Другая королева Грегори Филиппа

1569 год, декабрь, Ковентри: Джордж

Я должен бы радоваться, я должен бы петь гимны, но я не могу радоваться ее поражению. Мне теперь ясно, что сердце мое в те тяжелые дни было разделено, и я не могу снова стать целым человеком. Я должен быть счастлив, как другие: облегчение Бесс можно руками потрогать, суровое лицо Гастингса с трудом сложилось в улыбку. Только я притворяюсь, что счастлив. Я не чувствую счастья. Господи, прости меня, мне так ее жаль. Я ощущаю ее поражение, словно мое собственное дело окончилось крахом.

Я иду к ее покоям и стучу в дверь. Мэри Ситон открывает мне, ее глаза красны от слез. Я сразу понимаю, что королева знает о своем падении; возможно, она знает больше, чем я. Она получала тайные послания даже здесь, даже в Ковентри, и я не могу ее за это винить.

– Так вы знаете, – просто говорю я. – Все кончено.

Она кивает.

– Она захочет вас видеть, – тихо произносит она и широко распахивает дверь.

Королева сидит на троне у огня, ее балдахин мерцает золотом в свете свечей. Когда я вхожу, она неподвижна, как картина, сияние пламени обводит ее профиль золотом. Голова ее слегка склонена, руки сложены на коленях. Она могла бы быть золоченой статуей, названной «Печаль».

Я делаю шаг к ней, я не знаю, что сказать ей, какую надежду ей подать. Но когда я подхожу, она поднимает ко мне лицо и встает одним изящным движением. Без слов она подходит ко мне, я распахиваю руки и обнимаю ее. Это все, что я могу: обнять ее без слов и целовать в дрожащую голову.

1569 год, декабрь, Ковентри: Бесс

Итак, все кончено. Господи, я поверить не могу, что все кончено, что мое имущество благополучно разложено по фургонам и я снова могу вернуться домой. У меня есть дом, куда можно вернуться. Я поверить в это не могу; но это правда. Все кончено. Все кончено, мы победили.

Я должна была это предвидеть, я предвидела бы это, если бы сохранила разум. Но я всего лишь простая фермерская дочка по сути, я могла думать лишь о том, как зарыть серебро, а не о воле и соображениях двух противостоящих армий. Армия Елизаветы в итоге прошла маршем по грязи до Дарема и обнаружила, что враг, с которым она думала встретиться, расточился, рассеялся, как туман поутру. Великая армия Севера пошла на встречу с испанской армадой в Хартлпуле и никого не нашла. Они тут же усомнились во всех своих планах. Они поклялись восстановить прежнюю веру, отслужили мессу и решили, что все сделано. Они были за то, чтобы освободить шотландскую королеву, но никто из них не знал, где она, и они рассчитывали на испанских копейщиков и испанское золото. Без этого с армией Елизаветы они встречаться не захотели; и, сказать по правде, им хотелось вернуться домой и наслаждаться миром и процветанием, которые принесла Елизавета. Они не хотели стать теми, кто начал братоубийственную войну.

Увы им. Испанцы усомнились и не захотели рисковать своей армией и кораблями, пока не будут уверены в победе. Они замешкались, а пока они колебались, армия Севера ждала в Хартлпуле, напрягая глаза, силясь разглядеть поверх белых барашков на волнах белеющие паруса и не видя ничего, кроме серого горизонта и кружащих чаек, и холодные брызги Северного моря летели в их разочарованные лица. Потом они узнали, что герцог Норфолк покорился Елизавете и написал Уэстморленду и Нотумберленду, умоляя их не идти против своей королевы. Он склонил голову и поехал в Лондон, хотя его собственные люди висели на хвосте его лошади и стременных ремнях, умоляя его сражаться. Итак, ни испанского флота, ни огромной армии под предводительством герцога Норфолка; победа была почти в руках северной армии, но они этого не поняли и не ухватили ее.

