Один момент, одно утро Райнер Сара
Он явно забыл. Его лицо мрачнеет. Удивительно, как меняются его черты, когда Стив напивается. Куда-то исчезают красивые пропорции, героические скулы, чувственный, но мужественный рот, добрые задумчивые глаза. Вместо этого лицо кажется мягким, бесформенным, губы мясистые и слюнявые, взгляд не сфокусирован, туманный, жалкий. И тело тоже меняется: осанка не такая прямая, больше заметен живот, плечи ссутулены.
Он садится на кровать, свинцовый, неуклюжий. Но тут удивляет Анну. Вместо бессвязного бормотания с последующими обвинениями, упреками и нападками он молчит. Его губы – карикатура на расстройство, опущенная концами вниз дуга. А потом из его глаз катятся огромные слезы. Он плачет.
Анна удивлена, тронута и чувствует некоторое облегчение. Она садится рядом с ним:
– В чем дело?
Он вытирает кулаком слезы, как ребенок, и пожимает плечами:
– Никчемный я человек.
– Что ты, что ты! – в негодовании уверяет его она. Как ей ни ненавистно пьянство Стива, она знает, что его корни – в его неуверенности в собственных силах, в его нелюбви к себе.
– Да, – настаивает он. – Посмотри на меня! – Он поднимает руки и безнадежно поворачивает их так и сяк. – Весь в краске. Кто я такой? Какой-то маляр.
– Ты очень хороший маляр, – говорит Анна, и это правда. Стив перфекционист. И работает к тому же очень быстро – редкое сочетание. Клиенты часто обращаются к нему снова и рекомендуют его друзьям.
– Да, но… это же не карьера, верно?
Хотя и пьяный, он странно логичен и, по сути дела, прав. Его работа не волнует Анну – она не из тех женщин, которые любят покрасоваться в блеске славы успешного мужчины. Для нее это не существенно. Для нее важно, чтобы он был удовлетворен тем, что делает, но он считает себя слишком ярким, достойным гораздо большего.
– Саймон сделал карьеру, – продолжает Стив скорбным голосом и снова начинает плакать, и хотя Анна и раньше видела его плачущим, сейчас не может прийти в себя от нелепого зрелища рыдающего мужчины. Потом, наконец, тревожившая его мысль прорезается сквозь дымку алкоголя. Он бьет себя кулаком по голове. Сильно. Это должно быть больно.
– Это должен был быть я.
– Что? – Это неожиданность.
– Я. Я! – Он в ярости бьет себя в грудь. – Это я должен был умереть.
– Эй, эй, эй… – Анна успокаивает его, обнимает за плечи. – Не говори глупости.
– Вам бы всем этого хотелось, правда?
Он сбрасывает ее руки. Теперь в нем кипит злоба и выплескивается наружу. Этого Анна и боялась.
– Как это – всем бы нам хотелось? – Но, едва произнеся эти слова, она понимает, что этот путь ошибочен. А правильного нет.
– Вы бы хотели, чтобы на его месте был я. Ты. Карен.
Он поворачивается к ней, его глаза холодны и прищурены, полны злобы.
– Нет, не хотели бы!
Это смешно, это не тот разговор, который нужно поддерживать, особенно сейчас. Это особенно действует на нервы, потому что наблюдения Стива точны: он как будто уловил ее собственные мысли, которые появлялись у нее раньше, и она чувствует угрызения совести, что думала о таком, хотя бы мельком. Но в данной ситуации поддерживать такой разговор не конструктивно. Никому из них от этого лучше не станет. Она никогда не могла понять пьяных рассуждений Стива: ведь какие бы мысли ни разъедали его, алкоголь не притуплял боль, а только стимулировал ее.
– Вы бы предпочли, чтобы умер я.
– Стиви-малыш. – Голос Анны звучит твердо, она обращается к нему по-своему, ласково, чтобы успокоить. – Не предпочли бы. Это просто смешно.
И тут, любопытно, Бог это, или Судьба, или кто-то еще – с запозданием – слышит ее мольбу, и Стив как будто прислушивается, задумывается.
