Шепот теней. Пробуждение дракона. Книга 1 Зендкер Ян-Филипп

X

Дэвид Чжан стоял на пограничной станции Лову, в паре метров от турникета для дипломатов и VIP-персон. Он ждал Оуэнов. В зале висела духота. Похоже, кондиционеры работали далеко не на полную мощность, если работали вообще. Дэвид то и дело доставал платок – утереть пот со лба.

Комиссар Чжан нервничал, связка ключей вот уже во второй раз выскальзывала из кармана на пол. Опознние трупа родственниками – крайне неприятная процедура для всех его коллег – каждый раз оборачивалась для него тяжким испытанием. Неизбежным к тому же, потому что требовала его непосредственного участия.

Опознание родителями тел своих детей – случай из самых тяжелых. В такие моменты Чжану казалось, что сердце вселенной остановилось и никакая сила не заставит его биться снова. За двадцать лет службы он так и не понял, как должен вести себя в таких ситуациях. Смотреть в сторону? Предлагать помощь? Или обрушить на несчастных поток бессмысленных слов, ради того только, чтобы избежать тягостного молчания? Коллеги говорили правильные речи о наказании и возмездии, но Дэвид этого не умел.

Сейчас он мучительно старался предугадать реакцию Оуэнов. Что перевесит на этот раз: скорбь или ярость? И станут ли американцы задавать ему вопросы, ответов на которые он не знает?

Дэвид устал, он тосковал по Мэй. Она умела успокаивать несколькими фразами. А стоило положить голову на ее мягкую грудь, как мысли о жертвах, преступниках и мотивах развеивались сами собой.

Дэвид прикрыл глаза и попробовал сосредоточиться на дыхании. Он представил себе восход солнца в горах Сычуаня. Сверкающие рисовые поля со стоячей в просветах между зеленью водой, бамбуковые рощи, из-за которых поднимается бледно-желтый солнечный диск. Дэвид глубоко вдохнул, сосчитал до восьми. Потом еще раз вдохнул, сосчитал до десяти. После четырех-пяти повторений он почувствовал, как расслабляются мышцы лица и покой волной растекается по телу.

Регулярные медитации комиссар Чжан практиковал вот уже несколько лет. Поначалу он думал, что для этого требуется спокойная обстановка, но потом понял: тишина должна быть в нем самом. При этом совершенно не важно, где он находится, в кабинете, торговом центре или на пограничной станции Лову. Быть в мире с самим собой, не отдаваться на волю собственным демонам – вот единственный путь к свободе. С тех пор комиссар Чжан медитировал ежедневно по нескольку раз. Помогало почти всегда.

Оуэнов он узнал сразу, по описанию Пола. Она была в темно-синем брючном костюме, он – в джинсах и белой рубашке с коротким рукавом. Оба прятали глаза за солнечными очками. Ее очки закрывали пол-лица. Пару сопровождал американец из консульства, который на удивление хорошо говорил на мандаринском наречии, хотя и запинался в начале каждой фразы.

Сотрудник консульства старался казаться невозмутимым, но получалось только хуже. Он вспотел, под мышками темнели круги. Папку с документами держал перед грудью, вцепившись в нее обеими руками, как пловец в бортик бассейна. Обоим американцам Дэвид едва доставал до плеча, отчего ему казалось, что они разговаривают через его голову. Было ли ему неприятно это или больше раздражали их солнечные очки, за которыми он не мог видеть их лиц, но у Дэвида возникло чувство, что каждое его слово отскакивает, точно от стенки, не проникая в их сознание. Или причиной тому был язык? Дэвид произнес несколько английских фраз, бывших скорее данью вежливости и уважения, но и они остались без ответа.

Он тут же перешел на мандаринский диалект, представился и поблагодарил Оуэнов за визит. Сотрудник консульства перевел, но пара и на этот раз не отреагировала. На привокзальной площади их ждал черный лимузин «ауди». Элизабет Оуэн казалась заторможенной, вероятно, успела принять какое-нибудь сильное успокоительное. Ее муж тоже один раз встал посреди дороги, вытянув руку в сторону, словно пытался нащупать опору, зашатался и едва не упал. Элизабет, будто не замечая этого, молча проследовала мимо него. Но через пару секунд Ричард Оуэн справился с недомоганием и догнал жену.

По пути в полицейское управление они два раза стояли в пробке, и салон автомобиля давил на Чжана своей теснотой. Дэвид буквально задыхался, не забывая наблюдать за американцами в зеркало заднего вида. Ричард Оуэн сидел неподвижно, время от времени пытаясь нащупать ладонь жены, но Элизабет каждый раз отдергивала руку.

В управлении повторилась та же сцена. Ло, председатель комиссии по расследованию убийств, и могущественный партийный секретарь Ип встретили их у служебного входа. Они приветствовали супругов вежливыми фразами на ломаном английском, но те даже не сняли свои очки. Спуск в лифте с первого этажа в подвал, продолжавшийся несколько секунд, растянулся для Дэвида в вечность. Элизабет Оуэн дрожала. Мужчины смотрели в сторону, как будто сошлись здесь случайно. Ло повел их по бесконечному коридору в полутемный зал морга. В дверях Элизабет остановилась, не спуская глаз с покрытого серой простыней тела на носилках. Сотрудник консульства замешкался, прежде чем последовать за ее супругом в центр зала.

Старый патологоанатом Ву от вежливых фраз воздержался. Присутствующие встали, образовав полукруг. Нависла гнетущая тишина. Даже Ву, для которого вскрытия давно стали ежедневной рутиной, нервно помял в пальцах край простыни, прежде чем приоткрыть лицо покойника. Дэвид перевел взгляд на американцев. Сотрудник консульства стоял белый как мел. Ричард Оуэн поднял глаза, кивнул и пробормотал английскую фразу, заставившую Дэвида содрогнуться, хотя он и не был уверен, что понял ее правильно. Он решил уточнить ее значение у Пола, как только Оуэны уедут.

Раньше, в самом начале своей карьеры, комиссар Чжан внимательно наблюдал, как ведут себя родственники убитого на опознании, безошибочно улавливая малейшее подрагивание губ, мгновенно вспыхнувшую в глазах искру. Тогда он полагал, что это поможет ему пролить свет на личность жертвы преступления, ее отношения с близкими, определить, что значит для них эта потеря. Ричард Оуэн в этом плане неприятно его удивил. Дэвид спрашивал себя, почему этот человек не ударился в слезы, почему даже не прикоснулся к своему сыну, не вздрогнул, не прикрыл глаза. Его бесчувственность показалась комиссару подозрительной.

