Не один Кушанашвили Отар
Эти качества унаследовала внучка Настя, любовь к которой теперь и есть смысл жизни Григория Ефимовича.
Если вы услышите, как он размышляет в свои 90 об обладании женщиной, во-первых, многое поймете про природу человека, во-вторых, будете век улыбаться.
Ведь наши разговоры о любви – это заезженная пластинка, мы сами на такие пластинки похожи. Или на что похуже. Мы утратили трепет, даже сантименты для нас – нечто непристойное, Голуб не таков, он любит. Говоря о Любви, Григорий Голуб не составляет предложения из общих мест, и олигарху Рыболовлеву, и его бывшей жене, которая хочет три миллиарда, а один считает оскорблением, – вот этим людям, например, говорящим друг с другом через посредников и цифры, Голуба не понять. Но ведь то, что Голуба не понять и младым, помешанным на славе, карьере, деньгах, успехе, много страшнее истории про то, как Оксана Григорьева и Мел Гибсон любили друг друга, а после возненавидели.
Но эта статейка не про «загнивающую духовность», она про счастливого человека, а умение быть счастливым – это и самое простое искусство, и самое сложное; Чернышевский и тот не смог обрести счастье. И художник Модильяни не смог, и певец Игорь Сорин, и дочь Людмилы Гурченко, судя по лицу, не смогла.
Видите ли, счастья без умения любить не бывает, и это никак не связано ни с теологией, ни с метафизикой, ни с чем таким. Только с сердцем, если оно у тебя большое, как у Голуба, – ура, есть!!! В эти трэш-времена, когда даже на светских приемах пахнет забегаловкой, встретить человека, который помнит, что он, «как хвостик, привязался к девочке из соседнего подъезда и дарил ей конфеты, тайком взятые из домашнего буфета».
«Он пел Любовь, но был печален Глас: Увы, он знал Любви одну лишь муку…» Эти строчки Жуковского не про Голуба точно. Для него Любовь – исключительно радость.
«В 20, в ночь перед кровавыми боями за Днепр, я познал женщину», – и память о Ней, о Первой Даме, он, говоря штампом (иногда штампы уместны), пронес через всю жизнь, и теперь, в 90, он убежден, что выше женщины создания нет. «Любовь – это всегда изображение высокой четкости», в ней нет места недоверию, ревности, «любовь перекрывает эти эмоции».
– А страданиям место есть? – А страданиям место есть, как без страданий?
Голуб при этом говорит, что он знает про Любовь все и не знает ничегошеньки, он и видел, и чувствовал ее, но до конца не уверен. Неимоверная сложность нынешней жизни – наполовину поддельная бездна, потому что ничего архисложного в жизни нет, если тебе дано любить. В известном, конечно, смысле. В том, который ведом Голубу, любившему, любящему и любимому.
Крайняя осень крайнего романтика
Дойдет до того, что того самого музыканта Юру заставят переименовать «Последнюю осень» в «Крайнюю», вот увидите.
Слово «последний» в том значении, в котором вы всем миром стали его использовать, для меня такое же кромешное, как «койко-место», например, или «в обратку»; я цепенею от него больше и чаще, чем от «как бы» и от «ништяк».
В советские времена, когда ты спрашивал у очереди, занимавшей полгорода: «Кто последний?», тебе отвечали либо «я», либо: «Последних у нас нет».
Между тем я показательно не верю в этот эвфемизм, в эту замену, не то чтобы, считая ее идиотской, я просто не люблю все, что режет слух. И все, что выбирает, зубрит и талдычит толпа.
Ладно подводники, скажем, их ведь не заподозришь в том, что они «чересчур наддают драматизму: ведь каждое погружение может оказаться, не дай Бог, последним. Или когда дело касается саперов: тут специфика на, простите за рискованный каламбур, поверхности. То же касается силовиков.
«Смотрел твою крайнюю программу», – пишет мне из Киева хороший парень Женя. «Ну, давай крайнюю дозу и разбежались!», – кричит мне в вертепе наперсник. «В крайнем периоде мы переломили ход игры», – говорит Овечкин, хоккеист феноменальной производительности. «Я прочла крайнюю книгу Пелевина», – сообщает мне в кафе жизнерадостная вечная студентка. «Посмотрим на крайнюю», – говорит на кастинге измочаленным коллегам режиссер, похожий на пропойцу. «Легкого вам крайнего дня!», – говорит дородная дама при мне измочаленному съемочным циклом Малахову. «Признавайся, когда в крайний раз ты туда ходил?», – журит за неведомое мамаша мальчишку во дворе. «И, наконец, крайний вопрос», – сообщает-утешает собеседника моя наперсница Лера Кудрявцева во время телевизионного интервью.
Это уже не просто норма, а ненормальная норма, насажденная, как цирк с родом слова «кофе». (Кстати, выпьем крайнюю чашку?). Если вы считаете, что все это «просто так» – вы примитивно устроены. Этот языковой кунштюк – следствие социальных сдвигов, два из которых я обозначить могу.
Во-первых, это появление на линии горизонта нашей жизни силовиков, способных кого угодно заставить поверить, что человечество как вид обречено. Это они привнесли новые стандарты в речь. Говоря «крайний», человек добавляет себе мужественности. Как бы: это психосоматика.
Потом, табу на использование слова «последний» в вожделенную для многих эпоху кризиса рациональности в «гнетущих урбанистических декорациях»: это мы не пристегиваемся за рулем, но крестимся, завидев церковь. Мы переполнены уверенностью, что квартиры надо планировать по фэншуй, и читаем одновременно сводки бирж и астрологические прогнозы. Мы хотим быть научно подкованными и открываем кафедры теологи, тем самым подтверждая, что у нас кризис научного знания.
Стало быть, слово «последний» обретает силу оберега. Прощай, «последний», пылающий, по Гейне, трагедийным огнем! Никаких заигрываний, только православно-силовая симфония! Фильм Бертолуччи будет называться «Крайнее танго в Париже», скорсезевский шедевр – «Крайнее искушение Христа», а Меладзе переименует песнь песней в «Крайнего романтика».
И тогда наступают крайние теплые дни, крайние времена для крайней стопки.
Фея для Сережи
Мой товарищ Сергей А., футбольный чинодрал, 35, кровь с молоком, сангвиник, когда заложит за воротник – чистой воды людоед, а так славный малый, мой товарищ, женат третий раз, но сетует, что счастья пока не обрел. Он, что пугает меня и чрезвычайно расстраивает, склоняется к тому, что радикальная версия «счастья в личной жизни не существует вовсе», – справедлива.
Мне пришлось знакомить экс-романтика с чеховской «Дуэлью» – по той ходульной причине, что всякий раз он втемяшкивает себе: «Снова не та».