Сесил пишет Гастингсу, чтобы тот был начеку, мира в стране нет, доверять никому нельзя, но Уэстморленд бежал в Нидерланды, а Нотумберленд пересек границу и ушел в Шотландию. Большинство их людей вернулось в свои деревни, у них теперь есть отличная история, которую можно рассказывать и вспоминать всю жизнь, и они в итоге ничего не достигли. Пусть женщина, даже простая дочка фермера, знает следующее: чаще всего чем громче шум, тем меньше дела. А великие заявления не означают великих деяний.

И надо бы запомнить, чтобы защитить себя, что простая дочка фермера, которая зарывает серебро и ничего не понимает, по крайней мере, сберегает свое серебро, когда кампании заканчиваются. Армия рассеялась. Вожди сбежали. А я и мое имущество в целости и сохранности. Хвала Господу, все кончено.

Мы должны отвезти королеву обратно в Татбери, под надзор, пока она не отправится с Гастингсом в лондонский Тауэр или куда там он велит ее отвезти; и возчики разбили несколько моих хороших венецианских бокалов, а одну повозку мы вовсе потеряли – в ней были гобелены и кое-какие ковры; но хуже всего то, что мы не получили письма от Сесила. Вокруг нас по-прежнему тишина, ни слова благодарности за спасение королевы шотландцев от опасности от нашей королевы. Если бы мы ее не увезли – что тогда? Если бы ее захватили мятежники, разве весь Север не поднялся бы за нее? Мы спасли Елизавету, словно сами вышли против армии Севера и разбили ее, пятьдесят человек против шести тысяч. Мы похитили носовую фигуру мятежников, а без нее они ничто.

Так почему Елизавета не пишет моему мужу графу? Почему не выплатит то, что задолжала за содержание королевы? Почему она не сулит нам поместья Уэстморленда? День за днем я вписываю ее долг нам в свои расходные книги, и эта суматошная поездка через всю страну тоже обошлась нам недешево. Почему Сесил не напишет нам одну из своих теплых кратких записок в знак доброй воли?

А когда мы возвращаемся в Татбери, разбив по дороге лишь несколько бокалов и одну супницу и лишившись фургона с гобеленами и занавесями, вот и все жертвы нашего бегства в кромешном ужасе – почему я по-прежнему не чувствую себя в безопасности?

1570 год, январь, замок Татбери: Джордж

Мне нет покоя. Нет покоя дома, где Бесс каждый день подсчитывает наши потери и приносит мне итоги на листах, исписанных красивым почерком, словно одно прилежание означает, что долги выплатят. Словно я могу отвезти бумаги королеве, словно кому-то есть дело до того, что мы разоряемся.

Нет покоя в моей душе, поскольку Гастингс только и ждет, чтобы местность объявили безопасной для путешествий, чтобы увезти от меня королеву, и я не могу ни говорить с ней, ни просить за нее.

Нет покоя в стране, где нельзя доверять ничьей верности, местные жители хмурятся и явно строят планы на новое восстание, а некоторых все еще нет дома, они все еще бродят где-то с остатками армий, все еще сулят беду.

Леонард Дакр, один из знатнейших лордов Севера, который все это время был в Лондоне, вернулся домой, так и не дождавшись, чтобы битва началась и была проиграна; но, несмотря на то что на пороге его дома стоит огромная армия Елизаветы, он собрал жителей своих земель, сказав, что они ему нужны для защиты королевского мира. Сесил, как всегда, ведомый двойным огнем своих страхов и гения в деле наживания врагов, тут же посоветовал королеве арестовать Дакра по подозрению в измене; и, вынужденный защищаться, лорд поднял знамя и пошел против королевы.

Гастингс барабанит в дверь в мои личные покои, словно я сам предатель.

– Вы знали про Дакра? – требовательно спрашивает он.

Я качаю головой.

– Откуда? Я думал, он был в Лондоне.

– Он напал на армию лорда Хансдона, и ему удалось уйти. Он клянется, что поднимет Север.

Я чувствую, как меня снедает страх за нее.

– Снова! Только не это! Он идет сюда?

– Бог знает, что он делает.

– Дакр – верный человек. Он не станет сражаться с армией королевы.

– Он только что это сделал, и теперь он вне закона, спасается бегством, как остальные северные лорды.