Дэвид Чжан давно уже перестал придавать значение чужим эмоциям. Заливаются мужчина или женщина слезами при виде трупа близкого им человека или остаются холодны как лед – все это не имеет непосредственного отношения к тому, что на самом деле происходит в это время в их душе. Горе, как и любовь, многолико. Поэтому Дэвид Чжан даже сердился на себя за подобные мысли. И все-таки настороженность в отношении Оуэнов росла. Что-то здесь было не так. Почему Ричард Оуэн сразу не бросился к своей жене за поддержкой или со словами утешения? На его лице Дэвид не увидел ни малейшего намека на скорбь или отчаяние. Как комиссар полиции, Чжан привык доверять своей интуиции, но в этом случае не знал, что и думать. Он имел дело с американцами – людьми чужой, малоизвестной ему культуры.

И еще одно смутило Чжана: что делал в подвале партийный секретарь Ип? Допустим, встретить иностранцев у входа в здание управления – его обязанность. Но там, внизу, Дэвид видел его впервые. Ип был политический комиссар. Он вел собрания, на которых полицейские обсуждали последние постановления партии, учение Дэна Сяопина и Ху Цзиньтао, занимались самокритикой и давали обещания исправиться. Что могло означать присутствие товарища Ипа при опознании?

В голове эхом отзывался голос председателя комиссии. Он что-то говорил о повреждении черепной коробки и о том, что до сих пор неизвестно, произошло ли оно вследствие падения или явилось результатом применения силы. До тех пор пока это не будет выяснено, допрашивать семью покойного бессмысленно.

Дэвид никак не мог понять: пытается ли в данном случае начальство скрыть факт убийства. Эта идея понравилась бы многим из его коллег, поскольку освободила бы их от долгой и неблагодарной работы. Но Дэвид больше всего опасался такого исхода. Каждый раз, когда в ход расследования вмешивались влиятельные люди, чтобы из политических или личных соображений выгородить подозреваемого, когда внезапно прекращались допросы и страдали невинные люди, Чжан нередко даже заболевал от переживаний. Физические недомогания выражались в приступах тошноты и рвоты, поэтому в управлении Чжана прозвали блюющим комиссаром.

На пути к вокзалу Оуэны не проронили ни слова. Они глазели в окна машины, вращая головами из стороны в сторону, и даже не пытались искать друг у друга поддержки. Между ними, неподвижный как кукла, сидел несчастный сотрудник американского консульства.

Дэвид проводил их до самой границы. Очередь от турникета тянулась через весь зал и почти не двигалась. Как видно, молодой пограничник выполнял свои обязанности слишком тщательно. Он взял паспорта у двух американцев и поставил у начальника станции выездные штемпели. Чиновник из консульства еще откланивался полицейским, когда Оуэны, ни слова не говоря, направились к поезду.

O my God, Michael. I am so sorry. I am so sorry.

Дэвид точно помнил, что Ричард Оуэн сказал именно так. Но что могли означать эти слова? За что он извинялся перед сыном?

На вокзале Чжан напрасно пытался дозвониться до Пола. Никто не брал трубку.

Тоже тревожный знак.

XI

Ричард Оуэн думал о своем отце, Ричарде Оуэне-старшем. За год до смерти тот играл в футбол с Майклом возле их дома в Висконсине. Этот жаркий летний день запомнился Ричарду надолго. На старике были шорты, и тощие бледные ноги выдавали, какая редкость для него подобные развлечения. Он подавал внуку мячи, один за другим, тяжело пыхтя и откашливаясь после каждого паса. Метастазы в легких, о которых тогда еще не знал ни он сам, ни его родные, не давали ему возможности нормально дышать. А Майкл все не мог остановиться.

– Ну пожалуйста, дедушка, только пять минут… – верещал он, едва старик делал попытку прекратить игру.

Майкл бил головой и буквально летал над лужайкой, подбадриваемый хриплыми похвалами Ричарда Оуэна-старшего:

– Good boy! Great catch! Great catch![6]

Слабый, каркающий голос едва долетал до дома.

Ричард Оуэн-младший наблюдал за игрой с террасы. Он было подумал присоединиться к футболистам, но отогнал эту мысль сразу. Не факт, что они взяли бы его в игру. Вчера сил старика хватило всего на пару бросков, но, когда Ричард вызвался заменить его, Майкл сказал, что устал, и ушел наверх, в свою комнату.

Он был очень привязан к деду. Их отношения вызывали у Ричарда недоумение и зависть. Ему отец в детстве мячей не подавал. У старика не всегда хватало времени даже смотреть матчи университетской сборной, где Ричард играл в нападении и считался звездой. Откуда же эта резвость на старости лет? Она появилась, едва только Майкл начал бегать. Эти игры часто приводили к ссорам. Майкл рос чувствительным ребенком. Каждое отцовское замечание встречал в штыки, каждый совет воспринимал как критику. А Ричард ведь не желал ничего другого, как только помочь мальчику, улучшить его игру. Но Майкл категорически отказывался перенимать отцовский опыт. Именно поэтому со временем эти матчи прекратились, а Ричард Оуэн, мучимый неприятными воспоминаниями в кресле-качалке, так и не смог решить, кто из двоих был ему более чужим, отец или сын.

И с какой стати спустя двадцать лет этот эпизод снова возник у него перед глазами? Что в нем такого особенного? Разве не интереснее было бы, к примеру, вспомнить их с Майклом прогулки на рыбалку? Или поездку в Индианополис, на большие автогонки «Инди-500». Ричард понимал, как много она значила и для него, и для Майкла, однако, как ни старался, не мог вспомнить ничего конкретного. С какой стати он вообще подумал сейчас об этом? Картины далекого прошлого всплывали в голове в самый неподходящий момент. Ричард ненавидел эту особенность своей памяти. По пути на опознание он ни на минуту не усомнился, что труп в подвале полицейского управления и есть его сын, какими бы там иллюзиями ни тешила себя Элизабет.

Пассажиров в шэньчжэньском поезде оказалось так много, что сотруднику американского консульства пришлось стоять. Ричард сидел между женой и стариком-китайцем, от которого разило чесноком и который то и дело засыпал, роняя голову ему на плечо. Ричарду приходилось стряхивать его энергичным движением. Он предпочел бы воспользоваться автомобилем, который предоставило в их распоряжение американское консульство, но Элизабет настояла на этом поезде. Возможно, потому, что им так часто ездил Майкл.

За последние несколько часов они не сказали друг другу ни слова. Стоило Ричарду открыть рот или попытаться взять жену за руку, как Элизабет отворачивалась или неприятно ежилась. Как будто это Ричард был виноват во всем. Как будто это он толкнул мальчика в эту опасную авантюру против его воли. Об этом они спорили два дня. Все было как раз наоборот, и Ричард не уставал напоминать об этом жене, но разубедить ее не было никакой возможности. Если бы только хоть кто-нибудь в этой семье прислушивался к его мнению, Майкл до сих пор был бы жив.