Сами-то помните?
«Два года тому назад, когда он полюбил Надежду Федоровну, ему казалось, что стоит только сойтись с Надеждой Федоровной и уехать с нею на Кавказ, как он будет спасен от пошлости и пустоты жизни; так и теперь он был уверен, что стоит ему только бросить Надежду Федоровну и уехать в Петербург, как он получит все, что ему нужно».
Сначала Серега вознегодовал на меня, а после, после тяжелых вздохов, узнал себя в персонаже Чехова.
Я так долго живу, что, кажется, старше волхвов из Иерусалима, и в статусе совершенного Мафусаила могу констатировать, что мечта барышень о сказочном принце никуда не делась. Надо признать, есть в этой густопсовой инфантильности трогательный момент. Хоть это и комично: нагрянет перец на белой лошадке и осчастливит. «Я все решу», – так ведь никто не скажет. Как написал бы Зощенко, это «маловысо-ковероятно».
Но сегодня я о странных парнях, грезящих о спасительницах; их ведь тоже полно, много больше, чем поклонников у Зощенко. Сергей А. так и рассуждает: есть же, мол, на свете, должна же быть такая краля, что «возымеет ко мне необычайное расположение» и раз и навсегда изменит мою жизнь, исполненную тоски, все чаще алкогольной.
Мы сидим в кафе, он в тысячный раз, как мантру, повторяет эти слова про ревизию и тоску, и по интонации очевидно, что он готов пройти сто тысяч миль, чтобы отыскать такую спасительницу. Парни тоже мастера наделять женщин-спасительниц сказочными свойствами, вплоть до нимба над головой. Такая до пьянки не доведет, ведь ясно же, что мы пьем – потому что нас доводят. Изменяем – по той же причине, а не потому, что кто-то распрекраснее.
Дама обязана быть психотерапевтом ко всему, умелицей варево тонизирующее варить в алхимической своей реторте. И потом, надо ведь добиться, чтоб это был такой брандахлыст, чтоб от депрессии спасал с пмж на диване.
Представление таких парней об отношениях зиждится на фарисейском постулате, что мужик есть существо ведомое. А вести его должна прекрасная фея, только при фее он обретет мощь и резвость.
Самая мысль о том, чтобы самолично решить личные проблемы, порождает у него отторжение.
Потом классическая встреча происходит, псевдобедолага вступает в концессию с феей со словами: «Ну, теперь-то, золотце мое, все будет иначе, какое счастье, что мы обрели друг друга». Проходит год, и он в той же позе, снедаемый тоской, вздыхает: снова ошибся, «ингредиенты не сошлись».
Чем не повод перечитать цитату из Чехова, вечность спустя лапидарно объясняющего, почему мы чемпионы по разводам.
Я почти всегда жалею, когда люди разводятся, вы ведь тоже? И я не хочу, чтобы Сергей А. разводился. Я готов не только Чехова цитировать, я готов поделиться, как может быть хорошо и без чехарды, без ротации, так сказать.
Это чудо из чудес – негромко (иногда можно громко) любить кого-то, из года в год, и чтобы все сложилось, нужны сердце и терпение, и тогда, когда одна сложная, большая семья соберется за большим столом вы поймете, всех оглядев, как вы счастливы.
Серега, тебе придется поверить мне на слово!
Артемка на миллион
Я понимаю, вы все заняты юго-востоком Украины, это важно, но я не намерен позволить вам низвести смерть полуторагодовалого Артемки, вогнавшую меня в безнадегу, до уровня рутинной информации.
Полуторагодовалый Артемка умер от заворота кишок, от невыносимой боли, говорят, он плакал очень-преочень, умирая, но до этого его отказались госпитализировать, сказали, ничего страшного, запор, ставьте клизму.
Врача, квазиврача, псевдоэскулапа, не врача, а как есть коновала зовут Артур Меджидов.
Я понимаю, вы все заняты юго-востоком Украины, это важно, но я не намерен позволить вам низвести смерть Артемки, вогнавшую меня в безнадегу, до уровня рутинной информации. Обсуждение «ирреденты» и «аншлюса», конечно, дело наиважное, но мне интересно, как спится убийце ребенка, еще интереснее, думает ли этот сукин сын хотя бы иногда о мальчике, которого убил непрофессионализмом и бессердечием?
…Ребенку стало худо еще утром, он куксился, держась за живот, плакал, но, видно, очень занятых взрослых не убедил. К вечеру боль и, следственно, плач усилились, малыш стал бледный совсем, худо ему стало до такой степени, что он обессилел и поскуливал. Вызвали «скорую», врач настоял на немедленной госпитализации, найдя положение дел чудовищным. А в больнице – хирург Меджидов.
Он заверил родителей, что ничего страшного нет, стационар нужен, отправил перепуганную делегацию домой, а в журнале отметил, что родители сами отказались от госпитализации.
Через день мальчика не стало, а врач, попутно грубя, стал себя обелять. Потом хватился, начал говорить, что молод, опыта никакого, коллеги не помогли, и вообще это не больница, а какая-то мусорная свалка. Суд пошел навстречу и приговорил его к двум годам… условно.
Суд учел и то обстоятельство, что против строгого наказания выступили и родители Артемки: врач заплатил им миллион рублей, а что, хорошие деньги, Артемки нет, а деньги всегда деньги.
Нерабочий класс
Все мои предки были рабочими, папа так и представлялся: рабочий человек, а теперь рабочих нет, нет как класса, их уничтожили, сначала – репутационно.
Какие были ценности у моего папы? Спросите тоже. Семья и друзья, тоже рабочие, простые рабочие лошадки, с теми же ценностями, в той же очередности, в той же, единственно правильной пропорции. Они не знали, что такое сидеть на работе, и мониторов не знали, у них были звонкие голоса, они все силы клали на то, чтобы в доме был хлеб. Они возвращались домой в пропахших потом, соляркой и бензином спецовках. А, как же, еще запах папирос, как я мог забыть.
Они совсем, ни разу не были прагматиками, но им довольно было осознания того, что их называли солью нации, передовым классом – «на вас страна, и вы справляетесь, спасибо вам!» Я лично слышал такие речи по телевизору и радио.
Сегодня мой папа, буде он был жив, ничего бы не понял про положение рабочих и погрузился бы в депрессию: рабочий сегодня – пустое место На смену рабочему люду пришел планктон, манерные и себялюбивые пожиратели кредитов, суетливые пчелы офисного улья, клерки, приватизированные мониторами и любящие инфляционно надувать собственную значимость.
У моих мамы и папы был энтузиазм ТРУДОВОЙ, а у офисных – одна корысть, одна карьера, и карьеру эту они строят на двух выражениях лица: подхалимском и остервенелом.
