Укрощение королевы Грегори Филиппа

Анна крепко обнимает ее, а затем долго держит руку моей сестры, вглядываясь в ее лицо.

– У тебя всё в порядке? – спрашивает она. Эта женщина все еще говорит с немецким акцентом, и звук ее голоса напоминает мне карканье вороны. Надо же, она не избавилась от него за все годы, проведенные в Англии!

– У меня всё в порядке, – растроганно говорит Нэн, как будто ее до глубины души тронул поцелуй привидения. – А моя сестра – королева Англии!

Не может быть, чтобы после этого заявления только мне стало неловко, учитывая, что эта миловидная пышная женщина была моей предшественницей и была отпущена из королевской постели и с королевского трона быстрее, чем кто бы то ни было. Но Анна поворачивается ко мне, все еще не выпуская руку Нэн, и улыбается.

– Да благословит Господь Ваше Величество, – мило говорит она. – И да будет ваше правление долгим.

«В отличие от вашего», – проносится у меня в уме, но я склоняю голову в благодарность и тоже улыбаюсь ей.

– Здоров ли король? – спрашивает она, прекрасно зная, что мне придется солгать в ответ, потому что рассуждения о болезни короля могут истолковать как измену.

– Король здоров и в прекрасной форме, – стоически говорю я.

– Не проявляет ли он интереса к реформации? – Этот вопрос прозвучал с надеждой. Разумеется, Анна была воспитана лютеранкой, но кто знает, во что она верит сейчас? Она же не писала ничего, что можно было бы считать утверждением веры.

– Король известен своими познаниями о Библии, – говорю я, аккуратно подбирая слова.

– Мы движемся вперед, – уверяет ее Нэн. – Правда.

На ужине я сижу справа от короля, а справа от меня сидит Анна Клевская, которой оказывались почести как сестре короля – так он решил ее называть. Я тщательным образом слежу за тем, чтобы мое лицо не покидала улыбка, словно ничто в мире меня не заботит и я не осознаю, что рядом со мной он ест, мычит, рыгает, задыхается и снова ест. У меня появилась острая чувствительность к звукам, которые король издает во время еды. Их не заглушить музыкой, не забыться от них в беседе. Я слышу его сопение, которое он издает, наклоняя к губам миску с мясным соусом, хруст костей на его зубах и громкие чмокающие звуки, когда он лакомится выпечкой и сладким. Он издает громкие странные звуки, когда пьет вино огромными глотками, затем тяжело дышит прямо в бокал, чтобы восстановить дыхание, словно плывет и одновременно пьет озеро.

Я поворачиваюсь к Анне Клевской и заговариваю с ней, улыбаясь сидящей дальше за столом Елизавете. Екатерина Брэндон кокетливо склоняет голову, когда король шлет ей очередное особое блюдо, а Нэн бросает на меня взгляды, словно желая удостовериться в том, что я это заметила. Я смотрю на придворных, на всех этих людей, накладывающих еду в свои тарелки, щелкающих пальцами слугам, чтобы им принесли еще и еще вина, и мне кажется, что двор превратился в чудовище, пожирающее самое себя, в дракона, съедающего собственный хвост.

Меня пугают мысли о стоимости содержания этого разросшегося двора – тысяч слуг, исполняющих прихоти сотни лордов, их дам, их лошадей, их собак. И дело не в том, что такое хозяйство вызывает у меня ощущение беспомощности: я выросла в благородном доме и знаю, как им управлять. Я не имею в виду ничего плохого, просто меня смущает эта роскошь и расточительство на фоне разграбления церквей. Только накопленное за тысячу лет существования Церкви богатство может покрыть такие расходы. Двор чем-то похож на большую заводную игрушку, с большой пружиной и огромным колесом, которая работает на священном добре и выбрасывает его вон испорченным или покореженным каждый час, каждую минуту. Как король, который объедается до рвоты, потом блюет и корчится от боли над ночным горшком, цепляясь за руку Энтони Денни и призывая доктора Уэнди с целительным клистиром.

Я замечаю рядом с Эдвардом Сеймуром свободное место по правую руку от него, а стало быть, почетное – и тут же настораживаюсь. Может быть, он ожидает Томаса? Звон и скрежет ложки о дно блюда, из которого король вычерпывает устричный рассол, затем хлюпанье, когда он бросает в него ломтики хлеба и высасывает, отходят на второй план. Я даже едва замечаю грохот золотой ложки о блюдо, когда король таким образом торопил слугу и требовал добавки. Я не свожу глаз с двери в дальнем конце зала, и, словно это я призвала его, словно моя страсть соткала призрак, в комнату тихо входит Томас в темно-синем плаще, скидывает его, отдает пажу и направляется прямо к столу брата.

Он здесь. Я тут же отвожу взгляд. Мне не верится, он здесь.

Эдвард искренне рад брату. Он вскакивает и раскрывает объятия, крепко и тепло держа его в своих руках. Они быстро обмениваются несколькими словами, потом снова обнимаются. Затем Томас отходит от Эдварда и направляется к возвышению, на котором стоит наш стол. Он кланяется королю, затем мне, затем принцу, сидящему рядом с королем, а затем торопливо кивает Анне Клевской, которую он сам сопровождал в Англию на коронацию. Его темные глаза быстро скользят по всем нам с безразличием. Король подзывает его к себе поближе, и Томас поднимается, поворачиваясь ко мне плечом так, что я вижу только его профиль. Он не смотрит на меня.

Я стараюсь не наклонять голову в их сторону, чтобы не слушать, о чем они говорят. До меня доносятся какие-то слова о кораблях и о зимовье. Король приглашает Томаса сесть за стол и отужинать и тут же отсылает к столу Сеймуров блюдо с рагу из оленины, а потом пироги и бисквиты, и жаркое из кабана. Томас благодарно кланяется, сидя рядом со своим братом, и по-прежнему даже не смотрит в мою сторону. Я знаю об этом только потому, что, когда его глаза скользят по мне, я чувствую, как начинает гореть моя кожа, как при лихорадке. Мне даже не нужно видеть его взгляд – я его чувствую, словно мое тело знает само, словно он может касаться меня без прикосновений.