– Он так же верен, как…

– Как вы? – намекает Гастингс.

Я чувствую, как сжимаются мои кулаки.

– Вы – гость в моем доме, – напоминаю ему я, и голос мой дрожит от ярости.

Он кивает.

– Простите. Времена тревожные. Клянусь богом, хотел бы я просто забрать ее и уехать.

– Пока еще небезопасно, – быстро отвечаю я. – Кто знает, где могут быть люди Дакра? Вы не можете увезти ее из этого замка, пока местность небезопасна. Вы опять поднимете Север, если ее у вас похитят.

– Знаю. Придется подождать приказа Сесила.

– Да, он теперь всем будет распоряжаться, – говорю я, не в силах скрыть горечь. – Благодаря вам, соперников у него не будет. Вы сделали нашего слугу нашим господином.

Гастингс кивает, он собой доволен.

– Ему нет равных, – говорит он. – Никто лучше него не представляет, какой может стать Англия. Он один понял, что мы должны стать протестантской страной, должны отделиться от других. Он понял, что мы должны повелевать Ирландией, подчинить Шотландию, что мы должны идти дальше, в другие страны мира, и сделать их своими.

– Не тот человек, чтобы становиться его врагом, – замечаю я.

Гастингс грубо хохочет.

– Да уж. И ваша подруга, другая королева, в этом убедится. Вы знаете, о скольких смертях отдала приказ Елизавета?

– Смертях?

– Казнях. Наказание за восстание.

Я холодею.

– Я не знал, что она распорядилась о казнях. Разумеется, будет суд за измену, но только для вождей и…

Он качает головой.

– Никаких судов. Те, про кого достоверно известно, что они участвовали в выступлениях против нее, будут повешены. Без суда. Без права на помилование. Без вопросов. Она сказала, что хочет, чтобы повесили семьсот человек.

Я пораженно молчу.

– По одному из каждой деревни, с каждого поселения, – слабым голосом произношу я.

– Да, – говорит он. – Больше они не поднимутся.

– Семьсот?

– На каждый округ своя квота. Королева постановила, что их нужно повесить на перекрестке в каждой деревне и что их тела нельзя срезать. Пусть висят, пока не сгниют.

– От этого наказания погибнет больше людей, чем во время восстания. Не было битвы, не было кровопролития. Никто ни с кем не сражался, армия рассеялась без единого выстрела, никто не извлек меч из ножен. Они подчинились.

Он снова смеется.

– Тогда, возможно, научатся больше не бунтовать.

– Или усвоят, что новые правители Англии не заботятся о них, как заботились прежние. Все, что они выучат, это то, что если они просят восстановить старую веру, или оставить общинные выгоны под пастбища, или не снижать им выплаты, к ним отнесутся в их собственной стране как к врагам и им будет угрожать смерть.

– Они и есть враги, – резко отвечает Гастингс. – Или вы забыли? Они и есть враги. Они мои враги, они враги Сесила и королевы. А ваши нет?

– Да, – неохотно отзываюсь я. – Я следую за королевой, куда бы она ни шла.

А про себя я думаю: да, они стали моими врагами. Сесил сделал их моими врагами; хотя однажды они были моими друзьями и соотечественниками.

1570 год, январь, замок Татбери: Мария

Муж мой, Ботвелл, меня возвратили в Татбери, я заточена без надежды на освобождение. Армия моя рассеяна. Хотела бы я тебя увидеть.

Мари

Я не вызывала к себе милорда Шрусбери с тех пор, как мы вернулись в это злосчастное место из злосчастного Ковентри, и тут он приходит ко мне без объявления и спрашивает, можно ли немного посидеть со мной. Лицо у него такое усталое и печальное, что на мгновение я исполняюсь надежды, что он узнал о перемене фортуны для своей королевы.

– Что-то случилось, милорд?

– Нет, – отвечает он. – Нет. Не для меня и не для моего дела. Но у меня для вас серьезные новости.

– Норфолк? – шепчу я. – Он наконец-то придет за мной?

Он качает головой.