А ведь он, Ричард Оуэн-младший, совладелец и единственный на тот момент коммерческий директор «Авроры метал», наотрез отказывался инвестировать в предприятия в Китае. Как только Элизабет могла забыть их с Майклом отчаянные дискуссии, хлопанье дверей и крики на весь дом? Если она когда и вмешивалась, то только чтобы взять сторону сына. Он, Ричард, кажется, недвусмысленно изложил им свою позицию: ему вполне достаточно американского и канадского рынка. Вот уже два поколения Оуэнов довольствовались ими, с какой же стати теперь что-то менять? Вот уже полстолетия они снабжают «Дженерал моторс» и «Форд» комплектующими для моторов и особыми винтами. Ричард не первый год знает своих клиентов, со многими из них в дружбе, и проблем с качеством или ценами до сих пор не возникало. Зачем же ему ни с того ни с сего заказывать запчасти на краю света! Китай – для «Дженерал электрик», «Макдоналдса», «Боинга», «Филип Моррис», главных действующих лиц на экономическом рынке, но только не для «Авроры метал».

Кто они такие, наконец? Предприниматели в третьем поколении, гордые тем, что делают бизнес все в том же маленьком городке, практически на том же участке земли, на котором его дед, Ричард Оуэн-первый, основал фирму в феврале 1910 года. Они влились в американскую автомобильную промышленность органично, без глобальных перестроек и закупок дополнительных активов. Из небольшого предприятия, которым заправляли два человека, выросла солидная, уважаемая компания, с более чем восьмьюстами восьмьюдесятью служащими. Они стали крупнейшими работодателями родного города, спонсорами баскетбольной команды местного колледжа и университетской сборной по футболу, щедрыми меценатами общественной больницы, где именами Оуэнов названы два операционных зала.

Разумеется, бывали и трудности. Например, нефтяной кризис семидесятых с последующей рецессией под руководством никудышного демократа Джимми Картера. В общем и целом их путь состоял из падений и взлетов, но предприятие выстояло. Летом 1995 года торжественно открыли новую фабрику – один цех больше любого футбольного поля, доверху набитый самыми современными приборами и машинами, новинками американской техники. Еще быстрее, чище, надежнее. Они работали на будущее и вложили в это миллионы долларов.

Не прошло и двух лет, как в его офисе появился этот молодой человек из «Дженерал моторс». Новоиспеченный менеджер, только что из университета и немногим старше его сына. Голова набита цифрами, и ни малейшего понятия о практике. Таких университеты штампуют сотнями. Он добивался приглашения на званые обеды, не курил, пил вместо кофе колу-лайт, один стакан за другим, и хотел говорить об оптимизации производства. Это он поведал Ричарду Оуэну о ценовом давлении, сокращении сроков поставок, рационализации технологий и конкурентах из Пусана, продукция которых якобы ничуть не хуже. «Пусан?» – переспросил Ричард, не будучи уверен, что расслышал правильно. «Да, Пусан, Южная Корея», – закивал молокосос. Как будто предприниматель из Висконсина обязан знать о каждой корейской дыре. Толку от всего этого было немного, поэтому Роберт выгнал менеджера вон.

Майкл присутствовал при их разговоре, делал заметки и почти ничего не говорил. Но спустя месяц и он появился в кабинете отца с очередной дальневосточной идеей. Он хотел съездить в Гонконг, Шанхай и Шэньчжэнь, посмотреть, имеет ли смысл перенос в эту область хоть части производства. Поначалу Ричарду показалось, что сын шутит. Они только что инвестировали сотню миллионов долларов в новую фабрику, в будущее «Авроры метал», с какой стати открывать филиалы по ту сторону океана, да еще в стране, где правят коммунисты? Предполагаемая прибыль никак не оправдывала риска.

Ричард Оуэн консервативен по натуре, да, старомоден, ретроград, если его сыну так угодно. Но идея перенести производство на край света ради нескольких центов прибыли кажется ему возмутительной. Как они будут объясняться с акционерами? Да и патриотизм для Оуэнов не пустой звук. Всю жизнь он покупал только американское. Он ни разу не соблазнился ни немецким, ни японским автомобилем; даже когда заказывал моторную лодку, настоял на том, чтобы заменить «Ямаха мотор» отечественной «Меркьюри». Он пил исключительно американское вино и пиво, и гостю, пожелавшему найти у Оуэнов хоть что-то из иностранной продукции, пришлось бы перерыть весь дом.

Но Майкл не оставил отца в покое. Каждую неделю он снова и снова появлялся у него в кабинете с цифрами и таблицами, примерами из других отраслей, со сравнительными анализами других семейных предприятий, чьи владельцы закрыли фабрики в Индиане, Иллинойсе и Каролине и открыли новые в Китае и Индии.

В один прекрасный день сын предложил ему прогуляться в гипермаркет «Уолмарт» и первым делом повел в обувной отдел. Майкл снял с полки первую попавшуюся пару, посмотрел на подошву и ткнул отцу в нос: «Сделано в Китае». И так на каждой модели. «Ну и что? – подумал тогда Роберт. – Это же обувь». Но сын уже направился к брюкам и курткам, потом к светильникам, столярным инструментам и садовой мебели. Они посмотрели игрушки и цифровые камеры, телевизоры и DVD-плейеры, и везде видели только эти три слова: «Сделано в Китае». «И это в „Уолмарте“!» – думал возмущенный отец. Давно ли в этом зале висел плакат: «Сделано в Америке!»? И каждому посетителю на входе давали значок «Покупай американское». Сколько лет прошло с тех пор? Десять? Вряд ли, максимум пять. Майкл спросил отца, знает ли он, какой процент от того, что здесь продается, составляет китайская продукция? Но отец ничего не знал и не хотел знать. Он устал и чувствовал себя безнадежно отставшим от жизни. Поэтому он покачал головой, но ответ уловил краем уха: «Восемьдесят». «Восемьдесят процентов!» – торжествующе повторил его сын.

И все-таки он не убедил Ричарда. «Уолмарт» – это «Уолмарт», а «Аврора» – это «Аврора». Их клиенты не трясутся над каждым центом. Они сотрудничают с «Дженерал моторс» и «Фордом» и поставляют комплектующие для самых дорогих моделей, чтобы их цена оправдывалась качеством. Менеджерам и покупателям «кадиллака» и «линкольна» это также известно.

Но потом все понеслось как по наклонной. Власть в автомобильных концернах – как показалось Ричарду, по крайней мере, – перешла из рук инженеров к менеджерам. Вскоре Ричард Оуэн оказался в окружении молодых людей, которых совершенно не интересовал отдел модернизации производства с его чудесами техники. Они говорили только о цифрах. Дочерние предприятия были для них не более чем статьей расходов, которую нужно по возможности сокращать. И они требовали от него «китайских цен», то есть низких затрат на производство, какие возможны только в Китае. «Товары в супермаркетах дешевеют, – объясняли ему. – Вот что такое „китайские цены“!» И «Авроре метал» придется пойти тем же путем, если только ее руководителю дороги отношения со старыми партнерами.