Но сегодня я холодна и спокойна и смотрю прямо перед собой, как и он, и наши взгляды скользят по самым разным предметам и лицам, но никогда не пересекаются друг с другом, словно мы никогда не вглядывались друг в друга, не сжимали друг друга в объятиях.

После обеда – бал-маскарад, по-новому, и танцоры выбирают себе партнеров из толпы. Я говорю, что не стану танцевать и буду рада остаться рядом с королем, что я и делаю, положив свою тонкую руку на его массивное плечо. Это позволяет мне избежать опасности оказаться в паре с Томасом. Не думаю, что выдержу близости к нему, прикосновения его рук. Я не смогу танцевать.

Король смотрит на танцоров, аплодирует некоторым из них. Он кладет руку мне на талию, а я смотрю прямо перед собою, на окна, где бледное зимнее солнце садится за деревья в саду.

Генрих опускает руку ниже и хлопает меня по ягодицам. Я не морщусь. Я не смотрю на Томаса. Мой взгляд устремлен в окно, и когда король отпускает меня и я могу отойти от него, я понимаю, что Томас уже ушел.

Дворец Хэмптон-корт

Зима 1546 года

Перед Новым годом Елизавета просит меня сопроводить ее к отцу, чтобы она могла подарить ему подарок. Вместе с принцессой Марией мы идем в приемную короля, где тот принимал придворных и раздавал подарки. Король почти всегда дарил кошели с деньгами, и рядом всегда был Энтони Денни, тактично оценивавший вес каждого из них для каждого из улыбающихся одариваемых.

Когда принцессы входят в комнату, пред ними все расступаются. Я кланяюсь Генриху и отступаю в сторону, чтобы Елизавета могла подойти к отцу сама. Я оглядываю комнату в поисках Томаса и замечаю его рядом с королем, уже с увесистым кошелем в руках. Он старательно не смотрит на меня, а я старательно не свожу глаз с Елизаветы.

– Ваше Величество, досточтимый отец, – произносит она звонким голосом. И когда тот улыбается ей, она переходит на латынь. – Я принесла вам рождественский подарок. Его нельзя счесть богатым с точки зрения мирского, но это настоящее сокровище с точки зрения духовности. Он ничего не стоит сам по себе; примите его из рук его создателя, потому что это я, ваша смиренная дочь, работала над этим переводом и этим экземпляром специально для вас. Но я знаю, что вы любите и почитаете его автора, и уважаете труд, и это внушает мне смелость вручить вам его. Вот он, – и она достает из-за спины написанный ею собственноручно экземпляр моего перевода молитв на латынь, французский и итальянский языки. Она подходит к отцу, низко кланяется и вручает подарок прямо ему в руки.

Придворные рассыпаются в аплодисментах, а король сияет.

– Вот плоды прилежного учения и здравого ума, – говорит он. – Изданные моей женой и признанные всеми учеными. А вот здесь они переведены еще одним прилежным учеником и переложены в прекрасную форму. Я горжусь тем, что моя жена и моя дочь – женщины большого ума и учености, ибо ум лишь украшает добрую женщину, а не мешает ей. А что ты приготовила для своей приемной матери? – спрашивает он Елизавету.

Девочка поворачивается ко мне и представляет мой подарок. Это еще одна переведенная книга, заботливо переплетенная и украшенная именем короля и моим собственным именем на обложке. Я радостно восклицаю и показываю ее королю. Тот открывает ее и видит название книги, написанное аккуратной рукой Елизаветы. Книга оказывается переводом на английский трудов по теологии мыслителя-реформата Жана Кальвина. Всего лишь несколько лет назад его книга была бы сочтена ересью, а теперь превратилась в подарок на Рождество. Эта трансформация прекрасно показывает, как многого мы добились: мало того, что эти мысли разрешено читать Елизавете, так теперь они становятся новой религией.

Король улыбается мне и говорит:

– Ты должна прочитать ее мне вслух и сказать, что ты об этом думаешь. Как и о том, как оцениваешь работу моей дочери.

Архиепископ Томас Кранмер приходит ко мне в мои покои в час индивидуальных занятий. Он говорит, что хотел бы прочитать нам проект реформ, которые хочет предложить королю, и будет признателен нам за наши мысли и предложения. Он бросает взгляд на принцессу Марию, сторонницу традиционной церкви, но та склоняет голову и говорит, что хороший епископ может предложить только хорошие реформы и что раз человек несовершенен, то и его деяния тоже не могут быть совершенными, а посему подлежат исправлениям.

Анна Клевская с интересом наблюдает за нами. Ее растили в лютеранстве, и она всегда мечтала донести это чистое ощущении веры и до Англии. Мне приходится прикладывать массу усилий, чтобы не показывать свое торжество. Это победа Господа, а не моя.

В углу моей приемной стоит небольшой лекторий, куда приходящие к нам проповедники кладут свои Библии и другие книги. Томас Кранмер устраивает на нем кипу своих бумаг и смотрит на нас всех с некоторым смущением.

– У меня такое впечатление, что я должен прочитать проповедь, – говорит он, улыбаясь.

– Мы будем этому только рады, – отзываюсь я. – К нам сюда приходило много проповедников, а вы, дорогой архиепископ, несомненно, величайший среди них. – Я старательно не смотрю на Анну Клевскую, приглашая архиепископа войти в свои комнаты. Если б я верила в силу исповеди, то мне пришлось бы сознаться в грехе гордыни.