Небось, каждый второй читатель подумает, что я противопоставляю эпохи, идеализируя одних и принижая других, тогда как я всего-то констатирую психологическую разницу, которая граничит с драмой: настолько велика.
Вместо физически тяжелого труда пришел, явился труд бесплотный и беспотный. На каждого работягу приходится по десять указующих перстов. По тридцать начальников, умеющих только держать пучеглазые паузы.
Если у моего папы на работе что-то случалось с кем-то, по части здоровья или кто-то впадал в немилость, это было для него поводом для недельной бессонницы. Не раз и не два папа вместе с подвижниками вступались за молодых, и я помню такие его слова: «Рабочий человек своих не сдает!» И помню, как однажды, когда его полуупрекнули на счет одного нашкодившего молодого, какой же это, мол, рабочий, так, сопляк, папа взвился: во-первых, он САМ к нам пришел, во-вторых, нельзя топтать эмбрион, себя в его годы вспомните.
Вот и папы нет, а я побывал на руинах его любимого автозавода, напросился.
Прежде КАЗ был институцией национального масштаба, а теперь это натуральные, единственно пригодные для съемок эсхатологических футуристических фильмов декорации; мусорная свалка исполинских размеров вместо узелков на память.
Я вспоминал, как встречал папу с товарищами после работы, завидев его, несся к нему со всех ног, и я, сын пролетарской косточки, никогда не был так счастлив более.
В подлейшем состоянии духа я обошел все помещения, как будто что-то искал. Цеха покрыты паутиной, и все ангары я обходил молча и вспоминал, как какой-нибудь сентиментальный старикашка, исполненное азарта и энергии время и так дошел, доковылял до доски почета, надо же, уцелела, вот же Он, вот Он, мой папа!
ГЕРОЙ ТРУДА.
Люди, отличающиеся «тупостью понятия», фыркнут: совок!
Ну, таким-то ближе затейливый (как им кажется) постмодернизм с его идиотским лукавством, этим, с их ложным углом зрения, папу моего, меня тем паче, не уразуметь. Теперь для нового поколения, отличающегося прямой идиосинкразией даже и к намеку на идеологию, в словарях слово «рабочий» будут сопровождать пометкой «УСТАР.» И тогда, увы, слова моего папы, что при таком небрежении к базовым ценностям вскорости рабочий человек станет архаикой, – обретут вещий характер.
Вот вы, именно вы, кого поздравляли с Праздником Труда? То-то же, даже само слово звучит старомодно: «труд».
Я уж не говорю про такое эфирно-эфемерное понятие, как «магия труда».
Отвратные нонешние времена с их культом успеха молниеносного и без «потогонности» не заставят меня забыть, как я подрабатывал у папы на заводе, вследствие чего даже удостоился референции, что я небезнадежен, и значительнее характеристики я больше не получал!
В рабочей среде тварью быть значило услышать погребальный звон в адрес своей репутации.
А теперь только на подлостях карьеру и делают, не до работы.
От всего сердца – о тех, кто без сердца
Позвольте колючую реплику вдогон Большому Празднику. Только ничтожества позволяют себе хмыкать по поводу 9 Мая, и, увы, таких ничтожеств еще много. Не где-нибудь, а на федеральном канале вчера какая-то чванливая скотина, по Зощенко – мерзкая гадюка большой гнусности, заявила, что «не понимает тарарама вокруг 9 Мая». Вот прямо так «среди полного здоровья» взял и брякнул, да еще присовокупил, что выражает мнение огромного числа людей.
Я ответил патетичному нытику и патентованному лузеру (так Довлатов клеймил придурков). Людям поврежденного ума не понять, почему, когда 9-го объявляют минуту молчания, рыдают миллионы людей, им не понять благоговейного трепета, который тебя охватывает, когда ты читаешь Виктора Астафьева или Бориса Васильева, это чтение немилосердное, требующее изрядных душевных сил. Но ведь эти силы надо хотеть потратить и быть готовым потратить. Что, в двух словах, означает отказ признать 9-е значительным днем?
Аберрация памяти и отсутствие души. Первое касается старших, второе – сопляков, и насчет и тех, и других актуален вопрос, достойны ли они земного существования. Та Победа, если хотите, главная моральная институция страны, и если у кого-то не сжимается сердце от песни Высоцкого «Он не вернулся из боя», это не человек, ибо у человека должно быть сердце, а без сердца это не человек вовсе, а ходячая номинальность, постмодернист обнюханный тарантиновского толка, только хуже.
Заставлять никого не надо, но научить уважать можно. Можно и должно. Уважать хотя бы память о людях, что не вернулись из боя, который, проиграй они его, всех нас, превратил бы в рабов, в номинальных людишек без чести и сердца.
Гавар и старость, которой нет
Это чистой воды подмена причины следствием, когда мы говорим, что новые технологии убивают в людях душу. Я знаю и обратные примеры. Сказать, что 27-летний омский дизайнер, три года разыскивающий пожилых модников России и рассказывающий о них, удивил меня, будет грандиозным преуменьшением тех эмоций, которыми я ему обязан.
Он начал вести этот блог, руководствуясь желанием поменять в обществе взгляд на старость, поменять самую оптику; и начал это делать во времена, когда старики стали как будто подчеркнуто никому не нужны.
Одна из героинь его блога, дама 86 лет, сказала ему слова, которые можно приравнять к программному заявлению: «Молодость удержать невозможно, красоту – да». Впрочем, фраза сия и на полнокровное кредо тянет, красивое, как вешнее озеро в малахитовом обрамлении свежей зелени. Этих людей, которых случайно называют пожилыми, надо наблюдать, слушать, любить. Читать, в конце концов.
Гавар все это делает. С любовью. После чтения его записей все остальные рассказы о себе любимых кажутся, по Цветаевой, «набором пошлости». Сделано уже более 850 портретов, и то, что вы уносите из этой коллекции, можно высокопарно назвать портретом человеческого духа. У Гавара, как можно догадаться, просторное, многолюбивое сердце, и единственное, за что ему можно и, верно, должно попенять, это за то, что он пишет: «в ЭТОЙ стране», это труднопростительно.
Но до этого, надеюсь, он сам дойдет; пока важнее то, что общение с пожилыми людьми поменяло его оптику, а он пытается поменять нашу. Эти люди, говорит, которых я запечатлеваю, очень важны, потому что, если с ними пообщаться, они очень дружелюбно растолкуют вам все на самом базовом уровне. Они-то доподлинно знают, что жизнь – это не привилегия, но право, и благословенны те, кто умеет жить здесь и сейчас. И выражать жизнеприятие и через одежду, способную быть еще и средством коммуникации, хотя это – отдельная комиссия. Эти красивые люди, делающие честь человеческой расе, именно что «ехали в поезде, а не вручную катили пейзаж»; именно поэтому им удалась жизнь, именно поэтому они так красивы.
