А порою очень грустны Евгенидис Джеффри

А порою очень грустны

Когда Олтон Ханна стал президентом Бакстер-колледжа в середине шестидесятых, уйдя с должности декана факультета в Коннектикут-колледже, чтобы перебраться в Нью-Джерси, его дочери согласились на переезд неохотно. В первое же свое посещение «Штата садов» девочки принялись зажимать носы и пищать, лишь завидев плакат «Добро пожаловать в Нью-Джерси», задолго до того, как показались сами нефтеперерабатывающие комбинаты. Стоило им обосноваться в Приттибруке, их стала мучить тоска по дому. Элвин жаловалась, что скучает по старым школьным друзьям. Мадлен нашла, что новый дом выглядит зловеще и плохо отапливается. Она боялась спать в своей большой комнате. Олтон перевез дочерей в Приттибрук, надеясь, что им понравятся просторный дом и зеленый дворик. Узнав, что им больше по душе их старый тесный домик в Нью-Лондоне, который, по сути, состоял из одних лестниц, он, конечно, не обрадовался.

Впрочем, в то бурное десятилетие радоваться было почти нечему. Олтон попал в Бакстер, когда пожертвования урезались, а студенты вовсю бунтовали. В первый его учебный год протестующие студенты устроили сидячую забастовку в здании администрации. Вооружившись подробным списком, они требовали отменить дискриминацию по успеваемости, открыть афро-американскую кафедру, запретить вербовщикам из армии набирать рекрутов в кампусе и отказаться от финансовой помощи корпораций, связанных с военной или нефтяной промышленностью; они раскинули свой лагерь на восточных ковровых дорожках в приемной Олтона. Во время встречи Олтона с лидером студентов, Айрой Кармайклом, явно очень умным парнем, одетым в военную форму и с нарочито расстегнутой ширинкой, пятьдесят волосатых младшекурсников, собравшись за дверью приемной, скандировали лозунги. Отчасти для того, чтобы дать понять им, что этот номер с ним не пройдет, а отчасти из-за того что, будучи республиканцем, он поддерживал войну во Вьетнаме, Олтон в конце концов велел районной полиции силой освободить помещение от студентов. Это привело к предсказуемым последствиям — напряженность еще больше возросла. Вскоре на лужайке колледжа горело чучело — «Ханна — хозяин Хиросимы», лысую голову которого чудовищно увеличили, придав ей форму ядерного гриба. Под окном кабинета Олтона каждый день гудел рой протестующих, жаждущих его крови. В шесть часов, когда студенты расходились (их верность общему делу не предусматривала отказ от ужина), Олтон ежевечерне спасался бегством. Перейдя лужайку, где на ветках вяза еще болтались обугленные останки его чучела, он торопился к машине, стоявшей на парковке для администрации, и ехал домой в Приттибрук, где по-прежнему вовсю бунтовали его дочери, недовольные переездом в Нью-Джерси.

С Элвин и Мадлен Олтон готов был вести переговоры. От Элвин он откупился уроками верховой езды в приттибрукском загородном клубе. Скоро она уже щеголяла в бриджах и куртке для конного спорта, у нее появилось едва ли не сексуальное влечение к гнедой кобыле по кличке Рыжая Ривьера, и Нью-Лондон больше никогда не упоминался. Мадлен удалось перетянуть на свою сторону, отделав интерьер дома. Как-то раз в выходные Филлида свозила Мадлен в Нью-Йорк. Когда они вернулись в воскресенье вечером, мать сказала Мадлен, что в комнате ее ждет сюрприз. Мадлен взбежала по лестнице и обнаружила, что стены ее спальни украшены репродукциями картинок из самой любимой в мире книжки — «Мадлен» Людвига Бемельманса. Пока они гуляли по Манхэттену, мастер с помощью парового аппарата снял старые обои и заменил их новыми, которые по специальному заказу Филлиды напечатали на фабрике в Трентоне. Шагнуть в ее комнату было все равно что оказаться прямо на страницах «Мадлен». На одной стене была спартанская столовая школы при монастыре, где училась героиня книжки, на другой — гулкая спальня девочек. По всей комнате блистали смелостью многочисленные Мадлен: одна строит рожицу («а в зоопарке злому льву Мадлен сказала: „Фу!“»), другая бесшабашно балансирует на мосту через Сену, еще одна приподнимает ночную рубашку, чтобы показать свой шрам от аппендицита. Глубокая, волнистая зелень парижских парков; повторяющийся мотив — няня Клавель, которая «все спешит, скорей, скорей», одной рукой придерживая платок на голове, а тень ее растет вместе с предчувствием: «что-то не так»; у розетки для лампы — одноногий солдат на костылях, над головой которого надпись: «А порою очень грустны». Эти иллюстрации передавали атмосферу Парижа, города столь же красочного, сколь и пастельная палитра Бемельманса, где царил такой же порядок, что и среди девочек — «и все они делали парами». Мир городских учреждений и статуй героев войны, знакомых космополитов, вроде сына испанского посла (красавчика в глазах шестилетней Мадди), Париж из детской книжки, не без намеков на ошибки и неприятности взрослых, Париж, где реальность не присыпана сахарной пудрой, ее благородно встречают лицом к лицу, невиданное торжество человечности, символизирующее великий город. Этот мир, несмотря на свои огромные размеры, не пугал Мадлен, такую маленькую. Все это каким-то образом передалось ей еще в детстве. И потом, тут было ее имя, и знакомые признаки класса, и ощущение собственного «я», которым она обладала, тогда и сейчас, — одна из когорты девочек, о которых писатель может сочинить книжку.