– Благодарю вас, – отвечает он. – Но сегодня я сам хочу поучиться у вас. Я намерен внимательно просмотреть старую добрую мессу и убрать оттуда то, что было добавлено Церковью. Самое сложное здесь – отделить добавленное человеком, сохранив общий дух и намерения Господа.

Анна Сеймур и Екатерина Брэндон берут в руки шитье, но игле внимания не уделяют. Я же не делаю вид, что чем-то занята, а просто слушаю, сложив руки на коленях. Принцесса Елизавета, сидящая рядом со мною, немедленно копирует меня. Анна Клевская, рядом с нею, обвивает рукой узкие плечи девочки. Мне приходится подавить в себе крайне неприятную вспышку ревности. Она, конечно, все еще считает себя приемной матерью для Елизаветы. Она тоже любила это лишившееся матери дитя – но была ей матерью всего лишь несколько месяцев!

Архиепископ зачитывает список предлагаемых реформ и своих пояснений к ним. Все церковные ритуалы, описания которых не встречалось в Библии и каких не требовал от верующих Иисус, должны быть упразднены. Все старые предрассудки, вроде колокольного перезвона в канун Дня всех святых, чтобы отпугнуть злых духов и привлечь добрых святых, должны прекратиться. Церковные статуи должны быть осмотрены тщательнейшим образом, чтобы в них не скрывалось никаких трюков, вроде двигающихся глаз или кровоточащих ран. Никому не следует молиться им, прося о защите и помощи, и их не следует укрывать во время Поста.

– Библия говорит нам о том, что Христос постился в пустыне, – говорит Кранмер. – Значит, это и должно быть для нас тем примером, которому следует подражать.

Мы соглашаемся. Даже принцесса Мария не находит доводов, чтобы защитить завязывания глаз статуе Богоматери во время поста или традицию накрывать ей на это время голову покрывалом. Кранмер относит проект этих изменений к королю – и возвращается от него в мои комнаты в приподнятом настроении.

– Стефан Гардинер по-прежнему находится в Брюгге, трудясь над договором с Испанией, и у короля не было протестующего голоса над ухом, призывающего его вернуться к старым традициям, – говорит он, светясь от радости. – Как и не было того, кто мог бы обвинить меня в ошибочном мышлении. Говардам эти проекты не понравились, но король от них уже устал. Он слушал меня без возражений. Ему было интересно. В самом деле, он даже предложил подумать над дополнительными реформами!

– Он так сказал? – спрашивает Анна Клевская, прислушиваясь к нашему быстрому разговору.

– Да, это так.

– Я так и подумала, что он это сделает, – говорит Екатерина Брэндон. – Он говорил об опасности сотворения идолов, рукотворных образов. Он считает, что люди не понимают, что распятие и статуи в церкви должны всего лишь обращать людей мыслями к Богу. Они – просто символы, а не объекты поклонения. Им нельзя поклоняться самим по себе.

Не поворачивая головы, Анна стреляет в меня глазами, чтобы понять, заметила ли я, что Екатерина Брэндон явно приближена к королю и что он обсуждает с нею ход и содержание реформ. Анна Клевская уже наблюдала за тем, как ее хорошенькая фрейлина Китти Говард исполняла прихоти короля, отсутствуя в покоях королевы без разрешения, и теперь взглядом как бы спрашивала: «У тебя происходит так же?»

Я слегка приподнимаю брови. Нет, у меня все иначе. Я совершенно ничем не озабочена.

– Именно это он мне и сказал! – радостно подтвердил архиепископ. – Он предложил исключать коленопреклонение перед крестом, и поклоны кресту при входе в церковь, и подползание к кресту на коленях от дверей церкви в Страстную Пятницу.

– Но крест же символ крестной жертвы, – возражает принцесса Мария. – Его должно чтить хотя бы из-за того, что он в себе воплощает. Его никто не считает идолом и рукотворным образом!

В комнате повисает молчание.

– Вообще-то король именно так и считает, – поправляет ее Екатерина. И тут же Мария склоняет голову в знак повиновения женщине, которую люди считают любовницей ее отца.

– Тогда я уверена, что такие перемены будут правильны, – тихо произносит она. – Кто лучше короля знает, что думает его народ? И он сам сказал нам, что Господь избрал его судьей в подобных вопросах.

Мы не можем обсуждать реформы Томаса Кранмера, не упоминая мессу, и не можем обсуждать мессу, потому что это запрещено. Король запретил все разговоры на тему этого священнодействия. Думать и разговаривать дозволено только королю.

– Но тем не менее он может меня допрашивать, – замечает Анна Эскью, закончив проповедь о чуде превращения воды в вино в Кане Галилейской. – Мне дозволено говорить о свадебном вине и о вине на Тайной Вечере, но не о том вине, которое священник наливает в чашу в церкви, в наши дни и на наших глазах.

– Ты действительно не должна этого делать, – тихо говорю я. – Я понимаю, что ты имеешь в виду, госпожа Эскью, но говорить этого не надо.

Она склоняет голову и осторожно отвечает:

– Я не стану говорить о том, о чем вы хотите, чтобы я смолчала. Я никогда не призову беду на ваш порог.

Это похоже на торжественное обещание, данное одной честной женщиной другой. Я улыбаюсь ей.

– Я знаю, что вы не будете это делать. Надеюсь, что и себе вы тоже беды не накликаете.

– А как ваша фамилия по мужу? – внезапно спрашивает Анна Клевская.

Хорошенькое личико Анны Эскью тут же расцветает задорной улыбкой.

– Его зовут Томас Кайм, ваше высочество, – говорит она. – Но у меня нет фамилии по мужу, потому что на самом деле мы так и не поженились.

– Вы считаете, что сами можете расторгнуть брак? – спрашивает разведенная королева, которую теперь называют принцессой, потому что ее велено было считать сестрой короля.

