О любви. Истории и рассказы Абгарян Наринэ

Когда девушка, обеспокоенная отсутствием вестей от Николая, не выдержала и пришла к нему домой, соседка рассказала ей, что Арбенины тут больше не живут: старший сын ушел на фронт, а мать с младшим уехала к тетке, куда-то за Урал…

Несколько дней опечаленная Наденька не могла прийти в себя. То, что милый друг уехал, не попрощавшись с ней, очень задело ее самолюбие. Но, как и многие влюбленные женщины, она вскоре нашла оправдание его поступку: долгие проводы – лишние слезы.

Для нее будто опустился занавес после первого акта, чтобы подняться перед вторым, – в том, что они еще встретятся, юная романтичная натура даже не сомневалась.

В июле 1943 года советские войска перешли в наступление на Орловском плацдарме. Воодушевленная успешными контроперациями, Красная армия преследовала врага, делала в день марш-броски на десятки километров. Вслед за наступающими бойцами, от отряда к отряду, по военным дорогам колесил неприметный серый грузовичок, принадлежащий Ленинградскому военно-полевому театру народного ополчения. Несколько фанерных перегородок, разрисованных масляными красками, заменяли артистам декорации на все случаи жизни. Пара старых театральных костюмов на пятерых и «любимица публики» – шестиструнная гитара – вот что составляло нехитрое снаряжение походной труппы. За два года прифронтовых скитаний Надежда Макарова повидала многое: не раз они были под бомбежками, а однажды и вовсе едва ушли от немцев… Представления устраивали в госпиталях и на привалах, после боя и перед решающим сражением. А еще нередко, вместо того чтобы играть и петь, актерам приходилось бинтовать раны, успокаивать мечущихся в бреду бойцов и, конечно, писать за них письма домой.

В расположение гвардейского батальона Брянской группировки войск грузовичок прибыл под вечер.

– Артисты приехали! – прокатилось по окрестности.

И пока солдаты собирались, чтобы помочь гостям разобрать имущество и расположиться на ночлег, Надя по привычке пристально всматривалась в лица бойцов, как всегда надеясь встретить кого-нибудь знакомого, хотя все реже и меньше думала о Николае: два года войны ни для кого не прошли бесследно. Повзрослевшая, повидавшая ужасы и страдания девушка давно похоронила в глубине сердца свои чувства к парню, так неожиданно исчезнувшему из ее жизни. Нельзя сказать, что она больше не любила его, но любовь и вся романтика, казалось, навсегда остались в том мирном, довоенном прошлом.

– …и передайте капитану Арбенину! – услышала она обрывок разговора.

– Погодите! – Девушка ухватила за рукав пробегавшего мимо красноармейца. – Я только что слышала фамилию Арбенин. Мне не показалось?

– Есть такой, – ответил тот. – Это командир нашей роты разведчиков.

– Как, как его зовут?

– Николай.

– Боже мой, – разволновалась Надя, – а он родом не из Ленинграда? Я могу его повидать? Я… возможно, я его знакомая.

Солдат окинул девушку взглядом и заулыбался:

– Конечно, можете – его в штаб вызвали, ступайте вон к тому крыльцу.

В вечернем полумраке высокая фигура показалась сразу и чужой, и очень знакомой.

– Коля, Коленька! – позвала Надя.

Капитан обернулся, и улыбка засветилась на его лице. А Надя застыла от удивления:

– Сережка? Ты?!. Ты откуда здесь взялся?

Молодой человек вмиг оказался возле Нади, схватил ее в охапку, прижал к себе и прошептал:

– Молчи, молчи, я тебе все объясню.

Они долго не могли наговориться, держась за руки и не обращая внимания на завистливые взгляды сослуживцев. Вспоминали родной город, школу, знакомых… Наконец, отойдя подальше от штаба и от начальства, Сергей торопливо и сбивчиво стал объяснять:

– Помнишь, в июне 41-го, когда объявили, что началась война, я сразу решил, что уеду на фронт? Ну не мог я сидеть и ждать, когда мне восемнадцать исполнится, а тут еще Николай… Разница между нами меньше двух лет. Мы всегда были похожи. А в военкомате особо и не рассматривали – война.

– Ты стащил его документы? – ужаснулась Надя. – И выдал себя за него? Ты ушел на фронт несовершеннолетним…

На слове «стащил» Сергей бросил на нее обиженный взгляд, такой знакомый, мальчишеский, детский… И тут же опустил глаза:

– Ну можно и так сказать.

Он замолчал, а Надю осенила ужасная догадка:

– Подожди-подожди… Все ведь было не так, верно? Ты не стащил. Он сам попросил тебя… – Эти слова дались ей с трудом. Будто хрустальная мечта упала и разбилась вдребезги, больно царапая осколками. Сергей кивнул. Ему опять вспомнились бледное лицо Николая, слезы матери и ее слова:

– Не пущу, не пущу! Не могу именно тебя потерять. Ну почему, почему ты у меня старший…

– Понимаешь, он ведь был такой домашний, что ли. Талантливый, ранимый, его карьера ждала, сцена. Что бы с ним сделала эта война? Здесь бы он не выжил.

«А что война сделала с тобой, со мной, со всеми людьми?» – хотела воскликнуть девушка. Но вместо этого спросила:

– А Вера Степановна?! Как она допустила? Как могла пожертвовать одним сыном вместо другого?!

Сергей передернул плечами, отгоняя воспоминания.

– Я ведь все равно ушел бы. Дождался бы восемнадцати и ушел. А так… У нее остался хотя бы Николай. Все же тогда были уверены, что война долго не продлится.

Он помолчал и добавил:

– Но зато я встретил тебя, Надюш. Знаешь, я все эти годы был уверен, что однажды ты приедешь к нам вместе со своим фронтовым театром. И я увижу тебя артисткой. На сцене… такую… красивую… И услышу, как ты поешь. Ты же всегда замечательно пела. Я даже примету себе выдумал: пока не увижу тебя на сцене, со мной ничего на войне не случится!

– Ой, Сережка, скажешь тоже. А петь я буду завтра. Насмотришься.

Сергей невесело усмехнулся:

– Ну вот, опять мне не везет: завтра утром моя рота уходит на задание. Я вот попросить тебя хотел, – добавил он, немного смутившись, – по инструкции документы мы должны оставить у командира штаба. Я все оставил. И удостоверение, и партбилет. Но вот это, – он достал из кармана гимнастерки мятую пожелтевшую фотокарточку и, краснея, протянул Наде, – путь побудет у тебя.

С фотографии смотрела нарядная школьница с бантами в косах.

– Я все думала, кто это мое фото с Доски почета стащил? А это ты…

– Угу, – кивнул Сергей, и они оба засмеялись, словно возвращаясь в счастливую пору беззаботной юности, когда они были еще школьниками, а их планы еще не нарушила война.