– Он не примкнул к восстанию северных графов. Он отправился ко двору. В конце концов, он решил покориться своей королеве. Он подчинился ее воле. Он ее данник, и он отдал себя ее милосердию.

– Ох, – произношу я.

Я прикусываю губу, чтобы не сказать ничего больше. Боже милосердный, что за дурак, что за трус, что за предатель. Будь проклят Норфолк за свою глупость, ставшую причиной моей гибели. Ботвелл никогда бы не стал угрожать восстанием, чтобы потом сразу покориться. Ботвелл бы вышел на битву. Ботвелл никогда в жизни не уклонялся от битвы. Он бы подавился извинениями.

– И мне жаль сообщить, что лорд Дакр бежал через границу в Шотландию.

– Его восстание кончено?

– Все кончено. Армия королевы взяла Север, ее палачи вешают людей в каждой деревне.

Я киваю.

– Мне жаль их.

– Мне тоже, – кратко говорит он. – Многим из них было приказано следовать за своим лордом, они не сделали ничего, только исполнили свой долг. Многие думали, что исполняют Господню волю. Они простые люди, которые не понимают перемен, произошедших в нашей стране. Им придется умереть за то, что они не поняли политики Сесила.

– А я? – шепчу я.

– Гастингс заберет вас, как только дороги станут пригодны для путешествия, – говорит он очень тихо. – Я не могу ему помешать. Его сейчас держит только непогода; как только сойдет снег, он увезет вас. Я сам под подозрением. Остается молиться, чтобы меня не отправили в лондонский Тауэр по обвинению в измене, когда вас увезут от меня в Лестер.

Я чувствую, как меня трясет при мысли о расставании с ним.

– Вы не поедете с нами?

– Мне не позволят.

– Кто защитит меня, когда меня увезут из-под вашей опеки?

– За вашу безопасность будет отвечать Гастингс.

Я над этим даже не смеюсь. Я просто смотрю на Шрусбери долгим испуганным взглядом.

– Он не причинит вам вреда.

– Но, милорд, когда я снова вас увижу?

Он поднимается со стула и прижимается лбом к высокой каменной каминной полке.

– Не знаю, Ваше Величество, бесценная моя королева. Я не знаю, когда мы снова встретимся.

– Как я это вынесу?

Я слышу, как тихо и слабо звучит мой голос.

– Без вас… и леди Бесс, конечно же. Как я справлюсь без вас?

– Гастингс вас защитит.

– Он заточит меня в своем доме или хуже.

– Только если вас обвинят в измене. Вас нельзя обвинить ни в чем, если только в подготовке побега. Вы в опасности, лишь если поощряли восставших.

Он колеблется.

– Важно, чтобы вы об этом не забывали. Помните об этой разнице, если кто-то станет вас спрашивать. Вас нельзя обвинить в измене, если не будет доказано, что вы замышляли убийство королевы.

Он умолкает, потом понижает голос и говорит:

– Если вы хотели лишь свободы, тогда вы ни в чем не виновны. Помните об этом, если вас станут допрашивать. Всегда говорите, что вы хотели лишь освобождения. Они не смогут к вам прикоснуться, если вы будете настаивать, что планировали только побег.

Я киваю.

– Я поняла, я буду осторожна в речах.

– И еще осторожнее в письмах, – очень тихо говорит он. – Сесил – человек, который предпочитает письменные документы. Никогда не подписывайте ничего, что он может представить как измену. Он будет просматривать ваши письма. Никогда не получайте и не пишите ничего, что угрожает безопасности королевы.

Я киваю. Повисает тишина.

– Но в чем же правда? – спрашивает Шрусбери. – Теперь, когда все кончено: вы были в сговоре с северными лордами?

Я позволяю ему увидеть, как меня это развеселило.

– Конечно, была. А что мне оставалось?

– Это не игра!

Он поворачивается в раздражении.

– Они в изгнании, один обвинен в измене, умрут сотни людей.

– Мы могли победить, – упрямо говорю я. – Мы были так близки к этому. Вы сам знаете, вы думали, что мы победим. У нас был шанс. Вы не понимаете меня, Чюсбеи. Я должна быть свободна.