Между тем, в рассуждениях Игоря о том, почему ему интереснее снимать пожилых людей, просматривается эпический ствол и пышная крона мелодрамы, на какую способна только ищущая натура с высоким IQ. Молодые, говорит он, превратили одежду в месседж, мы, мол, возмутители спокойствия, а у почтенных людей одежда – символ культуры, олицетворение свободы, показатель вкуса. Для них одежда часто и метафора чего-то большего, чем стиль, попытка социализации в мире какого-то тотального метафизического неуюта.
Смотрите. Читайте. Всматривайтесь. Вчитывайсесь.
Любуйтесь.
Равняйтесь.
И на Гавара, кстати, тоже.
Третье сословие
Как из профессора кислых щей превратиться в последнего героя боевиков? Без обтекаемых рецептов стать полпредом нового сословия? Очень просто: завести домище с филиппинкой-домработницей, большой тарантас с водителем и идиотскую ухмылку. Ко всему этому прилагаются нимб и пылкий духовный экстаз. Вы даже начинаете казаться умнее, чем выглядите, – а ведь до того с вами не считался никто, включая дворового пса и троюродную тетю, теперь с помощью оленьих глаз и щенячьего повизгивания удостоверяющую, что даже композитор Крутой не круче вас.
Ты научишься произносить слова «декантировать вино», наняв личного сомелье, напыщенного, как махараджа, и жрать устрицы, про себя мечтая о хлебе с чесноком и солью, и ездить в магазины в Третьяковском проезде, изо всех сил пытаясь казаться своим. При этом надо помнить, что устриц жрать след только в сезон, а напыщенная подруга не может дважды кряду надеть одно и то же платье: засмеют, моветоном заклеймят. Надо делать вид, что благотворительность – твоя стихия, надо поститься, а во время трансляций из Храма Христа Спасителя становиться поближе к камерам: нехай кореша утрутся; ходить на премьеру «Ноя», кивая на словах «бренность экзистенции»; водить хлеб-соль с искусствоведами, вворачивая к месту и не к месту фразу «имею свои воззрения на Божий мир и на человеческий путь».
Обязательна претензия на духовность днем, а ночью – в караоке петь Лепса в окружении девиц 100 у. е.
в час. Раз в месяц в обязательном порядке смотаться в Оптину пустынь, а по возвращении сходить в «Камеди Клаб» – «чисто поржать». Рассуждать вальяжно обо всем на свете, от хоккея до Эболы; выписать на ДР Шнура и Натали. Но даже в холопской радости надо соблюдать пределы, поэтому за столом должен сидеть персональный духовник, который обязан способствовать понижению стресса, но на поверку сам любит гульнуть и сам «уродливее жабы и намного тупее ее». «Тело съели сласти, а душу страсти», а я ведь мнемоник, помню, сколько таких людей себя угробило. Ну и чего, спросит читатель, зато пожили!
Оно конечно, пожили, но речь о лицемерии. Это когда, например, тридцатилетний балбес говорит о развале СССР как о личной катастрофе с крокодиловой слезой в глазу на фоне «Бентли». Говоря о «потерянном рае», себя они выставляют трудягами, а всех прочих – микробами. К людям своего же поколения, не успевшим сесть на поезд, они, соль нового сословия, питают чисто физическое отвращение, иногда брезгливость, никогда – сострадание.
Эти, не ставшие частью нового сословия, не сказать, чтоб были лучше, многие из них тоже «не распространяющие иронию на себя».
Из своего глобального афронта они извлекли только черную ненависть к успешным.
Эти самоназначенные прокуроры дышат ненавистью ко всем богатеям, от них никакой пользы: богатеи проклятые хоть ишачить на себя заставляют, какие-никакие рабочие места.
А между ними – мы, не богатеи и не голытьба. Как ритм потеснил мелодию, так потеснили нас два полюса нового сословия. Стало быть, мы третий полюс.
Черная родная сторона
Мы ехали откуда-то куда-то, нам встретился «Хаммер» канареечного цвета, и мой товарищ Витковский выругался: «Что за имбецил мог купить машину такого цвета?!»
Далее он довольно лениво исполнил лекцию о том, что выбор цвета – категория многоговорящая, версия документа о состоятельности, в первую голову, человеческой. То есть, если восседаешь в машине цвета яичного желтка, ты… какой-то не такой, с тобой не так что-то. Такая претензия на эксцентричность выглядит нелепо, как попытка людей после концерта Гребенщикова, на котором он сам-то не понял, о чем пел, изобразить просветление.
Витковский и «тьмы, и тьмы, и тьмы» убеждены, что машина должна быть черного цвета, это самый мировой цвет, обязательный для любого уважающего себя человека, как обязательно для любого просвещенного чтение книги Альбера Камю «Посторонний».
Обойдемся без натужливых экзерсисов, какой колор какого лучше, обратимся сразу к популярной психологии. Когда ты в черном и в черной машине, ты можешь, как изображать экзистенциальный кризис, так и пасть жертвой насмешек на тему «бесится с жиру».
Выражаясь по-умному, выбирающий черное пребывает в поиске экзистенциальных перспектив. Хотя многим кажется, что такой выбор обусловлен переходом на темную сторону силы. Но, если черный считается знаком автономии и самодостаточности, почему кругом черным-черно, как в романах Керуака?
Каждый хочет похвастать небожительским статусом, или все напрочь лишены вкуса? Черное, иными словами, предполагает брутальность, или такие мы пленники эсхатологического мировоззрения? Даже черные унитазы многими рассматриваются как жанр исчерпывающей самоаттестации. Но вот культурологи считают, что черный цвет – «густая пустота, тяжелое ничто». Как говорят в американских фильмах, «не знаю, что значат эти слова, но звучат они довольно неприятно»; я бы даже сказал, угрожающе эти слова звучат, стирают улыбку. Она ведь, популярная психология, четко объясняет мотивацию, природу вещей, бинарность человеческого поведения.
Вот те раз: черный-то, оказывается, драпирует фрустрированность, маскирует неуверенного в себе человека. Но товарища Витковского не пронять: он интерпретирует черный как цвет значительности, глубины и, это важно, власти, «на черных ездят тузы, а на остальных, не исключая белые авто, – пластмассовые никто». То есть черный цвет – это не только проверенный коммерческий шаблон, но и канон психологический. Фанаберия здесь ни при чем, это все оговоры. Черный, сверх всего, это цвет защищенности, мужественности, он транслирует надменность и готовность к выпадам. Поэтому черное – это наше все, мы все в черном, мы все черные.