– В Библии брак нигде не называется таинством, – отвечает Анна. – И нас соединил не Господь. Обряд проводил священник, и соединяли нас только его слова, а это не является истиной, потому что слово Церкви не имеет того же веса, что Слово Божье, содержащееся в Библии. Наше венчание, как и любое другое, было деянием человеческим, не Господа. Мой отец заставил меня выйти замуж за Томаса, и, когда я достаточно повзрослела, чтобы понять, что к чему, я разорвала это соглашение. Я возвращаю себе право быть свободной женщиной, с душой, равной душе мужчины.

Анна Клевская, еще одна женщина, выданная замуж не по ее воле, как и разведенная без ее согласия, осмеливается на скромную улыбку Анне Эскью.

Томас Кранмер с триумфом возвращается домой, чтобы систематизировать те реформы, которые одобрил король, чтобы сформировать их в виде закона и представить Парламенту, но король отправляет к нему гонца с письмом, где велит ему остановиться в том, что он делает.

– Я должен был остановить Томаса сразу после того, как получил известие от Стефана Гардинера, – говорит он мне, когда мы наблюдаем партию тенниса на королевском корте. Наш разговор размечается громкими ударами ракетки по мячу и паузами, пока мяч катится вниз по крыше и падает на траву, и игроки возвращаются на позиции, чтобы ударить снова. Мне кажется, что тактика Генриха в решении вопросов религии очень походит на эту игру: сначала скачок в одну сторону, затем немедленное возвращение на исходные позиции.

– Гардинер говорит, что он очень близок к заключению договора с императором в Брюгге, но император настаивает на том, чтобы в англиканской церкви не было перемен. Я, конечно же, не танцую под его дудку, не подумай. Но пока стоит попридержать реформы, чтобы не раздражать императора. Мне приходится просчитывать все, что я делаю, как философу: каждый шаг, каждое малейшее изменение. Император желает заключить со мною соглашение, чтобы быть спокойным во время наступления на лютеран, особенно в Германии.

– Если бы… – начинаю я.

– Он сотрет их с лица земли, сожжет этих еретиков на костре, если сможет, – улыбается Генрих; его всегда привлекали жесткие и жестокие меры. – Он говорит, что ни перед чем не остановится, чтобы истребить их. Где же ты тогда будешь брать свои еретические книги, дорогая?

Я начинаю бормотать какие-то возражения, но король меня не слушает.

– Император нуждается в моей помощи. Он хочет, чтобы мы заключили мир с Францией, дабы он мог спокойно заняться возвращением Германии на путь истинный. Конечно, он не хочет, чтобы я еще дальше отходил от католичества, раз уж он сам является сторонником папистской церкви.

– Вы же не пойдете против Бога ради того, чтобы угодить испанскому императору? Не станете рисковать вашей праведностью и честью?

Генрих аплодирует красивому удару на корте.

– Я поступлю так, как велит мне Господь, – ровно произносит он. – А его пути, как и мои, неисповедимы.

Я поворачиваюсь и аплодирую вместе с ним.

– Это был сложный мяч! – восклицаю я. – Не думала, что он сможет его отбить.

– Я легко брал такие, когда был молод, – замечает король. – Я был лучшим игроком в теннис. Спроси Анну Клевскую, она помнит, каким я был ловким!

Я улыбаюсь, глядя на нее, сидящую по его левую руку, и тоже наблюдающую за игрой. Я знаю, что она нас слушает, и знаю, что она размышляет о том, что сказала бы на моем месте. И я знаю, что она непременно вступилась бы за свой собственный народ, который всего лишь хочет права читать Слово Божье на родном языке и поклоняться Богу в святой простоте, минуя ритуалы.

– Ведь так, принцесса Анна?

– О да, – с готовностью соглашается она. – Его Величество был лучше всех.

– Она составляет тебе хорошую компанию, – тихо говорит Генрих, повернувшись ко мне. – Не правда ли, приятно иметь при дворе такую красивую женщину?

– Да, конечно.

– И она так любит Елизавету…

– Да, действительно.

– Мне все говорят, что я не должен был ее отпускать, – заявляет Генрих с самодовольным смешком. – Если б она родила мне сына, то ему сейчас было бы пять лет, ты только подумай!

Я знаю, что в тот момент моя улыбка исчезла. Я не понимаю, как мне относиться к сказанному и ко всему этому разговору в целом. Неужели Генрих забыл, что он так и не вступил в брачные отношения с ныне такой желанной Анной Клевской, заявляя всем вокруг, что она была настолько толста, недевственна и слишком дурно пахла, что он так и не смог себя заставить лечь с нею в постель?

– Поговаривают, что она все-таки родила от меня ребенка, – шепчет он мне, затем поворачивается и машет рукой в знак поддержки проигрывающему игроку, который кланяется в знак благодарности.

– Правда?

– Глупости, конечно, – говорит король. – Ты не должна обращать внимания на то, что говорят люди. Ты же не прислушиваешься к подобным сплетням, а, Екатерина?

– Нет.

– Потому что знаешь, что говорят во Франции?

– Что? – спрашиваю я, ожидая услышать шутку.

– Что ты болеешь и скоро умрешь. И что я стану вдовцом и женюсь снова.

Я натужно смеюсь:

– Какая несусветная глупость! Но вы же можете заверить французского посла в том, что я здорова?

– Я скажу ему, – улыбается Генрих. – Представь, они думают, что я возьму себе другую жену! Ну не смешно ли?

– Смешно, конечно. Очень смешно. Что они там себе думают? Кто у них советники? И откуда у них вообще возникают такие мысли?

– Итак, никаких реформ не будет, – говорит мне архиепископ Кранмер, когда я прихожу в часовню, чтобы помолиться, и нахожу его коленопреклоненным перед алтарем. Он размышлял, молился и много читал, готовя эти реформы, так необходимые церкви, и столкнулся с тем, что одно-единственное письмо от епископа Гардинера способно развернуть короля в обратную сторону.