– Вот что, Надюш, – озабоченно произнес Арбенин, прощаясь, – здесь я – Николай, и зови меня так, ладно? Смершевцы и так свирепствуют, будто немца нам мало. В каждом готовы предателя увидеть. Узнают, что воюю не под своим именем, – беды не оберешься.

– Я буду звать тебя капитан Арбенин, не ошибусь, – пообещала девушка.

На следующий день стало известно, что рота разведчиков под командованием капитана Арбенина напоролась на немцев. Командир приказал бойцам отходить, а сам остался прикрывать их отход. Вернулись все, кроме капитана…

В этот вечер Надя не могла петь, а читала стихи Константина Симонова, которые знали тогда уже на всех фронтах, но всегда слушали с замиранием сердца. Как в первый раз:

  • Жди меня, и я вернусь.
  • Только очень жди…

В августе 1944 года Надежда Макарова вернулась в родной Ленинград. После блокады город зализывал страшные раны. Пройдя пустынным переулком мимо искореженных бомбежкой стен, она свернула к подъезду своего дома, и тут ее окликнули:

– Девушка, кажется, это у вас я кое-что оставил на хранение?

Надя обернулась, вскрикнула и бросилась на шею молодому человеку. До поздней ночи они не могли наговориться. Вновь и вновь Сергей рассказывал ей историю своего чудесного спасения:

– Когда все стихло, ребята мои в нарушение приказа вернулись на то место, где мы напоролись на засаду, видимо хотели забрать мое тело. А оказалось, что в теле еще теплилась душа. Видимо, кто-то очень крепко держал ее за хвост. Доктора вытащили меня буквально с того света. Два месяца я провалялся в госпитале. Хотел вернуться на фронт, но… оказалось, что к службе в разведке уже не годен. Ну, отдашь фотографию?

Надя покачала головой:

– Нет, не отдам. И тебя, Сережка, я больше никому и никогда не отдам!

…Они поженились в мае 45-го, прожили долгую жизнь, воспитали детей и внуков. По понятным причинам молодая пара уехала из родного города в старинный Новгород, что на Волхове. Мой дед так и остался на всю жизнь Николаем. И только бабушка иногда называла его совсем другим именем…

Мария Мельникова. Вальс в землянке

По воспоминаниям Галины Ивановны Клементьевой

Вальс – чистый, юный, стремительный. Румянец, прерывистое дыхание и объятия – трепетные, чуткие, головокружительные. Первые объятия большой любви. Это вечно, как звезды и кружево снежинок в морозном воздухе, – юная девушка и молодой офицер. И вальс. Это могло быть сотни лет назад, а могло быть вчера.

Я вспоминаю свою юность, школу. Необыкновенное время, незабываемое… Да, жизнь тогда била ключом. Мы занимались в кружках, дружили, влюблялись. Мы умели работать и умели отдыхать: катались на лодках, гуляли, ездили на лыжах и коньках. Театры! Какие вещи тогда ставили! А концерты… К нам в Казань приезжали Козловский, Лемешев и многие другие знаменитые и очень талантливые певцы. Как я любила их голоса! Не пропускала ни одного концерта, ни одной оперы.

В старших классах нас разделили на две школы: девочки учились в одной, а мальчики – в другой. Заканчиваются у нас уроки, выходим, а ребята уже прибежали и встречают. Улыбающиеся, радостные лица до сих пор у меня перед глазами, будто бы я вновь и вновь распахиваю школьную дверь и солнце, ветерок, свобода и радость освещают мою жизнь.

Потом началась война… Школу я закончила в сорок втором, и мы, выпускники, все пошли на фронт, добровольно. Нам было тогда по семнадцать. И выпускной школьный бал стал для нас днем прощания – и со школой, и с юными мечтами, и с друзьями. Из моих одноклассников почти никто не вернулся с войны.

Нас ждал бесконечно долгий путь в теплушках по железной дороге, которую с немецкой методичностью уничтожали фашистские бомбы. Гимнастерка и кирзовые сапоги безжалостно напоминали об оставленном доме, о родителях.

Я попала в город Горький, который немцы бомбили и днем и ночью. Здесь мне пришлось увидеть смерть и боль. Здесь же встретила и свою любовь – посреди войны, разрухи, чада и страха – ту любовь, которая крепла в разлуке и не угасла через годы, которая победила войну и дала новую жизнь.

Взрывы, всполохи пожаров, смерть. Страшно так, что дух захватывает. Нужно бы спрятаться, забиться, как испуганный зверек, под землю, но я стою и смотрю, как завороженная, и то, что я вижу, поражает воображение.

Нас, девушек, приехавших на фронт, обучали на радисток. Мы принимали радиограммы. Я даже не знала, с кем общаюсь и кто скрывается за позывными. Меня вызывают – записываю все, что говорят, и передаю дальше. Я – только соединительное звено.

А еще мы несли дежурства: стояли на посту с винтовкой, охраняли объект. Длилось оно не так уж и долго, но времени хватало, чтобы во всех подробностях представить, как ворвется сейчас враг и пристрелит меня из моего же ружья. Или даст по голове прикладом.

А еще было страшно, когда немецкие самолеты на бреющем полете расстреливали. И здоровье я там потеряла, когда по снегу – ползком на задание. И увидела там многое, чего не забыть. До сих пор помню испуганное лицо мальчишки-солдата, который от бомбежки в землянке хотел спрятаться, а снаряд ту землянку на куски разнес… Было и такое, что прямо на тебя бомба летит, думаешь: все, конец, а она и не взорвалась. Разве же можно словами рассказать, что в такой момент чувствуешь?!

Но я не жалею, что попала на фронт. Именно здесь я встретила Илиодора, начальника связи тринадцатого отдельного зенитного дивизиона. Он учил нашу группу на радистов. Мы полюбили друг друга. Это было светлое, чистое и радостное чувство. Ему – двадцать один, мне – семнадцать…

Поскольку большинство домов было разрушено, наша воинская часть располагалась в основном в землянках. Один уцелевший дом стал нашим штабом, а для девушек-радисток – и школой, и местом работы. Здесь же нам отвели большую комнату под спальню. В конце этой комнаты отгородили закуток, где мы могли потренироваться на рации.

Бывало, лягут уже все спать, а Илиодор тихонечко пройдет в комнатку для занятий и ждет, приду я на свидание или нет. Мы сидели с ним по полночи, разговаривали, моя рука – в его руке. А как-то раз он подошел ко мне и говорит: «Пока есть время, пойдем потанцуем». А мне скоро на дежурство, надо бы поспать… Но где уж там! Наш клуб занимал самую большую землянку. Илиодор включил музыку, и я стала учить его вальсу…

Они кружились по крохотному «залу», и не было на ней шелковых бальных туфелек, отбивающих волнующий ритм по паркету. Военная форма, кирзовые сапоги, сырой пол землянки… Но они умели любить, умели радоваться… и танцевать под фейерверк боевых снарядов.