Любимая подлюка
«Ты еще не знаешь, какими мерзкими бывают бабы!» – это не какой-нибудь фармазон мне, бурбон и апаш сказанул, а мой товарищ, утонченный тип, любит песни Леонарда Коэна и живопись Модильяни. «Бабы бывают жутчайшие, подлейшие».
Вообще-то, он один из тех малых, кто может про себя сказать: «Ирония – мой канон» – а тут такая горестная интонация. Как поэта следует судить по его удачам, так и товарищей надо судить (не осуждая) по их реакции на альковные напасти; я оговорился, я хотел сказать: поддерживать. Ну, после такого заявления, да от него, воплощения толерантности, молчать было невежливо. Я спросил, в чем дело, он сначала махнул рукой, а после разоткровенничался. За ничтожными изъятиями, его рассказ и впрямь был не схоластическим монологом о неприятностях мелкотравматического характера, а вполне себе эпической сагой жертвы индустриального общества, где гендерный принцип волнует людей не более чем новое русское кино. Он говорит, значит: «Без меня она так и осталась бы пустым местом, каким была, когда я, борода многогрешная, ее встретил».
Она была студенткою, не семи пядей во лбу, но и не тупицей и, да, обаятельной была, иначе за каким чертом он бы за ней увязался. Она ему не перечила, никакой фанаберии в помине, смотрела ему в рот, и, судя по тому, как он про это говорил, именно это ему более всего в ней нравилось. Я его напрямую об этом и спросил. Отнекиваться он не стал. «Конечно, всегда нравится, когда не артачатся, но ведь она и симпатичной была, на кой мне послушный крокодил?»
Она с жадностью поглощала все новые знания о жизни, не досаждала, он временами даже думал, что она евойная судьба. Связь длилась лет семь, и тут, в 25, она ему и заявляет, что должна была заявить рано или поздно: лет мне, говорит, уже много, надо определяться. Ого, подумал мой несколько чванливый товарищ, а девочка-то созрела, по Земфире, ее теперича не унять. Взор товарища затуманился. «Это жизнь. Кому-то расцветать, кому-то увядать; мне же 45 уж было. А ей замуж было пора». Какое-то время имело место быть помрачение ума, а потом он вдруг и резко: «Нет уж, никому я тебя не отдам». И решил развестись.
Ах, да. Я забыл сказать, что товарищ мой не холостяк, а давным-давно женатый мужичок? Он отчетливо помнит тот вечер: вошел в квартиру, прошел в кабинет, покрутился среди книг и документов, достал сумку, побросал туда кое-чего, громко вздохнул, вздох услышала жена, вошла в кабинет, ласково спросила, чего он такой грустный, улыбнулась, обняла – и стало ему неловко. И только одно его успокаивало: что о молниеносно принятом решении уйти из семьи он не сообщил ни семье, ни «той» стороне. Подружка, говорит, позлилась, но потом дозволила наброситься на себя, как конюху на требуху.
Прошло еще отличных пять лет, исполненных кипучей деятельности на двух фронтах, и она вновь завела ту же пластинку: «Я старею, я так больше не могу, хотя и люблю тебя, дурака…» Он, а куда деваться, перемены принял, они объяснились и соломоново положили: баста. Чертово время и вправду лечит, и он вылечился, но когда она через год позвонила и пригласила на свадьбу «как друга», его шандарахнул инфаркт. Лечился долго.
Вспоминал былое, даже то, как квартирку ей покупал, в центре, три комнаты, как ремонт делал, сам обои клеил… от воспоминаний этих чуть не повредился в уме. «А потом вдруг открылось, что моя родная жена, из-за чувства вины перед коей я ощущал себя мразью, последние лет двадцать спит с моим другом, и это знают все. Кроме меня». Он даже не расстроился, он стал звонить «сторонней» и уже без малого забытой зазнобе. Ну как ты, спрашивает, предвкушая встречу, живешь. Хорошо, та отвечает, живу. Можно, спрашивает мой товарищ, предвкушающий встречу, я приеду вечером? Нет, отвечает хорошо живущая, нельзя, ни сегодня, ни завтра, никогда, так дела не делаются. Он убежден, что она сломала ему жизнь, а я уверен, что девушка, уже женщина, какая, к чертям собачьим, девушка, убеждена в обратном.
Это ведь обычная история про собаку на сене, про то, как от «чувств-с» ум за разум заходит, а любовь – это всегда грусть, но куда нам без любви-то, а грусть мы переживем.
Простые радости среднего человека
Я, например, знаю, о чем на поверку думает самый простой россиянин; он сам мне рассказал.
Вот живет человечек, заставляет себя вставать чуть свет, холит свой садовый участок, грезит о морских закатах, копит деньги на «все включено», дает детям из себя веревки вить, негромко ссорится с женой, смотрит фильмы с Джеки Чаном, мечтает о кубиках на животе и держит в голове 15-е число каждого месяца: банк.
Обыкновенный человек, с которым мы за сутки до генеральной елки сидели в обыкновенном кафе, знать не знает, что государство планирует насчет него, у него нет с государством особенных разногласий, но и родства нет, он просто живет себе, я ж написал выше. У этого человека просто-напросто есть опыт, а опыт ему подсказывает: держись подальше от государства, на изрядном расстоянии, так будет лучше всем, и экономь, экономь, экономь. Забудь об автомобиле, в один прекрасный день ЦБ укажет тебе дорогу в «страну кипящих котлов», так что – «просто живи себе».
У него были убеждения, да вышли, нервы расстроены, он возится с внучкой и ощущает ком в горле: он боится за внучку. Дети – наши талисманы, они хотят в кафе и на каток, и чтоб им купили то, что показывают по телику, вот сердце и разрывается, потому что у обыкновенного россиянина очень часто купить подарок нет никакой возможности. В первую очередь, из-за неопределенности, которая берет за горло и душит. А ну как придется крупу скупать, как перед Новым, когда паникеры-алармисты учинили тарарам, или, того хуже, придется встать под ружье и биться за родную землю.
Вроде самая роскошная из последних зим, особенно красиво было 31-го, не то что о прошлом годе, напрочь испорченном слизью и частыми лужицами, вроде живы же все, здоровы же все, ан покоя-то нет, только снится, а сны рваные, хмурые, пасмурные. А сплин, вступая в реакцию с курсом рубля по формуле Менделеева 40 на 60, дает продукт под названием «мизантропия».
Он, среднестатистический россиянин, не знает значение слова «психосоматика», но он суть воплощение этого слова, психосоматика практически не имеет демаркационной границы с психозом, это одно целое.