– Шанс был велик. Это я понимаю. Но вы проиграли, – тяжело произносит он. – И семьсот человек, которым предстоит лишиться жизни, и северные лорды, которых казнят или изгонят, проиграли, и величайший герцог Англии, боровшийся за свою жизнь и доброе имя, проиграл… и я вас потерял.

Я поднимаюсь и встаю рядом с ним. Если он повернет сейчас голову, он увидит, что я смотрю на него, подняв лицо для поцелуя.

– Я потерял вас, – повторяет он, делает шаг прочь, кланяется и идет к двери. – И я не знаю, как справлюсь с этим, как справлюсь без вас.

1570 год, январь, замок Татбери: Бесс

Не похожи мы на замок победителей. Гастингс угрюм, ему не терпится вернуться домой. Он говорит, что хочет сам поехать и проследить за повешениями, словно жизни наших людей – это просто развлечение, еще одна забава с убийством, когда слишком много снега для того, чтобы охотиться. Королева бледна и больна, жалуется на боль в боку, в ноге, страдает от головных болей и сидит в темноте в своей комнате, закрывшись ставнями от холодного зимнего света. Ей это все тяжело дается, да и неудивительно.

А мой господин тих и печален, словно в доме кто-то умер, тихо ходит по своим делам, почти на цыпочках. Мы едва говорим друг с другом, только о работе по дому и семейных делах. Я не слышала, чтобы он смеялся, ни разу, с тех пор как мы были летом в Уингфилде и думали, что королева вернется на свой трон в Шотландии уже на днях.

Правосудие Елизаветы сдавливает наши земли, как суровая зима. Новости о грядущих казнях просочились в народ, и мужчины исчезают ночами, не оставляя ничего, кроме следов в снегу, и жены их остаются вдовами, которым никто не поможет разбить лед в колодце. Здесь ничего уже не будет как прежде, не на памяти ныне живущих. Мы разоримся, если сильные молодые мужчины сбегут, а их сыновья займут их место на виселице.

Я не притворяюсь, что знаю, как править страной, я – женщина необразованная, и мне нет дела ни до чего, кроме заботы о своих землях и постройки своих домов, ведения счетов и воспитания детей, так, чтобы им досталось лучшее, что я смогу для них найти. Но я знаю, как управлять фермой, и знаю, когда земля разоряется, и я никогда не видела ничего печальнее и грустнее, чем северные земли в эту горькую, суровую зиму 1570 года.

1570 год, январь, замок Татбери: Мария

Бабингтон, милый мальчик-паж Энтони Бабингтон приносит мне моего песика, который упорно убегает из моих покоев, чтобы блудить на конюшне, где живет какая-то грубая сторожевая собака, которой он преданно поклоняется. Плохой песик; каковы бы ни были чары конюшенной суки, должен бы он быть поразборчивее. Так я ему и говорю, целуя его теплую шелковистую голову, пока Бабингтон держит его и говорит с алым лицом:

– Я помыл его для вас и вытер насухо, Ваше Величество.

– Вы добрый мальчик, – отвечаю я. – А он – плохой песик. Вам бы следовало его побить.

– Он слишком маленький, – неловко говорит он. – Слишком маленький, чтобы его бить. Он меньше котенка.

– Что ж, спасибо, что вернули его мне, – отзываюсь я, выпрямляясь.

Энтони сует руку под дублет, вытаскивает конверт, прижимает его к песику и отдает их мне вместе.

– Благодарю вас, Бабингтон, – громко произношу я. – Я ваша должница. Будьте осторожны, не рискуйте, – добавляю я тише. – Это серьезнее, чем приносить домой нашкодившего пса.

Он краснеет, как мальчишка – да он и есть мальчишка.

– Я что угодно сделаю… – заикаясь, выговаривает он.

– Тогда сделайте вот что, – предостерегаю я его. – Не рискуйте ради меня. Делайте лишь то, что вам ничем не грозит.

– Я жизнь за вас отдам, – поспешно говорит он. – Когда я вырасту и стану мужчиной, я вас сам освобожу, можете на меня рассчитывать. Я придумаю план, мы назовем его заговором Бабингтона, и все о нем узнают, и я вас спасу.

