Круглосуточный книжный мистера Пенумбры Слоун Робин
Из пластиковых колонок гремит музыка: какие-то щелкающие трели, мелодия, которую, я подозреваю, слышало не больше тринадцати человек во всем мире.
— Что для вас приготовить, ребята? — кричит сквозь музыку один из подростков. Впрочем, на самом деле он, возможно, и не подросток. Вся здешняя команда пребывает в безусой переходной поре: наверное, ходят в художественный колледж. Наш собеседник одет в белую футболку с Микки-Маусом, вооруженным автоматом Калашникова и устрашающей миной.
Ладно, теперь бы не ошибиться.
— Один особый Хогвартс, — кричу я в ответ.
Микки-партизан коротко кивает.
Я добавляю:
— Но без грибов.
Пауза.
— Грибов не надо.
Пауза.
— Пожалуй.
Но Микки-партизан уже отвернулся, советуется с товарищами.
— Он тебя услышал? — шепчет Нил. — Мне пиццу нельзя. Если нам в итоге правда всучат пиццу, то миссия по ее употреблению ляжет на твои плечи. Не давай мне ни кусочка. Даже если я буду просить.
Он замолкает.
— А я, наверное, буду.
— Привяжи себя к мачте, — говорю я. — Как Одиссей.
— Или капитан Кровавые Ботфорты, — добавляет Нил.
В «Хронике поющих драконов» ученый гном Кочедыга убеждает экипаж «Звездной лилии» привязать капитана Кровавые Ботфорты к мачте, когда тот попытался перерезать горло поющему дракону. Так что да. Капитан Кровавые Ботфорты.
Микки-партизан возвращается с коробкой. Что-то быстро.
— С вас шестнадцать пятьдесят, — объявляет он.
Погодите-ка, я что-то сделал не так? Или это розыгрыш? И Бурчала отправил нас искать ветра в поле? Нил подымает брови, но вынимает хрустящую двадцатку и подает малому. Взамен мы получаем коробку для пиццы размера супермакси, с расплывшимся синим штампом «Пирожки на ходу».
Коробка не горячая.
За порогом на улице я вскрываю ее. Внутри аккуратные стопки толстого картона, все длинные плоские выкройки с прорезями и язычками, где они должны соединяться. Это Бурческоп, в разобранном виде. Края дочерна обожжены. Эти листы кроили лазерным резаком.
На внутренней стороне крышки толстым маркером начертано послание от Бурчалы, его ли собственной рукой или кем-то из его бруклинских вассалов, я никогда не узнаю:
SPECIALIS REVELIO[17]
На обратном пути мы заглядываем в полупиратскую лавку электроники и прикупаем две дешевые цифровые мыльницы. Оттуда бредем пешком в «Нортбридж» по улицам Нижнего Манхэттена. Нил несет коробку, а я — пакет с двумя фотоаппаратами. У нас есть все, что нужно. Мануций будет нашим.
Город соткан из световых пятен машин и рекламы. Под светофорами, переключающимися на желтый, сигналят такси; очереди покупателей, позвякивая, двигаются вверх и вниз по Пятой. На каждом углу небольшое столпотворение, смех, сигареты, прилавок с кебабами. Сан-Франциско хороший город, и он прекрасен, но в нем никогда не бывает столько жизни. Я вдыхаю поглубже — воздух прохладный и терпкий, с запахом табака и мяса неизвестного происхождения — и вспоминаю, как Корвина говорил Пенумбре: можешь тратить оставшееся время где-нибудь еще. Боже мой. Бессмертие в выложенных книгами катакомбах под землей или смерть здесь, среди всего этого? Я выбираю смерть и кебаб. А что Пенумбра? Он тоже, как ни странно, кажется скорее человеком мира. Я вспоминаю магазин, его широкие витрины. Вспоминаю первую фразу, с которой Пенумбра обратился ко мне: «Что вы ищете на этих полках?» — произнесенную с широкой приветливой улыбкой.
Корвина и Пенумбра когда-то были друзьями: я видел фотографию-свидетельство. Корвина, видимо, был тогда совсем другим… на самом деле, буквально другим человеком. В какой момент ты осознаешь этот рубеж? Когда именно приходится давать человеку другое имя? Прости, нет, ты больше не можешь оставаться Корвиной. Ты теперь Корвина 2.0 — сомнительный апгрейд. Я вспоминаю молодого человека на старом фото, подымающего большой палец. Неужели он исчез насовсем?
— Серьезно, лучше бы режиссер был женщиной, — говорит Нил. — В самом деле. Нужно больше вливать в этот фонд. Я выдал только один грант, и то своей двоюродной сестре Сабрине.