Таких обоев, как у нее, не было ни у кого. Потому-то Мадлен, подрастая на Уилсон-лейн, и не сменила их.

Теперь они выгорели от солнца и отклеились по швам. В том месте, где был изображен пастушок в Люксембургском саду, появились желтые пятна — там протекла крыша. Сам по себе переезд домой к родителям и без того казался чем-то регрессивным, а от пробуждения в старой спальне, в окружении картинок из детской книжки, она и вовсе почувствовала себя маленькой. Поэтому Мадлен поступила в высшей степени по-взрослому, насколько это было возможно в данный момент: потянулась левой рукой, той, на которой было золотое обручальное кольцо, к другой половине постели и похлопала по ней — узнать, лежит ли ее муж рядом.

В последнее время Леонард укладывался в постель в час или два ночи. Впрочем, ему было трудно засыпать в двуспальной кровати — опять началась бессонница, — и он часто перебирался в одну из спален для гостей, где, видимо, и был сейчас. Место рядом с ней было пусто.

Мадлен с Леонардом жили у ее родителей — им некуда было деться. Стипендия Леонарда закончилась в апреле, за неделю до свадьбы. Они договорились о том, чтобы снять на лето квартиру в Провинстауне, но после того, как в начале мая Леонард попал в больницу в Монте-Карло, им пришлось отказаться от этого жилья. Две недели спустя, вернувшись в Штаты, Мадлен с Леонардом переехали в Приттибрук, где было тихо и спокойно, так что Леонард мог восстанавливаться, а кроме того, оттуда рукой подать до лучших психиатрических клиник Филадельфии и Нью-Йорка. И еще: базируясь в Приттибруке, можно было начинать поиски квартиры в Манхэттене. В середине апреля, пока Мадлен совершала свадебное путешествие по Европе, письма от приемных комиссий перекочевали по почте: из Пилгрим-Лейк в дом на Уилсон-лейн. Из Гарварда и Чикаго пришли отказы, но в Колумбийский и в Йельский университеты ее приняли. Поскольку Йель отказал ей год назад, Мадлен приятно было ответить ему тем же. Она не хотела жить в Нью-Хейвене; она хотела жить в Нью-Йорке. Чем скорее они с Леонардом найдут там жилье, тем скорее начнут заново обустраивать свою жизнь — и свой восьминедельный брак.

С этой мыслью Мадлен вылезла из постели, чтобы позвонить Келли Троб. Она пользовалась телефоном в кабинете Олтона наверху, в маленькой бежевой комнате, захламленной и одновременно чрезвычайно упорядоченной, с видом на садик внизу. В комнате висел запах, похожий на отцовский, особенно теперь, когда стояла июньская влажная погода, и ей не хотелось задерживаться тут надолго; ощущение было почти такое, будто прижимаешься носом к старому халату Олтона. Набирая рабочий номер Келли, Мадлен смотрела вниз, на садовника, который обрызгивал куст из бутылки с чем-то, по цвету напоминавшим чай.

Секретарша в офисе Келли сказала, что «мисс Троб» говорит по другому телефону, и спросила, не хочет ли Мадлен подождать, не вешая трубку. Мадлен согласилась.

Год, прошедший с их выпуска, пока Мадлен жила на Кейпе, Келли без особого успеха гонялась за артистической карьерой. Ей досталась маленькая роль в новой одноактной постановке, которая шла всего одни выходные в церковном подвале в «Адовой кухне», да еще она играла в представлении под открытым небом, устроенном каким-то норвежским художником, которое включало в себя полуобнаженные сцены и не принесло никаких денег. Чтобы зарабатывать на жизнь, Келли пошла работать к своему отцу, в риелторскую контору в Верхнем Ист-Сайде. График был гибкий, платили неплохо, и у нее оставалось много времени на прослушивания. Вот так она стала человеком, которому следует звонить в первую очередь, если ищешь квартиру рядом с Колумбийским.

Прошла еще минута, и в трубке раздался голос Келли.

— Это я, — сказала Мадлен.

— Мадди, привет! Рада, что ты позвонила.

— Я каждый день звоню.

— Ну да, но сегодня у меня есть кое-что подходящее для тебя. Готова? «Риверсайд-драйв. Довоенная постройка, одна спальня. Вид на Гудзон. Кабинет — потенциальная спальня. Свободна с первого августа». Надо сегодня приехать посмотреть, иначе уйдет.

— Сегодня? — с сомнением переспросила Мадлен.

— Она не из моего списка. Я взяла с агента слово, чтобы до завтра никому не показывали.

Мадлен не была уверена, сможет ли приехать. На прошлой неделе она уже трижды ездила в город в поисках квартиры. Поскольку Леонарда лучше не оставлять одного, каждый раз ей приходилось просить Филлиду побыть с ним. Филлида утверждала, что ей не трудно, однако Мадлен понимала, что мать нервничает.

