то понял, что твоя стадия — номер один, определенно, непоправимо. Потом пришло это письмо от тебя. Чем дальше я читал его, тем яснее мне становилось все то, что ты недоговаривала. Под твоим мелким-мелким почерком скрывается подавленное желание. Может, именно для этого тебе всю жизнь и требовался мелкий почерк — чтобы сдерживать эти безумные желания, не давать им взорвать твою жизнь.

Откуда мне это известно? Скажем так: во время своих странствий я познакомился с внутренними состояниями, которые сокращают расстояния между людьми. Порой, несмотря на то что физически мы находимся так далеко друг от друга, мне удавалось приблизиться к тебе, оказаться в самом сокровенном твоем уголке. Я чувствую то, что чувствуешь ты. Отсюда.

Надо торопиться. Я должен успеть на ночной поезд, а в глазах у меня, как я только что заметил, что-то посверкивает по краям.

Так вот, с моей стороны было бы нечестно рассказывать тебе все это, не давая другой пищи для размышлений. Предложение — так это можно назвать. Однако характер этого предложения таков, что молодому джентльмену (даже такому, как я, который бросил носить нижнее белье) негоже доверять его письму. Мне придется сказать тебе это при личной встрече.

Когда она произойдет, не знаю. Я уже три недели в Индии, а, кроме Калькутты, ничего не видел. Хочу посмотреть Ганг — туда я сейчас и направляюсь. Хочу побывать в Нью-Дели и в Гоа (где в соборе выставлено нетленное тело св. Фрэнсиса Ксавьера). Интересно было бы посетить Раджастан и Кашмир. Ларри по-прежнему собирается встретиться со мной в марте (погоди, про Ларри я тебе еще расскажу!), чтобы заняться работой, которую нам поручил проф. Хьюз. Короче говоря, я пишу это письмо, потому что если ты и вправду на стадии номер один, то у меня, возможно, недостаточно времени для того, чтобы лично воспрепятствовать происходящему. Я слишком далеко, чтобы рвануть на полной скорости по мосту через бухту Сан-Франциско в спортивной машине и ворваться на церемонию (кроме того, я ни за что не стал бы закладывать дверь с помощью распятия).

Не знаю, дойдет ли это письмо до тебя. Иными словами, мне придется положиться на веру, что я и пытаюсь делать в последнее время, не слишком успешно.

Этот бханг-ласси вообще-то довольно сильный. Я искал высшей реальности, но в данный момент готов согласиться на реальности обыденные. Не стану ничего говорить. Скажу лишь, что в Принстоне есть программа по английской литературе. А в Йеле и в Гарварде есть школы богословия. В Нью-Джерси и Нью-Хейвене есть паршивые квартирки, где двое любящих науку людей могут любить науку вместе.

Но об этом ни слова. Нет, еще не время. Прошу тебя приписать все неподобающее, что я тут наговорил, эффекту бенгальского коктейля. По сути, я хотел написать тебе лишь краткую записку. Можно было обойтись открыткой. Я хотел сказать только одно.

Не выходи за этого парня.

Не делай этого, Мад. Не делай, и все.

Когда он спустился, уже наступил вечер. Посредине улицы расхаживали толпы людей, к головам их были привязаны желтые лампочки, словно карнавальные фонарики. Торговцы музыкальными инструментами дудели в свои деревянные флейты и пластмассовые тромбоны, пытаясь завлечь покупателей, рестораны были открыты.

Митчелл шагал под огромными деревьями, в голове у него гудело. Воздух мягко овевал лицо. В некотором смысле бханг оказался лишним. От массы ощущений, навалившихся на Митчелла, когда он дошел до угла, — непрестанные гудки такси, пыхтение локомотивов, выкрики похожих на муравьев людей, толкавших тележки с репой или металлоломом, — у Митчелла закружилась бы голова даже среди бела дня, будь он как стеклышко. Казалось, будто шум от кайфа накладывается на общий шум. Митчелл до того погрузился в окружающее, что забыл, куда шел. Он вполне мог провести на углу всю ночь, наблюдая за тем, как машины продвинутся вперед еще на три фута. Но тут внезапно, налетев откуда-то сбоку, перед ним остановилась повозка рикши. Ее хозяин, сухощавый темнокожий человек с зеленым полотенцем вокруг головы, поманил Митчелла, указав на свободное сиденье. Митчелл взглянул назад, на непроницаемую стену машин на дороге. Посмотрел на сиденье. И не успел опомниться, как уже карабкался на него.