Ричард Оуэн недоуменно глядел в таблицы, диаграммы. Ему казалось, что его облапошили. С каким удовольствием он заткнул бы эти бумаги менеджерам в глотки! Лет двадцать тому назад подобное было бы просто невозможно. И отец, и дед выгнали бы в шею этих молодых людей с их «китайскими ценами». Но Ричарду не хватило сил настоять на своем.

Майкл Оуэн полетел в Гонконг, Шэньчжэнь и Шанхай. Вернувшись три недели спустя, он объявил отцу, что коммунистов бояться не нужно и на свете нет более капиталистической страны, чем Китай, грезящий американской мечтой. И это анахронизм, непростительное ретроградство – изготовлять в Америке тот же винт, тогда как в Китае его производство обойдется в десять – да что там! – в двадцать раз дешевле.

Майкл успел переговорить с несколькими потенциальными коммерческими директорами дочерних предприятий. «Аврора метал», с ее клиентурой и опытом, для всех желанный партнер, так что ему пришлось выбирать. Теперь речь шла уже не об отдельных комплектующих, но о переносе всего производства. Фабрики в Америке нужно закрыть – чем скорей, тем лучше. И не важно, какой современной цифровой техникой они оснащены. Средняя почасовая оплата труда гонконгского рабочего двадцать пять, максимум тридцать пять центов. И никаких профсоюзов, никаких пенсионных отчислений. Недельный оплачиваемый отпуск, а кто не может работать как следует – будет уволен в один день. Перед воротами фабрики достаточно молодых людей, готовых за гроши заниматься чем угодно. О чем здесь еще говорить? Из восьмисот восьмидесяти американских сотрудников нужно оставить максимум двадцать, в офисе и бухгалтерии.

Ричард медлил, Майкл пригрозил, что все сделает сам. Но тут клиенты начали аннулировать первые заказы на следующий год. Ричард понял, что это не обычный циклический спад-подъем производства, но первое предупреждение от кола-лайт-менеджеров. Он ждал слишком долго. Китай больше не рассматривался как один из возможных вариантов, теперь это был единственный путь к спасению.

На собрании работников предприятия Майкл объявил о закрытии фабрик «Авроры метал» в Висконсине. Он говорил спокойно и деловито, как учитель, который объясняет классу новую математическую формулу. Ричарда удивило, что рабочие отреагировали так же сдержанно. Он так и не услышал ни возмущенного возгласа, ни проклятья – ни единого выражения отчаяния или недовольства. Как будто им с самого начала было ясно, что в один прекрасный день ворота фабрики закроются, чтобы снова открыться за десятки тысяч миль от Висконсина. Как будто «китайские цены» стали непреложным законом природы, выступать против которого может только идиот.

Ричард стоял рядом с Майклом и с трудом сдерживал слезы. Он и не знал, какой талантливый оратор его сын. Майкл говорил проникновенно и убедительно, устремив взгляд поверх голов слушателей, туда, где сгрудились остановленные заводские машины. Люди смотрели на Ричарда. Были среди них и такие, кто сменил на этой фабрике отцов и дедов. Многих из них он знал по именам. В отличие от Майкла, он не избегал смотреть им в глаза. Но не получалось. Взгляд сам собой соскальзывал к потолку, полу, останавливаясь то на шлеме, то на голубой спецовке, то искал на стене огнетушитель. Люди ждали, что он им скажет. Они имели право на это рассчитывать. Но Майкл все объяснил, ничего не оставив на долю отца. Рабочие молча кивали, больше говорить было не о чем. Ричард стыдился собственной беспомощности.

Голос сотрудника консульства в мгновение ока вернул его с небес на землю. Собственно, кто был тот человек, что встретил их на душном вокзале, не друг ли мистера Лейбовица? Тот ведь что-то говорил о знакомом комиссаре отдела убийств из шэньчжэньской полиции. И все-таки Ричарду не верилось, что Пол Лейбовиц имел в виду этого карлика с желтыми зубами. Что он там такое плел? Ричард не понял ни слова. Неужели эта тарабарщина считается здесь английским языком? И почему он так подозрительно косился на его солнечные очки?

Когда они выходили на привокзальную площадь, у Ричарда земля закачалась под ногами. Вероятно, причиной тому была жара и влажность, которая душила всякий раз, когда он оказывался под открытым небом. А может, его расстроили воспоминания или холодность Элизабет? Так или иначе, до Ричарда словно впервые дошло, что, собственно, происходит. Не важно, что там думала Элизабет. Он любил сына не меньше, даже если часто с ним спорил, особенно в последние недели. Все попусту. Он и до нее пытался достучаться, но Элизабет затыкала уши, не желала знать, в какую опасную игру ввязался в Китае их сын. Ричард неоднократно просил ее поговорить с Майклом в надежде, что тот послушает хотя бы мать, раз уж мнение отца для него ничего не значит. Но Элизабет трясла головой. Он всегда сомневался в Майкле, неудивительно, что тот теперь от него отворачвается. Он должен больше доверять сыну. В конце концов, это Майкл принял решение перенести производство в Китай, он нашел Виктора Тана и спас «Аврору».

Ричард Оуэн чувствовал, как у него увлажняются глаза, как подступает комок к горлу. Может, Элизабет была права и он действительно недооценил сына? Но теперь никаких слез. Он просто не может позволить себе этого, ни перед женой, ни тем более перед китайцами.

В машине висела гнетущая тишина. Китаец сидел рядом с водителем. Элизабет отстранилась, не позволяя взять себя за руку. Когда стояли в пробке, Ричард посмотрел в окно и не увидел вокруг ничего, кроме строительных площадок. Проезжая часть перерыта, равно как и тротуар. Через шестиполосную трассу проложен деревянный пешеходный мостик. За опоясывающим целый квартал дощатым забором вздымались в небо краны. Нижние этажи серых небоскребов стояли в бамбуковых лесах. «Весь Китай – строительная площадка! – восхищался Майкл в электронном письме. – Жаль, что мы производим не цемент и не сталь».

Возле здания полицейского управления их поджидала целая делегация. Хотя для Ричарда Оуэна все китайцы были на одно лицо. Темные костюмы, белые рубашки, черные волосы и неизменное удивление в глазах, как будто впервые видят иностранца. Двое чиновников приветствовали его по-английски. Их рукопожатие оказалось вялым, как будто Ричард сжал в ладони кусок пудинга. Сотрудник консульства назвал их имена, которые Ричард сразу же забыл. Китайцы пялились на него, ждали, что он скажет. Но что здесь было говорить? Ричард жалел, что с ним нет Тана. Так захотела Элизабет. Виктор Тан ей нравился, тем не менее она решительно отвергла мысль пригласить его на опознание. А сегодня утром впервые заявила, что Тан ей неприятен. Так ничего и не объяснив. Ричард не удержался и ввязался в спор. Потому что именно знакомство с Виктором Таном окончательно убедило его когда-то принять роковое решение о переносе производства.