С другой стороны, квартира, судя по описанию, идеальная.

— Какая там улица пересекает? — спросила она.

— Семьдесят седьмая, — ответила Келли. — До Сентрал-парк пять кварталов. До Колумбийского пять остановок. И до Пенсильванского вокзала недалеко, ты же говорила, что это важно.

— Прекрасно.

— Плюс, если приедешь сегодня, мы с тобой можем пойти на вечеринку.

— На вечеринку? Помню-помню такие.

— Это у Дэна Шнайдера. Прямо рядом с моей работой. Ожидается куча народу из Брауна, так что тебе будет с кем пообщаться.

— Сперва надо понять, смогу ли я вообще приехать.

Потенциальное препятствие не было тайной для Келли. Через секунду она спросила приглушенным голосом:

— Как Леонард?

Ответить было трудно. Мадлен сидела в рабочем кресле Олтона, поглядывая на сосны в конце двора. Если верить последнему лечащему врачу — не французскому психиатру, доктору Ламартену, который наблюдал Леонарда в Монако, а новому специалисту из Пенсильванского центра, доктору Уилкинсу, у Леонарда не было «ярко выраженного риска суицидальных настроений». Это не означало, что суицидальные настроения у него отсутствовали, — просто риск был относительно невелик. По крайней мере, достаточно низок, чтобы не требовалась госпитализация (хотя положение могло измениться). На прошлой неделе, в среду, дождливым днем Олтон с Мадлен съездили в Филадельфию, повидаться с доктором Уилкинсом наедине, в его кабинете в Пенсильванском медицинском центре. Эта встреча оставила у Мадлен ощущение, что Уилкинс похож на любого другого знающего специалиста, действующего из лучших побуждений, например на экономиста, который делает прогнозы на основании имеющихся данных, но выводы его ни в коей мере не являются определенными. Она задала все вопросы, какие только пришли ей в голову, о возможных сигналах тревоги и превентивных мерах. Выслушала ответы Уилкинса, рассудительные, но не принесшие удовлетворения. А потом она приехала обратно в Приттибрук и снова начала жить и спать со своим молодым мужем, каждый раз, когда он выходил из комнаты, думая о том, не собирается ли он учинить над собой насилие.

— Леонард все так же, — ответила она наконец.

— В общем, подъезжай, посмотри эту квартиру, — сказала Келли. — Приезжай в шесть, тогда мы сможем сходить на вечеринку. Хотя бы на часик приезжай. У тебя настроение поднимется.

— Подумаю. Я тебе перезвоню.

Когда она чистила зубы в ванной, в окна вплывал запах свежескошенной травы. Она посмотрела на себя в зеркало. Кожа сухая, слегка покрасневшая под глазами. Особенного старения не заметно — ей всего двадцать три, — но еще год назад она выглядела по-другому. Теперь на лице у нее лежали тени, так что Мадлен могла представить себе, как изменится ее лицо с возрастом.

— Доброе утро, — сказала Филлида. — Как спала?

— Плохо.

— У тостера английские булочки.

Мадлен сонно прошлепала по кухне. Взяв из упаковки булочку, она попыталась разломать ее.

— Возьми вилку, милая, — сказала Филлида.

Но было уже поздно — верхняя часть булочки оторвалась неровно. Мадлен кинула неровные половинки в тостер и нажала на рычажок.

Пока булочка поджаривалась, она налила себя чашку кофе и уселась за кухонный стол. Как следует проснувшись, она обратилась к Филлиде:

— Мам, мне сегодня вечером надо в город, квартиру посмотреть.

— Сегодня вечером?

Мадлен кивнула.

— Мы с отцом сегодня вечером приглашены на коктейль.

Это означало, что Филлида не сможет остаться с Леонардом.

Булочка выскочила.

— Мам, но как же? Квартира, судя по всему, идеальная. На Риверсайд-драйв. С видом.

— Извини, милая, но я уже три месяца как приняла приглашение.

— Келли говорит, долго она не продержится. Надо сегодня приехать.

Ей неприятно было нажимать. Филлида с Олтоном так много помогали во всем, так поддерживали Леонарда в его тяжелом состоянии, что Мадлен не хотелось их загружать еще больше. С другой стороны, если она не найдет квартиру, они с Леонардом не смогут от них уехать.

— Может, Леонард с тобой поедет? — предложила Филлида.

Мадлен, ничего не говоря, выудила из тостера большую половину булки. Она только на прошлой неделе возила Леонарда в город, и поездка прошла неудачно. В толпе на Пенсильванском вокзале у него появилось учащенное дыхание, и им пришлось следующим же поездом вернуться в Приттибрук.

— Наверное, не поеду, — наконец сказала она.

— Может, спросишь Леонарда, хочет ли он поехать? — сказала Филлида.

— Спрошу, когда он встанет.

— Да он уже встал. Довольно давно. Он там, на террасе.

Это Мадлен удивило. В последнее время Леонард долго спал по утрам. Поднявшись, она взяла кофе с булкой и вышла на солнечную террасу.

Леонард сидел в тени на нижнем уровне, в адирондакском кресле, в котором проводил почти все время. Большой, косматый, он походил на существо с иллюстрации Сендака. На нем были черная футболка и мешковатые черные шорты. Ноги, обутые в старые баскетбольные кеды, он задрал на перила крыльца. Откуда-то из пространства перед его лицом поднимались завитки дыма.