– Смешно?
– Да, – шепчет она.
– Да ну?
– Я люблю тебя, малыш.
– Я тоже тебя люблю. – И с этим словами он бросается – почти грациозно – плашмя на матрац. Через несколько секунд он уже отрубается и храпит.
Анна осторожно стягивает с него одежду и накрывает одеялом. На нем остаются трусы, рубашка и носки, но это не важно.
С облегчением она садится на корточки.
Когда Стив спит, теплая дуга света от лампы у кровати снова преображает его черты. Изгиб его губ кажется милым и простодушным, его ресницы касаются щек, как у ангела; она видит поблескивающий след слез на щеке, как у ребенка, который уснул, утомленный своей вспышкой гнева. Теперь она видит мальчика, каким Стив был раньше, когда его мятежный дух был невинным и игривым, а не агрессивным и саморазрушительным. Анна задумывается: когда же сместилось равновесие, как на детских качелях, и он перестал быть просто безобразным юнцом – а она знает, что он был таким, он сам говорил ей об этом, – и стал сначала причинять беды другим, потом себе, а потом ударился в пьянство.
Тем не менее она чувствует жуткий перегар, и не только в его дыхании – он исходит из всех его пор. Она знает, он пил водку. Кто сказал, что водка не имеет запаха, – ошибался. Ее резкий, смертельный запах несет в себе аромат тайных кутежей и лжи. Она ненавидит этот запах. Он ей отвратителен. Она признает, что и сама не прочь выпить – например, не так давно они с Карен распили бутылку вина. Но тогда это было необходимо. Но Стив пьет не так. Анна может остановиться, а он – нет, потому что он пьет с другой целью. Иногда ей кажется, что его пьянство не просто стирает память о гнетущих обстоятельствах, а уничтожает его личность.
Знай она об этом, когда встретила его, был бы он сейчас здесь, в ее квартире? Как знать. Как будто два разных Стива тянут ее в разные стороны. Соблазнительный, умелый, очаровательный – трезвый Стив и враждебный, обидчивый, агрессивный – пьяный. И Анна чувствует, как ее разрывает: с одной стороны, она ему признательна, а с другой – боится перемен, происходящих в нем. Ее беспокоит, что будет, если ей придется разорвать с ним отношения – что будет не только с ним, но и с ней. Он может сойти с рельсов, а она не хочет остаться одна. Ей за сорок; кто-то из коллег только сегодня в офисе назвал сорок лет «сроком годности», а Анне уже на несколько лет больше. И она действительно любит Стива, и любит его запах – первозданный, восхитительный, манящий.
Она улыбается нахлынувшим воспоминаниям.
– Заходи и познакомься с нашим маляром, – говорит Карен как-то днем, когда Анна случайно зашла к ней. – Мне дала его номер женщина на послеродовых курсах. – Она многозначительно подмигивает и ведет ее наверх по лестнице. – Он великолепен, – шепчет Карен, чтобы не было слышно.
У окна стоит Стив.
Заляпанные джинсовые шорты, большие заляпанные кеды, заляпанная футболка, руки, выгоревшие волосы. Когда женщины входят, он оборачивается, держа в руке кисть в белой водоэмульсионной краске.
– Стивен, это моя подруга Анна, – говорит Карен.
– Привет, – улыбается он. – Рад познакомиться.
У него низкий приятный голос с австралийским или новозеландским акцентом. Анна решает, что он австралиец. Позже она узнает, что он из состоятельной новозеландской семьи.
– Да, вы великолепны, – заметила она.
– Вы хотите сказать, для маляра, – ответил он.
Да, если честно, она, вероятно, это и имела в виду. По сравнению с малярами, которых Анна встречала раньше, он явно довольно респектабелен.