Уже первая их встреча в Гонконге, в отеле «Регент», произвела на Ричарда яркое впечатление. По-английски Тан говорил почти без акцента. Он четыре года учился в школе бизнеса в Гарварде и за это время успел поездить по стране. Историю США Тан знал, пожалуй, лучше самого Ричарда, не говоря о Майкле, и был без преувеличения влюблен в эту страну.

Два запланированных деловых обеда вылились в целый день совместных прогулок, который закончился китайским ужином и посещением бара-караоке, где под теннессийский виски горланили «My way» Фрэнка Синатры.

В Висконсине Ричарду не поверили бы: китаец, который воспроизводит наизусть целые отрывки из «Декларации независимости» и Геттисбергской речи Авраама Линкольна, который усматривает идейное родство политики Дэн Сяопина и Рональда Рейгана и подкрепляет свое мнение множеством цитат.

– Мы похожи, – повторял Тан. – Американский менталитет есть апология алчности, и в Китае говорят: «Богат – значит славен».

Тан полагал, что китайцам следует перенимать американский опыт, и сейчас они как никогда готовы к этому.

– Американская мечта, мистер Оуэн, – это стиль жизни. Сегодня ею грезят миллионы китайцев, и их число растет, верьте мне.

Именно это Оуэн и делал: он верил Тану. Ричард знал, что значит этот исполненный решимости взгляд. Он достаточно спорил и пил с этим китайцем, чтобы окончательно прийти к главному выводу: с ним можно вести дела.

Где же был Тан, когда в темном, сыром подвале человек в забрызганном кровью халате откинул с лица покойника грязную простыню? И все взгляды тотчас устремились в сторону Ричарда, и даже Элизабет замерла в дверях, как будто он и был убийца.

Никогда в жизни Ричард не чувствовал себя таким одиноким.

Разумеется, на носилках лежал Майкл. Ричард даже не предвидел, он знал об этом все это время. Что же это такое у Майкла с головой? Господи боже мой!.. У него вынули кусок черепа! Что они с тобой сделали, Майкл? Ты был прав, мне не следовало игнорировать твое мнение. Но почему ты никак не хотел угомониться? Почему тебе всегда было мало?

Ричарду хотелось кричать, колотить себя по голове. Броситься к сыну, схватить его, убежать с ним, только бы не оставлять на этом жалком ложе. Или хотя бы коснуться его, в последний раз погладить по руке. Но он твердо решил не терять присутствия духа. Никаких слез. Только не здесь, не перед китайцами.

XII

Виктор Тан сидел в своем пятисотом «мерседесе», настолько новом, что даже опытному водителю, не говоря о самом Тане, потребовалось немало времени, чтобы освоиться со всеми его переключателями и функциями. Шофер то и дело ругался, нажав не на ту кнопку, пока хозяин не выдержал: приказал держать себя в руках и сделать погромче музыку. Китайская брань плохо гармонирует с бетховенской «Крейцеровой сонатой».

– Я сказал громче… еще громче…

Медленное вступление зазвучало необыкновенно чисто. Без щелканья, перестукиваний и прочих фоновых шумов, которые обычно заполняют салон автомобиля, словно невидимой ватой. Мотор работал настолько неслышно и неощутимо, что Тан почувствовал себя в концертном зале. Этот дуэт фортепиано и скрипки всегда помогал ему сосредоточиться.

Его беспокоил Ричард Оуэн. Тот звонил вчера вечером, вернувшись из Шэньчжэня. Они обменялись приветственными репликами, но потом голос Оуэна сорвался, и он ударился в плач. Осторожные утешения Тана не возымели действия, в конце концов американец повесил трубку.

Тан не ожидал такой реакции. Особенно после разговора, который состоялся у него со стариком Оуэном на прошлой неделе. После всех споров и ссор между отцом и сыном, особенно ожесточенных накануне гибели Майкла. Тан никак не мог понять, что означают эти слезы. Одно дело – шок, вполне естественный после опознания тела собственного ребенка. Другое дело – если разом открылись все старые раны. Последнее опаснее, Тан знал это из собственного опыта.

Тан взглянул на циферблат: оставалось менее часа. В офисе фабрики у него была назначена важная встреча с начальником полиции, секретарем партийной организации управления, важным чиновником из мэрии и председателем комиссии по расследованию убийств. Тан хотел еще раз намекнуть им, что их версия несчастного случая, мягко говоря, неубедительна. Что Элизабет Оуэн будет настаивать на вскрытии тела в США или Гонконге. Это убийство, и оно не должно остаться безнаказанным. Миссис Оуэн не оставит их в покое, пока преступник не будет схвачен. Им нужен подозреваемый, с убедительным мотивом, и чем скорей, тем лучше. Найти его нетрудно после всего того, что за последние несколько недель произошло на фабрике. И чем дольше будет тянуться следствие, тем больше опасность, что делом займутся гонконгские СМИ, а там проснутся и китайские газетчики, и американское посольство в Пекине. Делегаты дипломатического представительства, особенно агенты ФБР с их каверзными вопросами, – последнее, что им сейчас нужно. Убийство должно быть раскрыто уже сегодня, на худой конец, завтра. В Шэньчжэне и на родине, в Сычуани, у Тана много завистников, которые только и ждут удобного момента столкнуть его в пропасть и поделить между собой его маленькую империю.

С мягким толчком машина встала. Они застряли в пробке на Шеннан-роуд. Обрывки аккордов отчаянно гремели в динамике.

Тан выглянул в окно. Этот город всегда напоминал ему Нью-Йорк. Пусть шэньчжэньским небоскребам далеко не только до манхэттенских, но и до гонконгских и даже до шанхайских, по-своему они не менее впечатляющи. Особенно если учесть, что все это выросло за каких-нибудь пятьдесят лет из обыкновенной рыбацкой деревушки. И когда однообразные фасады сливаются, растворяясь в сумерках, город превращается в сплошное огненное море. Нечто подобное Тан наблюдал только в американских мегаполисах, и это зрелище каждый раз по-новому его завораживало.

Нью-Йорк. Манхэттен. Пятьдесят третья улица, угол Лексингтон-авеню. В жизни Виктора Тана были два дня, которые и сейчас, спустя десятилетия, он помнит во всех подробностях, сам удивляясь скрупулезности собственной памяти.

До сих пор ему ничего не стоит мысленно перенестись в то жаркое утро июня 1985 года, когда в аэропорту имени Джона Кеннеди его нога впервые коснулась американской земли. Он прибыл за океан в качестве стипендиата бизнес-школы Гарвардского университета, выбранного среди тысяч претендентов со всего Китая. В Чэнду Тан изучал английский язык, экономику государства и промышленных предприятий. Теперь он ехал перенимать американский опыт, чтобы по возвращении в Китай способствовать преобразованию социалистического хозяйства в капиталистическое или по крайней мере в один из промежуточных между тем и другим вариантов.