— Привет, — сказала Мадлен, подойдя к его креслу.

Леонард прохрипел что-то в знак приветствия, продолжая курить.

— Как дела? — спросила она.

— Сил нет совершенно. Не мог заснуть, так что около двух принял снотворное. Потом часов в пять проснулся и вышел сюда.

— Ты уже позавтракал?

Леонард показал пачку сигарет.

В соседнем дворе заработала газонокосилка. Мадлен села на широкий подлокотник кресла.

— Звонила Келли, — сказала она. — Как ты смотришь на то, чтобы съездить со мной в город сегодня вечером? Где-нибудь в полпятого?

— Не лучший вариант, — сказал Леонард, снова хриплым голосом.

— На Риверсайд-драйв есть односпальная.

— Ты поезжай.

— Я хочу, чтобы ты поехал со мной.

— Не лучший вариант, — повторил он.

Звук косилки приближался. Дойдя до самого забора с той стороны, он снова начал отдаляться.

— Мама идет на коктейль, — сказала Мадлен.

— Мадлен, я могу и один побыть.

— Знаю.

— Если бы я хотел покончить с собой, мог бы сделать это ночью, когда вы спите. Мог бы утопиться в бассейне. Я мог сделать это сегодня утром.

— Ты думаешь, мне от твоих слов легче будет ехать в город? — сказала Мадлен.

— Слушай. Мад. Я себя не особенно хорошо чувствую. Страшно устал, нервы на взводе. Еще одну поездку в Нью-Йорк я, наверное, не вынесу. Но здесь, на крыльце, мне неплохо. Можешь меня тут оставить.

Мадлен зажмурилась.

— Как же мы будем жить в Нью-Йорке, если ты даже не хочешь поехать посмотреть квартиру?

— Такой вот парадокс. — С этими словами Леонард затушил сигарету, швырнул окурок в кусты и закурил новую. — Я, Мадлен, занимаюсь самонаблюдением. Это все, на что я способен. В последнее время самонаблюдение удается мне лучше. А пихаться в метро в жару, с кучей потных ньюйоркцев я не готов…

— Мы такси возьмем.

— … И ехать в жару в душном такси тоже. На что я способен, так это на то, чтобы остаться здесь и прекрасно сам о себе позаботиться. Нянька мне не нужна. Я тебе это давно говорю. Мой врач тебе это давно говорит.

Она подождала, пока он закончит, и повернула разговор к насущной теме:

— Дело в том, что квартира хорошая, нам придется решать сразу. Могу позвонить тебе из автомата, когда посмотрю.

— Можешь решать без меня. Это же твоя квартира.

— Не моя, а наша.

— Платишь за нее ты, — сказал Леонард. — Тебе же нужно поселиться в Нью-Йорке.

— Ты тоже хочешь поселиться в Нью-Йорке.

— Уже нет.

— Но ты же говорил, что хочешь.

Леонард повернулся и взглянул на нее впервые за весь разговор. Таких моментов, как ни странно, она страшно боялась, — когда он смотрел на нее. В глазах Леонарда была пустота. Казалось, будто заглядываешь в глубокий сухой колодец.

— Давай ты со мной разойдешься, и все? — сказал он.

— Прекрати.

— Я бы не стал тебя винить. Я бы тебя прекрасно понял. — Выражение его лица смягчилось, стало задумчивым. — Знаешь, как поступают мусульмане, когда хотят развестись? Муж трижды повторяет: «Развожусь с тобой, развожусь с тобой, развожусь с тобой». И все дела. Мужчины женятся на проститутках и сразу же с ними разводятся. Чтобы избежать супружеской измены.

— Ты нарочно меня расстраиваешь? — сказала Мадлен.

— Извини. — Леонард потянулся к ней, взял за руку. — Извини, извини.

Когда Мадлен снова вошла в дом, было уже почти одиннадцать. Она сказала Филлиде, что решила в город не ездить. Вернувшись в кабинет Олтона, она позвонила Келли — может, Келли сходит посмотреть квартиру и опишет ее по телефону, и тогда можно будет решить. Однако Келли была занята с очередным клиентом, так что Мадлен оставила сообщение. Пока она ждала звонка от Келли, Леонард поднялся по задней лестнице, окликая ее. Выйдя, она нашла его в холле держащимся за перила лестницы обеими руками.

— Я передумал, — сказал он. — Я поеду.

Мадлен вышла за Леонарда под действием силы, весьма напоминавшей манию. С того дня, как Леонард начал экспериментировать с дозировкой лития, до того момента в декабре, когда он ворвался домой со своим исступленным предложением, Мадлен обуревали похожие, льющиеся каскадом чувства. И она тоже была безумно счастлива. И она тоже испытывала повышенное сексуальное влечение. Она казалась себе величественной, непобедимой, готовой на риск. Когда в голове у нее раздавалась сладкая музыка, она не слушала никого и ничего.