Он умолкает, потом продолжает.
— А это, думаю, незаконно.
Пытаюсь вообразить Нила через сорок лет: лысого, в костюме, совсем иного. Пытаюсь увидеть Нила 2.0 или Нила Ша бизнес-наставника — Нила, с которым я больше не смогу дружить, — но просто не могу такого представить.
Вернувшись в «Нортбридж» я с удивлением обнаруживаю Кэт и Пенумбру, сидящих на низких диванчиках и увлеченно беседующих. Кэт вдохновенно жестикулирует, а Пенумбра, улыбаясь, кивает, его синие глаза горят.
Подняв на нас взгляд, Кэт улыбается.
— Пришло новое письмо, — объявляет она.
И замолкает, но по ее лицу пробегают судороги, будто она не в состоянии держать все в себе:
— ПМ расширяют до ста двадцати восьми человек, и я среди них!
Ее микромускулы вибрируют, и она почти выкрикивает:
— Меня выбрали!
Мой рот слегка приоткрывается. Кэт вскакивает и обнимает меня, я отвечаю на ее объятие, и мы танцуем, описывая небольшой круг по ультрамодному лобби отеля.
— Ну и что это вообще означает? — спрашивает Нил, кладя коробку для пиццы.
— Наверное, то, что наш побочный проект получит теперь кое-какой административный ресурс, — говорю я, и Кэт вскидывает руки вверх.
Отпраздновать победу Кэт вся наша четверка усаживается у барной стойки, облицованной квадратиками матово-черных микросхем. Мы седлаем высокие табуретки, и Нил заказывает всем по стаканчику. Я потягиваю какой-то коктейль под названием «Синий экран смерти», который и в самом деле ярко-синего цвета, с ярким светодиодом, моргающим внутри одного из ледяных кубиков.
— Так, значит, теперь ты, собственно говоря — одна сто двадцать восьмая Президента Гугла? — спрашивает Нил.
— Не совсем так, — отвечает Кэт. — Президент у нас тоже есть, но Гугл слишком сложная машина, чтобы управлять ею в одиночку, так что выручает Проектный Менеджмент. Ну, знаешь… нужно ли выходить на тот рынок, нужно ли покупать вот эту фирму…
— Чувак! — обращается к ней Нил, соскакивая с табурета. — Купи меня!
Кэт смеется.
— Не уверена, что трехмерные сиськи…
— Да не только сиськи! — восклицает Нил. — Мы делаем все тело. Руки, ноги, дельтовидные, все что хочешь!
Кэт молча улыбается и прихлебывает свой напиток. Пенумбра крутит в руках широкий стакан с тяжелым дном, на палец наполненный золотистым скотчем. Оборачивается к Кэт.
— Дитя мое, — спрашивает он, — как вы думаете, через сто лет Гугл еще будет существовать?
Кэт секунду молчит, затем уверенно кивает.
— Думаю, будет.
— Знаете, — продолжает Пенумбра, — один довольно знаменитый член нашего братства близко дружил с молодым человеком, основавшим компанию с подобным уровнем притязаний. И он говорил точно так же.
— Какую компанию? — любопытствую я. — Майкрософт? Эппл?
А вдруг Стив Джобс путался с неразрывниками? Не потому ли шрифт Gerritszoon установлен на каждом маке…
— Нет, нет.
Пенумбра качает головой.
— Это была компания Стандарт Ойл.
Он улыбается: поймал нас. Болтает виски в стакане и говорит:
— Вы сумели пробраться в сюжет, который развивается уже очень долго. Иные из нашего братства сказали бы, что ваша компания, дитя мое, ничем не отличается от остальных, создававшихся прежде. А некоторые сказали бы, что за пределами Каптала никто и никогда не был нам нужен.
— Некоторые типа Корвины, — замечаю я.
— Да, Корвина, — Пенумбра кивает. — И другие тоже.
Он окидывает взглядом нашу троицу — Кэт, Нила, меня — и тихо продолжает:
— Но я рад, что на моей стороне вы. Не знаю, понимаете ли вы, насколько это будет историческое дело. Методы, разработанные нами за столетия, в союзе с новейшими инструментами… Я верю, у нас получится. Я это чувствую.
Втроем — Нил читает инструкции с моего ноута, а Пенумбра подает детали — мы в первый раз собираем Бурческоп-3000. Части вырезаны из гофрированного картона, и когда щелкаешь по нему пальцем, получается довольно громкий хлопок. Сцепленные, как предусмотрено, они образуют необъяснимо прочную конструкцию. Она состоит из наклонной подставки для книги и двух стрел над ней, в каждой — хитрое гнездо для фотика — по одному на каждую страницу книжного разворота. Аппараты присоединены к моему ноуту, на котором сейчас запущена программа «Бурческан». Программа, в свою очередь, сбрасывает изображения на винчестер, матово-черный терабайтник, встроенный в тонкую коробочку для игральных карт. Коробочка — элегантная озорная деталь от Нила.