Я касаюсь его румяной щеки кончиками пальцев.

– И за это я вам благодарна, – тихо произношу я. – Но не забывайте об осторожности. Подумайте: вы нужны мне свободным и живым, чтобы вы могли мне служить. Я найду вас, когда вы станете мужчиной, Энтони Бабингтон.

На это он улыбается и кланяется мне, глубоко, словно я императрица, а потом мчится прочь, длинноногий, как жеребенок на весеннем лугу. Такой милый, милый мальчик, напоминает мне о моем собственном сыне, малыше Иакове, и о том, каким мужчиной, надеюсь, он вырастет.

Я отношу песика и конверт в свои личные покои, где стоит мой двустворчатый алтарь. Запираю дверь и осматриваю конверт, который принес Бабингтон. На нем неповрежденная печать епископа Росского Лесли, это письмо из Лондона.

Скрепя сердце я вынужден сообщить вам, что с милордами Уэстморлендом и Нотумберлендом и герцогом Норфолком покончено. Норфолк сдался сам, он в Тауэре, ему предъявлено обвинение в измене, помоги ему бог. Нотумберленд присоединится к нему, как только его доставят. Он собирал для вас армию в Шотландии, но ваш злонамеренный сводный брат захватил его и продал его Елизавете. Должно быть, за тридцать сребреников.

Уэстморленд исчез, говорят, что он бежал в Европу, возможно, во Францию, возможно, в Нидерланды, и с ним графиня Нотумберлендская. Она ехала во главе вашей армии, благослови ее Господь, и теперь платит страшную цену. Она будет вдовой в изгнании. Жена самого Уэстморленда удалилась в поместье в отчаянии и заявляет, что ничего не знает о заговоре и хочет просто тихо жить в покое. Она надеется, что ее минует тюдоровская жажда мести.

Вашего нареченного, Норфолка, почти наверняка обвинят в измене, да будет с ним и вами Господь. Сесил возрадуется уничтожению своих врагов, а нам остается молиться, что король Испании Филипп или ваши французские родственники приложат усилия, чтобы обеспечить вам безопасность, пока эти смелые люди выслушивают обвинения и умирают за вас. Вы – третья часть этого заговора, и нет сомнений, что любые свидетельства против Норфолка будут подразумевать вас. Молю Господа о том, чтобы они не посмели к вам приблизиться, хотя жизни всех, кто вас любит, в опасности.

Я поддерживаю постоянную связь с Де Спесом, испанским послом, чтобы вас защитить. Но ваш верный слуга Роберто Ридольфо, одолживший денег Норфолку и привезший мне испанское золото и обещание поддержки от Святейшего отца, исчез. Я глубоко за него боюсь. Думаю, приходится считать, что его арестовали. Но почему, арестовав его, не пришли за мной? Молюсь, чтобы он скрывался, а не был схвачен или убит.

Сам я тревожусь за свою жизнь и безопасность. Город по ночам похож на двор, который темен и полон убийц, каждый шаг здесь отдается эхом, за каждым прохожим следят. Никто не доверяет соседу, все прислушиваются на каждом углу. Бога ради, пусть королева будет милосердна и Сесил не уничтожит бедных людей, которых захватил. Бога ради, пусть вас оставят, где вы есть, с вашим надежным опекуном. Я напишу снова, как только смогу. Хотел бы я прислать вам лучшие новости, хотел бы, чтобы отвага моя была сильнее, но остаюсь ваш преданный друг и слуга, Джон Лесли.

Клянусь, я никогда вас не подведу, не теперь, в час вашей нужды.

Я медленно, по одной бросаю страницы на решетку камина. Они чернеют, занимаются и скручиваются, и я смотрю, как поднимается в трубу дым, а с ним и мои надежды. Северные лорды разбиты, Норфолк в Тауэре. Его жизнь в руках его кузины Елизаветы. Нужно верить, что она не погубит своего родственника, своего собственного кузена. Она ведь не убьет его, его единственное преступление – любовь ко мне, желание на мне жениться.