По сути, сравнение этим не ограничивалось, потому что Мадлен, пока не перешла в маниакальную стадию, пребывала почти в такой же депрессии, как и Леонард. То, что ей нравилось в Пилгрим-Лейк, когда они только приехали, — пейзаж, атмосфера избранности, — не искупало неприятного социального окружения. Месяцы шли, а она так ни с кем толком и не подружилась. Немногочисленные женщины-ученые в лаборатории либо были гораздо старше Мадлен, либо относились к ней так же снисходительно, как и ученые-мужчины. Единственной из остепенившихся, с кем Мадлен ладила, была подруга Викрама Джейлти, Алисия, но она приезжала всего раз или два в месяц на выходные. Да и в любом случае Леонард был одержим стремлением держать свою болезнь в секрете, что не особенно способствовало общению. Ему не нравилось, когда рядом люди. Поев как можно быстрее, он ни за что не хотел сидеть в баре после ужина. Иногда он упрямо оставался дома и ел макароны, хотя в лаборатории работал профессиональный повар. Когда Мадлен ходила в бар без Леонарда или играла в теннис с Гретой Малкил, она никак не могла расслабиться. Если кто-нибудь спрашивал про Леонарда, особенно о том, как он себя «чувствует», ее охватывала паранойя. Она была сама не своя, всегда уходила рано, возвращалась домой, закрывала дверь, задергивала шторы. Оказалось, что у Мадлен была своя «сумасшедшая на чердаке» — ее парень, ростом шесть футов три дюйма.

А потом, в октябре, Элвин обнаружила литий, который принимал Леонард, и все еще больше усложнилось. После того как Филлида улетела обратно в Бостон, а из Бостона в Нью-Джерси, Мадлен ожидала неизбежного звонка. Он последовал спустя неделю, в начале ноября.

— Я так рада, что воспользовалась случаем посетить знаменитую Пилгрим-Лейкскую лабораторию! Она произвела на меня ужасно сильное впечатление.

Что вызывало тревогу, так это чрезмерное веселье в голосе Филлиды. Мадлен приготовилась к худшему.

— И со стороны Леонарда было очень мило оторваться от работы и показать нам лабораторию. Я тут всем своим друзьям потихоньку даю уроки. Это называется «Все, что вы хотели узнать о дрожжах, но боялись спросить». — Филлида захихикала от удовольствия. Потом, прочистив горло, она сменила тему: — Я подумала, возможно, тебе будет интересно ознакомиться с тем, как развиваются события в семействе Хиггинсов.

— Нет.

— Рада сообщить, что дела идут гораздо лучше. Элли выехала из «Ритца» и вернулась домой к Блейку. Благодаря новой няне — которую оплачиваем мы с отцом — военные действия прекратились.

— Я же сказала, мне неинтересно.

— Ах, Мадди, — пожурила ее Филлида.

— Ну неинтересно мне. Какое мне дело — пускай хоть разводятся.

— Я знаю, ты сердишься на сестру. И у тебя есть на это все основания.

— Элли с Блейком друг другу вообще не нравятся.

— Думаю, это не так, — сказала Филлида. — У них бывают разногласия, как у всякой семейной пары. Но главное — они люди одного круга, они понимают друг дружку. Элли повезло, что у нее есть Блейк. Он очень стабильный человек.

— Что ты хочешь сказать?

— Только то, что сказала.

— Интересно ты, однако, слова подбираешь.

Филлида вздохнула в трубку:

— Нам надо об этом поговорить, но я не знаю, возможно, сейчас не время.

— Почему же не время?

— Ну, это разговор серьезный.

— Мы говорим об этом только потому, что Элли сунула нос не в свое дело. Иначе ты ничего не узнала бы.

— Это верно. Но факт состоит в том, что я все-таки знаю.

— Тебе что, не понравился Леонард? Разве он не был любезен?

— Он был очень любезен.

— Тебе разве показалось, что он какой-то не такой?

— Нет, вообще-то нет. Но за последнюю неделю я много слышала про маниакальную депрессию. Знаешь дочь Тернеров, Лили?

— Лили Тернер сидит на наркотиках.

— Теперь она определенно сидит на лекарствах. И будет сидеть до конца жизни.

— В смысле?

— В том смысле, что маниакальная депрессия — состояние хроническое. Ею болеют всю жизнь. Это не лечится. Люди таскаются по больницам, у них случаются нервные срывы, они не способны удержаться на работе. А их родственникам приходится все это переживать вместе с ними. Ты слушаешь, милая? Мадлен! Куда ты пропала?

— Я слушаю.

— Я понимаю, что ты все это знаешь. Но я хочу, чтобы ты задумалась, что это значит — выйти замуж за человека… за душевнобольного. Не говоря уж о том, чтобы растить с ним детей.

— А кто сказал, что я собираюсь за Леонарда замуж?

— Ну не знаю. Я просто говорю, вдруг ты собираешься.

— Мам, давай представим себе, что у Леонарда какая-нибудь другая болезнь. Скажем, у него диабет или что-нибудь такое. Ты бы так же себя вела?

— Диабет — ужасная болезнь! — воскликнула Филлида.

— Но если бы моему парню нужен был инсулин, чтобы поддерживать форму, ты бы вообще не переживала. Это было бы нормально, так ведь? Не считалось бы каким-то моральным недостатком.

— Я ничего не говорила про мораль.

— Конечно, что тут говорить!