Ну а потом пришла я на дежурство, села, поставила рядом винтовку. Спать хочется… Винтовка рядом, держу… и снова – вальс…

– Логинова! – Перед сонными глазами постепенно проявился начальник штаба.

– Извините, пожалуйста!

Ну, в общем, отругал он меня, и стала я ждать наказания. А начальник штаба и Илиодор очень дружили, да и жили в одной землянке. Уж мой сон на посту они между собой точно обсудили. Месяц прошел, наверное, когда Илиодор решил спросить у своего соседа: «Ты Логиновой наказание какое-нибудь придумал? Нет? А надо». В результате за тот сон на посту мне назначили два дежурства на кухне.

В 1943 году, когда я окончила курсы радистов и стала практически профессионалом, меня перевели в Харьков. Было очень грустно и страшно расставаться, ведь мы не знали, увидимся ли снова.

В Харьков мы входили вместе с солдатами-освободителями. А оставшиеся в живых немцы прятались в полуразрушенных, заброшенных домах. Еще долго на улицах города раздавались выстрелы. Именно там я получила ранение, перенесла четыре операции, да и сегодня к непогоде рана эта болит.

У нас в части были девочки, которые очень хорошо пели, иногда затянут так тихонечко: «Мне в землянке холодной тепло от твоей негасимой любви…» И перед глазами у меня – вновь тот вальс в землянке, и слезы – по щекам.

Девушек демобилизовали раньше. Я вернулась домой, поступила в университет. Как и до войны, мы ходили в театр, на концерты. Люди умели радоваться в те годы вопреки всем невзгодам, ведь кто-то остался без дома и вынужден был строить себе землянки, кому-то совсем нечего было есть, многие лишились близких… А что?! И в землянке можно свадьбу на весь мир устроить, потому что конец войне, жизнь продолжается!

И вот как-то раз в сорок шестом году мы с подругой пошли в ЦУМ – огромный такой, людей много, шумно… Я поворачиваю голову – а там Он. Мы просто стояли и смотрели друг на друга на расстоянии. Потом подошли близко, а глаз от глаз все не отвести и слова не вымолвить. Подруга моя не поймет, в чем дело. А вокруг нас уже толпа стала собираться – многие улыбались, а кто и плакал.

Илиодор демобилизовался только в 1970 году. А поженились мы в 1947-м. Я была тогда в обыкновенном белом простеньком платье, обыкновенных туфельках. Зашли в ЗАГС и вдруг – такой ливень! Гроза, молнии… Женщина, которая нас расписывала, сказала: «Это к счастью. Вы будете долго жить вместе».

Дома нас ждал скромный послевоенный обед. А вместо свадебного путешествия – билеты на оперетту «Розмари». Перед театром мы решили покататься на лодке (в Казани есть озеро Кабан, огромное-огромное). Вот плывем мы, и вдруг в нашу лодку ка-а-ак запрыгнет рыбка. Она билась, подпрыгивала, а мне никак не поймать ее было, чтобы выпустить на волю… Говорят, что это – тоже примета к счастью. Действительно, с мужем мы прожили вместе шестьдесят лет, очень счастливо. И вот теперь, когда его не стало, мне очень одиноко и тяжело, не успокоиться и не забыть…

Елена Литинская. Маруся

Из фронтовых записок младшего лейтенанта Григория Литинского

Выехав из Москвы, эшелон, в теплушках которого разместился наш стрелковый батальон, потянулся на Калинин. Монотонно постукивают колеса, навевая дремоту и воспоминания…

Я закрываю глаза и вижу Марусю тринадцатилетней девочкой – в тот первый день, когда она появилась в нашем классе. Она была иностранкой: приехала из Польши, где жила у бабушки в Вильно. Случилось так, что самый трагический и кровавый для нашей страны 1937 год оказался для меня самым счастливым: ведь если бы Марусину тетю Сару и ее мужа не арестовали, то Маруся не убежала бы из Тулы в Москву, к дяде Мише, и не поступила бы в нашу школу.

По возрасту Маруся должна была пойти в седьмой класс, но русский язык она знала плохо, и ее приняли в наш 6-й «В». Девочка оказалась личностью яркой и внешности соответствующей: с шапкой волос цвета красной меди, кареглазая, брови густые, соболиные, кожа белая-белая, с несколькими веснушками, крупный нос и сочные пунцовые губы с маленьким пятнышком на нижней. Она не была красавицей, но не заметить эту девочку было просто невозможно.

Очень живая, бойкая, Маруся легко и быстро подружилась с нами. Она не смущалась своего акцента и отвечала у доски, слегка покачиваясь на своих крепеньких ножках. Память у нее была феноменальная: легко заучивала наизусть целые страницы по истории и географии, а вот ударения долго ставила неправильно. Класс смеялся, но очень дружелюбно. А через год Маруся и вовсе вышла в первые ученицы.

Наша дружба началась с того, что я стал провожать ее из школы домой. Путь был короток – пятнадцать минут, но мы, гуляя, продлевали его на часок-другой. И говорили, говорили… Я помогал ей правильно ставить ударения, объяснял, что значит «пойти на кудыкину гору», «к черту на кулички» и прочие идиомы. Она была самолюбива и часто говорила: «Знаю бэз тебя».

Марусины дядя и тетя жили на Малой Бронной в небольшой комнате коммунальной квартиры. Без ванной, но с печью-голландкой! В комнате стояли старинный буфет, стол и кровать, где спали дядя с тетей, а Маруся и бабушка ночевали на раскладушках. Для Москвы того времени это было делом обычным, но после прекрасных квартир в Вильне и Туле девочке казалось ужасным такое проживание.

Имя Маруся тогда воспринималось как очень простое, деревенское, а ведь по паспорту она была Мариам, как пророчица, сестра Моисея.

Нашей юной «пророчице» негде было заниматься. Дядя и тетя, которым было слегка за тридцать, жили весело: вечно дым коромыслом, пьянки-гулянки. Маруся мне однажды призналась, что часто делает уроки под столом или у подруги Лиды, у которой иногда оставалась ночевать.

Скоро мы с Марусей от совместных прогулок перешли к совместным занятиям. У меня была шестиметровая комнатка. Она стала нам убежищем и свидетельницей нашего юношеского романа, очень невинного и чистого. Назанимавшись и намиловавшись, я шел провожать Марусю домой и ужасно сердился, когда мама просила меня заодно зайти в булочную за хлебом, – это «заодно» спускало меня с небес на землю.