Я беру кольцо с алмазом, которое он мне прислал, и прижимаю его к губам. Мы помолвлены, он дал слово мне, я – ему, и я его не заберу. Он прислал мне это дорогое кольцо, и мы связаны клятвой. К тому же, если мы переживем это, если он вынесет обвинение и избежит эшафота, тогда дела наши будут хороши. Почему бы ей не поддержать его в роли короля-консорта Шотландии? Почему ему не завести со мной сыновей? Почему им не унаследовать престолы Англии и Шотландии? Он – по-прежнему лучший выбор для меня. И, как бы то ни было, пока Ботвелл не сбежит, другого у меня нет.

Я достаю шифр, спрятанный в Библии на алтаре, и начинаю письмо своему супругу, Норфолку. Я пошлю письмо епископу Лесли и надеюсь, он сможет доставить его моему возлюбленному. Если он не покинет меня сейчас, если Елизавета его пощадит, мы все еще можем получить Шотландию по соглашению, раз не смогли получить по договору.

Бесценный супруг, я буду молиться за вас ежедневно и поститься раз в неделю, пока вас не освободят. Я ваша, а вы мой, и я буду вашей до самой смерти. Пусть Бог простит тех, кто пошел против нас, поскольку я их не прощу. Будьте отважны, будьте верны, и я тоже буду. Возможно, наши друзья поднимутся за нас, и мы все же победим. Возможно, мы получим свой трон миром. Возможно, вам удастся убедить Елизавету, как буду пытаться и я, дать нам пожениться и восстановить нас, ее любящих кузенов, на нашем престоле. Я буду молиться об этом. Я буду молиться о дне, когда вы станете моим супругом на деле, а не только по обету; а я снова стану королевой Шотландии.

Ваша супруга перед Богом,

Мария

Я запечатываю письмо и откладываю до тех пор, пока не представится возможность его вынести, а потом приходит Агнес готовить меня ко сну. Мою ночную рубашку скверно отгладили, я отсылаю ее и выбираю другую, и мы молимся с Агнес, а потом я ее отпускаю. Все это время мысли мои, словно ласка в клетке, мечутся туда-сюда, по кругу. Я думаю о Ботвелле, о другом звере в клетке. Представляю, как он ходит по камере, поворачивается и идет обратно. Как смотрит из зарешеченного окна на лунный свет на темной воде Мальме-фьорда, высматривает на небе бурю, процарапывает на стене еще одну отметину, означающую еще одну ночь в неволе. Это восемьсот восемьдесят седьмая ночь, что мы проведем врозь, больше двух с половиной лет. Он сегодня это поймет, и я понимаю. Ему не нужны отметины на стене, чтобы знать, сколько он со мной разлучен. Он словно волк в клетке, словно орел на привязи. Но он останется собой, его не сломают. Волк все еще там, он все еще волк, несмотря на клетку. Орел готов взмыть, он неизменен. Перед сном я пишу ему, бессонному и думающему обо мне.

Ботвелл, звезда моя затмилась, мои друзья арестованы или изгнаны, мои шпионы прячутся, мой посол страшится. Но я не отчаиваюсь. Я не сдаюсь. Я жду тебя и знаю, что ты придешь.

Не жди награды. Не жди от меня ничего, мы знаем, кто мы друг другу, и это останется нашей тайной.

Я жду тебя, я знаю, что ты придешь.

Мари

1570 год, январь, замок Татбери: Джордж

Зимние дни тянутся медленно. Гастингс все еще тут, он проводит время, выезжая проследить за казнями тех, кто признан мятежником и отдан на виселицу, словно языческая жертва какому-то безжалостному божеству. Я не вынесу, если мне придется выехать из замка, я не могу встретиться взглядом с обвиняющими взглядами вдов Татбери. В замке мне, разумеется, нечего делать.

Бесс занята докладами своих управляющих и своими бесконечными расходными книгами. Ей не терпится вернуться в Чатсуорт и созвать Генри и остальных детей. Но мы не можем уехать, пока Гастингс не увезет шотландскую королеву, и все мы ждем приказов.

Когда они приходят, оказывается, что мы ждали не того. Я нахожу Бесс в комнатке, которую она заняла под записи, в руке у меня письмо от Сесила.