Глядя назад, она могла бы задаться вопросом, почему человек относительно высокого социального положения дошел до того, что выполняет физическую работу. Но поначалу она лишь отметила, что он выглядит на несколько лет моложе ее и Карен, и заключила, что он еще только встает на ноги в профессиональном смысле. Она думает, что он, может быть, писатель или человек искусства, а занимается ремонтом для заработка. В Брайтоне много людей творческих профессий, это бы не выглядело необычным.
– У Анны в доме куча работы, – говорит Карен.
«Разве?» – думает Анна. Правда, она недавно переехала в новый дом, но собиралась все сделать сама.
– Ах да, – говорит она, поняв намек подруги. – Может быть, зайдете ко мне как-нибудь и посмотрите?
– С радостью, – снова улыбается он с полными озорства глазами и задерживает на ней взгляд, пожалуй, слишком долго. В животе у Анны щекочет от возбуждения – тяга явно взаимная.
Так просто. В тот же вечер осмотр заканчивается выпивкой – хотя Стив откровенно не напился, очевидно, страшно хотел произвести на нее впечатление, – которая переходит в затянувшийся допоздна ужин, где она почти ничего не ест, наслаждаясь беседой, перешедшей в ночь «непрерывного траханья».
Или так Карен назовет это на следующий день.
– Ничего подобного, – протестует Анна.
– Извини, – дразнит ее Карен. – Занятия любовью.
– О-о-о, нет, и не так, – раздражается Анна.
После всего одной встречи это звучит слишком серьезно, тревожно.
Однако вскоре они все же продолжают заниматься любовью, а через несколько недель он переезжает к ней.
Ах, ладно, думает Анна, пристроившись под одеялом рядом со Стивом. Хорошие времена, плохие времена – разве не все отношения таковы? Она слишком устала, чтобы размышлять об этом дальше, и через несколько минут тоже засыпает и храпит громче, чем в прошлую ночь, совершенно измученная переживаниями.
Среда
7 ч. 37 мин
Лу только заперла свой велосипед, как звонит телефон, раз, потом еще. Она роется в рюкзачке и откидывает крышку.
«У вас два сообщения», – объявляет мобильник.
Одно от Вик, второе с неопознанного номера, поэтому она сначала открывает сообщение от Вик:
СОГЛАСИЕ ПОЛУЧЕНО. Я СОБЛАЗНИЛА ДЕВЧОНКУ ДЛЯ ТЕБЯ, ЗАМАНИЛА В БРАЙТОН. ПРЕКРАСНАЯ НОЧКА В ПЯТНИЦУ, РАНОВАТО ОТПРАЗДНУЕМ МОЙ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ, ЗАНОЧУЕМ У ТЕБЯ. ТОЛЬКО ОБЕЩАЙ, ЧТО ВЫ НЕ БУДЕТЕ ЭТИМ ЗАНИМАТЬСЯ ПРИ МНЕ. ЗА ТОБОЙ ДОЛЖОК. ВИК.
Лу улыбается. Вик, как всегда, без экивоков, и что-то не похоже, что она не собирается пить. Но она не учла размеры комнатушки Лу – она не может положить старую подругу спать в душевой.
Ничего, это на данном этапе мелочь – ей, может быть, не понравится эта женщина, или, наоборот, она сама ей не придется по вкусу. Тем не менее перспектива нового знакомства возбуждает. Теперь надо пригласить Хоуи – это будет действительно приятный вечерок. Лу надевает рюкзак и быстро пересекает вокзальный вестибюль, в ее пружинистой походке видна решительность, и на ходу она читает второе сообщение:
НАДЕЮСЬ, ОНО ДО ВАС ДОШЛО. ЭТО АННА. ВЫ СЕГОДНЯ НА 7.44? Я В СРЕДНЕМ ВАГОНЕ, СРАЗУ ЗА ЧАСАМИ. МОГУ ВЕРНУТЬ ВАМ ДЕСЯТКУ.
Лу рада. Она думала об Анне и Карен, ее подруге, и, ободренная новостью о Софии, хочет поболтать. Она нажимает на телефоне зеленый значок и вскоре слышит звонки.
– Я только что вышла на платформу, – говорит она.