Когда началась война, папа решил отправить нас в эвакуацию в Елабугу, а сам остался работать на заводе. Я согласился, но при одном условии: Маруся поедет с нами. Родители и дядя Миша не возражали.

В Елабуге мы снимали комнату вместе с младшей сестрой мамы – тетей Шурой. В ней разместилось пять железных кроватей. Был еще маленький коридорчик, где мы обедали и занимались.

Мы с Марусей поступили в 10-й класс местной школы и вообще не расставались: в школе сидели за одной партой, дома до ночи вместе готовили уроки при коптилке. Когда взрослые уже спали или делали вид, что спят, мы ложились каждый в свою узкую железную кровать и, выждав какое-то время, я перебирался к Марусе. Мы любили друг друга горячо и нежно. Все было между нами, но не было нормального секса: отсутствие противозачаточных средств стало тормозом в нормальном развитии чувств.

По воскресеньям мы пилили на дрова толстые сосновые стволы. Зимой я запрягал лошадку, и мы отправлялись в пойму Камы за тальником. Яркое солнце, белый снег и тишина вокруг, а мороз не менее –40°. Я рублю топором тальник, Маруся – в шубке, повязанной бабушкиным платком, на ногах валенки, румянец во всю щеку! – относит его в дровни.

* * *

В теплушке живет на колесах мой стрелковый взвод. На верхних нарах у крохотного окошка – самые хорошие места. Здесь вместе со мной – младшим лейтенантом – расположились помкомвзвода, снайпер и ординарец. Горит коптилка, сделанная из гильзы снаряда. Какое счастье, что все железные дороги проходят через Москву!

Наш эшелон простоял на Пресне целых двенадцать часов. Телефон у меня дома не отвечал. Я помчался бегом на Спиридоновку сообщить родным о своем приезде. Обмерла мама, расплакалась сестра. «Собирайтесь и приходите ко мне в эшелон». Объяснил, где стоим, и бегом обратно: никто не знает, сколько простоим. Опоздаешь – за дезертира сочтут.

Пришли моя сестра и Маруся с подругой. Я договорился с местным рабочим встретиться с родными в его комнате. Шустрый ординарец принес водочку, американскую тушенку и другую закуску. Гармонисту поднесли стопку, и музыка полилась. Марусина подруга запела новые фронтовые песни: «Землянку» и «Темную ночь». Все разгулялись: пели, танцевали и смеялись. Я и забыл, что мы едем на фронт. Маруся, напротив, была сдержанной: то ли охладела, то ли не хотела афишировать наши отношения. Мы не виделись уже полтора года – с тех пор как меня призвали в армию. Переписка у нас сначала шла через пень колоду, а потом и вовсе оборвалась.

Сейчас она сидела рядом – такая красивая и желанная. Пышные темно-золотые волосы до плеч, ярко накрашенные губы. Исчез румянец, изменилось и выражение лица: ушла детскость. На мои прикосновения и объятия отклика не было. Я с ума сходил от желания. Мне хотелось хорошенько встряхнуть ее, до боли сжать эту пухлую ручку с ямочками и спросить: «Что с тобой? Разлюбила?» Но вокруг было слишком много народу. Я танцевал с ней, молол всякий вздор, делая вид, что все прекрасно, но душа моя рвалась на части. Мне было девятнадцать…

Пришли родители. Папа – прямо с работы. Он был инженером на знаменитом ЗИСе, рассказывал, как они осваивают выпуск автомобилей. С мамой мы говорили о Марусе: она ей продолжала нравиться и казалась любящей и верной. «Берегите вашу любовь, дети. Закончится война – поженитесь. Все будет хорошо».

Я заглянул в Марусины глаза, как бы вопрошая: «А будет ли хорошо?» Она покраснела и отвела взгляд.

– Как ты жила без меня, почему перестала писать?

– Жила как все, работала. Поступила на филфак МГУ. Я тебе писала… Просто, видно, письма не доходят.

А глаза ее говорили: «Не спрашивай больше…»

«Ну что ж, – подумал я, – уже пришли похоронки на некоторых моих друзей, может, теперь моя очередь…» Я представил, как потекут слезы из ее прекрасных глаз, когда придет грустная весть. На душе стало легче.

Да, вечеринка удалась на славу! Больше всех разгорячились однополчане – мои соседи по нарам в теплушке. Веселье оборвал прибежавший связной:

– Паровоз подцепили. Скоро трогаемся!

Стали прощаться. Слезы, напутствия, благословения…

Мои родные побрели в темноте домой. А мы полезли под вагоны – кратчайшим путем к эшелону. Едва вскочили в теплушку, эшелон тронулся. Снова стучат колеса, и мы, еще не остывшие, делимся впечатлениями о встрече. Мерцает пламя коптилки. Я машинально отвечаю на вопросы друзей. «Отец работает на ЗИСе уже двадцать лет. Он инженер-инструментальщик. Маруся – невеста моя. Мы с ней вместе учились в школе».

– Повезло тебе, парень. Невеста у тебя – класс. Мне бы такую! – В голосе помкомвзвода слышалась явная зависть. – А моя, знаешь, не дождалась. В эвакуации с каким-то белобилетником спуталась.

– Да, ребята, мне здорово повезло, – рассеянно сказал я, а из ума не выходила Марусина холодность, и червь сомнения грыз душу.

Несколько месяцев спустя нас перебросили на уничтожение Литовско-Мемельской группировки. Началось наступление. От Маруси писем не было. Вернее, пришло одно маленькое письмецо, вроде отписки. Ну я, конечно, ответил ей тем же. Решил больше не писать совсем. А внутри что-то сосет, покоя не дает. Стали отмечать Октябрьскую. На офицерском вечере крепко выпил. Пошел за Татьяной, которая жила на комбатовой квартире. Разбудил ее, велел одеться и привел на танцы. Целый вечер танцевал с ней, никого к ней не подпускал. Зачем мне нужна была эта Таня, не знаю…

Пришло письмо от мамы. Она у меня чудная, ее письма всегда успокаивали и обнадеживали. В конце письма мама сделала такую приписку: «Помни, что тебя ждет счастье с любимой девушкой». Может быть, она хотела как-то удержать меня? От чего? Более монашеской жизни, чем я вел на фронте, и не придумаешь. Не принимать же всерьез историю с Таней? Правда, было еще одно увлечение… Но все это – жалкие попытки отвлечься от грустных мыслей о Марусе.

На фронте наступило затишье. Я писал дневник и изводил себя сомнениями. Ну как я смогу жить с ней, если узнаю, что она мне изменяла? Ведь это позор. (Позор кому? Ей, изменнице, или мне, которому изменила невеста?) Нет, не смогу. Справедливости ради, я подумал о том, что, если сам начну «пикировать» на всю катушку – это тоже гадость. Почему мне можно, а ей нельзя? Ведь она тоже человек! Мое великодушие нравилось мне, и сам я себе нравился – эдакий добрый малый, герой войны.