— Я понимаю, ты считаешь, что я несправедливо сужу. Но я же просто стараюсь тебя оградить. Прожить всю жизнь с таким нестабильным человеком — это очень трудно. Я прочла статью женщины, которая была замужем за маниакально-депрессивным больным, и у меня буквально волосы дыбом встали. Я тебе ее пришлю.

— Не надо.

— Нет, пришлю!

— Я ее выкину!

— Это то же самое, что сунуть голову в песок.

— Ты для этого звонишь? — сказала Мадлен. — Чтобы читать мне нотации?

— Нет, — ответила Филлида. — Вообще-то я позвонила насчет Дня благодарения, хотела узнать, какие у тебя планы.

— Не знаю. — От злости Мадлен сделалась немногословной.

— Элли с Блейком приедут к нам, и Ричард Львиное Сердце с ними. Мы были бы рады, если бы и вы с Леонардом приехали. В этом году большого празднества мы не устраиваем. У Элис будет выходной, а я что-то не умею обращаться с плитой, как она. Эта штука скоро превратится в антикварную редкость. Хотя отец, разумеется, считает, что она работает просто прекрасно. Это он-то, который даже овсянку сам не готовит.

— Ты тоже не очень много готовишь.

— Ну, я стараюсь. Во всяком случае, старалась, когда вы были маленькие.

— Никогда ты не готовила. — Мадлен знала, что говорит несправедливо.

Филлида не поддалась на провокацию:

— Пожалуй, с индейкой я все-таки справлюсь, — продолжала она. — Так что если вы с Леонардом захотите приехать, мы будем очень рады.

— Не знаю.

— Не сердись на меня, Мадди.

— Я не сержусь. Мне пора уходить. Пока.

Она не звонила матери неделю. Всякий раз, когда раздавался звонок и, судя по времени, это могла быть Филлида, Мадлен не брала трубку. Но в следующий понедельник пришло письмо от Филлиды. В конверте была статья, озаглавленная «Замужем за маниакальной депрессией».

Мы с моим мужем Биллом познакомились через три года после окончания колледжа в Огайо. Первое мое впечатление о нем было такое: высокого роста, хорош собой и немного стеснителен.

Мы с Биллом женаты уже двадцать лет. За это время его три раза принудительно госпитализировали. Это не считая тех многочисленных случаев, когда он ложился в психиатрическое отделение по собственной воле.

Когда болезнь под контролем, Билл — все тот же уверенный в себе, заботливый мужчина, которого я полюбила и за которого вышла замуж. Он замечательный дантист, пациенты очень любят и уважают его. Конечно, все это время ему трудно было постоянно практиковать самостоятельно, еще труднее — работать в клинике с другими дантистами. По этой причине нам часто приходилось переезжать с места на место, перемещаться по всей стране туда, где, как считал Билл, имелась потребность в стоматологических услугах. Наши дети учились в пяти разных школах, и от этого им приходилось трудно.

Нашим мальчикам, Терри и Майку, нелегко было расти с папой, который сегодня может болеть за них во время баскетбольного матча, а завтра начинает говорить бессмыслицу, вести себя неподобающим образом с незнакомыми людьми или запираться в нашей спальне, отказываясь выходить по нескольку дней.

Я знаю, что процент разводов среди супругов, один из которых страдает маниакальной депрессией, очень высок. Много раз мне казалось, что я лишь очередная единица в статистических данных. Но семья и вера в Бога всегда говорили мне: продержись еще один день, а потом — еще. Мне необходимо помнить про болезнь Билла, помнить, что человек, который совершает все эти безумства, на самом деле не он, это болезнь перехватывает контроль.

Билл рассказал мне про свое заболевание лишь после того, как мы обручились. Отношения, в которые он вступал прежде, рушились, когда его подруги (а в одном случае — невеста) узнавали о том, что он болен. Билл говорит, что не хотел потерять точно так же и меня. Никто из его родственников тоже ничего не сказал мне, хотя мы очень сблизились с сестрой Билла. Но стоял 1959 год, и эта тема — душевные болезни — оставалась более или менее запретной.

Положа руку на сердце, не знаю, могло ли это что-то изменить. Когда мы встретились, мы были так молоды, так любили друг друга, что я, возможно, не обратила бы внимания, даже если бы Билл рассказал мне о своей болезни во время нашего первого свидания (если хотите знать, мы ездили на Ярмарку штата Огайо). Конечно, в то время я не знала об этом ужасном заболевании всего того, что знаю сейчас, не знала, как тяжело оно может сказываться на детях и семьях. Как бы то ни было, знай я обо всем, все равно, наверное, вышла бы за Билла, ведь он был для меня «тот самый, единственный».

Но все-таки я сказала Биллу в шутку на нашей свадьбе: «Начиная с сегодняшнего дня лучше не скрывай от меня ничего!»

Статья на этом не кончалась, но Мадлен не стала читать дальше — смяла ее в комок. Чтобы Леонард не нашел статью, Мадлен запихнула смятые страницы в пустой пакет из-под молока и сунула на самое дно мусорного ведра.

