О любви. Истории и рассказы Абгарян Наринэ

Надежда Кривопалова. Тополь

Тополь рос метрах в семидесяти от моего дома. Он был хорошо виден из моего окна.

В раннем детстве с пригорка возле тополя мы катались на санках и на лыжах. Это сейчас он для меня пригорок, а раньше казался горой.

С этим тополем связана вся моя жизнь. Когда я училась в пятом классе, а Он в шестом, Он первый раз сказал: «Давай с тобой дружить». А потом написал записку: «Здравствуй, Чайка! С приветом, Сокол!» Эту первую записку Он передал мне возле тополя. Так началась наша переписка. Под этим тополем в восьмом классе случились у нас первое признание в любви и первый поцелуй.

Это произошло осенью, когда был сильный звездопад: «Смотри, звезда падает – а вот еще и еще, – загадывай скорее желание». И пока я крутила головой, разглядывая звезды, Он крепко прижал меня к дереву и поцеловал. Я не ожидала этого, все чувства смешались: и страх, и стыдливость, и нежность, и любовь.

Любовь… Так она поселилась в моем сердце. Мы стали встречаться почти каждый день. Он приходил к тополю и свистел. Его свист был необычный: сначала будто шипящий, а потом звонкий и заливистый. Отчим каждый раз говорил: «Вон твой кавалерка пришел. Тебя вызывает». И я с радостным сердцем бежала на свидание.

Первая ссора тоже произошла под тополем. Так уж распорядилась природа, что девчонки-подростки сначала бывают выше своих сверстников. Вот как-то стою я на пригорке, а Он меня ниже. Хотел меня поцеловать на прощание и не смог дотянуться. Я засмеялась. Он говорит:

– Если ты будешь так интенсивно расти, дружить с тобой не буду.

От этих слов стало трудно дышать. Обиженная, я убежала домой и весь вечер проревела. Папка, так я звала отчима, ничего не понимая, утешал меня как мог. Я не выходила на свидания целых два дня. Не могла ни о чем думать, кроме как о Нем. Сердце разрывалось от страданий. На третий вечер стояла у окна и ждала «позывного». Едва заслышав трель моего «соловья», выскочила за ворота и бросилась в объятия любимого.

– Я не думал тебя обидеть, – это были Его первые слова.

Слов «прости меня» мы не говорили друг другу ни разу. Находили другие слова, а иногда обходились без слов – помогала любовь.

Мне – семнадцать, ему – восемнадцать. Я заканчиваю десятый класс, Он окончил училище и сдал экзамены на получение водительского удостоверения. Тут Ему и вручили повестку: явиться в военкомат 9 мая к 7 часам утра. Утром 8 мая он стоял у моих ворот с букетом первоцветов. Пришел пригласить на проводы в армию.

– Придешь?

– Конечно, приду.

– Дай руку.

Я подала руку, Он надел на безымянный палец серебряное колечко с бирюзой.

– Будешь ждать?

– Буду.

– Не обманешь?

– Нет. – Все девчонки так говорят, а потом забывают.

У Него были очень грустные глаза, а я не сомневалась, что дождусь.

Его отправили служить в Воркуту. Я окончила школу и поступила в институт. Каждый день писала Ему письма, рассказывала, как у меня прошел день, что меня расстроило, что порадовало. А главное – как я скучаю без Него. Когда Он приезжал в отпуск, говорил, что все сослуживцы завидуют ему, потому что он зараз получает по пять – семь писем от меня: им почту возили не каждый день.

Прошло десять месяцев Его службы. К своему дню рождения я получила извещение на бандероль. Я заволновалась, тут же побежала на почту. Дома развернула бандероль: там был маникюрный набор в кожаном футляре. Я была так счастлива! И откуда Он узнал, что я мечтала о маникюрном наборе? Этот подарок служит мне до сих пор.

После Его возвращения из армии мы сыграли свадьбу, получили квартиру, воспитали двух сыновей, нянчили трех внучек и внука.

В стране случилась перестройка, в селе не стало работы, и Он уехал работать в областной город. Я осталась дома и снова стала ждать. И как гром среди ясного неба грянула новость: мой любимый муж живет в областном центре с другой женщиной.

Вот так, прожив вместе более тридцати лет, мы развелись. И тут приезжает мой старший сын с семьей и спрашивает: «Мама, а что случилось с вашим тополем? Кто его спилил?» Я посмотрела в окно и увидела, что из земли торчит лишь толстый комель. О, боже! Как же беда пригнула меня к земле, что я не заметила, как случилась беда с нашим тополем. А сын сказал:

– Спилили тополь, и умерла любовь – вот вы и развелись…

Вера Чарленок. Дина

Есть у меня одна история любви, которой мне бы хотелось поделиться. Мне было пять, потом шесть, десять, пятнадцать лет – и моя бабушка пересказывала историю этой своей неповторимой любви. Каждый раз я слушала, затаив дыхание. Я взрослела, и рассказ приобретал для меня новое осмысление. Она мне разрешила рассказывать ее историю – вот я и рассказываю.

Мою бабушку звали Дина, а дедушку – Алексей.