— А кто, напомни, придумал эту штуку? — спрашивает он, прокручивая инструкцию.
— Чувак по прозвищу Бурчала. Он гений.
— Я бы его взял на работу, — замечает Нил. — Хороший программист. Выдающееся чувство пространственных соотношений.
Я открывают свой «Перечень птиц Центрального парка» и укладываю в сканер. Конструкция Бурчалы не очень похожа на гугловскую — тут нет паучьих манипуляторов для листания, и эту часть работы приходится выполнять вручную, как и нажимать фотоспуск — однако она работает. Ширк, пых, чпок. Миграционный маршрут странствующего дрозда улетает на замаскированный винчестер. Потом я разбираю сканер обратно на плоские картонки, а Кэт засекает время. Сорок одна секунда.
С этой приблудой за плечом я сегодня чуть за полночь вернусь в Читальный Зал. Он будет целиком в моем распоряжении. Со всей возможной поспешностью и скрытностью я отсканирую не одну, а две книги, и покину место действия. Декл предупредил, чтобы я управился и смылся, не оставив следов, до первого света.
Черная дыра
Едва пробило полночь. Я торопливо шагаю по Пятой авеню, разглядывая темную массу Центрального парка на той стороне дороги. Деревья — черные силуэты на фоне серо-багровых разводов неба. Из машин на улице — только желтые такси, уныло кружащие в поиске седоков. Одно из них моргает мне фарами, я отрицательно мотаю головой.
Деклов ключ звякает у входной двери Festina Lente, и вот я внутри.
В темноте мигает одинокий красный огонек, но я получил вводную от Декла: это беззвучная сигнализация, связанная с пультом в одной сугубо частной охранной фирме. У меня учащается пульс. Только тридцать секунд есть на блокировку, и я спешу ввести код: 1-5-1-5. Это год, когда умер Альд Мануций — или, если вы подписываетесь на версию Неразрывного Каптала, год, когда он не умер.
В холле темно. Я вынимаю из сумки налобный фонарик и прикрепляю его на голову. Налобный фонарь вместо карманного посоветовала Кэт.
— Сможешь спокойно переворачивать страницы, — сказала она.
Луч света выхватывает логотип на стене, прописные буквы отбрасывают четкие тени. Меня посещает мысль о кое-какой внеплановой диверсии — вдруг получится стереть их базу книжных пиратов? — но я решаю, что и главная моя миссия уже достаточно рискованна.
Я крадусь сквозь безмолвные пространства внешнего офиса, обшаривая лучом налобника кабинки слева и справа. Холодильник бормочет и жужжит; многофункциональный принтер одиноко мигает; по мониторам пляшут скринсейверы, озаряя комнату слабыми голубыми отсветами. Больше никакого движения, никаких звуков.
В кабинете Декла я не утруждаю себя переодеванием и не думаю вынимать из кармана мобильник. Слегка нажимаю на книжный стеллаж и удивляюсь тому, как легко расходятся и вращаются полки, плавно и бесшумно.
Эти тайные двери и впрямь отлично смазаны.
Дальше сплошная чернота.
И внезапно мое предприятие видится мне совсем иным. До этой секунды я представлял себе Читальный зал, каким он был вчера днем: ярким, оживленным, и если не приветливым, то хотя бы хорошо освещенным. А теперь я смотрю, можно сказать, в черную дыру. Это космический объект, откуда не могут выскользнуть ни материя, ни энергия, и я сейчас спущусь прямо туда.
Я направляю фонарик вниз. Придется не спешить.
Надо было спросить Декла, где выключатель. Почему я не спросил, как зажечь свет?
Мои шаги отдаются тягучим эхом. Выхожу из коридора в Читальный зал, там кромешная темень, самый черный вакуум, какой только мне приходилось видеть. Еще и лютый холод.
Я делаю шаг и решаю направлять луч вниз, а не вверх, потому что, когда я смотрю вниз, свет фонарика отражается в гладком камне, а когда смотрю вверх, просто рассеивается и исчезает.
Я хочу отсканировать мои книги и поскорее свалить отсюда. Сначала нужно найти тот самый стол. Столов десятки. Но это не составит особого труда.