– Пока никаких реформ, – поправляю его я. – Но никто не сомневается в том, что Господь воссияет своим просвещающим светом на Англию и ее короля. Я продолжаю надеяться и верить, даже когда успехи наши так невелики.

– А он прислушивается к вам, – говорит Томас. – Он гордится вашим умом и прислушивается к вашему совету. Если вы и дальше продолжите открывать ему глаза на коррумпированность Рима и сподвигать его к большей терпимости к новому мышлению и новым идеям, то мы продолжим нашу борьбу. – Он улыбается. – Когда-то он называл меня величайшим еретиком Кента, но я все еще епископ и его духовный советник. Он дозволяет дискуссии только с теми, кого любит. Король щедр со мною и с вами.

– Да, ко мне он лишь добр, – подтверждаю я. – Сначала, когда мы только поженились, я его боялась, но со временем научилась ему доверять. За исключением того времени, когда ему больно, или когда он на что-нибудь сердит, или события принимают совсем плохой оборот, он весьма щедр и терпелив.

– Нам с вами посчастливилось завоевать его благосклонность и доверие, и поэтому мы должны трудиться на его благо и на благо всего королевства, – говорит Кранмер. – Вы станете просветителем дела реформ, объясняя и показывая путь к истине в своих комнатах во время занятий, а я буду увещевать священнослужителей держаться как можно ближе к Библии. Слово, да, Слово, нет ничего важнее Слова Божия!

– Сегодня он говорил о том, что в Германии скоро объявят войну реформаторам, – говорю я. – Боюсь, император собирается устроить настоящую чистку в рядах верующих, истребление лютеран. Но тогда я никак не могла за них заступиться.

– Всегда будут приходить времена, когда он не станет вас слушать. Главное, не торопитесь и будьте терпеливы, и возносите голос свой, когда появится возможность.

– А еще он говорил о слухах о том, что Анна Клевская родила его ребенка, и называл ее украшением двора. И говорил о том, что люди считают, что я больна и скоро умру.

Томас Кранмер смотрит на меня так, словно боится того, что я могу сказать дальше, потом мягко опускает руку на мою голову в знак благословения.

– Пока вы не станете совершать ничего дурного, Господь будет вас защищать, а король не остынет к вам любовью, – тихо произносит он. – Но вы должны быть совершенно чисты и далеки от греха, дочь моя. Вы должны проявлять подобающие жене верность и послушание. Будьте в этом очень внимательны.

– Я далека от греха, – упрямо говорю я. – Об этом меня не надо предупреждать. Я, как жена Цезаря, вне подозрений.

– Я рад этому, – отзывается Томас Кранмер, который своими глазами видел королев-прелюбодеек, поднимающихся на эшафот, и не произносил за них ни слова защиты. – Я рад, потому что мне невыносимо…

– Но скажите, как же мне тогда думать? Как мне писать? Как говорить с ним о реформах, чтобы не задеть его? – прямо спрашиваю я.

– Господь направит вас, – говорит старик. – Вы должны проявить храбрость и использовать дарованные вам Богом ум и голос. И не позволяйте придворным папистам смирить себя. Вы должны высказываться свободно. Он полюбит в вас эту черту, не сомневайтесь. Вы посланы Богом сюда, во дворец, чтобы вести двор к реформам. Так имейте дерзновение и выполняйте свою работу.

Гринвичский дворец

Весна 1546 года

В феврале короля снова одолевает лихорадка.

– Никто не сможет заботиться обо мне так, как это делал Баттс, – жалобно говорит он. – Я умру от того, что у меня нет хорошего доктора.

Он требует, чтобы я приходила в его спальню, но в то же время стыдится смрада, который источает его нога и который невозможно заглушить никакими маслами и ароматными травами. Он не хочет, чтобы я видела его в льняной рубахе с пятнами от обильного пота. Но хуже всего то, что Генрих начинает думать, что беда заключается не в болезни, а в приблизившейся старости. Он постепенно сползает в объятия липкого страха смерти, от которого нельзя избавиться ничем другим, кроме поправления самочувствия.

– Доктор Уэнди сделает для вас все, что в его силах, – стараюсь успокоить его я. – Он очень внимателен и верен Вашему Величеству. И я молюсь о вас каждый день и каждый вечер.

– А еще из Булони приходят дурные известия, – вспоминает он. – Этот молодой идиот, Генри Говард, разрушает все, чего я добился с таким трудом. Он тщеславен и хвастлив, Екатерина. Я отозвал его и послал на его место Эдварда Сеймура. Ему я могу доверить Булонь, он сохранит мой замок в неприкосновенности.

– Он справится, – воркую я, – не беспокойтесь.

– А что, если я не поправлюсь? – Маленькие, глубоко посаженные глаза впиваются в мое лицо с почти детским страхом. – Эдвард еще совсем маленький, Мария при первой возможности вернется в Испанию… Если я умру сейчас, в этом месяце, то к Пасхе королевство снова будет воевать! Я никому из них не доверю оружия. Они скажут, что будут воевать за папу или за Библию, и ввергнут королевство в нескончаемую войну, и тогда нападет Франция!

Я сижу возле его постели и держу его влажную руку.

– Нет, нет. Ничего этого не будет, потому что вы непременно поправитесь.

– Если б у меня был еще один сын, то я был бы спокоен, – не унимается король. – Если б ты сейчас была беременна, то я хотя бы мог надеяться на то, что это мог бы быть сын.

– Нет, пока этого еще не случилось, – осторожно отвечаю я. – Но я не сомневаюсь в том, что Господь не обделит нас своей милостью.

Генрих выглядит разочарованным.

– Ты будешь регентом, – напоминает он. – И вся ответственность падет на тебя. Тебе придется сохранять в королевстве мир, пока Эдвард не подрастет.