Раннее детство бабушки было счастливым и беззаботным: мой прадед занимал должность прокурора, а прабабушка не работала. Семья жила в большом красивом доме. На обед готовили несколько блюд, а для старшей сестры, которая была болезненная, делали специальные паровые котлетки. Когда бабушке было семь лет, началась война. Мой прадедушка вскоре погиб, и жизнь семьи круто изменилась…

Детство Алексея было несладким: его мать рано умерла, и отец женился во второй раз. Когда началась война, дедушкин папа ушел на войну. Мачеха собралась уехать из Смоленска, а Леша спрятался за печкой и был ею «забыт». Войну пережил только благодаря попрошайничеству. А после нее отыскались родственники по линии отца.

Встреча Дины и Алексея была судьбой – в этом нет никаких сомнений.

Дине было семнадцать, и ей надо было думать, как жить дальше. Она – военный ребенок, школу закончила бы только в восемнадцать. Нужно ехать куда-то учиться, пока она получает отцовскую пенсию. Но куда? И Сима, подружка, предложила: «А поехали в Ригу, в техникум!» Вот и поехали. Дина решила: получит стипендию – будет учиться в Риге, не получит – вернется и доучится в школе. Она поступила.

К занятиям с самого начала относилась очень серьезно: ведь с тройкой стипендии не будет.

В комнате – десять девчонок, готовиться к экзаменам сложно: разговоры, хихиканье, а тут еще и мальчишки пришли знакомиться. И Дина пошла заниматься в специально отведенную для этого комнату. Разложила учебники и тетради и целиком погрузилась в химию.

Алексей приметил Дину сразу и незаметно улизнул вслед за ней. Так все и началось.

В гардеробе у Дины: два платья, демисезонное тонкое пальтишко, туфли с дырками. И надо же – влюбился красавец Алексей в нищую первокурсницу! Хотя чего уж тут, и сам был гол как сокол. Но красивый такой сокол: высокий, сероглазый, темноволосый.

И Дина не осталась к нему равнодушной, разглядев за внешней красотой красоту души. Алексей был умен, уверен в себе, а за напускным равнодушием прятал умение сочувствовать и сострадать. Он предпочитал не говорить пустых слов, а молча дело делать.

Вот пример. Ирка, подруга Дины, попала в историю: забеременела. Ее несостоявшийся жених, как узнал, так сразу и сбежал. Боялись, что девушка от переживаний умом тронется или еще чего похуже… Тогда Дина с Алексеем и парой друзей выбили для Иры жилье в Риге.

Сейчас молодежи проще организовать свидание: кино, кафе, клубы… Тогда, конечно, тоже можно было пойти в кино, но это было дорого. Если погода хорошая, в парке гуляли, конфеты или мороженое – редкое удовольствие. Чаще – сидели в стенах общежития, гуляли по улицам Риги, отогреваться в холод ходили в чужие парадные.

Целый год свиданий, а потом – пять лет разлуки: три года армии и два года работы на севере. И письма, письма, только письма. Никаких телефонных разговоров. Правда, были еще посылки на праздники. Это незабываемое чувство предвкушения восторга, когда приходишь домой, открываешь деревянную коробку, разворачиваешь мягкую бумагу… И понимаешь, что там, за две тысячи километров, твой любимый прикасался к этим вещам. Берешь новые часики или духи, прижимаешь их к сердцу, а слезы счастья текут и текут по лицу.

В последний, пятый год писем стало меньше. Но еще через год они все-таки встретились на вокзале.

Пожали друг другу руки. Два чужих человека. Никаких чувств. Пустота. И уже ничего не ясно…

Пришли домой. Мама с теткой ужин подали – скромный такой ужин. Сидят, разговаривают. Тут Дина увидела, как у Леши в руках вилка дрожит. И ее сердце дрогнуло. И парк, и конфеты, и комната в общежитии, и зареванная соседка Сима (которая влюбилась в Лешу, но тогда уже ничего нельзя было поделать), и их прощание в Риге перед отъездом в армию – все пролетело перед ее глазами, и вдруг вернулись и нежность, и восторг, и, наконец, пришло осознание того, что ее любимый человек действительно вернулся.

Они поженились. Пошла семейная жизнь со своими радостями и огорчениями. Ждали первенца. Февраль. Снега много, легкий морозец – идеальная погода для лыж. Рабочим коллективом собрались ехать кататься. А Дине нельзя – куда с животом! И так ей горько стало, что заревела она во весь голос. Леша обнял ее, погладил по голове и сказал: «Ну не плачь, скоро тебе тоже можно будет кататься. Не огорчайся так…» А сам на лыжню поехал, зараза.

Один-единственный раз Алексей напился в гостях. Вела Дина его по заснеженному городку, он шел и шатался, а когда пришли домой, сказал: «Я никогда больше не буду так пить». И выпивал в гостях совсем чуть-чуть – слово свое держал.

Он всегда знал, что его Дина любит, а что не любит. Из командировок привозил ей подарки, что по душе и впору. Если ткань, то – натуральный шелк любимых цветов жены: голубой, зеленый, синий, – чтобы к глазам подходил. Если привозил сладости, то не шоколад, потому что Дина его не любила, а ореховые вкусности и мармелад разных видов.