Я обхожу комнату по периметру, ведя пальцами вдоль полок, прыгая по кочкам корешков. Второй рукой я ощупываю пространство вокруг, как мышь усами.
Надеюсь, мышей тут нет.
Вон там. Луч фонарика выхватывает край стола, и тут же я вижу массивную черную цепь и книгу, которая ею скована. На обложке высокие серебряные буквы, ярко блеснувшие в свете налобника: МАНУЦИЙ.
Первым делом я извлекаю из сумки ноут, затем разобранный каркас Бурческопа. Сборка в темноте идет труднее, я бесконечно долго вожусь с прорезями и язычками, боясь поломать картон. Потом я достаю фотики и на пробу щелкаю одним. Молния вспышки на яркую микросекунду освещает все подземелье, и я тут же досадую на себя, поскольку зрение мое чуть не отключилось, в глазах плывут крупные фиолетовые кляксы. Я моргаю и жду, и думаю о мышах, и/или рукокрылых, и/или минотавре.
Мануций поистине гигант. Даже если бы он не был прикован, не знаю, как можно такую книгу отсюда вынести. Чтобы затащить книгу на сканер, мне приходится неуклюже взять ее в охапку. Страшно, что картон не выдержит нагрузки, но физика сегодня на моей стороне. Бурчала придумал прочную конструкцию.
Что ж, начинаю сканировать. Ширк, пых, чпок. Книга точно такая же, как и все, что я видел на Дальних полках: плотная таблица шифрованных букв. Ширк, пых, чпок. Вторая страница такая же, как первая, и такова же и третья, и седьмая. Я впадаю в транс, переворачивая одинаковые широкие страницы и считая их про себя. Ширк, пых, чпок. Мрачные литеры МАНУЦИЯ — это все, что существует во Вселенной; между фотовспышками я вижу только стену зернистой темноты. Страницы нахожу наощупь.
Вдруг толчок. Здесь кто-то есть? Стол отчего-то тряхнуло.
И опять. Пытаюсь сказать: «Кто здесь?» — но слова застревают в горле, которое и без того пересохло, и выходит только тихий скрип.
Опять толчок. В следующий миг, не успеваю я додумать ужасающую мысль о Рогатом Страже Священной Читальни — очевидно, оборотне Эдгаре Декле в зверином обличье, — тряска нарастает, и вот уже вся пещера дрожит и рокочет, а сканер приходится держать руками, чтобы не упал. Меня отпускает: я понимаю, что это поезд метро, катится за стенкой сквозь скальный массив. Шум, отражаясь, усиливает сам себя и превращается в низкий рев во мраке пещеры. Наконец, поезд проезжает, и я вновь берусь за дело.
Ширк, пых, чпок.
Проходит много минут, а может, и не минут, и меня охватывает тоска. Наверное, дело в том, что я не обедал, и мой сахар в крови упал до минимума, а может, в том, что я стою один в ледяной кромешной темноте подземного склепа. Но в чем бы ни заключалась причина, эффект налицо: я остро чувствую глупость всей нашей затеи и этого абсурдного культа. Книга жизни? Да это вообще и книгой едва ли можно назвать. «Хроники поющих драконов: том III» будет получше книга, чем это вот.
Ширк, пых, чпок.
Хотя, конечно, я не могу ее прочесть. Сказал бы я то же самое о книге на китайском, корейском или иврите? Громадные Торы в еврейских храмах смахивают на этого Мануция, верно? Ширк, пых, чпок — плотная сетка непостижимых значков. Может, во всем виновата моя собственная ограниченность. Моя неспособность понять, что я сканирую. Ширк, пых, чпок. А если б я мог это прочесть? Глянул страницу по диагонали, и так, знаете, ухватил шутку? Или обомлел от умело закрученной интриги? Ширк, пых, чпок.
Нет. Переворачивая страницы шифрованной рукописи, я понимаю, что мои любимые книги — сродни открытым городам, где можно бродить любыми маршрутами. А эта штука — крепость без ворот. Чтобы попасть в нее, надо взбираться по стене, цепляясь за камни.
Я замерз, устал и хочу есть. Я вообще не представляю, сколько уже здесь нахожусь. Чувство такое, что в этой гробнице я провел всю жизнь, а улицу и солнце лишь видел как-то раз во сне. Ширк, пых, чпок, ширк, пых, чпок, ширк, пых, чпок. Руки у меня — ледяные клешни, скорченные и зажатые, будто я сутки напролет резался в видеоприставку.
Ширк, пых, чпок. Это кошмарная видеоигра.
Наконец, я заканчиваю.