– Я знаю, что смогу с этим справиться, – говорю я. – Потому что ваши советники любят вас и уже обещали верой и правдой служить вашему сыну. Войны не будет, а он будет окружен заботой и любовью. Братья Сеймур будут его защищать, Джон Дадли окажет ему поддержку, Томас Кранмер будет служить ему так же, как он служит вам. Но этого всего не нужно, потому что вы непременно поправитесь, и погода обязательно наладится.

– Я смотрю, ты назвала только реформистов? – резко замечает король, и его взгляд сразу стал колючим и подозрительным. – Значит, правду говорят, что ты пристала к партии реформаторов? Ты не на моей стороне, а на их стороне?

– Нет, милорд, я признаю заслуги верных подданных со всех точек зрения. Никто не усомнится в том, что Стефан Гардинер любит вас, как родного сына, а Говарды преданы вам и принцу Эдварду. Мы все станем защищать его и возведем на трон.

– Так, значит, ты думаешь, что я умру! – негодует Генрих, поймав меня на слове. – Ты думаешь, что переживешь очередного старика мужа и порадуешься полученному от него наследству? – Его лицо постепенно наливается кровью, а голос – злобой. – Сидишь здесь, у моей кровати, пока я болен и страдаю, а сама мечтаешь о том дне, когда освободишься от меня, чтобы взять какого-нибудь никчемного парня себе новым мужем? Ты, которая выходила замуж трижды, уже думаешь о четвертом муже!

Мне удается справиться с испугом из-за его внезапного приступа ярости, и я сохраняю спокойствие.

– Милорд муж мой, я уверена в том, что вы справитесь с этим жаром, как вы справились с полученными в юности ранениями. Я лишь пыталась вас успокоить, чтобы вы ни о чем не волновались, пока нездоровы. Я молюсь лишь о вашем здравии и уверена в том, что оно к вам вернется.

Он прожигает меня негодующим взглядом, словно пытается заглянуть мне прямо в сердце. Я спокойно встречаю его взгляд и не пытаюсь отвести глаза, потому что говорю чистую правду. Я уважаю его и люблю как подданная и как жена, которая давала клятву перед алтарем возлюбить мужа своего. Я никогда не думаю о его смерти и давно оставила мечты о свободе. Я искренне верю, что он поправится и будет жить еще долгие годы. Этот брак станет моим последним, и я смогу сойти в могилу, унеся с собой любовь к Томасу Сеймуру, но я никогда не позволяю себе мечтать о том, чтобы соединиться с ним. Этого не произойдет ни при каких обстоятельствах. Он не поднимает на меня взгляда, и я храню свою страсть при себе, и вижу его улыбку только в своих редких чувственных снах.

– Вы не можете сомневаться в моей любви к вам, – шепчу я.

– Ты молишься о моем здоровье, – вторит король, утешенный мыслью о том, как я стою на коленях.

– Да, каждый день.

– И, когда проповедники приходят в твои покои и вы читаете Библию, вы говорите о том, что жене должно повиноваться мужу?

– Обязательно. Все мы знаем, что жена должна почитать Бога в лице своего мужа. Это никто не ставит под сомнение.

– Вы принимаете существование чистилища?

– Я думаю, что праведный христианин попадает в рай только благодаря спасительной благодати Иисуса, – осторожно отвечаю я.

– После смерти? В ту самую минуту, как умирает?

– Я не знаю, когда это происходит.

– Так ты закажешь для меня заупокойные службы? А отпевание?

И как мне ответить на это?

– Я сделаю все, что вы пожелаете, – обещаю я. – Чего бы Ваше Величество ни захотели. Только я не думаю, что это понадобится.

– Смерть, – говорит Генрих, и его маленький рот складывается в трагическую скобочку. – Слава Богу, я ничего не боюсь. Просто никак не могу представить свое королевство без себя. Не вижу мира без себя в нем, без того короля, каким я стал, без такого мужа, как я.

Я нежно ему улыбаюсь:

– Мне тоже никак не представить такого.

– И твоей утраты, – у него даже дрожит и срывается голос. – Особенно твоей.

Его горе не оставляет меня равнодушной, и мои собственные глаза наполняются слезами. Я прижимаю его руку к своим губам.

– Этого не будет еще много-много лет, – уверяю я его. – Если это вообще случится. Я ведь могу умереть раньше вас.

– Можешь, – он тут же оживляется. – Я думаю, можешь. Ты можешь умереть родами, как многие женщины. Потому что ты довольно стара для первых родов, не так ли?

– Так и есть, – подтверждаю я. – Но я все равно молю Всевышнего о том, чтобы он послал нам ребенка. Может быть, летом, когда к вам вернутся силы?

– Силы, чтобы прийти в твою спальню и зачать наследника Тюдоров?

Я опускаю глаза и скромно киваю.

– Так ты вожделеешь меня? – спрашивает он, и я вижу, как его глаза становятся маслеными.

– Да, – шепчу я.

– Так я и думал! – уже совсем радостно говорит король. – Так я и думал.

Генрих не сдерживает обещания и не справляется с жаром, и нога причиняла ему нестерпимую боль в течение долгого темного месяца. Весной ему тоже не становится лучше. Она и так слишком медленно приходила в сады Гринвичского дворца, но постепенно на деревьях, растущих вдоль дорожек, появляются почки, и птицы начинают по утрам петь так громко, что будят меня на рассвете. Солнце приходит раньше с каждым днем, становится теплее. Появляются и расцветают нарциссы, и их яркие цветы, напоминающие формой горны, звонко и радостно возвещают о приходе новой надежды.

Но король по-прежнему не выходит из своих комнат, и на столе в его комнате становится все больше плотно закрытых бутылочек с настойками и микстурами, мазями и банками с пиявками.