Шли годы. Летели. Иногда тянулись. И как-то августовским днем Дина узнала про измену мужа: ужас, шок! На секунду ей показалось, что она умерла. «Почему?» – преследовал ее вопрос.

Дина смотрела на мужа и пыталась найти разгадку в знакомом движении губ, в почти незаметных морщинках возле глаз, во взмахе ресниц – в том, что было любимо и знакомо до боли. Алексею становилось стыдно под взглядом ее чистых глаз. Он думал: «Ну виноват я – погулял. Не могу же все время с одной. Такой уж я есть». А Дина молча смотрела и смотрела.

Так прошло два дня. Наступила среда: Дина обещала зайти в гости к тетке Оле. Всегда ходила к ней с удовольствием, а тут шла прямо как на каторгу. Сказать ли тетке правду? И как вообще с жизнью быть? Уйти от мужа? Развод? Это так стыдно…

Дина всегда знала, что делать. В войну надо было терпеть голод и холод, потому что, когда отец ушел на фронт, скромной маминой зарплаты не хватало на отопление большего дома – Дина, ее мама и сестра ютились в одной маленькой комнате. В техникуме нужно было учится без троек, чтобы получать стипендию. Потом надо было ждать писем от Алексея, потому что она решила создать с ним семью. Потом – работать и воспитывать детей. А сейчас? Она думала, думала и ничего так и не могла придумать…

Тетка сидела и курила. От ее всевидящих глаз не укрылось, что любимая племянница чем-то сильно расстроена. Понимала она и причину: Алексей. Ольга никогда не говорила этого племяннице, но пятнадцать лет назад она стукнула кулаком по столу и сказала: «Ты или женишься на Дине сегодня же, или уезжаешь из города навсегда».

Сначала Дина держалась, а потом разрыдалась. Захлебываясь слезами, рассказала о своем горе. Тетка сказала: «Поплакать полезно, – и добавила: – А теперь иди к мужу, сохраняй семью». Дина прорыдала: «Нет, в деревню поеду. Не могу тут больше. С поварихой… только подумайте…»

Ольга в этом ничего удивительно не видела: повариха тоже женщина. Да какая тут разница, с кем? Все мужья устроены одинаково: все ходят налево. Ну не все, но многие. Погуляет, перебесится, успокоится – и к жене вернется: любовниц много, а жена одна…

Алексей и сам понял: с поварихой нужно завязывать. Заехал к ней в обед. Объяснился – та в слезы. Пухлое лицо стало красным, некрасивым. Алексей подумал: «И что я в ней нашел?» Дотронулся до ее пухлого плеча: «Ну не плачь. Вот тебе подарок на прощание. Я же говорил, что дети для меня святое. И жена сказала – приму». Повариха посмотрела на конверт с деньгами, захлюпала носом. Алексей не видел ее реакции – быстро дверью хлопнул.

Он думал о том, что сегодня ему предложили должность, на которой нужна жена. Думал, что нужно выбраться семьей на море. О путевке в Италию на осень, для которой опять же нужна жена, а не молодая глупая повариха и не Юленька – секретарь, и не Маша – очаровательная женщина, но жена второго зама. Да и дети у него. Двое мальчишек. Старшему, Антону, – тринадцать, парень умный и самостоятельный, а как задачи по математике решает! На каждом школьном собрании его хвалят. С русским языком нелады, но это мелочи, подтянет. Сашке только семь в апреле исполнилось – шустрый такой паренек, любопытный и веселый. Нет, без семьи никак и без Дины никак. Слишком долгий они прошли путь.

Времени на самобичевание у Алексея не было: совесть, конечно, полезна, но в меру. И его мысли понеслись вперед.

Дина пришла домой. Присела на край кровати. Отчаяния уже не было, зато внутри появилась пустота… Вот квартира. Вот комната. Вот их с Алексеем кровать. Вот тумбочка. Вот шкаф. Там ее вещи. Хорошо, что дети в летнем лагере, будет проще собраться, ничего им не объясняя. Тетка – мудрая женщина, но все-таки решать нужно самой. Это ведь уже не первый случай: была уже Юля – секретарь на заводе. Правда, тогда все было не очень ясно: душа кричала: «изменяет», а муж все отрицал. Да и Юля через полгода вышла замуж. Но теперь-то Дина была точно уверена, что было у них, было.

Дина долго сидела на кровати: разные мысли в голову лезли… О том, что говорят, будто брак убивает любовь, и надо просто терпеть. Да, она уже не та тоненькая скромная девочка, которая с восторгом смотрела на мужа и ловила каждое его слово. Но она до сих пор хороша, выглядит даже лучше, чем в молодости: одевается со вкусом и стиль свой появился!..

Стемнело. Дина собрала все силы, открыла дверцы шкафа и стала методично бросать свои вещи в открытый чемодан. Потом – и детские.

Когда Алексей пришел домой, то застал молчаливую бледную Дину за сборами. Он глубоко вздохнул и молча опустился перед ней на колени…

И Дина простила. Сохранила семью.