Он ненавидит политологов, в каждом из них видя – и попробуй оспорь! – корыстного вруна, в ненастные минуты жесток к себе, упрекая себя за непутевость; в такие минуты, нехорошие, самоедские, ему кажется, что вся его жизнь – это сплошной фальстарт, что он намертво заблудился в этих дебрях, а дети втихаря презрительно считают его неудачником, и это презрение очень скоро перестанет быть эзотерическим. Он глядит на себя в зеркало изучающе и недобро и думает, что жизнь сложилась бы по-другому, будь он не таким бесхребетным.
Но потом он отходит, начинает на все смотреть иначе, в такие минуты он переполнен благостью и хочет обнять и своих, и весь мир. А что? Все живы-здоровы, разве это не главное? Есть участок, домик, ну и пусть, что не хоромы. Свой.
Государство говорит простому человеку: не стыдно тебе, слизняк, в мире вона что происходит, какие катаклизмы, а ты все о своей скорлупе думы думаешь. И государство, владея такими приемами в совершенстве, добивается своего: человеку становится неловко от того, что свой земельный участок он ставит выше Родины; человек начинает чувствовать себя мелкотравчатым мещанином.
Но утром, которое всегда мудренее давешнего самокопания, надо идти за хлебом и водой, а с полудня для распрекрасного вечера надо начать топить баню, а баня, вода и хлеб важнее, пардон, конечно, государства. И солнышко светит, и детский смех звучит, и бабушкина воркотня. И уходит страх, только, пусть ненадолго, чувство, что все не так уж плохо. Вы спрашиваете, как зовут моего героя, среднестатистического россиянина? Вот чудаки, я ж про вас писал.
Рептилии крадут шоколадки из супермаркета
Итак, забег начался! В противоположность вам я все это время работал и, пока вы опустошали холодильник и емкости и ворошили кочергою камин, писал, читал, слушал, выступал.
Ключевые слова тут – «читал» и «слушал». То, что о нас говорят, следственно, думают в мире.
Все это, конечно, ускользает от однозначных интерпретаций, и очень часто публикации и передачи о нас, как говорят в театральных кругах, «сверкают театральными интонациями» и выдают в авторах людей, слишком уж склонных к эффектному радикализму, но!!!
Не забывайте, нам этот год, как ни грустно об этом говорить, придется жить в гордой противофазе с огромной частью временами и местами цивилизованного мира, и нам придется свыкнуться с мыслью, что нас будут терзать неправильными интерпретациями, смотреть на нас глазами, полными если не неприязни, то недоумения, граничащего со скепсисом. Нас будут изучать на просвет, к нам будут придирчивы, возможно, над нами даже будут подтрунивать.
Не то чтобы нас терпеть не могли, но выбор новостей из России свидетельствует о том, что нас там полагают странными, очень гордо несущими на себе эту странность. Вот о чем весь январь говорили и писали о нас на Западе.
Житель Томска вынес в карманах из супермаркета 118 плиток шоколада.
Роспотребнадзор назвал селфи причиной распространения вшей среди подростков.
Московские парковщики прошли курсы самообороны.
Россия победила Швейцарию в шахматном турнире между несовершеннолетними заключенными.
Суд Сыктывкара оштрафовал бизнесмена за доставку пиццы по воздуху.
Вот, собственно, что из происходившего за целый месяц нового, начавшегося сверхбурно года в наших пределах заинтересовало тамошних журналюг. Такой подход несет на себе явственную печать сарказма – но уж, какой есть. Будьте начеку и не воруйте шоколадки из супермаркетов.
А американцам (я опирался на статьи и эфиры именно американцев) я подготовил не менее авантажную подборочку (спасибо CNN, что стучат на своих), каковая выборка дозволит вам разразиться смехом, впрочем, вполне себе дружелюбным: «И эти люди иронизируют над нами?!»
35 процентов американцев убеждены, что инопланетяне существуют, а в существование снежного человека верят уже 44 процента, но самое главное – стоп, сарказм! – вот оно: 14 процентов убеждены, что правительство контролируют гигантские рептилии, а это уже посильнее и Фауста, и пиццы по воздуху.
Затонувшие корабли
Мой товарищ Миша с достоинством носит раблезианскую толщину и больше не похож на неудачника, каким я нашел его девять месяцев тому, когда его бросила жена. И я, доброхот несчастный, не смог отвратить крах его семьи, никто не смог, желающих был мильон; семья скапустилась, а я помню и день развода, и оцепеневшего Мишу.
Но все это – оцепенение и слезы – было потом, а до вердикта в черемушкинском райсуде я и с его благоверной Эллиной пытался разговаривать. Нет, точнее будет сказать – тщился. Например, предложил разделить его увлечения, понять их, проникнуться ими. Она тогда посмотрела на меня, как на козла стоеросового, и ответила: «Я так нажираться не умею… Ты же предлагаешь мне пополнить ряды алкоголиков?»
Ничего такого я этой напыщенной дуре не предлагал, и никакой ни разу он не алкаш; горькую-то он запил как раз после того, как она настояла на том, чтобы он убрался. Но по тону, по глазам ее тогдашним было очевидно, что спасать нечего. Под конец того разговора она назвала его тварью… Но ведь я гулял на свадьбе у них! И несколько раз листал семейный альбом, там фотографии – они славные, улыбчивые, смешные – просто сочатся любовью!
У нас у всех тогда не было ничего, форменная голь перекатная, но столько надежд, столько веры в хорошее, столько уверенности в избранных! И вот, кстати, про то, что он все время в подпитии был и буянил. Совсем уж пьяным его ни я, ни кто еще не видели вовсе, а чтоб агрессию проявлял – да ни боже мой!
Я спрашиваю его, в чем же главная причина того, что любовь не просто умерла, но обернулась неприязнью. Он почтительное время молчит, наконец, вздыхает и тихо-тихо говорит, что не знает ответа, что очень долгое время ему казалось, что у нее депрессия, и из-за того, что ему так казалось, его одолевало чувство вины. Разговаривать, хотя бы разок поговорить не получалось, она орала, он срывался, он хлопал дверью, оба превратились в неврастеников. В конце концов, дело не в Мише ведь одном. Годы летят, а где та калитка, куда надобно сворачивать за успехом, за состоятельностью, никто не знает.
Миша хотя бы не выглядит, как рок-герой в процессе полураспада, а я знаком с дюжиной когда-то ладных парней, которые выглядят теперь даже хуже. Они, правда, старше нас с Мишей, по паспорту – на восемь – десять лет, но блеклостью, роднящей их, – лет на двадцать. Разрушить брак в сорок – это еще туда-сюда, но в пятьдесят?! Тут надобно даже мужество известное.
Говорят, брошенные женщины хоть и страдают стократ сильнее, но они же стократ выносливее.