Я сплетаю пальцы и выворачиваю ладони, выталкивая их в пространство. Подпрыгиваю на месте, пытаясь привести кости и мышцы в какое-то подобие нормальной человеческой конфигурации. Бесполезно. Колени ноют. Спина затекла. Струйки боли текут от моих больших пальцев к запястьям. Надеюсь, это пройдет.
Я трясу головой. Мне не на шутку тоскливо. Эх, что ж я не прихватил злаковый батончик. Внезапно я понимаю, что умереть от голода в кромешной тьме подземелья — самый жестокий вид смерти. От этого мои мысли переходят к книгам жизни, которыми тут выложены стены, и внезапно у меня по спине ползут мурашки. Сколько мертвых душ расселись — в ожидании — на полках вокруг меня?
Одна душа важнее всех прочих. Пришло время заняться вторым этапом моей миссии.
Codex vitae Пенумбры где-то здесь. Я замерз, дрожу и хочу поскорее выбраться отсюда, но я пришел освободить не только Альда Мануция, но и Пенумбру.
Внесем ясность: я во все это не верю. Я знаю, что ни одна из этих книг не может даровать бессмертия. Я только что целиком переворошил одну из них: плесневелая бумага, переплетенная в еще более плесневелую кожу. Пласт мертвой древесины и мертвой плоти. Но codex vitae Пенумбры — великий труд его жизни: если он действительно уместил все, чему научился, все свои знания в эту книгу — тогда, я считаю, кто-то должен сделать бэкап.
Пусть это авантюра чистой воды, но другого случая у меня не будет. И вот я пускаюсь в путь вдоль стены, согнувшись пополам и читая вертикальные корешки. С первого взгляда ясно, что книги расставлены не по алфавиту. Ну разумеется. Видимо, они сгруппированы согласно какой-то глубоко секретной внутрикультовой иерархии, или по любимым простым числам, или по размеру брюк, или еще как-нибудь. Так что я просто обхожу полку за полкой, все больше углубляясь во тьму.
Книги невероятно разномастные. Толстые и тонкие; высокие, как атласы, и коренастые, как пляжные издания. Я задумываюсь, нет ли и в этом своей логики: не закодирован ли в формате книги какой-то статус? Есть кодексы в матерчатых обложках, есть в кожаных, и много таких, где я просто не могу опознать материал. Одна книжка ярко сияет в луче моего налобника: ее обложка из тонкого алюминия.
Тринадцать полок позади, Пенумбры не видно: я боюсь, что пропустил его. Фонарик дает узкий конус света, и я вижу не все корешки, особенно низко у пола…
Вижу пустое место на полке. А, нет: при ближайшем рассмотрении ячейка не пустая, а черная. Почерневшая оболочка книги, а на корешке еще слабо читается имя: MOFFAT.
Не может быть… Кларк Моффат, автор «Поющих драконов»? Да ну.
Я хватаюсь за корешок и вытягиваю книгу, но в ту же секунду она рассыпается в прах. Обложка остается у меня в руке, но ворох почерневших страниц, оторвавшись от нее, падает на пол. Я шиплю: «Черт!» и сую обратно на полку то, что осталось от книги. Наверное, это они и подразумевают под сожжением. Книга уничтожена, остался только черный фантом. Может, это предупреждение.
Руки у меня теперь тоже черные и скользкие от сажи. Я тру ладони друг о друга, и частицы Моффата летят на пол. Может, это его предок или троюродный брат. Не один же Моффат на свете.
Я наклоняюсь собрать обугленные останки, и мой луч выхватывает корешок высокий и тонкий с выведенными на нем золотыми буквами:
PENVMBRA.
Это он. Я почти заставлю себя прикоснуться к книжке. Вот она — я ее нашел — но внезапно мне кажется, что я вторгаюсь во что-то личное: будто намереваюсь сунуть нос в налоговые декларации Пенумбры или порыться в его комоде. Что там внутри? Какая история там записана?
Я подцепляю край корешка и, медленно наклоняя, вытягиваю книгу с полки. Книга прекрасна. Она выше и тоньше соседей, ее корки необычайно жесткие. Формат напоминает скорее не оккультный дневник, а увеличенную детскую книжку. Обложка голубая, точно как радужки Пенумбры, и даже слегка отсвечивает: под лучом фонарика она переливается и мерцает. Наощупь поверхность обложки бархатистая.
У моих ног черной грязью лежат останки Моффата, и что бы ни было, с этой книгой я такого сотворить не дам. Я ее отсканирую.
Я несу codex vitae своего бывшего работодателя обратно к Бурческопу и — отчего такой мандраж? — открываю первую страницу. Разумеется, там такая же мешанина из букв, как и в остальных кодексах. Книга жизни Пенумбры ничуть не более читаема, чем другие.