Мои бабушка и дедушка прожили вместе двадцать девять лет, полных переживаний, успехов и неудач, счастливых и несчастных моментов. Возможно, в этой их совместной жизни были и еще измены и ссоры – не знаю. Но знаю точно: моя бабушка была счастлива. Свою смерть после тяжелой болезни дед встретил рядом со своей Диной: слабое пожатие руки, последнее горькое «прости»…

Через полтора года после дедушкиной смерти бабушка вышла замуж за дедушкиного сослуживца. Некоторые осудили ее поступок, но мой дедушка, умирая, велел: «Выходи за хорошего человека», – он не хотел, чтобы его нежная, честная, порой беспомощная жена осталась одна.

Михаил Соловьев. Клятое слово

Никогда не понимал словечка «любовь». Если в детские годы мама спрашивала: «Ты меня не любишь?» – в ответ звучало твердое: «Нет».

Став взрослее, я так и не научился произносить эту затасканную, с моей точки зрения, фразу, умело подменяя ее словами вроде «мне с тобой хорошо» или «не могу без тебя».

На этой почве не раз возникал разлад с очередной подружкой. И были новые попытки разобраться в понятии «любовь». Нельзя же называть этим словом все подряд. Родительские чувства – одно, сыновьи – другое. Обожание животных – отдельная история, как и гастрономические пристрастия. Как же решиться называть «любовью» такое множество понятий? «О чем там говорил Иисус? – листал я бабушкину Библию. – Может, здесь ответ?»

Шло время, подрастала первая дочь. Жена привыкла к уклончивым ответам.

– Смотри на дела, – цитировал я притчи. – Слова пусты.

Она все понимала, но никак не могла избавиться от тяги к «клятому слову»: «Ты меня любишь?» – иногда все-таки звучало.

На дворе был 1985 год, хотелось перемен.

– Уехать бы куда, – как-то сказал я за ужином. – Надоело все…

И тут – словно кто подслушал – через минуту звонок в дверь.

– Соловьев? – протягивает повестку армейский капитан. – Призыв офицеров запаса. Распишитесь…

В те годы бывших студентов призывали массово: Афганистан уносил жизни кадровых офицеров, а «студенты», «пиджаки» или «двугодичники» тащили лямку за некомплект взводных внутри страны.

Так нежданно я и стал офицером.

1987 год.

Воинская часть в глубинке Хабаровского края. Лето.

– Вадимыч, телеграмма, – протягивает ротный листок с двумя белыми полосками. – Твоя приезжает.

Действительно: «Встречай Веру. Поезд такой-то. Тчк». Тесть отправил.

Странный городок, где проходила моя служба, затерялся на стыке часовых поясов рядом с Амурской областью.

Поезд в ночь, а от части до вокзала приходилось всегда добираться пешком. Хорошо не зима. Да и едет ко мне та, с кем связаны жизнью.

Километр-второй на «одиннадцатом маршруте» – то бишь ногами. Город впереди светится, помаргивает огнями редких машин. Тишина, только стрекочет кто-то в траве.

Голоса. Вроде знакомые, но слов не разберешь. Приезжие, судя по всему, – поезд уже минут пять как пришел.

«Глянуть, что ли, кто?» Быстро перебежал железнодорожную насыпь. Впереди два силуэта: один знакомый – друга-товарища замполита Юрки. И девушка рядом с ним с незнакомой прической «шариком».

«Как же это? Юрка ж говорил, что в командировке?» Ну дает приятель!

Поезд. Шестой вагон. Пассажиры-курильщики, провожающие. Жены нет. Подхожу к проводнице:

– Скажите, а Вера Соловьева ехала с вами?

– Ее встретили. А вы кто?

– А кто встретил?

– Муж…

Смотрит на меня оценивающе: то ли посмеяться, то ли пожалеть мужика…

Цикады на обратной дороге издеваются. Юрка?! А память услужливо вспоминает присланную недавно анонимку:

«…Михаил, жена изменяет вам с замполитом Юрием Гапоненко. Не будьте глупы и наивны…»

Такое «открытие глаз» в полку не новость: трудно что-то скрыть в маленьком военном городке. Офицерские жены, измаявшиеся от отсутствия работы, одни – изменяют мужьям, другие – шпионят за теми, кто изменяет, и с удовольствием «стучат» мужьям.

С надеждой непонятно на что открываю квартиру – пусто. Иду к дому друга-товарища замполита. В окнах свет.

Звоню в дверь. Тишина.

– Юра! Верка!

Молчит ночь. Выносить двери не хочется: проснется подъезд, порадуется ночному шоу…

Второй этаж всего – задача-пустяк. Сначала залезть на угол балкона, потом – водосточная труба. Глаза-руки делают свое дело, а в душе волна «красной ярости». Это от отца. Тот, «разогнавшись», мог и убить.

Ярость все гуще. Не помню, как рвал марлю на балконной двери и открывал шпингалет.

Комната. Пусто. Кухня. На полу знакомый желтый чемодан…

Когда все ясно, остается лишь боль.