– Я попытаюсь занять вам место.
Через секунду Анна стучит в окно, привлекая ее внимание, и вскоре Лу уже сидит рядом с ней у прохода, положив рюкзак на полку над головой, а мобильник и ай-под – на столик.
– Как дела? – обращается она к Анне.
Та выглядит усталой, и ее прическа не так безупречна, как была сорок восемь часов назад. И не удивительно.
– Пожалуй, неплохо. Да, пока не забыла: деньги.
– Не беспокойтесь, – отмахивается Лу.
– Нет-нет, я хочу вернуть. – Анна открывает кошелек (и Лу отмечает качество кожи и толстую латунную молнию), достает потертую купюру и кладет на столик перед Лу.
– Спасибо. – Лу понимает, что не имеет смысла спорить. Она благодарна – не за деньги, а потому что это стало поводом снова встретиться. Лу нравится мысль иметь время от времени знакомую попутчицу, а Анна нарушила обычай – неписаный закон, что пассажиры не должны приставать с разговорами к другим. Поезд – не место для знакомств.
– Как… м-м-м… Карен? Так, кажется, зовут вашу подругу?
– Хреново, – говорит Анна.
Лу кивает: других слов для такого случая и не найти.
Анна вздыхает:
– Наверное, она потрясена. Но это так чертовски несправедливо. – Она смотрит в окно, и Лу видит, что Анна пытается сдержать слезы.
– Они долго прожили с мужем?
Лу не хочется показаться излишне любопытной, но холодная вежливость не в ее духе.
– Почти двадцать лет.
– Тогда, наверное, и вы его хорошо знали.
Анна кивает, достает из сумочки платочек и вытирает уголки глаз.
– Извините, – говорит Лу.
– Спасибо, – пытается улыбнуться Анна.
– Знаете, такая вещь для любого ужасна.
– У них двое детей, – говорит Анна, и это открывает рану – она издает хриплый звук и больше не может сдержать слез.
– Боже мой, – содрогается Лу. Почему-то она не подумала об этом, хотя можно было предположить. – Сколько им?
– Молли – три. Люку – пять. Я их крестная, – добавляет Анна.
Лу сочувствует ей, им всем. Она обнимает Анну рукой за плечи. Хотя она почти не знает ее, это кажется уместным, очень нужным. Анна пододвигается к ней. Люди напротив искоса смотрят на них, но у одного в ушах наушники, так что он не слышит, а другой долбит свой ноутбук, и его ничего вокруг не интересует. За окном открывается суссекский пейзаж – зеленые поля, гряды Даунса, как на открытке.
– Наверное, вы им действительно сейчас нужны, – замечает Лу. – У вас есть кто-нибудь, кто вас поддерживает дома?
– Да, – кивает Анна. – Пожалуй.
И снова у Лу возникает впечатление, что у Анны в домашней жизни сложности: по ее реакции не похоже, что у нее стопроцентно отзывчивый партнер. Лу быстро улавливает такие признаки, она и сама скрывалась, правда, под другой, но все-таки маской. Ее мать никогда ее не поддерживает. Но сейчас не время залезать слишком глубоко.
– Извините, – немного успокоившись, Анна шмыгает носом.
Лу убирает руку.
– Пожалуйста, не извиняйтесь. Действительно, как вы сказали, хреново.
– Карен чувствует себя такой виноватой, – продолжает Анна.
– Ох, бедняжка.
– Она думает, что должна была что-то сделать. Что могла бы спасти Саймона. Считает, что, если бы сделала ему искусственное дыхание, он бы выжил, и все такое. Я все говорю ей, что это ничего бы не изменило, но она меня не слушает.
Лу хмурится:
– Она ничего не могла сделать. Я уверена. Я видела: он умер сразу.
– Знаю. Я так и говорю ей. Но вы понимаете, каково это. Всегда думаешь: «Если бы…» А Карен особенно это свойственно. Часто переживает за чужие проблемы. Чувствует себя в ответе за весь мир.
– Похоже, она добрый человек, – замечает Лу.