А потом вдруг пришло еще одно письмо от Маруси: теплое, нежное, искрящееся любовью. Как ни в чем не бывало. Я был так счастлив, что теперь мне уже не хотелось докапываться до сути того, что произошло с ней в Москве. Я ей простил сразу все грехи, вольные и невольные, и наша любовная переписка возобновилась.

После победы я демобилизовался и вернулся домой. Мы с Марусей собирались пожениться. Тайну былого раскрыла «подруга», та самая, которую Маруся привела на встречу со мной, когда наш эшелон стоял на Пресне:

– Маруся была тебе неверна. Да ты его знаешь. Это Л. Т. с нашего юрфака. Пока ты был на фронте, родители умоляли не говорить тебе правды, не травмировать тебя. А теперь можно. Она тебя не стоит…

Какие чувства двигали «подругой» с юрфака, я не знаю. Зависть, стремление разрушить нашу любовь? Может быть, у нее самой были какие-то виды на меня? Она хотела нанести мне страшный удар, но у нее не получилось. Еще на фронте я переболел возможной Марусиной изменой. Мы с Марусей вскоре поженились. А «подруга»… Все друзья и знакомые отвернулись от нее. Мы никогда ее больше не видели.

Светлана Яценко. Вот так встреча!

Мой дедушка умер задолго до моего рождения. Помню, как мы с бабушкой летом частенько приносили цветы на его могилку, – она всегда сама собирала букет в палисаднике, знала, какие дедушке нравились. Историей их большой любви и хочу сейчас поделиться.

До войны бабушка Рая со своей мамой, сестрой и братом жила в поселке Старь Брянской области. В одиннадцати километрах от поселка был районный центр Дятьково, знаменитый своим хрустальным заводом.

Мой дедушка, молодой инженер Борис Юферев, в 1936 году приехал на этот завод по распределению. Там же проходила практику и девятнадцатилетняя Раечка, студентка Дятьковского индустриального техникума. Она была маленькая, пухленькая и очень веселая – в такую девушку нельзя было не влюбиться. Дедушка сразу это понял и без долгих ухаживаний повел ее расписываться. Говорят, что моя прабабушка, услыхав об этом, схватила палку и бежала всю дорогу в район, чтобы вразумить дочку. Но, к счастью, все окончилось благополучно – свадьбой.

Когда началась война, моей маме Наташе было четыре года, а ее брату Юре – и вовсе полтора. Бабушкина сестра Римма к этому времени тоже успела выскочить замуж и ждала ребенка.

Летом сорок первого моя прабабушка проводила на фронт обоих своих зятьев и сына. В сентябре началось наступление немецких войск на Москву, и пришлось маминой семье в спешном порядке эвакуироваться вместе с хрустальным заводом.

Ехали в теплушке целый месяц: бабушка Рая с двумя маленькими детьми и ее беременная сестра Римма. Куда их привезут, они не знали. Где в это время воевал дедушка, тоже понятия не имели. Из имущества успели забрать только большую кровать, на ней все и спали. В конце концов заводчан разместили в Саратовской области, в деревне Хватовка. Вместо хрустальных фужеров и вазочек завод стал выпускать оконное стекло и граненые стаканы.

А дедушка тем временем служил в инженерных войсках, был контужен во время взрыва и попал в госпиталь. Когда же выздоровел, его направили в тыл восстанавливать кирпичный завод.

Судьба забросила дедушку в городок Петровск в Саратовской области, и он сразу принялся писать запросы в Москву, пытаться найти семью. Но, увы, Брянская область была оккупирована фашистами, и о том, куда эвакуировали завод из Дятьково, ему не сообщили. Целых два года он и не подозревал, что находится всего в ста десяти километрах от жены и детей, искал их, не находил себе места. Нередко в голову приходили мысли, что, возможно, их нет в живых…

И вот однажды на кирпичном заводе снарядили подводу с кирпичом, чтобы поменять его на стекло на ближайшем стекольном заводе. Отправился в путь и дедушка, чтобы договориться об этом деле с руководством. По снегу добирались всю ночь, в «стекольном» поселке оказались уже под утро. А когда дедушка пошел на завод к директору, вдруг заметил в приемной знакомое лицо. Это была секретарша с дятьковского завода, Женя.

Вот так встреча!

Он бросился к ней:

– Женька, как ты здесь оказалась? Знаешь что-нибудь про Раю? Они живы?

– Борис Владимирович! Не может быть! Да живы, живы! Рая только что пошла домой с ночной смены. Давайте я вас провожу.

Женя схватила его за руку и потащила за собой. Они прибежали в длинный барак, на скорую руку построенный для эвакуированных.

Бабушка к этому времени получила извещение, что ее муж пропал без вести, и все глаза выплакала от такого горя. А тут – он! Бросилась его целовать, обнимать, а когда наплакались, дедушка пошел за занавеску, где на большой кровати, той самой, что увезли из Стари, спали дети: девочка Наточка, мальчик Юрик и… какой-то малыш с соской во рту.

Дедушка вернулся из-за занавески с потемневшим лицом:

– Рая… а третий – кто?

Тут бабушка принялась хохотать:

– Ах, батюшки! Да это ж Римкин! Помнишь, сестра была беременной, когда вы ушли на войну? Вот Генька у нее и родился. Она сейчас на работу побежала.

Ну тут уж они вместе расхохотались. Больше не расставались…

Наталья Ермакова. Наши корни

В этот день собралась вся наша семья, за длинным столом поместились три поколения. Поводом для встречи послужил юбилей: нашей любимой бабушке исполнилось восемьдесят лет. Рядом с ней сидел дед Михаил, с которым она прошла всю жизнь рука об руку, – мы воспринимали их как единое целое.

Я смотрела на лицо бабушки, покрытое сетью морщинок, и мне казалась, что каждая – отражение наших проблем и забот. Постарела бабуля, но в глазах то и дело мелькали молодые озорные искорки. Прежним был и голос, до сих пор завораживающий, когда она пела.

За ее спиной осталась большая жизнь, хрупкие плечи выдержали тяжелые испытания, материнское сердце вмещало заботу обо всей огромной семье. Своей любовью она отогревала наши души, поддерживала советом. Даже когда мы выросли, стоило ее ладони коснуться головы, и все проблемы, как в детстве, уходили.

Дед рассказывал, как они познакомились. В ту далекую пору он был лихим наездником, вожаком комсомольской ячейки и первым гармонистом на селе – словом, видным и завидным женихом. Девушку Машу встретил случайно на поляне среди берез. Вообще-то вначале он услышал пение, прислушался – и затаил дыхание, боясь спугнуть чудо. Оказалось, чарующий голос принадлежит хрупкой девушке, ловко орудующей серпом.