А брошенные мужики – это остров затонувших кораблей, наблюдаешь за останками – и перехватывает горло. Дети ближе к мамам, мамы ближе, всегда так было, они общаются, у них жизнь. У бывших мужей не жизнь, а дрянь, они спиваются, жалуются друг другу, совсем не похожие на тех, из альбома, где на свадебных фото широкие улыбки на смущенных лицах, и даже слышен смех.
Взять свое. Почти настоящее письмо
Колумнист АиФ. ru Отар Кушанашвили делится письмом о стандартном желании «покорить Москву и взять свое». Почти настоящим.
«Здравствуйте, меня зовут Аня, я простая девушка, русская, живу в маленьком городе К., работаю в продуктовом магазине.
Все, кто не знает ни черта, говорят, что маленькие города лучше больших, потому что в маленьких чисто и люди добрые. Не знаю про другие маленькие города, но наш похож на городок из американского фильма, где всю дорогу ищут рядового, – тот, где идет, помните, страшный финальный бой. Грязь, беззубые старики, мало молодежи, которая чуть что драпает хоть куда, никто не улыбается, скалятся только все поголовно.
В старую церквушку никто, ну почти, не ходит, я ни разу не видела лиц, молитвенно сосредоточенных, только тревожные, только злые. Это к тому, что в Москве вы все талдычите, что простые русские люди очень набожные. Набожные? Нет, скорее марафонцы, только куда бежим, никто не знает.
Папа мой всю жизнь ишачил, теперь пьет горькую. А мама всю жизнь только и делает, что пилит нас обоих, просто бесит меня. И больше всего я боюсь, что стану такой же клушей, как она, бревно бревном, ни денег, ни нормального дома, ни парня, похожего на Джуда Лоу. Сама мысль о том, что я буду жить такой растительной жизнью, вызывала и вызывает у меня приступы мигрени и тошноты.
Я поставила себе цель, училась почти отлично, а какое для этого усердие нужно, вы сами знаете, я хотела попасть в Москву, а какая это мотивация, вы тоже знаете. И вот я здесь, я учусь, у меня две работы, я выбиваюсь из сил, ноя к такому была готова, ничего, выдержу. Люди, конечно, в Москве разные, но я же провинциал, я сильная, а тут делают вид, что сильные, а подтолкнешь – рассыпятся. Зато подлых полно, но и с такими я умею обращаться, заряжаю, как писал поэт, «сплавом стали и свинца прищур», да при таком прищуре так припечатаю жестоким словом – взрывной волной за тыщу верст любой отлетит.
Раз пришлось даже в морду дать, один козел вынудил, вот и пожалел потом тыщу раз.
Ну, то, что я не белая кость, я и сама знаю, и про касты знаю, и про классовую борьбу знаю, но если кто-нибудь захочет меня обидеть, я и кулаками могу.
Но даже если я закончу институт и получу образование, кому я буду нужна?
Насмотрелась я на подвижников несчастных с высшими образованиями.
Я хожу, когда есть время, в караоке, и мне все говорят, что я должна петь.
Особенно мне удаются песни про мученическую любовь, песни, которые пела Алла, пела Аллегрова, Долина пела. Мне говорят, что, когда я пою, я полна жизни, и я сама это чувствую!
Я хочу петь, и я хочу получать за это пение большие деньги. Когда я вижу, как безобразны те, кого показывают, мне становится горько: если у них есть право, то у меня такое право жить хорошо есть и подавно, я из самых низов, и я красива и голосиста, люди меня полюбят. Пусть мне не повезло с родителями и денег у меня нет, зато я знаю, кто такой Высоцкий, все умею (хоть не люблю) по дому и смотрю много фильмов.
У меня нет другого выхода. Я должна получить свое. Получают же и свое, и чужое ваши псевдокрасавицы с переделанными носами, сиськами и губами.
Мне уже многие говорили, что я редкостная сука, живущая токмо ради выгоды, но я либо посылаю таких, хихикая (чья бы корова мычала!), либо реагирую с видом полнейшей невозмутимости: что-то ни у себя дома, ни у вас в Москве я не встречала тех, кто не живет ради профиту.
И не делайте вид, что вы все – мистер и миссис «при чем тут это?», потому что «это» всегда «при чем». Сейчас самое время, мое время, я не пустышка, я не хочу толочь воду в ступе, надо будет по головам, пойду по головам. А когда стану звездой и вы будете брать у меня интервью, я буду доброй и мудрой. Девушкой, которая всего добилась сама».
Собачка для Артема
Я не знаю, как детям моим объяснить, что такое коммуналка; мне даже любимые «Покровские ворота» во главе с шустрилой Костиком не помогли. Проповеди, и те мне лучше удаются («Мы знаем, что мир лежит во зле… бла-бла-бла… но Царствия Небесного на Земле не будет…»)
Мы знаем, что мир лежит во зле, я, как могу, борюсь с ним, даже не мечтая о Царствии Небесном, но ни многие из вас, ни я не знаем, что коммуналок в стране еще полно. Я ездил в Питер, видел одну. Длиннющий, как перенаселенные давно уже не смешными остротами и замшелыми метафорами мегатексты Пелевина, коридор, четырнадцать дверей, общий нужник, общая ванная, одна на всех кухонька, плавильный котел со специфическим запахом.
Сколь часто ни повторяй слово «общее», судьбы-то у всех разные. Вот, например, четвертая дверь направо – здесь живет Аня Суханова. Заглянем: кровать и лежанка, видавший виды школьный стол, много книг, разбросаны игрушки, два стула, один колченогий. У Ани восемь лет назад родился сын, назвали Артемом, Артем родился – и не дышал. Сейчас это уже большой мальчик, считай, настоящий джигит.
Но так считать трудно – наверное, потому, что у Артема церебральный паралич.
Из-за этого церебрального паралича улыбчивый человечек ходит за руку с улыбчивой мамой; улыбчивой и сильной, как все наши мамы. У Темы нет бабушки и дедушки, умерли пять и шесть лет назад, как говорят, соответственно, и папы нет. Нет, он где-то есть, но Аня и Тема ему не нужны, он пьет горькую. Аня не выдержала и развелась, вот откуда коммуналка – место, где начинаешь панически думать, что человечество как вид обречено (этого я тем более детям не скажу).
У Ани есть специальная тетрадка, туда она записывает планы и мысли, я, конечно, в тетрадку не заглядывал, но и так понятно: все планы и мысли Ани связаны с сыном, у которого проблемы с осанкой, мелкой моторикой и мышечным тонусом. Я из Оренбурга, говорит Аня, но в Питере уже 18 лет. Этот город, конечно, велик, у него есть свой шарм, но он хмурый, что ли. Может, в этом его шарм?