…Телеграмма от тестя оказалась случайностью – влюбленные о ней не знали. А Юркина жена в отпуске и приедет лишь спустя неделю… Именно эту неделю и планировали «украсть» незадачливые любовники…

Моя квартира – и разом ставшая холостяцкой постель.

…Утро, и таиться нет смысла. Полк знает любые новости.

Ротный Вадька:

– Молодец, что не стал разбираться. Рецепт один: ратный труд на благо родного подразделения. Дуй-ка в командировку…

Но уезжать рано. К тому же есть желание посмотреть, как будут развиваться события. Ведь скоро вернется Юркина жена.

Время тянется неимоверно медленно, а боль не уходит… На третий день я не выдержал и бессильно смотрел из темноты в кухонное окно, где она готовила ему ужин. Пожалуй, прическа «шариком» ей идет…

На шестой день раздался пинок в дверь.

Бывший друг беспокоен. Естественно: завтра в его квартире станет тесно.

– Забирай свою жену!

– Свободен!

Замок клацает, не давая предателю войти внутрь. Еще один бессильный пинок и удаляющиеся шаги. Теперь в тупике он.

Спустя неделю я зашел в квартиру бывшей соседки Анечки:

– Знаю, Верка у тебя. Пусть придет вечером.

Вечером за столом на кухне она сказала:

– Ты никогда не говорил, что любишь меня…

– А он?

– Говорил…

– Клятое слово! Ну и где его любовь?

Молчание.

– Уезжай к матери… Уволюсь, будем решать, что делать…

2011 год. Нам уже по пятьдесят, и мы вместе.

Тогда, в далеком маленьком городке, жена поняла наконец разницу между словом и делом, а я после рождения второй дочери научился-таки произносить для нее это клятое слово «люблю»…

Алёна Подобед. Я согласен

Алевтине поставили самый страшный диагноз… В ее роду по материнской линии почти все женщины угасали от этой анафемы, таящейся на уровне генов…

Из близких только Коля – поздний сыночек, вымоленный у Бога от одиночества. Муж? Был когда-то, но попивал и поколачивал, да и детей от него быть не могло. Такого мужа и вспоминать не стоит. Вот и решилась Алевтина рожать сама. Просто подошла к соседу по дому – высокому стройному мужчине лет тридцати пяти и попросила о помощи…

Алевтина часто наблюдала за ним из-за оконной шторки по выходным или когда шла через двор, возвращаясь с работы. Соседа звали Виталием, он был тренером то ли по велосипедному спорту, то ли по плаванию, то ли по тому и другому вместе. Красивым его назвать было трудно, он был скорее… солнечным. Стоило Виталию выйти во двор, и его тут же окружали ребятишки. Он с удовольствием возился с их великами, играл с ними в баскетбол или учил отжиматься на турнике… И дочка у соседа была славная, вся в папу…

«Мне бы такую, – думала Алевтина и тут же обрывала себя: – Нет, девочку нельзя. Даст Бог, мальчик будет!»

Мысли сумасшедшие, нереальные. Ну как, как она скажет Виталию? Что он подумает? Может ославить на весь дом, а то и город…

Нет, он не такой. Глаза у него хорошие, и сам он добрый и светлый, как солнышко. Алевтина решилась.

Странное дело – в ответ на ее сбивчивые слова, до смысла которых докопаться можно было разве только через психушку, сосед просто ответил:

– Я согласен.

Все произошло у нее дома и самым естественным образом, а, забеременев, Алевтина переехала из столицы в Подмосковье. Все подальше от пересудов, да и выгодно, жилье-то там куда дешевле. Появилось на что ребенка поднимать.

Десять счастливых лет с сыном Колей. Десять лет милых семейных радостей, заставивших почти забыть о родовом проклятии. Да и зачем Богу забирать у мальца единственное – мать…

«А может, я и сына-то родила, чтобы прикрыться им от неизбежного?» – думала порой Алевтина, вызывая тем самым приступы липкого, тошнотного страха…

И вот он – диагноз… Возле дома без сил опустилась на скамейку. Как она в квартиру войдет и посмотрит в глаза своему Коленьке? Как скажет?.. А уж какой он у нее славный – пусть не отличник, зато спортсмен (есть в кого) и помощник во всем… Зря говорят, что безотцовщина – это, по сути, не мужики. Неправда. Что вложишь в ребенка, то и получишь. А уж она сына от трудностей не ограждала, и беды и радости – все поровну. Но зато он и жалеет ее, и мужичком себя в доме держит – починить, настроить – все умеет…

К реальности вернул звонок с мобильного телефона сына. Голос был незнакомый. Мужчина представился врачом скорой помощи… Сказал, что Колю… сбила машина… Прямо на переходе, иномарка с грязными номерами… Даже не остановилась… Это по словам самого Коли. «Да, пока жив… Приезжайте…»

Что было потом?.. Бесконечность больничного коридора. Врач, аптека, сберкасса, аптека, дом, ломбард, приемный покой, врач, аптека… Месяц возле дверей реанимации с мольбой в глазах:

– Доктор, ну что, что? Пустите, ну хоть одним глазком…

А в ответ:

– Не положено, состояние крайне тяжелое – готовим к следующей операции.