Поскольку она такая тоненькая — лишь малая доля Мануция — дело не затянется, но я ловлю себя на том, что переворачиваю страницы медленнее, пытаясь что-то, хоть что-нибудь ухватить и понять. Я расслабляю глаза, расфокусирую взгляд, чтобы буквы превратились в легкие тени. Мне так отчаянно хочется разглядеть что-то в этой мешанине — по совести, я хочу, чтобы свершилось какое-то волшебство. Но нет: если я всерьез хочу прочесть опус моего чудаковатого старого друга, придется вступить в его секту. В секретной библиотеке Неразрывного Каптала бесплатных страниц нет.
Работа заняла больше времени, чем планировалось, но вот я заканчиваю, и все страницы Пенумбры надежно сохранены на моем винчестере. И сильнее, чем после Мануция, я ощущаю, что сделал важное дело. Захлопываю ноут, плетусь к полке, откуда взял книгу — место помечено останками Моффата на полу — и всовываю переливисто-голубой codex vitae на место.
Похлопываю по корешку и говорю: «Спи спокойно, мистер Пенумбра». И тут загорается свет.
Ослепленный и потрясенный, я моргаю и мечусь в страхе. Что случилось? Я задел сигнализацию? Попал в какой-то капкан для слишком жадных воришек?
Я выхватываю из кармана смарт и отчаянно жму на экран, возвращая его к жизни. Почти восемь утра. Как это могло случиться? Сколько же я ходил тут кругами вдоль полок? А сканировал Пенумбру?
Свет горит, и я слышу голос.
В детстве я держал хомячка. И он всегда боялся, кажется, абсолютно всего — всю жизнь он выглядел загнанным и дрожащим. Из-за этого владение хомячком не приносило мне, в общем-то, совершенно никакой радости на протяжении всех восемнадцати месяцев.
И вот в первый раз в жизни я на 100 процентов чувствую себя своим Флаффом Макфлаем. Сердце колотится с хомячковой скоростью, и я суматошно оглядываю комнату, высматривая какой-нибудь выход. Яркие лампы — как прожекторы над тюремным двором. Я вижу собственные руки, вижу кучку горелой бумаги у своих ног, вижу стол со стоящими на нем ноутом и ажурной фермой сканера.
А еще вижу прямо напротив темный силуэт двери.
Я прыгаю к ноуту, хватаю его, потом цепляю сканер — ломая картон под мышками — и бросаюсь к двери. Я не имею понятия, что это за дверь, и что за ней — консервированная фасоль? — но теперь голосов уже не один, а несколько.
Мои пальцы на дверной ручке. Задерживаю дыхание — умоляю, умоляю, будь не заперта — и жму на ручку. Бедный замученный Флафф Макфлай никогда не переживал чувства, подобного моему облегчению оттого, что дверь поддается. Я проскальзываю внутрь и затворяю ее за собой.
За дверью вновь темнота. Секунду я стою, оцепенев, прижимая к телу неудобный груз и спиной навалившись на дверь. Заставляю себя не вдыхать глубоко; прошу свое хомячье сердце стучать потише, ну, пожалуйста, потише.
За моей спиной звуки: движение, голоса. Дверь неплотно прилегает к проему в камне; как кабинка в туалете, которая всегда кажется слишком открытой. Но это позволяет мне, отложив в сторону сканер, лечь на холодный гладкий пол и наблюдать сквозь полудюймовую щель между полом и дверью.
Читальня наполняется черными мантиями. Их тут уже с десяток, а по ступеням спускаются новые и новые. Что происходит? Декл забыл свериться с календарем? Или он нас предал? Сегодня ежегодный съезд?
Я усаживаюсь на пол и делаю первое, что человек обычно делает в экстренной ситуации, то есть набираю эсэмэску. Не тут-то было. Телефон не находит сеть, даже когда я встаю на цыпочки и машу им у самого потолка.
Нужно спрятаться. Я найду укромный закуток, свернусь в шар и выжду до следующей ночи, а потом ускользну. Придется терпеть голод и жажду, а может, и желание посетить туалет… однако все по очереди. Глаза вновь привыкают к темноте, и, посветив фонариком вокруг, можно определить форму помещения. Это тесная каморка с низким потолком, набитая какими-то темными предметами, сцепленными и перепутанными. В полумраке все это кажется сценой из научно-фантастического фильма: вот металлические шпангоуты с острыми краями, вот уходящие в потолок трубопроводы.
Я ощупью иду вглубь комнаты. И вдруг дверь издает мягкий щелчок, от которого я опять вхожу в хомячий режим. Я бросаюсь вперед и съеживаюсь за каким-то из темных предметов. Что-то острое упирается мне в спину и покачивается, я тянусь подхватить его — это металлический прут, обжигающе холодный и скользкий от пыли. Смогу ли я ударить черную мантию прутом? А куда надо ударить? В лицо? Я не уверен, что смогу кого-нибудь ударить в лицо. Я Вор, а не Воин.
В комнату проникает теплый свет, и я вижу силуэт в дверях. Округлый силуэт. Эдгара Декла.
Он шаркает в комнату, раздается плеск. У Декла швабра и ведро, которые он неловко держит в одной руке, шаря другой по стене. Раздается низкое жужжание, и комнату заливает оранжевый свет. Я морщусь и жмурюсь.
Декл отчетливо ахает, увидев меня, скорчившегося в углу со вскинутым на манер какой-то готической бейсбольной биты железным прутом. Глаза у него лезут на лоб.
— Вы уже должны были уйти! — шипит он.
Я решаю не сообщать, что меня задержали Моффат и Пенумбра.
— Было совсем темно, — объясняю я.
Со звяком и хлюпом Декл оставляет в сторону швабру и ведро. Вздыхает и вытирает лоб широким черным рукавом. Я опускаю прут. Теперь я вижу, что притулился у большой печи; железный прут — это кочерга.
Я осматриваю комнату, и научной фантастике не остается места. Меня окружают печатные машины. Здесь беглецы из разных эпох: старый монотип, ощетинившийся рычагами и рукоятками; широкий тяжелый цилиндр, установленный на длинной салазке, и что-то причудливое из Гутенберговской мастерской — массивный куб из витого дерева с торчащим наверху гигантским штопором.
Тут наборные кассы и верстатки. На широком потертом столе разложены орудия печатного дела: толстые книжные блоки и высокие катушки с суровой дратвой. Под столом длинные цепи, уложенные широкими бухтами. Укрывающая меня печь скалится широкой решеткой, а наверху из нее выходит толстая труба, исчезающая в потолке каморки.
Тут, под улицами Манхэттена, я обнаружил страннейшую в мире типографию.
— Но он у вас? — шепотом спрашивает Декл.
Я показываю коробочку от карт.
— У вас, — выдыхает он.
Его потрясение быстро проходит: Эдгар Декл берет себя в руки.
— Ладно. Я думаю, мы сейчас все утрясем. Я думаю, справимся.
Он кивает своим словам.
— Вот только унесу их… — он берет со стола три тяжелых тома, все одинаковые. — И сейчас же вернусь. Сидите тихонько.
Поудобнее пристроив на груди свою ношу, он уходит туда, откуда пришел, оставляя свет включенным.
Я жду, разглядывая печатню. Тут чудный пол: мозаика из букв, каждая на отдельной плитке, глубоко вырезана. Алфавит под ногами.
Один из металлических ящиков крупнее прочих. На крышке я вижу знакомый символ: две ладони, сложенные книжкой. Зачем организации стараются все пометить своей эмблемой? Это как пес, помечающий все деревья. С Гуглом то же самое. И с «НовоБубликом» было.
Крякнув, я двумя руками поднимаю крышку. Ящик разделен на секции — длинные, широкие и абсолютно квадратные. Во всех в несколько слоев насыпаны металлические литеры: пузатенькие трехмерные буквицы, те, которые выкладываются в ряд на печатном прессе, составляя слова, абзацы и страницы книг. Неожиданно, я понимаю, что это за ящик.
Это Gerritszoon.
Дверной замок вновь щелкает, и я оборачиваюсь: Декл стоит, спрятав руки в складках мантии. На миг меня парализует уверенность, что он прикидывается, что он все-таки предал нас, и сейчас послан меня прикончить. Он исполнит приказ Корвины — может, размозжит мне череп гутенберговским прессом. Но если он намерен совершить Клэймороубийство, то отлично притворяется: лицо у него честное, дружелюбное и заговорщическое.
— Наследство, — говорит Декл, кивая на ящик со шрифтом. — Шикарно, да?
Он не спеша приближается к ящику, будто мы с ним просто решили потусить здесь, в глубоких катакомбах, и, протянув руку, запускает пухлые розовые пальцы в россыпь литер. Выбирает миниатюрную «e» и подносит к глазам.
— Самая используемая буква алфавита, — произносит он, поворачивая литеру и рассматривая со всех сторон.
Хмурится.
— Эх, поистерлась.
Сквозь скальную породу рядом проносится поезд метро, и вся комната дребезжит. Шрифт Gerritszoon звякает и осыпается: в отделении «а» сходит маленькая лавина.