Виктор Тан видел себя возле первого терминала аэропорта. Он едва переставлял ноги от одиночества и неуверенности в себе. И это был не просто страх перед незнакомым городом, который в первый момент охватывает каждого приезжего. Этот связанный со стыдом страх проникал глубже, оскорблял, ранил, превращая его, взрослого мужчину тридцати трех лет, в беспомощного стеснительного ребенка. Со временем к нему добавилась озлобленность, которой Тан не чувствовал поначалу. Он не понимал, откуда она взялась и против кого была направлена, но следующие несколько лет она лежала на его душе мрачной тенью.

Правительство провинции Сычуань справило ему темно-синий костюм, явно не рассчитанный на такого необыкновенно крупного китайца, каким был Виктор Тан. Поэтому рукава пиджака, из кармана которого торчал конверт с пятью двадцатидолларовыми бумажками, едва доставали до запястий, а брюки до щиколоток. Подходящего размера обуви тем более не нашлось, а старые ботинки Тана были так поношены, что он предпочел бы разгуливать по Нью-Йорку босиком. В Пекинском аэропорту до этого никому не было дела, но здесь костюм Тана сразу оказался в центре внимания.

Прежде чем отбыть в Гарвард, Тану надлежало объявиться в китайском консульстве на Манхэттене. Он обозрел бесконечные ряды желтых такси и поинтересовался у подвернувшегося под руку водителя в тюрбане, во что обойдутся его услуги. Услышав ответ, Тан не поверил своим ушам. Он решил было, что таксист неправильно его понял. Потому что не могла же одна поездка на машине стоить больше, чем зарабатывала за месяц в Чэнду его мать. Тан решил, что скорее пойдет до Манхэттена пешком, чем отдаст таксисту такие деньги.

Автобус тоже оказался ему не по карману. Отчаявшись, Тан решился на то, от чего сотрудники консульства так настойчиво отговаривали всех студентов по обмену, а именно на поездку в метро.

Здесь он почувствовал себя гораздо увереннее, вопреки предупреждениям о возможных нападениях. Он затерялся в толпе людей с черным и коричневым цветом кожи, одетых к тому же с ужасающей небрежностью. А громыхание ржавого вагона по видавшим виды рельсам сразу напомнило ему железные дороги далекой родины.

Когда же поезд въехал в длинный темный тоннель, Тан почувствовал головокружение и вцепился в торчавший из пола металлический шест в надежде, что это ненадолго. Но станция на Пятьдесят третьей улице так и кишела народом. Теснота и спертый воздух лишь усилили его недомогание. Кроме того, платформа оказалась ужасно узкой. Тан устремился к лестнице, пересек подземный зал в направлении выхода и проскочил в тяжелую дверь. Там он несколько раз горько вздохнул, одной рукой ухватившись за перила лестницы, а другой – сжимая ручку чемодана, и, тяжело пыхтя, пошел вверх по ступенькам.

На предпоследней он остановился, чтобы оглядеться, и не поверил своим глазам. Взгляд его устремился по другую сторону тротуара, на витрину магазина с пирамидами полок, доверху уставленных чемоданами, сумками и сумочками самых немыслимых форм, цветов и размеров. Потом начал подниматься по фасаду дома, этаж за этажом, пока не добрался до самого неба, так что Тану пришлось запрокинуть голову. Впервые в жизни он так близко подошел к высотному зданию.

Тан огляделся по сторонам, как ребенок, который никак не может решить, в каком направлении ему бежать, и двинулся вниз по Лексингтон-авеню, то и дело вытягивая шею то вправо, то влево и не зная, в какую сторону смотреть. Время от времени он останавливался, но напиравшая сзади толпа толкала его дальше. Он зачем-то свернул на Пятьдесят первую улицу, пересек Мэдисон-авеню, потом Парк-авеню, посредине которой росли цветы, несколько раз поскользнулся на поливочных шлангах и каких-то бумажных коробках, нырнул под козырек ближайшего дома и замер в восхищении.

Тан не мог налюбоваться на ровные ряды улиц с мигающими огоньками светофоров, на сверкающие на солнце стеклянные фасады башенок-домов, на мчащиеся мимо автомобили и доверху набитые товаром магазины, перед которыми время от времени выстраивались небольшие очереди.

Он почувствовал, как картина мира, созданная многолетними усилиями огромного числа людей, на его глазах превращается в ничто, испаряется, словно капля воды, упавшая на раскаленную плиту. Это был поворотный момент его жизни.

Тан понял, что его обманывали – с утра до вечера, день за днем, на протяжении тридцати лет. Его кормили сказками. Они воспользовались его простотой. Хитростью выманили самое дорогое, что у него было, – его доверие. Где сейчас эти учителя, партийные секретари и Большой Председатель со своими маленькими помощниками? Что бы они сказали ему на это? Как бы стали выкручиваться?

Тан вырос в вере, что ему посчастливилось родиться в стране, во всех отношениях превосходящей все остальные страны мира. Пусть ели они не слишком сытно, учителя рассказывали, каково приходится детям Европы и Америки, которые бегают по улицам, одетые в лохмотья, и чьи животы день-деньской урчат от голода. Как-то раз они на целую неделю отказались от школьных завтраков, чтобы голодные американские дети наконец поели вволю. «Пожертвуй Америке!» – так называлась эта кампания. Голодающие в Америке! И он участвовал в этом. И с каким рвением, с каким чувством собственного превосходства!

Тан верил им, когда в самом начале Великой культурной революции арестовали его отца, верного бойца Народной армии. «Что ж, – думал Тан, – и отец нет-нет да и попрекал партию и сомневался в ее деле». Тан верил им, когда его отправили в горы помогать крестьянам. И когда он в составе красной бригады боролся с контрреволюцией и буржуазными пережитками, нередко пуская в ход оружие. Он подчинялся им беспрекословно. И не из страха, а из искреннего убеждения. Потому что доверял, верил. Но сейчас, на улицах Манхэттена, ему вдруг пришло в голову, что доверие – это слабость. Оно для тех, кто не имеет в себе мужества признать ложь ложью и самому доискиваться правды. То есть не для него, не для Виктора Тана, который расточил его достаточно за свою короткую жизнь.

Разумеется, перед отправкой в США он уже знал: в том, что касается экономического развития и уровня жизни, Китай отстает и от США, и от европейских стран. В правительстве провинции Сычуань его на этот счет проинструктировали. Он изучал статистику, много читал и неплохо представлял себе картину в целом. И все же увиденное на улицах Манхэттена было подобно удару из-за угла, от которого он никак не мог оправиться. Тан понял, какое слабое представление дает статистика о жизни как таковой, и это его смутило. «Самая суть, – подумал Тан, – всегда заключена не в цифрах, а в словах и образах».