– Ты не убивайся так, милая. Если не пускают, значит, надежда есть, – утешала Алевтину санитарка, – иди поспи хоть. Сама-то с ног валишься – краше в гроб кладут…

Квартиру пришлось заложить – все уходило на лекарства Коле. С работы собрали что-то по первости, пообещали место ее придержать, не увольнять. А она уж и не думала о том, что после-то будет… И себя не помнила, и болезнь свою. Все как отрезало – будто и не стало ее самой. Одним жила – сына спасти…

Через месяц – общая палата гнойной хирургии, где взрослые лежат вместе с детьми. Полгода она провела возле больничной койки на стуле, положив голову на краешек матраца Коли.

Как-то подошел к ней в коридоре доктор молоденький – из интернов. Жалеть начал, мол, помрет ваш парнишка-то в такой дерьмовой больничке – сгниет заживо… Алевтина в слезы… А он адресок совать начал столичной клиники, цены озвучивать… Операционная медсестра услышала – так его шуганула! А потом к Алевтине:

– Не верь ему, Аля! Не тревожь Колю! Там тебя к ребенку никто не пустит. И лучше твоего ухода ему никто и ни за какие деньги не даст.

А ее собственные боли? Химиотерапия, опиоидные анальгетики? Какое там! Ни минуты на себя, ни копейки, ни таблетки…

Взрослые мужики из палаты – заядлые курильщики да диабетики-ампутанты помогали Алевтине – присматривали за Колей, пока она моталась в поисках очередного лекарства в райцентр. Жалели, приговаривая:

– Уморилась ты совсем, мать! Так нельзя – себя не побережешь, с кем ребенок твой останется?

– Да у меня все хорошо, правда. Устаю только, а так все хорошо.

Про болезнь свою никому ни слова. Вдруг запретят ей за Коленькой-то ходить, как правду узнают?

Полгода ежесекундной борьбы за жизнь ребенка – уходом, молитвами, редкими лекарствами – сделали свое дело. Коля пошел на поправку.

За сутки до выписки положили в их палату мужичонку одних лет с Алевтиной, тезку сына. Вторую ногу ему ампутировать собирались – газовая гангрена. Но оливковый цвет кожи и дикая худоба его говорили о том, что это уже ни к чему… Был он одиноким, и никто его не навещал. Хотя нет, зашла все-таки мордатая баба, жена бывшая, в сопровождении нотариуса. Орала насчет квартиры. Бумаги совала… Все подписал и к стенке отвернулся. А как ушли эти двое, он Алевтину позвал, шепнул на ухо:

– Ты не бойся болезни своей, девонька. Это мне не для чего жить было, а у тебя смысл есть. Сквозь глаза видно, какой пламень в тебе пылает! Да в этом пекле ни одна зараза не удержится… Ты только не гаси его никогда…

– Откуда знаешь про меня?

– Как не знать, свой свояка видит издалека… Ты вот что, дай-ка мне свечечку обезболивающую да газетку, что у меня в тумбочке лежит. – Тихо засмеялся. – Ничего теперь нет у меня, кроме газетки этой…

Алевтина принесла Николаю лекарство, подала старенький номер СПИД-инфо, с обложки которого улыбалась румяная полуголая девка… Поправила подушки и вернулась к сыну… Минут через десять услышала, что вроде опять зовет ее новенький. Подошла, а он уж мертвый… Так в обнимку с бумажной девкой чужой и умер, никого не обременив…

В приемном покое, когда выписывались, случайно встретила Алевтина своего доктора… Он был потрясен тем, что она жива. Отругал, что пропала. Уговорил сдать анализы.

Первоначальный диагноз не подтвердился. Консилиум собрали, диву давались, просили не расслабляться и регулярно проходить обследование… А она, истаявшая, кажется, до последней косточки, сияла от счастья, и столько в ее глазах было любви и благодарности к этому многострадальному миру и Богу за то, что он дал ей прозрение…

Денег после лечения Коли осталось лишь на деревенский домишко. В деревню они и переехали. Да там и здоровее обоим. И несчастных да одиноких на Алевтинин век там хватит – есть кому помогать. По-другому у нее теперь и не получается. Жаль, о себе Алевтина не помнит – за ней сын приглядывает. Распечатал бланки анализов, сам кровь брать научился, сам и в районную поликлинику результаты отвозит. А раз в полгода Колька мать столичным профессорам у себя на кафедре показывает… На врача он учится…

Что до Виталия, так Алевтина его даже в самые страшные дни не тревожила. Колька сам его нашел, когда после окончания школы поступил в медицинский. Не для того, чтобы чего-то просить, – нет. Они с матерью все и всегда привыкли делать сами… Просто очень уж хотелось отца увидеть. Тренер удивился не слишком и принял юношу как родного, впрочем, как и его супруга. Правда, чуть позже, наедине, она зачем-то объяснила Коле, что всегда знала – муж ее не святой. Но семью он любит до беспамятства, и хорошего в нем гораздо больше, чем плохого. Так что можно и потерпеть…

Татьяна Янковская. Любовь в эпоху перемен

Моя бабушка Циля Львовна Янковская (1901–1996) была нейрофизиологом, работала в Институте физиологии им. академика И. П. Павлова. В ее судьбе отразилась «история государства Российского в ХХ веке». Обширна география ее странствий: Белоруссия, Россия, Украина, Казахстан. В Казахстане она побывала дважды: сначала как завроно в Балхаше, потом – в качестве з/к в Карабасе. Она оставила воспоминания, в том числе и о своей первой любви, которую она пронесла через всю жизнь.