– Меня призывают ко двору, – тихо говорю я.

Она поднимает глаза от стола, перед ней все еще открыта книга, чернила сохнут на пере, и цвет уходит из ее лица, пока она не делается бела, как страница перед нею.

– Тебя обвинят?

– Твой дорогой друг Сесил предпочел мне не сообщать, – язвительно замечаю я. – Он тебе лично не писал? Ты не знаешь? Мне ехать прямо в Тауэр? Это обвинение в измене? Ты представила ему свидетельства против меня?

Бесс моргает от моего злобного тона и бросает взгляд на дверь. Теперь она тоже боится, что нас подслушивают. Шпионы, должно быть, шпионят и за шпионами.

– Он больше мне не пишет, – отвечает она. – Я не знаю почему. Возможно, он и мне не доверяет.

– Я немедленно должен ехать, – говорю я. – Гонец, который это привез, приехал с шестью стражниками. Они едят в кухне и дожидаются, чтобы сопроводить меня в Лондон.

– Ты арестован? – шепчет она.

– Все удивительно непонятно. Он пишет, что я должен немедленно ехать со стражей, – говорю я с деланой улыбкой. – То ли для того, чтобы меня обезопасить, то ли для того, чтобы доставить в сохранности, не уточняет. Ты сложишь мне седельную сумку?

Она тут же поднимается и начинает суетиться в спальне. Я беру ее за руку.

– Бесс, если я отправлюсь в Тауэр, я сделаю все, чтобы спасти твое состояние от моего разорения. Я пошлю за стряпчим, я перепишу состояние на тебя. Ты не будешь вдовой мертвого предателя. Ты не потеряешь дом.

Она качает головой и розовеет.

– Я сейчас думаю не о состоянии, – говорит она очень тихо. – Я о тебе думаю. О моем муже.

Лицо у нее напряженное от страха.

– Ты думаешь обо мне прежде, чем о доме? – отвечаю я, пытаясь превратить все в шутку. – Бесс, да это любовь.

– Это и есть любовь, – с нажимом произносит она. – Любовь, Джордж.

– Я знаю, – мягко отвечаю я.

Я прочищаю горло.

– Мне сказали, мне нельзя проститься с королевой Шотландии. Передашь ей мой поклон и скажешь, что мне очень жаль, что я не мог проститься?

Я тут же чувствую, как она цепенеет.

– Я ей скажу, – говорит она холодно и поворачивается, чтобы уйти.

Мне бы не надо продолжать, но я должен продолжить. Возможно, это мои последние слова королеве Шотландии.

– И скажи ей, что я просил ее поберечь себя и предупреждал, что Гастингс будет суровым опекуном. Предостереги ее от него. И скажи, что мне жаль, мне очень жаль.

Бесс отворачивается.

– Я сложу твои вещи, – произносит она ледяным тоном. – Но все это я запомнить не смогу. Я скажу ей, что ты уехал, что ты, возможно, пойдешь под суд за измену, потому что был добр к ней, что она нам стоила нашего состояния и доброго имени, а тебе может стоить жизни. Не думаю, что смогу заставить себя сказать ей, что тебе очень, очень ее жаль. Думаю, меня стошнит, если скажу такое.

1570 год, январь, замок Татбери: Бесс

Я собираю его, бросая вещи в седельные сумки в холодной ярости, я отправляю с ним слугу на телеге, чтобы еды хватило на первый день и он не полагался на дурное обслуживание в дербиширских тавернах. Я не забываю положить ему в сумки новые чулки и смену белья, немного хорошего мыла, небольшое дорожное зеркало, чтобы он мог бриться в дороге. Я вручаю ему лист с последними расходами, если вдруг кто-нибудь при дворе решит взглянуть, не разорила ли нас забота о шотландской королеве. Я склоняюсь перед ним в реверансе, целую на прощание, как должно хорошей жене, и все это время слова, которые он хотел через меня передать королеве, тон его голоса, когда он говорил о ней, и тепло в его взгляде, когда он о ней думал, точат меня изнутри, как черви.