Первые месяцы в Гарварде оказались настолько трудны, что Тан всерьез усомнился в своих силах. Тихие, просторные аудитории, благородная красота старинных зданий пугали его. Профессора и студенты были с ним неизменно приветливы, но это лишь еще больше усложняло ему жизнь. Тана приглашали на обеды в городские квартиры и на загородные виллы. Когда он рассказывал о Китае, публика вежливо удивлялась, но Тан не встречал в их глазах ни искренней заинтересованности, ни понимания. Собственно, зачем им все это было нужно? В компаниях коллег Тан все чаще чувствовал себя бедным родственником, и здесь их приветливость ничего не могла изменить. Она, напротив, скорее усиливала это ощущение. В Гарварде Тан так и остался им чужим.

Однако прилежание, честолюбие и недюжинные способности работали на него. Тан дорожил каждой минутой и учился с такой одержимостью, словно на карту была поставлена судьба его семьи. Он впитывал знания как губка.

Так уж получилось, что первые тридцать лет жизни прошли для него даром. Тридцать лет, в течение которых его американские однокашники посещали детские сады, нормальные школы и колледжи. Все это время они играли во что хотели, читали и изучали то, что считали для себя важным. Целых тридцать лет, которые ему теперь предстояло наверстать!

Его рабочий день начинался в пять утра. В Гарварде Тан научился обходиться четырьмя часами сна. Оставшееся после семинаров время он проводил в университетской библиотеке, где глотал книгу за книгой, насколько позволял его английский. Он читал о Гражданской войне в США, эпохе «баронов-грабителей» и Великой депрессии. Изучил, помимо экономических наук, курс философии, истории и литературы.

Пятиминутный сон в перерывах между парами мог восстановить его силы. Студентов восхищала эта способность китайца. Тан впадал в сон где угодно – в столовой или в библиотеке, – уронив голову на руки. И тогда ничто на свете не могло помешать его отдыху. Американцы уважительно, хотя и не без опаски, косились на чудака, одержимого тягой к знаниям. Но как ему было с ними объясняться? Разве поймет сытый отчаяние голодного? Тридцать лет, да это полжизни!

На каникулах автобусом компании «Грейхаунд» он успел объехать почти все американские штаты. В одной из кофеен в городе Бьютте, штат Монтана, он по неосторожности опрокинул пластиковый стакан с холодным чаем и в ту же секунду понял: наконец он нашел то, что так долго искал. «Сделано в Китае» – стояло на пластике. Впервые за все время пребывания в Америке Тану бросилась в глаза изготовленная на его родине вещь. Почему эти пластиковые стаканы не делают в Техасе, Флориде или Калифорнии? Потому что в Китае это обходится дешевле, несмотря на все транспортные расходы. Но что верно для пластиковых стаканов будет верно и в отношении игрушек, а также резиновых сапог, штанов, рубах, свитеров… И даже – хотя и, возможно, не сразу – телевизоров, автомобилей, телефонов, холодильников. Ведь продукт, как учил руководитель одного из семинаров по истории экономики, в конце концов будет изготовляться там, где его производство обходится дешевле всего. Это сам собой разумеющийся факт, нечто вроде того, например, что вода всегда течет под гору, а не наоборот. Законы экономики не менее объективны, чем законы природы.

Но когда однажды в столовой Тан поделился своими идеями с сокурсниками, его подняли на смех. Где, в Китае? Телевизоры из Китая? То есть оттуда, где их практически нет? Что еще, телефоны? Но в Китае их один на десять тысяч жителей. Автомобили? Американцы давились от смеха и хлопали себя по ляжкам, как будто в жизни не слышали более веселой шутки. Китай не производит и шести тысяч автомобилей в год. Тан, должно быть, сошел с ума. Можно, конечно, предположить, что когда-нибудь все это будет изготовляться в Мексике или в Бразилии. В Индии, наконец, но не в нищем же коммунистическом Китае!

И как они только могли смеяться над ним и его идеей Китая как мировой фабрики? Там один миллиард триста миллионов голодающих ждут своего шанса. Зачем же закрывать глаза на очевидное? Американским студентам явно не хватало воображения. Или это он чего-то недопонимал? И тогда Тан почувствовал, что первые тридцать лет его жизни не прошли даром, как он полагал до сих пор. И пусть в годы культурной революции он часто пропускал школу и до того, как попал в США, не имел ни малейшего представления ни о юриспруденции, ни об истории экономики, он хорошо усвоил за это время важные уроки жизни.

Что они знали о его стране? Этот их смех лишь подтверждал все преимущества Тана. И не перед его нищими соотечественниками, нет. Перед этими молодыми людьми и девушками из городских особняков и загородных вилл. Тан хотя и постепенно, но уже начинал проникать в их мир, его же страна по-прежнему оставалась для них белым пятном. Они не представляли себе, насколько голодны крестьяне его родины, просто не могли себе этого представить. И в этом не было их вины. А Виктор Тан оставался для них пришельцем с другой планеты, даже если обедал с ними в одной столовой и носил такие же синие джинсы, трикотажную футболку и бейсболку. Даже если умел не хуже их поджарить на решетке свиные ребрышки и знал, кто такой квотербэк. Он был не отсюда и не мог стать здесь своим при всем желании. Он гость далекой страны, голодной и на многое способной в своем отчаянии. Это отчаяние и голод довели его до Гарварда, до этой студенческой скамьи, и, вне сомнения, поведут дальше. Туда, где уже над ним никто не станет смеяться.

Этот смех по временам до сих пор отзывался у Тана в ушах. Когда он просматривал последние сводки торгового баланса между США и Китаем и ежемесячный рост продаж «Катай хэви метал».

В Гарварде Тан задержался на четыре года. После положенных двух лет обучения ему дважды продлевали стипендию, несмотря на возраст. В начале лета 1989 года он собирался отбыть домой. В это время в Пекине, на площади Небесного Спокойствия, начались студенческие волнения. И пока Тан автобусом путешествовал по Арканзасу, правительство Китая ввело чрезвычайное положение. В столицу вошли подразделения Народной армии, по главному проспекту покатили танки. В это время Тан был в Лос-Анджелесе и любовался просторами Тихого океана, по другую сторону которого лежала его неспокойная родина.

Он мог бы остаться, ничего не было проще. Попросить политического убежища, написать заявление, удостоверяющее его лояльность к американскому образу жизни, наконец, сослаться на несуществующего родственника, павшего в борьбе за свободу и демократию на улицах Пекина. Этого оказалось бы достаточно. Именно так и поступали тысячи его соотечественников в Америке, и их принимали с распростертыми объятиями. Тан мог бы претендовать на место ассистента в Калифорнийском университете, да и в Гарварде ему непременно что-нибудь бы подыскали.

Он раздумывал, но только два дня. Беседы с лос-анджелесскими профессорами в кампусе развеяли последние сомнения. Их сочувствие, их возмущение пекинскими событиями основывались на непоколебимой уверенности в собственной правоте. Тан не хотел выглядеть жертвой, изгнанником, избежавшим коммунистической петли лишь благодаря вмешательству Америки, о чем, конечно, не забывали бы при каждом удобном случае напоминать его благодетели. Он не желал служить живым доказательством превосходства одной системы над другой.