Мне было шестнадцать, когда грянула Октябрьская революция. Ее лозунги вошли в мою плоть и кровь. Вернувшийся с фронта брат порекомендовал мне читать Маркса, Ленина, брошюрки Каутского, «Азбуку коммунизма» Бухарина.

В 1919 году мне и моим товарищам пришло в голову, что и школе нужны революционные изменения, и мы преобразовали ее в школу трудового воспитания: добились отмены экзаменов, что освободило нас от обязанности готовить уроки. Нашим основным учебным пособием по всем предметам стала энциклопедия Брокгауза и Эфрона. Преподаватель литературы И. Х. Боборыкин читал нам рассказы классиков, другие учителя ушли от нас. Мы старались изо всех сил, но знаний не прибавлялось. Единственное, в чем мы преуспели, это в трудовых процессах: мы работали в ремесленных мастерских, а весну и лето использовали для сельскохозяйственных работ. Выхлопотали участок земли за городом и необходимый инвентарь. Часть урожая использовали сами, остальное сдавали в детские дома. Наши дела были замечены властями. Председатель исполкома распорядился выдать нам все, что потребуется, и прислал педагога – да такого, что нам и во сне не снился. Им оказался член бюро губкома[2], редактор «Полесской правды» Рафаил Янковский.

Был жаркий летний день. После обеда я лежала в саду на шинели и читала, когда меня позвали в барак. Я увидела молодого, очень серьезного человека: среднего роста складный крепыш с ежиком пепельных волос. Умные карие глаза. Я рассказала ему о нашей коммуне, о целях и планах. Он внимательно выслушал и сказал: «Я не чувствую себя способным удовлетворить ваши запросы, но буду к этому стремиться и учиться вместе с вами».

Когда мы его провожали, он обернулся и потом рассказывал мне, что я стояла босая, в полотняной юбке и косоворотке с пояском, в шинели на плечах и сияла так, что глазам было больно.

И вот каждый день после работы он у костра читал нам лекции: история революционного движения, политэкономия, мироздание, астрономия – благо над головой вместо наглядного пособия было небо, – рассказывал о географических открытиях, о недрах земли. Говорил четко, выразительно, так, что все укладывалось в голове, запоминалось. Как же он нас обогатил!

Как-то мы с ним гуляли по берегу реки. Была лунная ночь, трава сияла светляками.

Вдруг он взволнованно сказал:

– Я уеду! Я должен уехать.

– Но почему? – спросила я.

– Я боюсь сломать вашу жизнь. Вы слишком молоды. А я не могу жить без вас.

– Если из-за меня, то я буду очень несчастна, когда вы уедете.

И вот началась новая жизнь – яркая, наполненная до краев всепоглощающим счастьем. Но двойная: время было напряженное, всякое личное чувство казалось изменой Родине. Рафаил был для меня идеалом, ТАКОЙ человек не мог совершить ничего недопустимого! Я не решалась поделиться с ребятами, но не могла и молчать и рассказала Иде Г. о своей любви, а та рассказала всем… Ребята меня осудили. Я ответила, что ничего поделать со своей душой не могу, забрала вещи и ушла в город.

Дома меня считали еще маленькой, никому в голову не приходило, что я могу выскочить замуж. Узнав о нашем решении, моя бедная мамочка начала плакать. Я тоже плакала и говорила, что если она против, то не выйду замуж, хотя и умру без него! Конечно, мамочка не хотела, чтобы я умирала. Рафаил поговорил с моими родителями, пообещал, что я непременно буду учиться, и семья моя смирилась.

Осенью 1920 года мы поженились. Рафаил стал не только моим мужем, но и дорогим другом, учителем и воспитателем. Ему было двадцать пять лет, но он был разносторонне образованным, культурным человеком.

В 1921 году Рафаила направили в Почеп организовать партшколу. Город был – большая деревня: сплошь деревянные дома с садами, а кругом поля, поля. Однажды он участвовал в ликвидации банды белополяков. Я с душевным трепетом спрашивала раненых, которых к нам привозили, о том, кто выжил, кто погиб. Отряд вернулся примерно через неделю. Увидев мужа, я заплакала – от радости, что жив.

После выпуска совпартшколы мужа вернули в Гомель, поручили организовать рабфак. У нас родился сынок Володя. Это был настоящий дистрофик – сказалось мое голодание во время беременности. Но мы уже жили лучше, и сыночек быстро набирал вес.

Однажды Рафаил заболел и, чтобы не заразить меня и ребенка, ушел болеть на рабфак, в комнату рядом с его кабинетом. Я тосковала и беспокоилась о нем. Через несколько дней проснулась в пять утра, и какая-то сила погнала меня к мужу. Я попросила его вернуться домой, он, не возражая, стал собираться. И вот в такую рань, без стука, вошла какая-то рабфаковка и спросила, как он себя чувствует. Получив ответ, ушла, и мне тогда совсем не показался странным ее ранний визит.

У нас с Рафаилом было заведено оставлять на столе в кабинете или в ящике стола шутливые ласковые записочки вроде: «Потерялась жена в полосатых носочках. Нашедшего прошу вернуть за приличное вознаграждение». Как-то, открыв стол, я обнаружила начатое письмецо, но не мне, а той рабфаковке, которая приходила к нему на рассвете. Он описывал, как ходит по вечерам под окнами общежития в надежде увидеть ее стриженую черную головку. Что сам не понимает, как это случилось, но она заполнила его жизнь настолько, что к моим страданиям и к ребенку он стал равнодушен.

На этом записка обрывалась… Но для меня этого оказалось достаточно: от потрясения меня парализовало. Встать я не могла, еле-еле сползла со стула и поползла к порогу. Добралась до большого стенного шкафа, открыла дверцу и кое-как забралась внутрь. Там я дала волю рыданиям.

Пришел муж, услышал в шкафу какие-то звуки и открыл его. Увидев меня, испугался, схватил меня на руки, успокаивал, говорил, что это было наваждение, которое прошло бесследно, – записку он бросил в стол и забыл про нее. Он ругал себя, просил прощения и обещал, что это никогда не повторится.

Я была слишком несчастна и напугана болезнью, чтобы не поддаться утешению. Постепенно мое тело стало оживать. Но с этого дня я заболела ревностью.

Потом мы переехали в Ярославль, где я поступила в институт на биологический факультет. Училась хорошо, меня выбрали старостой курса. Было трудно: учеба, забота о семье, о часто болеющем ребенке. После больницы, в которую мы с Володей попали из-за скарлатины, Рафаил потребовал, чтобы мы уехали в Гомель, к родителям, говорил, что мне и ребенку нужен отдых. За шесть недель, проведенных в больнице, я так истосковалась по нему и по дому, что не хотела уезжать, но он был неумолим.

У родителей нам действительно было хорошо. Но от Рафаила не было писем, и я не находила себе места. Написала соседям с просьбой сообщить мне, если с Рафаилом что-нибудь произошло. После этого я получила от мужа длинное письмо, в котором он сообщал, что заедет за нами, и мы поедем в Крым.

Оставив Володю у родителей, мы поехали в Балаклаву. Поселились в маленьком домике на склоне горы. Домик утопал в зелени, кисти черного винограда заглядывали в окно, а внизу была бухта – чудесный прямоугольник длинного залива. Мы были счастливы, хотя иногда Рафаил казался мне грустным. Как-то я гладила его брюки, и из кармана выпал листок, на котором было написано: «Дорогой Рафаил…» В письме его отчитывали «за посылку с книгами без единой записки», остальное плохо помню. Подпись – Анна.

Я с недоумением спросила, что это за Анна. Рафаил побледнел и, запинаясь, ответил, что это девочка, которая его любит.

Я спросила:

– А ты?

– Я и сам себя не понимаю, – ответил он. – Я и тебя люблю, и ее тоже. Я специально оставил в кармане письмо, чтобы ты его прочла…

Все во мне рухнуло. На подкашивающихся ногах я поплелась к заливу. Как же меня тянуло броситься в него, утопить эту невыносимую боль! И каждый раз, когда я делала шаг к воде, меня ударяло: Володя!

Больше я ничего не помню, кроме мольбы: домой, немедленно домой! Полутемное купе в полупустом вагоне, никаких разговоров, объяснений. Помню себя дома, осиротевшую, опустошенную. Володины вопросы – где папа, когда придет – рвали мне сердце. А Рафаил уезжал утром на работу, возвращался поздно и ничего не говорил. Пару раз я его спросила: ну как, не проходит? Нет, отвечал он мне грустно. И так день за днем. На занятия ходила, но ничего не понимала. Товарищи добрые, заботливые. Брат мужа, студент, помогал мне с Володей, забирал его из детсада, укладывал спать. А я была как мертвая. Все время молчала. Однажды сбежала с занятий, купила бутылку портвейна, выпила и тут же уснула.

Выхода не было, и сил жить тоже не было. Я попросила Рафаила уехать. Мне уезжать было нельзя, у меня единственный путь к самостоятельности был – институт. И Рафаил уехал на юг в составе пропгруппы ЦК[3].

Я была как после болезни. Слушала лекции, начала общаться с товарищами. Ничего хорошего не ждала. Ни с кем ни слова о катастрофе. Вскоре пришла открытка. Рафаил писал, что, чем дальше уезжает, тем яснее ему становится, что в душе его живу я одна. А мне не легче от того, что его любовь ко мне не исчезла окончательно. Очень уж непрочно это счастье. Ясно, что боль, которую он мне причинил, никогда не пройдет…