Рикша нагнулся и взялся за длинные деревянные ручки повозки. Он метнулся на дорогу быстро, словно бегун при звуке стартового пистолета.

Долгое время они пробирались через затор. Рикша прошмыгивал между машинами. Всякий раз, когда удавалось найти свободную полоску, идущую вдоль автобуса или грузовика, он бросался вперед, но потом снова вынужден был отступать и двигаться против течения. Рикша останавливался и двигался дальше, уклонялся в сторону, разгонялся, снова резко останавливался, как обычно едут в тесном потоке машин.

Сиденье повозки, обитое ярко-красным винилом и украшенное портретом Ганеша, напоминало трон. Козырек был опущен, так что Митчелл видел только большие деревянные колеса по бокам. Они то и дело догоняли других рикш, и Митчелл смотрел сбоку на своих собратьев-эксплуататоров. У женщины из касты брахманов из-под сари виднелся валик жира на животе. Три школьницы были заняты уроками.

Гудки и выкрики, казалось, происходили у Митчелла в голове. Он вцепился в свою сумку, положившись на рикшу, который должен был доставить его к месту назначения. Темная спина его водителя блестела от испарины, работавшие под кожей мускулы и жилы были натянуты туго, словно струны пианино. Порыскав зигзагами минут пятнадцать, они свернули с главной дороги и набрали скорость, проезжая район, где почти не было освещения.

Красное виниловое сиденье скрипело, как кресло в ресторане. У Ганеша с головой слона были подмазанные сажей ресницы, словно у болливудской звезды. Внезапно небо прояснилось, и Митчелл, подняв глаза, увидел стальные опоры моста. Он вздымался в небо, словно колесо обозрения, окаймленный цветными лампочками. Внизу, под ними, текла река Хугли, непроницаемо черная, в ней отражалась красная неоновая вывеска железнодорожного вокзала на другом берегу. Митчелл перегнулся через борт, чтобы взглянуть на воду. Если он сейчас выпадет из повозки, то нырнет прямо вниз с высоты нескольких сотен футов. Никто никогда не узнает.

Но он не выпал. Митчелл остался сидеть в повозке рикши, который вез его, словно сагиба. Он собирался дать рикше огромные чаевые, когда они доберутся до вокзала. По крайней мере, недельную зарплату. А пока он наслаждался ездой. Его охватил экстаз. Его увозили вдаль, сосуд внутри сосуда. Теперь он понял молитву Иисусу. Понял, что значит «помилуй». Понял, что значит «грешный», — это уж точно. Переезжая реку по мосту, Митчелл не шевелил губами. Он ни о чем не думал. Казалось, будто молитва, как и обещала Фрэнни, захватила его сердце и произносится сама собой.

Господи Иисусе Христе, помилуй меня грешного.

Господи Иисусе Христе, помилуй меня грешного.

Господи Иисусе Христе, помилуй меня грешного.

Господи Иисусе Христе, помилуй меня грешного.

Господи Иисусе Христе, помилуй меня грешного.

Господи Иисусе Христе, помилуй меня грешного.

Господи Иисусе Христе, помилуй меня грешного.

Господи Иисусе Христе, помилуй меня грешного.

Господи Иисусе Христе, помилуй меня грешного.

Господи Иисусе Христе, помилуй меня грешного.

Господи Иисусе Христе, помилуй меня грешного.

Господи Иисусе Христе, помилуй меня грешного.

Господи Иисусе Христе, помилуй меня грешного.

Страницы: «« « ... 1314151617181920 » »»