Несколько раз Михаил приближался к опушке, да вот познакомиться так и не решился. Вскоре подвернулся подходящий случай: девушка уложила сено в телегу, но копна оказалась слишком высокой, и на повороте телега наклонилась, завалившись набок. Михаил тут же подоспел на помощь, выровнял телегу. Девушка приветливо улыбнулась, поблагодарила, и сердце парня навсегда осталось в плену ее глаз. Незнакомка оказалась дочерью лесника.

Вскоре они поженились. Любовь превратила норовистого жеребца в ласкового ягненка. Жили они в любви и ладу. Семья пополнилась тремя сыновьями, ставшими радостью для матери и поводом для гордости отца.

А потом была война… Мужчины ушли на фронт, и вся забота о детях легла на плечи бабушки. Выживали за счет лесных даров: собирали грибы, ягоды, дикие яблоки и груши. На лесных полянках бабушка высаживала картошку, кукурузу, просо. На древесный уголь, который производили всей семьей, выменивали в городе хлеб и муку. Дети работали много, наравне с матерью. За лица, перемазанные сажей, их прозвали чумазыми галчатами.

В лесу, у самых болот, находился лагерь партизан. Немцы боялись туда сунуться, но часто бомбили то место. Как-то утром семью разбудил рев самолетов, и зарево пожара осветило лес. Бабушка ушла в лес и вернулась лишь поздно вечером, еле-еле дотащив на мешковине раненного в ноги партизана. Он был совсем плох: стонал, метался в бреду. Бабушка своей заботой и целебными травами выходила его, и партизан вернулся в отряд.

К семейным легендам относится и история о том, как моя мама оказалась в бабушкиной семье. Дети собирали хворост и увидели младенца, завернутого в шерстяной платок. Ребенок настолько ослаб, что даже не мог плакать. Рядом лежала мертвая мать. Бабушкины сыновья принесли дитя домой. Найденыш оказался девочкой, и назвали ее Надей – Надеждой.

Бабушка приняла ее как родную – считала, что это Господь послал ей дочку. Благодаря молоку козы Дашки моя мама выжила, выросла здоровой. Кстати, это только в семье козу звали Дашкой, а вот сельчане величали ее уважительно – Дарьей Петровной. Имя Дарья было производным от слова «дарить», ведь бабушка отдавала молоко даром, и оно поставило на ноги не только мою маму, но и многих других людей, ослабленных в годы войны.

Та коза была на удивление строптивой и непослушной: свободно гуляла по лесу, не признавала привязи, а вечером сама возвращалась в сарай, но молочка приносила больше других. А еще Дашка отличалась хитростью: убегала в случае опасности, и никто не мог ее поймать, а если к дому приближались посторонние, она исчезала из сарая. Так коза и пережила войну.

Вернувшись с войны, дед порадовался Надежде, принял ее, как родную дочь, называл дитем войны. Жили они ладно и складно. Всех детей на ноги поставили, когда же сыновья обзавелись своими семьями, то разлетелись из родного гнезда, а моя мама всю жизнь провела рядом с приемными родителями, стала их опорой в старости.

В начале каждого лета мы, внуки, приезжали в гости к нашим любимым старикам. Помогали бабушке по хозяйству, собирали грибы, ягоды. Особой наградой для нас была вечерняя прогулка по лесу: бабушка шла впереди, а вся ватага послушно следовала за нею. По дороге она пела песни, объясняла, как ориентироваться в лесу, показывала, где растут целебные травы. Бабушка была малограмотной, но по-житейски очень мудрой – многому мы у нее научились.

Как-то раз отдыхали на опушке, и бабуля рассказала, почему ручей называют родником: корень этого слова – «род» – обозначает, что именно скромный источник становится основой чего-то большего. «Родник мал, – напевно говорила бабушка, – но он соединяется с другими, и становятся они полноводным потоком. Так из маленького ручейка рождается великая река. То же самое и с «народом»: каждый род образует семью, и все они связаны друг с другом, так как есть у них что-то общее. Вот и слово „Родина“ имеет тот же корень…»

Не забуду и еще одно ее выражение: «Линии обороны Брестской крепости и Сталинграда проходили через наши сердца». Когда речь заходила о войне, бабушка говорила, что Родина воспитала их поколение истинными патриотами, многие из которых отдали жизнь, защищая свою страну. Погиб и ее отец, наш прадед. А дед Михаил часто вспоминал, как после победы они ехали домой в теплушке мимо выжженных сел, разрушенных городов. На глазах храбрых солдат, много раз под шквальным огнем ходивших в атаку, стояли слезы… Когда выходили на своей станции, целовали родную землю, обильно политую кровью, обнимали родных и близких, если было кому их встречать…

В начале девяностых годов, когда рухнула великая страна, изменились идеи, и стало можно свободно говорить о вере, дед рассказал нам историю своего чудесного спасения. После войны несколько кораблей рыбацкой артели, где он работал, отправили на ремонт в Польшу. Первым к родным берегам должен был возвращаться траулер деда. Когда он перед отплытием зашел к себе в каюту, то обнаружил, что забыл в гостинице партбилет. Деду пришлось вернуться, однако он долго не мог найти свой документ: перевернул весь номер – нигде нет! В отчаянии сел на диван, обхватил руками голову: потеря партбилета была равноценна измене Родине. Тут он вспомнил слова жены: «Будет плохо – читай девяностый псалом», – на прощание она передала ему листок с молитвой.

В Бога дед не верил, на фронте листок не доставал, запомнилась только первая фраза: «Живый в помощи Вышнего». Вот и стал ее машинально повторять, а вскоре обнаружил партбилет: тот застрял в щели у стенки дивана. Дед схватил его, а внутри оказался листок с тем самым девяностым псалмом. Пока он добрался до дока, его траулер покинул порт, пришлось ему назад возвращаться на другом корабле. И только дома узнал, что его артель погибла вместе с судном: зацепили тралом подводную мину. Так война напомнила о себе еще одной страшной жертвой…

На следующий день после юбилея мы пошли в лес и расположились в тени огромного дуба. Мой сын поинтересовался, что за дерево нас приютило. Бабушка пояснила, что этот могучий дуб стоит здесь много столетий – наши предки пользовались его тенью, крепкий ствол, как стержень, соединяет молодые ветви с древними корнями. «Так должно быть и в семье, – обняла она правнука, – основой должна стать любовь. Она, как ствол этого дерева, объединяет юных членов семьи со старшими. Корни дуба питают зеленую крону, дают им силу устоять во время ураганов. Молодые ветки согреваются в лучах солнца и передают это тепло корням. Поэтому дуб-великан до сих пор и радует нас своею силой и крепостью – нипочем ему бури и наводнения!»