– Она прелесть.
– Но, наверное, это чувство вины сейчас не очень кстати.
– Вот именно.
– Хотя в таких случаях это обычное явление.
– Разве?
– О да!
– Я не слишком разбираюсь в бедах, – признается Анна.
Лу решает открыться:
– Я никого не теряла так внезапно, как ваша подруга. Но у меня несколько лет назад умер отец.
– Извините.
– Не беспокойтесь, это было давно. И с тех пор я немного исследовала этот вопрос. Это связано и с моей работой.
– А чем вы занимаетесь?
– Я консультант-психолог. Работаю с трудными детьми, которых исключили из школы.
– Как интересно! Расскажите подробнее.
Лу рассказывает. Анна, безусловно, благодарна ей за то, что можно отвлечься.
Дети у Трейси. Карен не хочет, чтобы они слышали подробности похоронных приготовлений, все ее звонки друзьям, коллегам и родственникам. Кроме того, она старается сохранить в Молли и Люке чувство, как бы оно ни было хрупко, что жизнь продолжается и все идет так, как обычно. Трейси давно знает ее детей и кажется вполне подходящим человеком, чтобы малыши побыли у нее в такой трудный момент.
Поэтому той половиной сознания, которая функционировала нормально, Карен посадила детей на заднее сиденье машины, приладила ремни безопасности и осторожно, со скоростью тридцать миль в час, отвезла их в Портслейд.
Они были там, как и договоривались, ровно в девять. Потом Карен поехала обратно, заперла машину и поставила на плиту чайник. Он закипит через несколько секунд.
Но Карен сознает дихотомию, ее голова словно расколота надвое. С помощью одной половины она способна ходить, говорить, готовить чай, отвезти Молли и Люка к Трейси. С помощью этой части она оделась, причесалась, – словом, привела себя в порядок. Эта же половина помогает ей разговаривать с викарием, которого она никогда раньше не знала, посылать имейлы незнакомым людям, пользоваться адресной книгой Outlook Express в ноутбуке Саймона. Карен узнает эту свою половину – это эффективный администратор для совета, организованная мать, которая не опаздывает к Трейси или в школу, женщина, которая возит по супермаркету в Хоуве детей в двухместной тележке, держа в руке список.
Но другая половина Карен функционирует совсем не должным образом – во всяком случае, у нее такое чувство. В этой половине царит безумная путаница, как на рисунках Молли: фломастеры разных цветов разбегаются во все стороны, изображая немыслимые загогулины. Но если картины дочки – это буйное выражение веселья, жизни и счастья – по крайней мере, Карен всегда с нежностью воспринимала их именно так, – то в голове у Карен темная, зловещая мешанина, все темно-синее, красное, пурпурное и черное. Это безумная путаница эмоций: она никак не может избавиться от чувства, что во всем виновата она, вина буквально опутывает ее, из нее невозможно выбраться. У нее неизбывное чувство утраты, и она боится, что еще не испытала всей силы этого чувства – гигантского, ошеломляющего чувства скорби и уныния. И в самом центре путаницы – ярко-красная жгучая боль, мучительная, пылающая, безжалостная, словно череп распилили и прямо внутрь, на нервы серого вещества, налили кислоты.
Карен старается избегать этой адской половины, старается подавить и спрятать эти мысли, привести их в повиновение. Ей надо собраться, сосредоточиться. И, как ни удивительно, ей это удается. Причем довольно длительное время. Она видела тело Саймона, говорила с другими людьми, принимала сочувствия, сочувствовала чужим слезам и пролила свои. У нее такое чувство, что она дистанцировала себя от всех переживаний, отделила себя от реальности, как будто на самом деле ничего этого не происходит.
Она по-прежнему ждет, что Саймон вернется. Ей продолжает казаться, что сейчас она услышит звук ключа в замке, «Привет!», его шаги в прихожей. Или что мельком увидит, как он работает за компьютером, сидит за кухонным столом или смотрит телевизор, положив ноги на диван.
Но нет.