Доктор Уэнди составляет одну микстуру за другой, стараясь сбить жар и не позволить ему снова подниматься; он чистит сочащуюся гноем рану на ноге короля, но она продолжает разрастаться, становясь похожей на раскрытый кровавый рот, вгрызающийся в плоть до кости.

Двух пажей пришлось отпустить: одного за то, что упал в обморок, увидев эту процедуру, а второго за объявление в часовне, что за короля надо молиться, потому что он пожираем заживо.

Друзья и придворные Генриха собрались вокруг него, словно все они находятся под осадой болезни, и каждый из них старается упрочить свое положение на тот случай, если на этот раз королю не удастся встать с постели.

На меня ложится обязанность обедать и ужинать со двором, заказывать развлечения и присматривать за тем, чтобы все в нем шло гладко и без проблем и чтобы придворные докладывали мне так, как они докладывают королю. Я даже беседую с извечными соперниками Эдвардом Сеймуром и Томасом Говардом, дабы убедиться, что в докладах Тайного совета нет ничего сложного или возмутительного, до того как они попадут к королю. Когда прибывают испанские посланники с новыми планами договора против Франции, который позволил бы императору начать кампанию против протестантов и лютеран своей земли, перед тем, как вести их к королю, они посылают за мной в мои покои.

Этим утром они зовут меня снова, чтобы избежать неловкости и не столкнуться там с протестантскими проповедниками-реформаторами. Было бы крайне неловко столкнуться там с Анной Эскью, реформатором и исключительно умной женщиной. Мне горько принимать этих людей с улыбкой, понимая, что они ищут дружбы с Англией только для того, чтобы набраться достаточно сил, дабы начать охоту на людей в Германии, которые думают так, как я, чтобы уничтожить их. Они приходят и делятся своими планами, рассчитывая на то, что я буду в первую очередь служить интересам собственного королевства, поэтому я исполняю свой долг, приветствую их со всей вежливостью и уверяю в нашей дружбе.

Во дворце уже хорошо знают, что в полдень у меня начинаются занятия и проповеди. Лучшие проповедники Англии путешествуют вдоль реки, чтобы попасть ко мне и говорить о Слове Божьем и о том, как оно может быть применимо в повседневной жизни и как изгнать надуманные человеком ритуалы, чтобы очистить церковь. В эти долгие недели Великого поста у нас звучат весьма вдохновляющие проповеди. Несколько раз появлялись Анна Эскью и Хью Латимер. Некоторые придворные тоже приходят послушать; был даже один из Латимеров – Том, второй сын старого герцога. Он поклонился и испросил разрешения посидеть и послушать.

Я знаю, что герцог был бы в ярости, узнав, что один из его сыновей разделяет мои убеждения, но дрожжи реформаторской мысли распространяются по тесту двора, и люди начинают стремиться к святости. Я уж точно не стану запрещать молодому человеку стремиться к Иисусу, даже если он носит фамилию Говард.

Мы встречаемся с лучшими теологами в Англии, которые поддерживают связь с реформаторами в Европе, и, слушая их и иногда вступая с ними в споры, я ощущаю вдохновение написать новую книгу. Ту, о которой я не говорю королю, потому что понимаю, что он не сможет ее воспринять. Но я все больше и больше убеждаюсь в правильности взглядов лютеранской Церкви и отдаляюсь от предрассудков и язычества традиционной Церкви. Я хочу писать, я ощущаю в этом потребность.

Когда у меня появляется мысль, или же мои слова складываются в молитву, я тут же хочу увидеть их на странице. У меня появляется такое ощущение, что я могу думать, только когда вижу рождение слов под моим пером, и что они превращаются в точную мысль, лишь получив четкие очертания на бумаге. Мне нравится ощущение зарождения мысли и процесс переложения ее в написанное слово. Мне нравится, что Господь дал миру Слово, и я понимаю, что именно с ним мне и нравится работать.

Король положил начало реформам, но теперь он стар и слаб и не решается идти дальше. Мне искренне хочется, чтобы он шел вперед. Влияние Стефана Гардинера даже на расстоянии способно задушить любую новаторскую мысль.

Мощь Испании не должна диктовать народу Англии, во что ему верить. Король надеется создать собственную веру, идиосинкратическое, противоречивое сочетание всех убеждений христианского мира, вернее, тех их частей, которые ему нравятся, ритуалов, которые трогают его, молитв, которые не оставляют его равнодушным. Но так нельзя служить Господу. Королю нельзя цепляться за атрибуты детства, потому что они ему дороги; он не может сохранять дорогостоящие старинные ритуалы, которые так любит традиционная церковь. Он должен думать сам, должен рассуждать, должен вести свою Церковь к мудрости, а не ностальгировать по прошлому и бояться Испании.

Мне приходится писать с крайней осторожностью, ни на минуту не забывая, что мои недоброжелатели при дворе обязательно прочтут это и используют против меня. Но я ведома потребностью поделиться правдой, такой, какой я ее вижу. Я собираюсь назвать этот труд «Сетования грешницы» – как своеобразную дань другой работе, написанной еще одной образованной женщиной – Маргаритой Наваррской – и называющейся «Зерцало грешной души». У нее хватило отваги написать и издать эту книгу под собственным именем. Надеюсь, однажды это сделаю и я. Маргариту обвинили в ереси, но это не остановило ее, и она продолжила думать и писать. Я поступлю так же.

Я собираюсь сказать, что единственным способом попасть в рай всегда было лишь прощение грехов, обретаемое через личную веру и полное подчинение жизни Христу. Ни сказки о чистилище, ни заученные ритуалы, ни предрассудки и индульгенции, ни паломничества, ни мессы – ничего это не нужно Богу. Это все было создано человеком для того, чтобы выманивать у других деньги. Все, что важно для Господа, уже сказано Его Сыном в Евангелиях. И для того, чтобы понять это, нам не нужны сложные объяснения теологов, магия и трюки монахов. Нам нужно Слово. Только Его Слово, ничего больше.

Я и есть та самая грешница, о которой говорит название книги, хотя свой самый главный грех держу в тайне. В своей повседневной жизни я грешу своей неиссякаемой любовью к Томасу. Его лицо появляется перед моими глазами, когда я сплю и когда просыпаюсь и, хуже всего, когда молюсь. Единственное, что утешает меня в необходимости отказаться от него, это понимание, что я делаю это ради того, чтобы выполнить работу для Бога. Я отреклась от него, чтобы спасти свою душу и души всех христиан Англии, чтобы они смогли молиться в истинной церкви. Я отдала самую большую любовь своей жизни Богу, и я сделаю все, чтобы в церквях Англии состоялась реформа и моя жертва не была бы напрасной.

Я молюсь за него, я боюсь того, что ему постоянно угрожает опасность. Кораблям Томаса велено отвезти его брата Эдварда в Булонь вместе со свежими силами, и я провела долгую бессонную ночь, представляя себе, как Томас нападает на французский флот, подставляясь под выстрелы береговых пушек, чтобы очистить моря ради безопасности своего брата. На следующее утро я спускаюсь бледной, чтобы проводить Эдварда Сеймура. Он отправляется во главе своих людей в Портсмут, где они сядут на корабль.

– Бог в помощь, – говорю я ему с тоской. Я не могу отправить с ним письма Томасу; не могу говорить о нем даже его собственному брату. – Я помолюсь за вас и вашу кампанию. Желаю вам всего самого хорошего.

Эдвард кланяется, затем поворачивается и целует на прощание жену Анну, а потом садится на лошадь. Он прогоняет ее по двору, рассылая нам всем прощальные приветы, как легендарный герой на портрете, и отправляется по размокшим дорогам в сторону Портсмута, к неспокойным морям, во Францию.

Мы ждем новостей из Булони долгие несколько недель. Мы узнаем, что они безопасно высадились и готовятся к столкновению с французскими войсками. Мы балансируем на грани войны. Эдвард готовится командовать с суши, Томас – поддерживать с моря, но король решает, что не готов воевать с Францией, и приказывает им вернуться назад. Он приказывает Джону Дадли и Эдварду Сеймуру встретиться с посланцами французской короны и заключить мирное соглашение.

Я не думаю о малых силах английских солдат, пытающихся удержать Булонь. Я даже не думаю о флоте на темных водах с мощными весенними приливами. В моем уме бьется только одна мысль: всемилостивый Господь ответил на мои молитвы и спас Томаса, Бог любит его за безудержную отвагу. Господь спас его потому, что я молилась за него всем своим сердцем, всей своей грешной душою. И я иду в часовню и смотрю на распятие, благодаря Всевышнего за мир и за то, что мы избежали столько смертей и что Томас снова уцелел.

Дворец Уайтхолл, Лондон

Весна 1546 года

Я сижу за столом, обложившись книгами. На кончике моего пера подсыхают чернила, а я стараюсь подобрать правильные слова, чтобы объяснить концепцию повиновения Господу, что является основой долга женщины, возложенного на нее Богом. Вдруг в комнату входит принцесса Мария и кланяется мне. Фрейлины тут же поднимают на нас глаза. У каждой перед глазами лежит книга или рукопись – зрелище, достойное кисти художника, задумавшего написать группу праведников за трудами. Мы все обратили внимание на мрачное лицо принцессы и на то, как она тихо подходит к моему столу и тихо шепчет:

– Могу ли я поговорить с вами, Ваше Величество?

– Конечно, принцесса, – отвечаю я официально. – Не желаете ли присесть?

Она берет стул и придвигает его ближе к моему, чтобы, наклонившись ко мне, можно было разговаривать почти неслышно для остальных. Нэн, всегда готовая защитить меня от неприятностей, говорит:

– Принцесса Елизавета, почему бы вам не почитать вслух?

И Елизавета идет к лекторию, кладет на него свою книгу и начинает читать текст на латыни и свой перевод на английский.

Я замечаю, как Мария быстро улыбается своей умненькой младшей сестре, затем поворачивается ко мне, и лицо ее снова становится мрачным.

– Вы знали о том, что отец собирается выдать меня замуж? – спрашивает она.

– Да, только он был не готов к конкретным действиям, – отвечаю я. – Он как-то говорил со мной о том, что может выдать вас замуж. Кого он выбрал?

– Я думала, вы знаете. Я должна выйти замуж за сына Выборщика.

– Кого? – Я в полном недоумении.

– За Отто Генриха, – поясняет она. – Его Величество желает создать союз с Германией против Франции. Я была очень удивлена, но, похоже, он решил объединиться с немецкими лютеранами против Испании в том числе. Меня выдадут замуж за лютеранина и отправят в Нойбург. Англия станет лютеранской, или по меньшей мере подвергнется серьезным реформам.

Мария видит мое искреннее удивление.

– Мне казалось, Вашему Величеству близки такие перемены, – осторожно поясняет она. – Я думала, вы будете рады.

– Возможно, я и была бы рада реформации в англиканской церкви и союзу с немецкими принцами, но я потрясена тем, что вы отправитесь в Баварию. В страну, где грянет религиозная революция, если ваш отец вступит в союз с императором… О чем он думает? Он отправляет вас прямо навстречу опасности, где вы встанете на пути вторжения вашего же народа, испанцев!

– Как я поняла, от меня потребуется принять вероисповедание мужа, – тихо добавляет Мария. – Никто не собирается защищать мое вероисповедание, веру моей матери. Вы же знаете, что я не могу ее предать. Я не знаю, что делать.

Это противоречит традициям, равно как и нарушает этикет по отношению к принцессе, ее вере и ее церкви. Жены должны растить детей в вероисповедании мужей, но им всегда позволялось сохранить свою веру.