Ее злость была отчасти вызвана ограниченностью мышления Филлиды, а отчасти и страхом, что та может оказаться права. Долгое жаркое лето, проведенное с Леонардом в квартире без кондиционера, и следующие два месяца в их доме в Пилгрим-Лейк продемонстрировали Мадлен, что это такое — быть «замужем за маниакальной депрессией». Поначалу их драматическое примирение заслоняло всякие трудности. Она заводилась от того, что стала до такой степени кому-то нужна. Между тем лето подходило к концу, однако у Леонарда не заметно было улучшений, а потом, когда они переехали на Кейп-Код, ему и вовсе сделалось хуже, — и Мадлен почувствовала, что задыхается. Казалось, будто Леонард привез сюда свою жаркую, душную квартиру, словно он в эмоциональном смысле живет именно там и всякому, кто хочет быть с ним, придется тоже втискиваться в это душное психическое пространство. Казалось, для того чтобы по-настоящему любить Леонарда, Мадлен необходимо забрести в ту же темную чащу, где заблудился он.

Если заблудиться в лесу, то рано или поздно наступает момент, когда лес начинает казаться домом. Чем больше Леонард удалялся от других, тем сильнее он полагался на Мадлен, а чем сильнее он на нее полагался, тем дальше она готова была следовать за ним. Она перестала играть в теннис с Гретой Малкил. Она даже не делала вид, будто хочет выпить вместе с другими остепенившимися. Чтобы наказать Филлиду, Мадлен отклонила ее приглашение приехать домой на День благодарения. Вместо того чтобы отправиться на ужин к родителям Мадлен, они с Леонардом отметили праздник в Пилгрим-Лейк, поужинав в столовой в компании немногочисленных сотрудников. Весь остаток праздничных дней Леонард не хотел выходить из квартиры. Мадлен предложила съездить в Бостон, но он не дал себя уговорить.

Долгие зимние месяцы выстраивались перед Мадлен, словно замерзшие дюны над Пилгрим-Лейк. День за днем она садилась за стол, пытаясь работать. Она ела печенье или кукурузные чипсы, надеясь, что у нее появятся силы, чтобы писать, но от неполноценной пищи ее клонило в сон, и в конце концов она задремывала. Потом наступили дни, когда ей казалось, что она больше так не может, когда она лежала на кровати, размышляя, что она не такой уж хороший человек, что слишком эгоистична, не способна посвятить свою жизнь заботе о другом. Она мечтала о том, как порвет с Леонардом, переедет в Нью-Йорк, познакомится с парнем атлетического сложения, простым и веселым.

Наконец, когда все сделалось совсем мрачным, Мадлен не выдержала и рассказала матери о своих проблемах. Филлида слушала, почти не комментируя. Она понимала, что звонок Мадлен означает важный сдвиг в линии ее поведения, поэтому просто бормотала что-то на том конце провода, радуясь, что отвоевала свою территорию. Когда Мадлен заговорила о своих планах на будущее, об университетах, куда она подает, Филлида стала обсуждать с ней различные варианты так, словно Леонарда не существовало. Она не спрашивала, что будет делать Леонард, захочет ли он переезжать в Чикаго или Нью-Йорк. Просто не упоминала о нем, и все. Мадлен и сама упоминала о нем все реже и реже, пытаясь понять, что она почувствует, если сделать вид, будто его больше нет в ее жизни. Иногда это было похоже на предательство, однако все ограничивалось лишь словами — во всяком случае, пока.

А потом, в начале декабря, все начало меняться, как по волшебству, — это напоминало их первые дни вместе. Появился верный признак того, что побочные эффекты уменьшаются, — у Леонарда перестали трястись руки. В течение дня он больше не бегал в туалет каждые десять минут, не пил постоянно воду. У него меньше отекали лодыжки, лучше пахло изо рта.

Не успела она оглянуться, как Леонард занялся физкультурой. Он стал ходить в спортзал, поднимать штангу, крутить педали велосипедного тренажера. Повеселел. Начал улыбаться и шутить. Даже двигался быстрее, словно больше не чувствовал тяжести в ногах.

Наблюдать, как Леонарду становится лучше, было все равно что читать некоторые трудные книги. Это было все равно что продираться сквозь позднего Джеймса или через те страницы «Анны Карениной», где речь идет об аграрной реформе, пока опять не дойдешь до хорошей части, которая становится все лучше и лучше, и наконец ты до того увлекаешься, что испытываешь едва ли не благодарность за предыдущий скучный кусок, потому что именно после него получаешь большее удовольствие. Внезапно Леонард снова стал прежним: экстравертом, энергичной, харизматической личностью, склонной к спонтанным действиям. Как-то раз, в пятницу вечером, он велел Мадлен одеться похуже и обуть резиновые сапоги. Он повел ее на берег, захватив бушельную корзину и две садовые лопатки. Начался отлив, и обнажившееся морское дно поблескивало в лунном свете.

— Куда ты меня ведешь? — спросила она.

— Это штука в духе Моисея. В духе Красного моря.

Они прошли далеко вглубь по грязи, утопая в ней. Сильно пахло рыбой, моллюсками, чем-то полусгнившим — запах первобытной тины. Они склонялись лицами ко дну, копали, оскальзываясь. Оглянувшись на берег, Мадлен испугалась, увидев, как далеко они отошли. Не прошло и получаса, как они наполнили корзину.