Вместо этого похороны.
Должно быть отпевание, они с Филлис согласились в этом.
Никогда не говорив с Саймоном на эту тему, они могли лишь полагаться на инстинктивное понимание того, чего бы он хотел.
Принятие решений вызывает в них нерешительность. Кого известить? Что будет для него лучше? Как они могут принимать решения, когда им до сих пор кажется, что Саймон жив?
И все же как-то сообща они делают все необходимое.
Вскрытие показало, что смерть наступила в результате «тотальной непроходимости левой коронарной артерии, что повлекло за собой инфаркт и разрыв левого желудочка». Другими словами, это был сердечный приступ, просто и ясно.
– Но на самом деле это не ответ на наши вопросы, – говорит Филлис.
И она права: на самом деле они хотели узнать, почему жизнь так несправедлива – почему их Саймон? Никакая гора медицинских бумаг не может ответить им на этот вопрос.
Что касается похорон, Карен намекнула на не совсем традиционный ритуал – в конце концов, это Брайтон, – но быть похороненным в деревянном ящике или разлагающейся под действием микроорганизмов корзине – это казалось слишком не по-человечески, как-то по-язычески, слишком эксцентрично для Саймона. Не то чтобы он участвовал в движении зеленых или что-то в этом роде. Да, он помогал утилизировать бутылки, бумагу, жестянки, хотя это было не так трудно, поскольку они накапливались в доме, и покупал «экологически чистые» овощи – но это, собственно, и все его заслуги. На самом деле эти вещи больше волнуют Карен, чем волновали бы его, а она не хочет хоронить его в плетеной корзине, так почему бы этого захотел он?
Они бы могли кремировать тело Саймона, он, вероятно, не возражал бы – Саймон любил костры и барбекю и построил в их доме камин. Но Карен и Филлис и это почему-то казалось неправильным; мысль о том, что такой большой мужчина превратится в горстку праха, казалась абсурдной и была сразу отметена. Ради бога, Саймон весил более шестнадцати стоунов[20].
На том они и сошлись. Никаких споров, никаких разногласий: его похоронят под подходящим надгробием на Брайтонском кладбище.
Это будет солидно, людей хоронят там веками, в том числе там похоронен и отец Саймона. Но главное, и Карен, и Филлис хотят, чтобы могила была солидной. Насколько Карен может рассудить в данный момент, она потом сможет сфотографировать могилу с детьми, и ей кажется такое решение предпочтительнее всех других. Кроме того, ее тревожит, что Молли и Люк не запомнят, как рассеивали прах. Они слишком маленькие, а ей хочется, чтобы им было куда пойти и вспомнить отца.
При мысли о будущем опять пробуждается жгучая боль. Силой воли Карен отодвигает ее. Потом берет ручку и начинает составлять список продуктов, которые нужно купить. После похорон людям нужно будет поесть, не так ли?
15 ч. 04 мин
Как только Карен глушит двигатель, слышатся крики:
ХОЧУ ОБНЯТЬСЯ С ПАПОЙ!ХОЧУ ОБНЯТЬСЯ С ПАПОЙ!
У нее под ложечкой все сжимается. У дочки несколько месяцев не было таких припадков – они с Саймоном с облегчением заметили это улучшение лишь в прошлые выходные и очень гордились этим, но тут же она понимает, чт именно Молли кричит с такой яростью. Часто она так вопила, прося обняться с мамой, а теперь хочет папу. Такая простая просьба. Как бы Карен хотелось ее выполнить! Она хотела бы этого больше всего.
Крики Молли становятся громче.
ХОЧУ ОБНЯТЬСЯ С ПАПОЙ!
«Господи, – думает Карен, направляясь по садовой дорожке, – бедная Трейси! Если Молли так слышно отсюда, в доме это должно быть оглушительно». Она звонит в дверь.
Трейси открывает сразу же.
– Извините, – говорить Карен. – Давно это продолжается?
Трейси возводит глаза к небу и признается:
– С обеда.