— Не так уж их тут много, — замечаю я.
— Стираются, — поясняет Декл, бросая «e» обратно в ящик, — Старые буквы портятся, а новых мы не можем сделать. Мы потеряли оригиналы. Одна из главных трагедий нашего братства.
Декл смотрит на меня.
— Некоторые думают, что, если изменить гарнитуру, последующие книги жизни не будут действительны. Они считают, мы навечно привязаны к Gerritszoon.
— Могло быть и хуже, — говорю я. — Это, пожалуй, лучший…
Из читального зала доносится шум: бьет звонкий гонг и повисает долгое тягучее эхо. У Декла загораются глаза:
— Это он. Пора.
Декл осторожно закрывает ящик, тянется за спину и выдергивает из-за пояса сложенный квадрат черной материи. Это еще одна мантия.
— Надевайте, — говорит он. — И не высовывайтесь. Держитесь в тени.
Переплетение
В дальнем конце зала у деревянного помоста толпятся черные мантии — их десятки. Все тут? Переговариваются, шепчутся, двигают столы и стулья. Готовят сцену для какого-то действа.
— Ребятки, ребятки! — громогласно взывает Декл.
Черные мантии расступаются, давая ему дорогу.
— Кто грязи натащил? Вон как натоптали. Только вчера протирал.
Пол и впрямь сияет, как стекло, отражая разноцветные полки, превращая их в бледные пастельные блики. Смотрится красиво. Снова звучит гонг, и его звон отдается эхом под сводами пещеры, переплетаясь в суровый хор. Черные мантии выстраиваются перед помостом, где возвышается одинокая фигура — ясное дело, Корвина. Я пристраиваюсь точно за спиной высокого белокурого книжника. Ноут и смятый каркас Бурческопа спрятаны в сумке, висящей у меня на плече, скрытой только что выданным мне черным балахоном. Стою, низко склонив голову. Этим мантиям очень не хватает капюшонов.
На кафедре перед Корвиной лежит стопка книг, и он похлопывает по ней мощными пальцами. Эти книги минуту назад Декл принес из печатни.
— Братья и сестры Неразрывного Каптала, — возглашает Корвина. — Доброе утро. Festina lente.
— Festina lente, — шелестят в ответ черные мантии.
— Сегодня я хочу поговорить с вами о двух вещах, — продолжает Корвина. — И вот первая из них.
Он берет одну из книжек в синей обложке и поднимает повыше, показывая всем.
— После многих лет работы наш брат Зейд наконец завершил свою книгу жизни.
По кивку Корвины один из балахонов выступает вперед и поворачивается лицом к аудитории. Это мужчина за пятьдесят, крепкого сложения, насколько позволяет судить мантия. У него лицо боксера, с расплющенным носом и пятнистыми щеками. Должно быть, это и есть Зейд. Он стоит прямо, сцепив руки за спиной. Лицо напряжено: он изо всех сил старается держаться уверенно.
— Декл одобрил работу Зейда, и я прочел эту книгу, — говорит Корвина. — Внимательно прочел, как подобает.
У него и впрямь есть харизма — в голосе звучит спокойная, но непоколебимая уверенность. Небольшая пауза, во время которой в Читальном зале сохраняется тишина. Все ждут вердикта Первого читателя.
Наконец Корвина просто заканчивает:
— Она превосходна.
Черные мантии с одобрительными возгласами бросаются обнимать Зейда и наперебой жать ему руки. Два книжника рядом со мной затягивают песню, вроде бы «Ведь он такой славный парень»[18]. А может, и нет: поют они на латыни. Чтобы не выделяться, отбиваю такт ладонями. Корвина поднимает руку, требуя тишины. Черные мантии отступают и успокаиваются. Зейд по-прежнему стоит перед строем, но уже прикрывая глаза ладонью. Он плачет.
— Сегодня Зейда переплели, — объявляет Корвина. — Его codex vitae зашифрован. Сейчас мы ставим его на полку, а ключ будет храниться в секрете до конца жизни Зейда. И как Мануций избрал Герритзуна, так и Зейд доверил свой ключ одному из наших братьев.
Корвина делает паузу.
— Эрику.
Снова одобрительный гул. Эрика я знаю. Вон он, в первом ряду: бледное лицо, пегая черная борода. Корвина посылал его курьером в Сан-Франциско. Теперь черные мантии поздравительно хлопают его по плечам, и я вижу, как он улыбается, а на его щеках появляется легкий румянец. Может, он не такой уж и злюка. Это немалая ответственность, хранить ключ от Зейда. Интересно, позволяется ли его где-нибудь записать?