Его тянуло домой, в Китай. Любое другое решение выглядело в его глазах изменой. Его время пришло. Тан был еще молод, и американское образование открывало ему в Китае большие перспективы. Он понял это еще в кофейне в Монтане. Конечно, требовалось запастись терпением. Чрезвычайное положение и события на площади Небесного Спокойствия – не более чем отдельные неприятные моменты, и даже падающий курс юаня не повод отчаиваться. Все это – buying opportunities[7], как доходчиво растолковал один профессор из Гарварда.

Экономические санкции. Торговое эмбарго. Стагнация инвестиций. Летом 1989 года юань упал до минимума. Действия «пекинских мясников» вызвали возмущение во всем мире. Один аналитик сравнил страну с фирмой, чьи активы оценены ниже их реальной стоимости. Лучшего момента для вступления в игру не могло быть.

Миру был нужен Китай, и эта потребность была обоюдной. Страна неограниченных возможностей лежит по другую, нежели принято считать, сторону Тихого океана – к такому выводу пришел Тан после четырех лет обучения в Америке.

Но экономическая и политическая стагнация – следствие студенческих волнений и применения при их подавлении армии – также оставалась неоспоримым фактом по крайней мере на протяжении еще трех лет. Над страной словно нависла тяжелая свинцовая туча. Инвестирование китайских предприятий из-за рубежа приостанавливалось или замораживалось, запланированные экономические реформы откладывались на неопределенный срок. Службы госбезопасности открыли охоту на активистов оппозиции, люди сотнями исчезали в исправительных лагерях и тюремных застенках. Из партии были исключены все, кто так или иначе выказывал поддержку мятежным студентам. Либеральное и консервативное крыло коммунистов спорили о будущем Китая. Этот вопрос стал главным для всех. Кто победит, реформатор Цзян Цземинь или сторонники социалистического планового хозяйства? Чью сторону возьмет Дэн Сяопин? Под чье влияние подпадет на этот раз престарелый коммунистический лидер? Стагнация охватила всю страну, до самых нижних уровней партийной и правительственной иерархии. Никто не отваживался что-либо предпринять из опасения встать не на ту сторону.

Тан следил за всем этим, что называется, краем глаза. Его направили в Чэнду, в одно из ведомств, которое занималось экономическим развитием, но практически бездействовало. Тан использовал это время для налаживания нужных контактов и разработки планов, поскольку не сомневался, что продолжение реформ – вопрос времени. Потому что экономика – этому его научили в Америке – имеет свою логику, которой в конце концов будут вынуждены подчиниться все.

В феврале 1992 года Дэн Сяопин с семьей отправился в путешествие по Южному Китаю. Его речь в Шэньчжэне, призывающая к смелым экономическим реформам, стала долгожданным сигналом к действию не только для Тана. Летом того же года Тан убедил правительство провинции Сычуань командировать его в особую экономическую зону, чтобы наладить связи с потенциальными инвесторами. К тому времени он успел основать множество предприятий, среди которых – обувная фабрика, цех по производству пластиковой посуды и рождественских украшений. С его помощью встала на ноги крупная строительная фирма. Идея превращения Китая в мировую фабрику на его глазах обретала зримые формы.

Когда отзвучали финальные аккорды «Крейцеровой сонаты», Тан велел шоферу поставить скрипичный концерт. Времени должно было хватить по крайней мере на первую часть. Они миновали оцепленное полицией место аварии. На правой полосе стоял микроавтобус с вмятинами, перед ним лежал на боку мотоцикл. Рядом под серым покрывалом угадывались контуры человеческого тела. «Мерседес» снова прибавил газу и через двадцать минут въехал в ворота фабрики «Катай хеви метал». Последние полторы минуты первой части концерта Тан просидел в машине, глядя на фабричные корпуса. Из трех труб поднимался густой белый дым. В передней части двора грузились два больших контейнера, за ними стояли две фуры с новой сталью. Поставщики едва поспевали, фабрика работала на пределе своих возможностей. Самое время было приступить к строительству нового корпуса.

Тан не ошибся, сделав ставку на китайскую автомобильную индустрию. Он начинал с карликового предприятия, которое быстро выросло, хотя и не без помощи Оуэнов с их опытом и контактами, в гигантский автомобильный концерн. И это было только начало. Китай стремительно превращался в крупнейший авторынок мира. Ведь мечта о собственной машине свойственна любому человеку, будь он американец или китаец. Тан сумел извлечь из этого пользу и знал, что этого у него не отнимет никто.

Перед офисным зданием уже припарковались лимузины начальника полиции и председателя комиссии по расследованию убийств. Оба были не просто его старыми знакомыми. В таком городе, как Шэньчжэнь, предприниматель должен привлечь на свою сторону не только партийных функционеров, но и полицию. И Тан позаботился об этом. Начальник управления был обязан ему собственной квартирой, председатель комиссии – последней моделью «БМВ». Тан осыпал обоих подарками, время от времени приглашал в бордели. Кроме того, он нарыл достаточно компромата, чтобы в ближайшую кампанию по борьбе с коррупцией их карьера трагически оборвалась.

Ему не было необходимости напоминать им об этом.

XIII

«Катай хеви метал» располагалась в промышленном парке, в северно-западной части Шэньчжэня, сразу за аэропортом. В транспортном отделе Дэвиду удалось перехватить последнюю из оставшихся машин – старый «фольксваген-пассат», настолько потрепанный, что малейшая неровность дороги отзывалась болью в спине.

Корпуса «Катай хеви метал», как и большинства фабрик, где доводилось бывать Дэвиду, напоминали башни небольшой крепости. Они были обнесены высоким металлическим забором, выкрашенным серебряной краской. У ворот дремали два молодых охранника в слишком просторных для их тощих фигур форменных комбинезонах. Они вытягивались по стойке «смирно» при виде каждого знакомого автомобиля, а незнакомые провожали подозрительными взглядами. Дэвид медленно объехал всю территорию размером с хороший городской квартал. Увидел офисное здание, множество цехов, общежития для рабочих. У входа на длинных шестах развевались два американских и три китайских флага.

На парковке возле офисного здания стояли два черных лимузина и большой «мерседес». По номерным знакам Дэвид определил, что лимузины принадлежат транспортному парку полицейского управления. Установить, для каких именно целей были заказаны служебные машины, равно как и личность хозяина «мерседеса», не составляло труда. Хотя Дэвид и не помнил, чтобы на утренней планерке кто-то из коллег упомянул назначенную на первую половину дня поездку на «Катай хеви метал».

Напротив фабрики теснились многочисленные магазины, рестораны и чайные, где рабочие близлежащих предприятий отдыхали после смены или в выходные. Дэвид отправился туда на поиски сычуаньского ресторана. Там должны были встречаться выходцы из провинции, на диалекте которой он говорил с детства. Одного этого было достаточно, чтобы они приняли Дэвида как своего, не задавая лишних вопросов.