История очень неприятная, и нетрудно разделить боль Ани, не утихающую со временем. Роды были ужасно долгими, даже практиканту-школяру было понятно, что надо было делать кесарево, но коновалы решили иначе: сама выдюжит. Малыш родился и не дышал. Осложнения были чудовищные, вплоть до реанимации. Легкие пришлось многократно искусственно реанимировать.
Уже было понятно, что уро… извините, я хотел сказать, горе-врачи обрекли кроху и его маму, хорошо если, на пожизненное лечение. Зато убивать надежду в самом эмбрионе – это у нас умеют. Добрые же. Сразу сказали Ане, что все будет очень, очень, очень плохо, что ходить он не сможет никогда, таких чудес не бывает, так что, мамаша, извините. Ситуация энигматическая, и в силу этой своей энигматичности еще более страшная.
Ходить Тема начал в четыре. Аня говорит, что тот шаг, первый, научил ее вот чему: у жизни своя правда, своя сила, жизнь может быть и доктором. Она направляет, надо просто-напросто уметь быть чутким. Сейчас курс лечения они проходят реже, но компенсируют это сверхактивным образом жизни. Я спрашиваю, что значит активный образ жизни, она отвечает, что сынуля редко, но регулярно стоит в воротах дворовой команды, а там такие страсти-мордасти, что позицию вратаря номинальной никак не назовешь. Он мечтал играть в команде, его взяли, Аня говорит, не из жалости, там тренер хороший человек, а дети – золото, тонкие, участливые.
Аня говорит, что сын очень любит играть в шахматы; может, не до конца, не все понимает, но, может, потому и тянется играть? Но в школе сказали, что можно бесплатно играть в шашки, а за шахматы надо платить, в месяц 10 тысяч; откуда такие деньги?! Теодицея, одним словом, надо быть приверженцем-адептом этого учения, чтобы смириться с этими сапогами всмятку.
Отдельный разговор – школа. Надо было побиться, чтобы пацана определили в общеобразовательный класс, лишенный ярлыка про умственно отсталых.
Программу грозятся растянуть на тринадцать лет, мама категорически против. Мама убеждена, что желание и старание все перетрут, а старания и желания хоть отбавляй. Она настолько «зряче верит» в себя и в своего ребенка, что я, многажды ученый горьким опытом маловер, очень осторожно говорю, что самой большой проблемой может оказаться сохранение желания и старания. Она посмотрела на меня так, как в дачном детстве на меня смотрела бабушка, когда я бузил.
Как и тогда, я ощутил себя после этого взгляда стрекулистом. Они оба, мама и сын, существа образцовой жизнерадостности.
Я спрашиваю о мечте. Сын, коротко глянув на маму, говорит: «Собаку хочу завести», мама взвивается, говорит, никакой собаки, но я вижу, мама улыбается, и тон не суровый. 3начит, будет собака.
Баба Надя с горящими глазами
Может, не так уж плохо верить, что однажды разверзнутся небеса, и оттуда луч по нам вдарит, и будет озарение, а вослед и счастие?
Так мне говорила старушка из деревни Булатово Самарской области; я гостил два дня у армейского сослуживца, который вызнал, что в Самаре я веду большущий концерт, приехал, не боясь быть неузнанным (20 лет не виделись), взял меня охапку и отвез в деревню.
Вот баба Надя там меня, не имея представления, кто я такой, и спросила, как мне живется-можется, чего добился, чего жду от будущности.
Видимо, я слишком сдержанно, что в моем случае означает – слишком грустно, ответил.
Она попеняла мне за унылость и, слово за слово, поведала, пусть пунктирно, о своей жизни, о себе и двух своих подругах, живущих тут же, в деревне (я их потом видел).
Баба Надя говорит, что они с подружками сбиваются со счета, когда пытаются вспомнить, сколько раз жизнь пыталась их «приложить», но вообще-то «жизнь есть концентрат счастья».
Позже, ввечеру, баба Глаша выдвинула версию, что все беды молодых проистекают от эго размером с Годзиллу, а лично она живет себе и в ус не дует, она радуется каждому дню, каждому закату и каждой дождинке, и это при том, что размывает дороги, мостик над рекой рухнул, и теперь, чтобы доковылять до магазина, надо идти в обход, через частый лес, это девять км, не меньше. Хлебушка купить.
Жизнь чертовски хороша, лампочки горят, «тиви» работает, через неделю 16-ое, почтальон Нина принесет пенсию, чего кукситься да губы надувать?
Слишком тепличные вы, говорят бабушки, сытые, как братья Михалковы, а наших людей после войны пережитой ничем не удивишь.
Я спрашиваю, что они делают, если случается хворь.
Смеются. Одна перележала инсульт, смотря телевизор, где ее веселил Петросян.
Другая сама вырвала себе уже три зуба, смотря телевизор, где буйствуют истошно напыщенные Гордон и Толстой.
Если случается болезнь, это не конец света, болячки – это семечки.
Я спрашиваю бабушек про свободу и про состояние умов и душ.
Ответ был тот же, в той же тональности, только с неожиданным поворотом от Аркадьевны: «…свобода – это не про счастье, при чем здесь счастье?!» Надо уметь радоваться любой малости, даже потешной программе «Модный приговор», а вечером, когда показывают божественного Андрюшу Малахова, так это ж вовсе благодать: он, а после НТВ такое покажут, что не жаловаться на свою жизнь, а гордиться ею будешь.
Я хотел заметить, что коротание вечеров под сладкое вранье федеральных каналов есть имитация счастья, но осекся, когда подумал о том, что они тут же меня спросят, как коротаю вечера я (а я из деликатности про это лучше промолчу).
Бабушки считают, что по темпераменту и по устройству мозгов мы, молодняк, не стайеры, а спринтеры. Кусман хлеба очень важен, но душевное равновесие куда важнее, но нам, с психованностью нашей и зацикленностью на себе, нирваны не видать.
Я наслаждался временем, проводимым в деревушке Б. под водительством бабы Нади: никаких разговоров про сборную по футболу и челябинский метеорит, фамилий Рогозин и Милонов не слышали, зато британский Шерлок Холмс со странным лицом «ну очень нравится», вечером сверчки и собаки брешут, на Хиллари Клинтон начхать.
А под утро такая благодать, что «по рукам бежит священный трепет и несомненна близость божества».
В такие моменты не хочешь возвращаться в город, лучше уж рухнуть в огонь вечной кары.
Нет моста, даже мостика нет, не доезжают эскулапы, мужики передохли, нокаутированные горячительными напитками, нет стране дела до булатовских бабушек, впереди ЧМ-2018, выпендреж перед миром важнее, но бабушки не в обиде, они патриотки, и когда говорят о Родине, глаза их горят священным огнем высшей правоты.
Барышня ищет заступника