…В наше время не принято целовать руки, но благодарность выливается в слова, и мой рассказ – это низкий поклон нашим любимым бабушке и дедушке.

Крепко стоит наша семья, опираясь на свои корни…

Семейная сага

Наталия Жеребченко. «Махну серебряным тебе крылом…»

Город Гатчина Ленинградской области не так знаменит, как другие пригороды Санкт-Петербурга, но для меня и моей семьи замечателен тем, что здесь в 1912 году родилась моя мама, Вера Васильевна, по отцу Морозова. Здесь же она окончила с отличием школу и была принята в Ленинградский университет на физико-математический факультет. И здесь они с моим будущим папой впервые встретились и полюбили друг друга.

А было это в начале 1930-х годов. В Гатчину (с 1929 по 1944 год город назывался Красногвардейск) прибыла эскадрилья летчиков. Разместили их… во дворце!

Вечерами молодые летчики в красивой форме (другой одежды у них просто не было) приходили в Дом офицеров потанцевать, поиграть на бильярде.

Туда же на танцы собирались и местные девушки, одетые, как правило, одинаково: светлая блузка, темная юбка на резинке, парусиновые туфельки с перепонкой, белые носочки – почти униформа. Как-то один из летчиков – командир звена, старший лейтенант Жеребченко, пригласил на танец симпатичную девушку. Скорее всего, это был вальс, хотя в те годы уже танцевали и танго, и фокстрот, и чарльстон. Я всегда восхищалась, как красиво родители танцуют. От природы оба они были музыкально одарены, и мама говорила, что у них в школе, где преподавали бывшие выпускницы Института благородных девиц, были уроки бальных танцев. Возможно, и в летных училищах, где в 20-е годы многие преподаватели были из «благородных», если и не проводили уроки по танцу, то устраивали вечера. Все, кого я знала из того поколения, хорошо и с удовольствием танцевали.

Итак, после танца кавалер проводил даму к ее месту, поклонился, и вдруг… у «дамы» лопнула резинка на юбке, которая стала сползать, но, правда, мгновенно была подхвачена. Несмотря на обоюдное смущение, девушка озорно сказала: «Ну вот, теперь вам как порядочному человеку придется на мне жениться!» Пошутили и разошлись. Но мне кажется, что отец тогда влюбился сразу и навсегда.

Спустя пару дней подруги-студентки, Вера и Женя, готовились к экзаменам в садике возле дома. Вдруг девушки видят: летит самолет типа «этажерки», снижается и садится совсем рядом, на лугу. Вылезают два летчика в комбинезонах и идут с ведром в сторону домика, где сидели подружки (попросить воды, поскольку заглох мотор). Оказалось, что это те самые бравые парни, с которыми подруги накануне танцевали в Доме офицеров, – Федя Жеребченко, пилот, и Саша Васильев, бортинженер (уже тогда друзья на всю жизнь). Ну не судьба?!

Молодые люди стали встречаться. Летчики умели красиво ухаживать! Женя с Сашей вскоре поженились, а примерно через год поженились Вера и Федор.

Мама рассказывала, что папа часто бывал у них в семье и сразу обаял сестер-братьев, но главное – был тепло принят ее строгим отцом, Василием Ивановичем Морозовым. А уж мамина мама, Надежда Степановна, которая жила вместе с нами почти до конца жизни, своего зятя просто обожала, называя его только «Федечка», всегда старалась ему услужить, и тогда папа ласково ее «осаживал»: «Мама, успокойтесь. Мне ничего не надо. Отдыхайте!»

14 мая 1933 года в Гатчине мои будущие родители сыграли свадьбу. Это было время пионов, и жених преподнес невесте огромный букет. И потом всю жизнь в этот день он дарил жене эти цветы.

Скромно отметив бракосочетание в кругу маминой семьи, молодой муж посадил жену на раму велосипеда и повез… в Гатчинский дворец, где была размещена эскадрилья. В одном из залов молодоженам отгородили угол – так началась их совместная жизнь.

17 августа Вера заявила мужу: «А у меня завтра день рождения!» Он ответил: «Нет, – это у меня завтра день рождения!» Тут и выяснилось: они родились в один день, только с разницей в пять лет! Еще одно удивительное совпадение: в тот же год Совнарком учредил День Воздушного флота СССР – именно 18 августа! Так что День авиации навсегда стал самым главным праздником в нашей семье.

Папу перевели в Липецк. Менялись города, гарнизоны, общежития, коммуналки с десятком керосинок на кухне. Мама была хорошая хозяйка, чистюля, в двадцать с небольшим лет стала верной женой, а в двадцать два года – заботливой матерью: 19 ноября 1934 года появился на свет мой брат Витенька.

В 1936–1938 годах отец работал летчиком-испытателем, несколько раз ставил рекорды высотных полетов, в том числе мировые. И мама трудилась, растила ребенка и ждала, ждала, постоянно тревожась за любимого мужа.

Во время очередного испытательного полета случилась беда: при выполнении «мертвой петли», когда самолет шел вертикально вверх, отцу снесло скальп оторвавшейся планкой, но он, истекая кровью, все же сумел посадить самолет. Наскоро подлечившись, он снова приступил к полетам, правда с частично утраченной шевелюрой.

Осенью 1938 года отца направили в «правительственную командировку» (так это называлось) в Китай, для обучения личного состава и помощи Народной армии в войне с Японией. Когда через год он вернулся домой, то увидел постаревшую, убитую горем жену – мама похоронила любимого сына Витеньку, умершего от дифтерита. Всю жизнь она ощущала последствия этой трагедии.

Как это бывает с семьями военных, их постоянно перебрасывали с места на место. В августе 1940 года, когда родители из Батуми плыли на теплоходе «Крым» к новому месту службы отца, начался жуткий девятибалльный шторм, что спровоцировало у мамы преждевременные роды. Отец сам принял дочку, девочка родилась слабенькая, болезненная. Мою старшую сестру еле выходили, и всю жизнь мама боялась за нее, помня трагедию с сыном.

А потом началась война. Отец воевал на разных направлениях, был командующим ВВС 7-й Отдельной воздушной армии, служил на фронтах в районе Рязани, Брянска вплоть до осени 1943 года.

Мама с грудной дочкой жила в начале войны в Гатчине, у родных. Почти два года она ничего не знала о муже. А в 1943 году знакомые летчики вывезли ее вместе с ребенком, сестрой и матерью к отцу, на фронт. Дедушка, Василий Иванович, категорически отказался «драпать»: продолжал работать на Кировском заводе и вскоре умер от голода. Где похоронен, незвестно. Вторую мамину сестру, еле живую, опухшую от голода, позже тоже доставили на фронт в компанию к остальным. Жили в землянках. Все работали: в столовой, в медсанчасти… До сих пор их перелет из Гатчины на фронт мне кажется почти чудом.

Осенью 1943 года, когда началось наступление на Западном фронте, несколько суток отец, командующий 8-м истребительным авиационным корпусом, совершенно простуженный, с высокой температурой был на командном пункте. Потерял сознание и попал в госпиталь. Потом его отправили в тыл – назначили замкомандующего Среднеазиатским военным округом в город Ташкент, где он и прослужил до осени 1945 года.

Все семейство генерал-майора Ф. Ф. Жеребченко оказалось в Ташкенте, где 2 марта 1944 года родилась я. Родители хотели сына, мама рыдала, отец ее утешал: он искренне радовался моему появлению на свет и тому, что я была абсолютной «папиной копией». Я росла как настоящий мальчишка: играла в футбол, ездила с отцом на рыбалку, ходила с ним на хоккей.

Осенью 1946 года наша семья перебралась в Москву. Отец учился в Высшей военной академии. Сначала мы впятером жили в одной комнате в гостинице ЦДКА. Напротив располагался известный уголок Дурова, и мы, дети, часто с восторгом наблюдали, как «по улице слона водили». А через два года родители получили квартиру на Хорошевском шоссе. Этот район, состоявший из двух-трехэтажных домов, которые строили пленные немцы, назывался «Военный городок». Квартира была метров сорок, три маленькие комнаты – нам она казалась дворцом!

У нас в доме почти все время кто-то останавливался, люди приезжали-уезжали. За стол садились по восемь – десять человек, а в праздники – и того больше! Дом у нас был хлебосольным: пельмени лепили сотнями, винегрет делали тазами, бабулечка пекла пироги, плюшки, а я помогала и училась всему. Много шутили, смеялись и, конечно, танцевали под патефон. Как я любовалась, когда мои родители – крепыш-папа и миниатюрная, на высоких каблуках мама – выделывали такие па под «Брызги шампанского» или «Утомленное солнце»!..

К сожалению, папу мы дома видели редко: он постоянно был в командировках. Потом новые назначения: Горький, Харьков, Куйбышев, Северо-Кавказский округ. В должности генерал-инспектора, а затем замначальника боевой подготовки войск ПВО страны Федор Федорович Жеребченко работал до 1963 года.

Помню, когда папа был дома, он вечерами обычно сидел на кухне за столом, на котором стоял стакан с чаем, заваренным особым способом (это был целый ритуал), и читал. Страсть к чтению была у нас семейной. Книги, тогда – страшный дефицит, «доставались» и привозились откуда только можно.

В нашем доме любили бывать не только друзья родителей, но и наши с сестрой повзрослевшие товарищи-однокашники – и все помещались, всего хватало. Пели, танцевали, шутили, хохотали до слез. А главный заводила – папа! Он был человек-праздник, всегда был щедр и отзывчив на чужие проблемы: очень многим помогал.

Папа отличался невероятной скромностью: военную форму со всеми регалиями, орденами-медалями надевал только на службу. Был предельно пунктуален, не выносил разгильдяйства, вранья, нескромности или хвастовства. Мы никогда не знали, какую отец занимал должность, – «папа служил». Его генеральское звание вслух не произносилось.

Таких же принципов придерживалась и Вера Васильевна, наша мамочка, – «боевая подруга», как она шутя себя называла. Обладая сильным, независимым характером, собственным мнением, острая на язык и с отличным чувством юмора, мама вовсе не была покорной женой: просто у них с отцом были общие представления о моральных ценностях. Они были настоящие две половинки одного целого. За тридцать два года супружеской жизни было столько разлук, ожиданий, встреч и опять расставаний, бесконечных тревог… – я думаю, это, скорее, укрепляло чувства, делало их ярче и глубже. Даже если родители были не рядом, они всегда были вместе!

В мае 1962 года у папы случился обширный инфаркт. Спустя некоторое время после очередного доноса отцу вежливо, «по-дружески», посоветовали уйти на «заслуженный отдых». Он говорил, что его «ушли» из армии, которой он отдал всю жизнь. Переживал молча. Мама была рядом, старалась отвлечь. Вскоре авиаконструктор Яковлев (самолеты которого отец когда-то испытывал) пригласил его работать в свой КБ. Папа радовался как ребенок.

А 21 мая 1964 года по дороге на работу отца не стало: тромб в сердце. На похоронах было очень много народу: военные, летчики, друзья приехали со всего Союза. Мужчины не скрывали слез. Мама держалась невероятно стойко, только в последний момент прощания на плацу Новодевичьего кладбища вдруг вскрикнула: «Любимый!» – и все…

Когда через год замечательный скульптор Олег Комов делал памятник в виде белого сокола на могилу отца и спросил, какие слова высечь на постаменте, мы решили написать то, что было его сущностью: «Летчик Федор Федорович Жеребченко».

Мама пережила отца на тринадцать лет. Ее настигла страшная болезнь. На консультации врач удивленно спросила, почему более десяти лет у мамы не было близкого мужчины – ведь она весьма моложава и привлекательна?! На что та ответила, что у нее был и остался только один, самый лучший мужчина – ее муж, ее Федор.

Похоронены они рядом.

Вечная и светлая им память!

Ольга Вернигор. Подснежники

Первое воспоминание из детства: мы едем в поезде, едем не один день. Наша семья – мама, папа, брат и я – возвращается из Воркуты на родину мамы на Украину, в Тернопольскую область. Мои родители как «враги народа» были сосланы в лагерь под конец Великой Отечественной войны.

Они познакомились на каторге. Работали на лесоповале. Сплавляли лес. Женщины работали наравне с мужчинами.

Они познакомились, полюбили друг друга и поженились, несмотря на то что жизнь у них была нечеловеческая: жили в бараках, спали на нарах. Зимой – лютые морозы, летом – тучи комаров. Что страшнее? Можно поспорить.

Но они молодые, красивые и жаждущие любви. Их сослали, когда им было по двадцать лет. Как весной сквозь корку льда пробиваются подснежники, так их любовь пробилась через насилие и жестокость мира. Эта любовь помогла им выжить и остаться людьми.

Страницы: «« ... 89101112131415 »»

Читать бесплатно другие книги:

В этой книге 143 записи — «Живой код удачи». Мы знаем, что в нашем алфавите каждой букве соответству...
Из всего, что нас окружает, самой необъяснимой кажется жизнь. Мы привыкли, что она всегда вокруг нас...
Ава Уэйлен всем сердцем любит Мэтью, но, поселившись после свадьбы в его доме на острове, осознает, ...
Как сохранять нейтралитет среди политического хаоса и социальных потрясений? Автор, практикующий пси...
Продолжение знаменитого «Дневника Домового», что затронул сердца более 2 000 000 читателей Рунета. П...
«Плотный ветер насквозь проглаживал бетонную полосу бульвара, спотыкаясь на перекрестках: там он схл...