— Давно ты научился устриц выкапывать? — спросила Мадлен.

— Я этим в Орегоне занимался. Места, откуда я родом, славятся своими устрицами.

— Я думала, ты в детстве только и знал, что курить траву и сидеть у себя в комнате.

— Разок-другой мне доводилось выбираться на природу.

Когда они притащили потяжелевшую корзину на берег, Леонард объявил о своем намерении устроить вечеринку с устрицами. Он постучал к соседям, пригласил их к себе и скоро уже стоял у кухонной раковины, чистил и открывал створки устриц, а квартира тем временем заполнялась народом. Не важно, что он развел грязь — грубые половицы сарая видали дела и похуже. Весь вечер из кухни приплывали тарелки с устрицами. Народ с хлюпаньем втягивал вертлявые, переливчатые шарики прямо из раковин, попивая пиво. Около полуночи, когда гости начали расходиться, Леонард заговорил об индейском казино в Сагамор-Бич. Никто не хочет поиграть? Может, в блек-джек? Еще не так уж поздно. Сегодня же пятница! Компания влезла в «сааб» Мадлен, девушки уселись на колени к парням. Пока Мадлен ехала по шоссе номер 6, Леонард сворачивал косяк на дверце бардачка и разъяснял тонкости подсчета карт.

— В заведении вроде этого у дилера, наверно, одна колода. Все просто.

Двое парней-очкариков углубились в математические подробности. К тому времени, когда приехали в казино, все загорелись идеей попробовать и направились к разным столам.

Мадлен никогда прежде не бывала в казино. Она слегка ужаснулась при виде тамошней клиентуры: белые мужчины со старческой пигментацией, в бейсбольных кепках и здоровенные женщины в спортивных костюмах, обосновавшиеся перед игровыми автоматами. Коренных жителей Америки и в помине нет. Мадлен прошла за двумя другими остепенившимися в бар, где, по крайней мере, подавали дешевую выпивку. Около трех часов двое парней вернулись, оба с одной и той же историей. Им удалось выиграть несколько сотен долларов, но тут дилер сменил колоду, спутал их подсчеты, и они все проиграли. Леонард появился спустя некоторое время, с таким же мрачным видом, а потом улыбнулся и вытащил из кармана полторы тысячи долларов.

Он заявил, что мог выиграть и больше, если бы дилер не заподозрил неладное. Он подозвал распорядителя, тот, понаблюдав за тем, как Леонард выиграл еще несколько раз, предложил ему выйти из игры, пока счет в его пользу. Леонард понял намек, однако заканчивать вечер на этом не собирался. На парковке ему пришла в голову новая мысль.

— В Пилгрим-Лейк ехать уже поздно. Мы же совсем никакие. Да ладно вам, у нас же все выходные впереди!

Не успела Мадлен опомниться, как они уже сняли номера в бостонской гостинице. Леонард заплатил из своего выигрыша за номер для каждой пары. На следующий день после обеда они снова собрались вместе в гостиничном баре, и гулянка возобновилась. Ужинать поехали в Бэк-Бэй, потом отправились слоняться по барам. Леонард все вытаскивал банкноты из быстро тающей пачки, раздавая чаевые, расплачиваясь за еду и выпивку.

Когда Мадлен спросила, понимает ли он, что делает, Леонард сказал:

— Эти деньги надо прогулять. Когда мы еще в жизни так сможем? Я считаю, надо оторваться.

Выходные обещали стать легендарными. Парни то и дело скандировали: «Леонард! Леонард!» — и хлопали друг друга по рукам. В гостинице были джакузи, мини-бары, круглосуточное обслуживание номеров, огромные кровати. К воскресному утру все девушки жаловались, что им больно ходить.

Мадлен к тому времени тоже ходила с трудом. В первую их ночь в гостинице Леонард вышел из ванной голый, ухмыляющийся.

— Посмотри-ка на эту штуковину, — сказал он, уставившись вниз. — Пальто вешать можно.

Вешать и впрямь можно было. Если им и требовался надежный признак того, что Леонарду лучше, то более очевидный трудно себе представить. Леонард снова вернулся в игру.

— Стараюсь наверстать упущенное, — сказал он после того, как они закончили заниматься сексом по третьему разу.

Какие бы приятные ощущения это ни вызывало, как бы замечательно ни было такое обхаживание после многомесячного воздержания, Мадлен заметила, что на часах уже 10:08 утра. За окном день был в разгаре. Она поцеловала Леонарда, умоляя его дать ей поспать, ну пожалуйста.

Он дал, но как только она проснулась, захотел ее снова. Он то и дело говорил ей о том, как прекрасно ее тело. Ему хотелось еще и еще, он никак не мог успокоиться, ни в те выходные, ни в последовавшие недели. Мадлен всегда считала, что с сексом у них с Леонардом все замечательно, однако, к ее удивлению, стало еще лучше, глубже, сильнее в физическом и душевном смысле. И шума стало больше. Теперь они говорили друг другу разные вещи. Они не закрывали глаза и не выключали свет. Леонард спрашивал Мадлен, чего ей хочется, и она впервые в жизни не стеснялась отвечать.

Как-то ночью дома Леонард спросил:

— Какая твоя самая потайная сексуальная фантазия?

— Не знаю.