– Ой Трейси! Вы должны были позвонить.
Трейси обычно кормит детей в полпервого.
– Я не хотела вас отвлекать. – Она проводит рукой по волосам.
– Понимаю, и спасибо – я переделала кучу дел, но все же вы святая, терпя такое столько часов.
ХОЧУ ОБНЯТЬСЯ С ПАПОЙ!ХОЧУ ОБНЯТЬСЯ С ПАПОЙ!
Молли вопит так громко, что не слышит, что приехала Карен.
– Обычно я могу это прекратить, – говорит Трейси, повышая голос, чтобы ее было слышно. – Или же не обращаю внимания, пока, в конце концов, как вы знаете, из нее не выйдет пар.
ХОЧУ ОБНЯТЬСЯ С ПАПОЙ!ХОЧУ ОБНЯТЬСЯ С ПАПОЙ!
Карен кивает:
– Обычно это лучший способ.
Трейси скорее ведет Карен в комнату, чтобы девочка поскорее успокоилась.
– Но сегодня она и не думает останавливаться.
Карен тяжело вздыхает и закусывает губу.
– Где она?
– На кухне, под столом.
В другое время Карен бы ожесточилась от ее криков, она почти научилась пропускать их мимо ушей. Но сейчас слышать малышкину боль просто невыносимо.
… ОБНЯТЬСЯ С ПАПОЙ!..
ОБНЯТЬСЯ С ПАПОЙ!
Карен ей очень сочувствует, ей самой страшно хочется обняться с папой.
– Боюсь, у нее к тому же случилась авария.
– О нет!
Молли с прошлой осени довольно успешно научилась пользоваться туалетом, и у нее не было неудач с Рождества.
– Надеюсь, описалась?
– И то, и другое.
Карен содрогается.
– Это ничего, – улыбается Трейси, но Карен видит, что она измучилась.
– Я даже не дала ей смену белья, – клянет себя она. Этого давно не случалось, и потому утром она даже не подумала о такой возможности.
– Я одела ее в старые одежки Лолы, – говорит Трейси. Лола – ее дочь, которой уже семь лет. – Я держала старые вещи детей на случай какой-нибудь непредвиденной ситуации.
– Благослови вас Бог.
– Ничего, не волнуйтесь. Хотя они великоваты.
Карен спешит на кухню. Молли под деревянным столом, расстроенная, сжалась в комок ярости.
– Пришла твоя мама, – громко говорит Трейси.
Карен приседает на корточки:
– Привет, милая, – и заползает под стол.
Но Молли подобна грузовичку, мчащемуся под дождем по автостраде: она так разошлась, что ее не остановить.
Малышка продолжает бушевать, несмотря на присутствие Карен.
– Хочу обняться с папой! Хочу обняться с папой! – Она колотит кулачками по линолеуму.
Карен чувствует себя беспомощной, но садится на пятки, гладит Молли по сгорбленной спинке и пытается ее успокоить:
– Папы здесь нет. – Ее собственная душа при этих словах начинает плакать. – Не хочешь обняться с мамой?
Наконец, Молли перестает от нее отмахиваться. Постепенно ее крики становятся все тише, и она, как жук, забирается Карен на колени.
Они сидят так несколько минут, и над ними нависает накрахмаленная скатерть. Карен ощущает темноту и тепло этого места, запах сосны – не случайно Молли забралась именно сюда. Они как будто спрятались в собственном убежище.
– Вот, вот. Ничего. Ничего. Извини, я не папа. Но я здесь, Молстер, я здесь. – Карен обхватила дочь руками и ласково гладит ее по головке, пока Молли, наконец, не проглатывает последние всхлипы, ее дыхание выравнивается, она успокаивается.
Карен спрашивает:
– Тебе лучше?
– Все болит, – говорит Молли, поднимая голову.
– Где болит?
– Здесь. – Молли выпрямляется и потирает животик.
– А-а-а, бедный животик. – Карен поглаживает его.
– И здесь. – Молли касается лобика.
Читать бесплатно другие книги:
