Вдруг охотник выбегает Яковлева Юлия

1

– Та-та-та-та-та! – радостно застрочил младенец, суча толстенькими ножками. Тельце его было схвачено крест-накрест двумя широкими полосками ткани и привязано к спинке стула, так что не было опасности, что энергичный ребенок свалится. Зайцев не мог не улыбнуться в ответ на его беззубую улыбку.

– Он по Таточке скучает, – сказала мать. И шмыгнула носом, посмотрела в сторону.

– Ничего, гражданочка, вы не стесняйтесь, поплачьте, – сказал Зайцев.

– Та-та! Та-та! Та-тататата! – с досадой выкрикивал младенец. Он явно хотел рассказать о своей пропавшей няньке, Тарье Рохимайнен, но, к сожалению, не умел.

– Горластый какой, – отметил Зайцев. – Оперным певцом, наверное, станет.

– Боже упаси, – серьезно ответила мать. – Что это за профессия такая?

– Вы, гражданочка, не волнуйтесь: колхозницей ваша нянька была или нет, ушла из своего колхоза законно или нет – меня не волнует. Так же как и то, что жила она у вас без регистрации у домкома.

Женщина покраснела до ушей.

– Дело в том, что… – начала она.

– Я все понимаю, – перебил Зайцев. – Уголовный розыск этим все равно не занимается. А занимается он убийствами. И очень мне хочется поймать того, кто прервал жизнь вашей работницы. Вот и все.

При слове «убийства» мать поспешно вынула младенца из сидячего плена, перенесла в сетчатую кроватку. Как будто боялась, что он услышит лишнее. Слишком рано покинет свой бессловесный рай.

– Вы, товарищ милиционер, меня тоже извините. Уж вроде забылось все, перетерлось. И снова напомнить…

– Я понимаю. Открылись новые обстоятельства.

Она поставила стул к Зайцеву поближе, села, вытерла глаза тыльной стороной руки, промокнула уголком рукава.

– Что вас интересует?

2

Зайцев приложил ладони к глазам, надавил. Убрал ладони. Снова посмотрел на фотографии.

Чем больше свидетелей опрашивали они с Нефедовым, чем больше своих выходных и вечеров на это тратили, тем больше он узнавал об убитых – и тем менее знакомыми казались ему фотографии из их дел.

Жизнь убитых никак не приводила к их смерти. Так бы Зайцев выразил свою основную претензию.

Вот фотографии – все перед ним.

Одинаково вздымающиеся жесты рук – по крайней мере, на двух. Красный занавес – на двух. Странно пышные одеяния – на всех. Странно затейливые прически – у всех. Предметы. Позы. Ему казалось, фотографии силятся ему что-то сказать. Во всех был виден несомненный умысел: вот так усадить, вот так одетыми, вот так причесанными, с вот именно такими предметами в руках.

Переодеть, причесать, усадить – чтобы сказать что?

За стенкой у соседей заорало, забренчало радио. Передавали концерт народной музыки. Зайцев издал стон, как от зубной боли, прижал краем ладони виски. Как будто мог выдавить ответ из непослушной, неповоротливой, усталой головы.

Из-за стены теперь неслись, хлопая, словно бичом поверх музыки, посвистывания и повизгивания. Молодеческая участь и девичий задор, так сказать.

Зайцев вскочил со стула. Невозможно! Он рывком сгреб фотографии со стола. Нашел в ящике буфета пластырь.

«Ты, падла, знаешь, не уймешься?» – послышалось через комнату. Видно, не все в квартире были поклонниками фольклорных ансамблей. Балалайки ответили ураганной волной – сосед, видно, вывернул рычаг громкости до упора. Поддал, похоже, с получки. Обычно в квартире не шумели. «Пора вмешаться советской милиции», – раздраженно подумал Зайцев. Но не успел. Послышались несколько яростных ударов кулаком в дверь. «Башкой своей дурной постучи», – огрызнулся осажденный. Но сдался. Радио заткнулось на полувзвизге. Соседи в квартире старались не переходить огневой черты в ссорах.

Это было мудро.

Зайцев сходил на кухню и одолжил у соседки ножницы. От застоялого запаха еды вспомнил, что давно не ел. И тут же забыл.

В комнате, клацая ножницами и держа кусочек пластыря на пальце, он принялся развешивать фотографии на стене. Согласно дате убийства. Самое раннее. Позже, еще позже. Самое позднее. Отошел. Теперь стена напоминала иконостас с карточками артистов, какой заводили себе фабричные девчонки. Иногда, когда за деревьями не видно леса, лучше всего посмотреть издалека.

Сейчас был ровно тот случай. Он чувствовал, что бродит около – совсем рядом. И никак не может увидеть то главное, что лежит перед самым его носом.

Зайцев отошел. Посмотрел на снимки издалека.

В который раз поразился естественности, с какой располагались трупы. Издалека, не вглядываясь, их можно было принять за живых.

Подвинул обшарпанный венский стул на середину комнаты и сел. Чувство, что перед ним снимки живых, не покидало.

«Товарищ Зайцев», – позвал голос соседки из коридора. Вот принесло как назло.

– Что?

«Вас к телефону».

– Иду! – крикнул Зайцев. Он выскользнул так, чтобы соседка не успела сунуть в его комнату любопытный нос.

– В лотерею, что ли, выиграли? – спросила она.

– С чего ты взяла, Нюша?

– Да вон, запираться стал. Не иначе как добра привалило. Богато зажил.

– Так привалило, Нюша, что не продохнуть. А то заходи – проведу экскурсию, коли любопытно.

– На что? На клопов да тараканов твоих смотреть, што ль? – усмехнулась она, проплывая на кухню.

Зайцев взял трубку.

– Алло?

Алла.

– Что поделываешь?

Этот простой вопрос очень его затруднил. Зайцев не любил врать без надобности. Врать Алле теперь приходилось постоянно.

– Занят немного.

Он спохватился:

– Читаю.

– Интересно?

– Очень. А ты из театра звонишь?

– Ага. Так, значит, свидание сегодня отменяется?

О, черт.

– Алла, да нет. Просто сегодня…

– Просто сегодня немного не подходит, верно? Видишь, я уже выучила.

Он слышал на том конце провода улыбку, но ни она, ни ласковая интонация его не обманули: Алла обиделась.

– Алла, что?

Алла помолчала.

– Реже мы встречаться стали, вот что.

Зайцев знал, что это правда: с Нефедовым он встречался теперь гораздо чаще, чем с Аллой. Его вечера, его выходные всасывало это вот расследование.

– Давай я придумаю, как это исправить? – спросил Зайцев.

– Хорошо.

И гудки. Алла повесила трубку. Зайцеву стало досадно. На себя самого прежде всего. Как назло, встречаться реже они стали именно после истории со злополучным макинтошем. Теперь он уже не сомневался, что Алле видится все именно так: слабак и трус, узнал, что девушка классово порочного происхождения, да еще под чужими документами – и в кусты.

Идя по коридору, Зайцев пообещал себе все исправить.

А войдя в комнату, где фотографии убитых глянули на него прямоугольными окошками, сразу обо всем забыл.

Зайцев откинулся на шаткую, тотчас крякнувшую спинку стула. Глаза закрываются. Желтый свет лампочки. Песок под веками. Зайцев раскрыл глаза шире. Вперил в фотографии. Все вместе они содержали какой-то смысл. Эх, раздобыть бы те, с Елагина острова. Еще один фрагмент головоломки. Может, стало бы яснее?

Он смотрел. Ход времени стал постепенно замедляться. И скоро остановился совсем. В чернильно-черном окне стояла сырая ленинградская ночь. И тускло освещенная комната с сидящим в подтяжках Зайцевым отражалась в ней до мельчайшей детали. Зайцев глянул на отражение – ему стало жутко: он сам на своем стуле походил на тщательно сымитированный портрет живого человека.

Память растянула перед ним занавес. Покрывало, перекинутое через шнур. Катя ухватывается обеими руками. Покрывало идет складками, сжимается гармошкой.

На детях веревочные петли. Другим концом веревки привязаны к перевернутому столу, четыре его ноги беспомощно задраны вверх.

– Все живые картины дети готовили втайне. Сами по себе, – шепчет мама по-русски. – Мисс Джонс только…

– Мой первый слог! – выкрикивает Катя, сердито обернувшись. Родители, крестная, тетя с дядей, гувернантка мисс Джонс, бабушка, бабушка-тетушка, папин брат, его жена, остальные лица… Память наводит на резкость, но ничего не получается: будто с колесика бинокля сорвало резьбу.

Дети затягивают какую-то унылую песню. Делают несколько шагов. Стол тяжко едет за ними.

– А Катя у них вроде режиссера, – быстрым шепотом вставляет мама. Получает от Кати негодующий взгляд, прикладывает палец к губам: молчу, молчу. У мамы прическа валиком.

Алеша не со взрослыми. И не с теми, кто представляет картины за «занавесом». В специально сооруженных костюмах, найденных на антресолях шляпах и даже париках. Сестра, брат, кузины, кузены, не разобрать, кто где. Они рычат или пищат гадкими голосами и изображают, что это не они вовсе. А его с собой не взяли. Он силится понять правила этой игры. Что за живые картины? А шарады при чем? Как их полагается загадывать? А разгадывать? Он ясно видит свою руку, белую и пухленькую. Рука прижимает лист бумаги, рядом цветные стволы карандашей и фарфоровые формочки с акварелью. Он должен смирно сидеть за столиком поодаль и заниматься своим. Рисовать, например. Он – «маленький». Маленьких в шарады к «большим» не берут.

– Wonderful! – шепчет мама, с улыбкой перегнувшись к мисс Джонс. Мисс Джонс, прямая как палка, краснеет, но не сводит глаз со «сцены». Живая картина замирает. Катя дергает занавес. За ним клубится какая-то жизнь.

Взрослые кидают слоги, как мячики.

Угадывает дядя; его розоватая лысина блестит.

– Мой второй слог! – объявляет Катя и снова берется за край покрывала.

Алеша не понимает ничего. Он рисует красивую тетю Алису в синем бархатном платье. Вода в стаканчике сразу становится голубой. Он так увлечен, что не замечает: живые картины кончились. Папа закуривает сигару.

– Ах, что это, осьминог? – насмешливо спрашивает Катя. – А почему синий? Дай.

Он тянет лист на себя, толкает локтем.

– Ах!

Стаканчик лежит на боку. Голубая вода забрызгала Катино платье, вытекает на стол. Расползается цветными пятнами рисунок. Алеша собирается зареветь. Вода наливается красным. Взрослые кричат, роняет сигару папа. На столе, где только что была вода, расползается красное пятно. Алеша чувствует железистый сладковатый запах – запах крови.

Зайцев вздрогнул, стул громко скрипнул. И проснулся.

В окне было темно, но слышалось, как на набережной скребет лопата. Паша уже за работой: утро. Тело занемело. Он встал.

На голубой в сумерках стене темными окошками глядели фотографии.

И наконец Зайцев по-настоящему их увидел.

3

– Куда? – переспросил Самойлов. И от удивления посмотрел Зайцеву в глаза, впервые за долгое время.

– В музей.

– В музей! – подтвердила регулировщица Розанова, по совместительству активистка комсомольской организации. Розанова решительно задвинула Зайцева в сторону. Тон Самойлова ей не понравился.

– Я как представитель комсомольской организации… – энергично и звонко начала она.

– Представительница, – устало поправил из своего угла Крачкин.

Розанова свирепо глянула на него:

– А о вас вообще разговор особый. Наша комячейка к вам давно присматривается.

– Вы мне льстите, товарищ Розанова, – вздохнул Крачкин и отгородился газетой. – Извините, у меня сейчас как раз политинформация.

Зайцев видел, что он нарочно выбешивает Розанову: газету Крачкин держал вверх ногами.

Сам Зайцев против Розановой ничего не имел. Громогласная, простодушная, она даже была ему симпатична.

– Вы что тут делаете? Собрание разве какое? – заглянул Серафимов удивленно.

– В музей волокут.

– Комсомол разбушевался, – пояснил Крачкин. Розанова, в остальном девушка совершенно простая, самолюбиво уловила иронию.

Серафимов с интересом смотрел то на одного, то на другую: пахло схваткой.

– Острите, значит? – обернулась она к Крачкину, раздувая ноздри.

– Боже, не человек, а какой-то конек-горбунок, – немедленно ответил тот.

– Вы оскорбляете в моем лице весь… – начала она.

– Товарищ Крачкин не оскорбляет, он просто цитирует произведение советских писателей товарища Ильфа и товарища Петрова, – примирительно перебил ее Зайцев, заводя опасную дискуссию в тупик (Розанова не читала ничего, кроме партийных брошюр, отпечатанных на сероватой бумаге). В следующей фразе он попытался ей польстить:

– Товарищ Розанова дело говорит. Между прочим, культурный уровень нашей милиции все еще невысок. А ведь мы должны подавать пример ленинградской молодежи. Идем в Эрмитаж.

Зайцев не стал, естественно, упоминать, что на дело это он же сам Розановой и намекнул. Но так, что она немедленно схватилась за телефон («Алло, товарищ, это Государственный Эрмитаж?»), а потом вылетела из своего красного уголка, как всегда, кипя энергией, но на этот раз совершенно уверенная, что идея эта сама пришла ей на ум. Даешь ленинградских милиционеров в музеи Ленинграда.

– В Государственный Русский музей, – вдруг поправила Розанова. – Эрмитаж не смог оперативно выделить нам человеко-часы.

– В Русский так в Русский, – пожал плечами Зайцев. – Я за.

На него никто даже не взглянул. Розановой молчание остальных не понравилось.

– Вот вы, товарищ, когда в музее последний раз были? – яростно пошла в атаку она. – В театре? В филармонии? Стыдитесь! Теперь, когда перед простым человеком советская власть распахнула двери в сокровищницы мировой культуры…

– Девушка хорошая, вот если сопрут в музее что-нибудь, то мы туда мигом примчимся. И вора задержим, – попытался урезонить ее Самойлов.

– Я вам не девушка!

– Жаль, – тихо шепнул Крачкин.

– Что? – разъярилась Розанова.

– Что – что? – с невинным видом переспросил он. Крачкин ненавидел Розанову ненавистью мужчины, чья молодость пришлась на то время, когда дамы носили большие шляпы и сапожки на шнуровке.

– Ваш моральный и идеологический облик давно вызывает вопросы, – угрожающе произнесла Розанова.

– У кого? – совершенно искренне удивился Крачкин.

– В общем, так. Можете сколько угодно разводить демагогию, а только завтра в одиннадцать ноль-ноль Государственный Русский музей проводит экскурсию для группы милиционеров. Встречаемся в вестибюле! Явка строго обязательна.

Крутанувшись на пятках, она выскочила, чуть не сбив Серафимова.

– Вы только граждан преступничков предупредите, – буркнул ей вслед Самойлов. – Чтобы с одиннадцати ноль-ноль никакого баловства – милиция в музей пойдет. Чего тебе, Серафимов?

– На выезд. Ограбление инкассатора на Выборгской.

– Ой, а у меня билет на балет, я не могу, – пропищал Самойлов.

– А что, Самойлов, правда, что, если бы Розанова была не кувалда как есть, а тургеневская девушка с косой, мы бы иначе к комсомольским затеям относились? – меланхолически спросил Крачкин, хватая шарф, попадая в рукава.

– Если бы у бабушки был хрен, она звалась бы дедушкой, – быстро отозвался Самойлов.

А Крачкин уже сменил тон, обернувшись к Серафимову:

– Много взяли-то на Выборгской?

4

В одиннадцать ноль-ноль в фойе Государственного Русского музея Зайцев быстро заметил Розанову и Нефедова. На лице Розановой играло нетерпение. Она жаждала припасть к культуре. Нефедов по обыкновению казался только что вставшим, но еще не проснувшимся.

– Здравствуйте, – кивнула Розанова Зайцеву. Локтем она прижимала к себе сумочку, озиралась по сторонам. – Что-то запаздывают остальные товарищи.

Собирались и проходили дальше группы экскурсантов. Неподалеку маячил худощавый немолодой человек в черном костюме; хрустко белел воротник рубашки. Зайцев заметил, что человек в костюме присматривается к ним, потихоньку сужая орбиту. Зайцев встретился с ним взглядом. Человек в костюме тотчас подошел.

– Товарищи, я встречаю группу милиционеров, – полувопросительно обратился он.

– Мы группа, – ответил Зайцев.

Взгляд Нефедова плавал по стенам. А Розанова, немного смутившись, сказала:

– Пока энтузиазм масс разгорается медленно. Это я с вами говорила, товарищ. Розанова.

Она быстро схватила и тряхнула его руку в знак приветствия.

На лице костюма проступило удивление, но он ничего не сказал. Розанова пояснила:

– Отстает пока что культурное сознание милицейских работников от классового, отстает.

Костюм приветливо улыбнулся:

– Что ж, количество, не сомневаюсь, компенсируется качеством. Николай Семенович, – представился он.

– Зайцев.

– Нефедов.

– Что ж, товарищи. Прошу. Начнем.

Он протянул узкую, не знавшую физического труда ладонь, приглашая. И плавно, с осанкой хозяина здешних мест двинулся к мраморной лестнице, крытой малиновым ковром. Все трое затопали за ним. Огромные окна впускали свет. Розанова смотрела себе под ноги.

– Вот жили-то цари, – попытался заговорить с ней Зайцев. – Это ж надо: такая махина для каких-то шести или семи человек.

Розанова покосилась на него.

– Мещанские у вас представления, товарищ Зайцев. Здесь – цари не жили. Здесь они хранили в недоступном для трудового народа месте сокровища культуры, – произнесла она, отдуваясь. Подъем по лестнице в сочетании с этой тирадой дался ей нелегко.

Зайцев осекся.

– Ничего. Главное, вы стараетесь. Тянетесь, – приободрила его Розанова. Зайцев видел, как Николай Семенович иронически приподнял бровь. «Вот будет потом среди своих рассказывать, как водил тупых мильтонов», – с неприязнью подумал Зайцев. И чуть не наскочил на него: тот внезапно остановился. Обернулся:

– Что же вы хотите посмотреть сегодня? Может быть, юмористические сценки из народной жизни?

Зайцев слышал в его голосе вежливо замаскированную насмешку. А может, и искреннее желание найти внезапным гостям развлечение согласно их интеллекту и культурному уровню.

Как бы то ни было, юмористические сценки решительно не вписывались в его план.

– Можно и юмористические, – пожал плечами Нефедов.

– А это вы зря, товарищ музейный работник, – встрял Зайцев. – Мы не школьники какие-нибудь, которым лишь бы хиханьки и хаханьки. Если хотите знать, поимка современных бандитов часто требует ума и расчета. Вы уж извините, что Советская республика сразу позвала нас в строй, в университетах учиться нам некогда было. Да и книжки читать тоже. А многие и школу окончить не смогли.

– Я не говорил… – забормотал Николай Семенович, но было видно, что именно это он, в сущности, и говорил, и теперь ему стало неловко. Как человек интеллигентный, он не обижал людей намеренно. Обижать этих троих скверно одетых, усталых на вид, однако же вот собравшихся в музей милиционеров он не думал.

– Что же вам хотелось бы посмотреть? – повторил он вопрос. Но теперь взгляд его смягчился, стал живым.

– Хотелось бы искусства народного, – заявила Розанова. – В котором виден высокий дух русского человека. Только без религиозного дурмана.

Николай Семенович явно задумался.

– Вы, вероятно, имели в виду Брюллова? – учтиво спросил он. Хотя всем сразу стало ясно, что имя Брюллова Розанова слышит впервые, но тон Николая Семеновича был таким серьезным и простым, что она кивнула:

– Верно.

– Отличная мысль! Идемте, товарищи.

Пока они шли сквозь залы. По гладким и пестрым паркетным полам. Мимо людей на портретах – мордатых, в своих пышных негнущихся нарядах, словно обшитых деревянными досками.

Нефедов внезапно толкнул его локтем. Зайцев чуть умерил шаг. Николай Семенович быстро удалялся, за ним спешила Розанова. Нефедов выждал, когда они отошли подальше.

– Зачем мы сюда притащились? – спросил он Зайцева.

– Культработа по комсомольской линии. Ты комсомолец, Нефедов? Повышай уровень.

Сделал вид, что безмерно заинтересовался каким-то портретом сильно нарумяненной дамы: свекольные кружки на белом меловом лице. Теперь он был уверен, что Розанова их не услышит. Нефедов встал рядом.

– Видишь ли, у музеев такая неприятная особенность: они закрыты по ночам.

Нефедов пялился на портрет.

– Ты, Нефедов, видно, по осени в спячку впадаешь, – рассердился Зайцев. – В твоем организме явно замедлились все процессы, включая умственные. Как бы мы еще смогли бы в рабочее время сюда попасть? Днем ни тебя, ни меня никуда не выпустят. Пришлось напустить на них Розанову.

Он вынул фотографии.

– Ты во все глаза смотри. Наши убитые. Они все изображают какие-то живые картины. Части шарады. Но какие картины – это хороший вопрос для следователя с высокой культурой. Так что давай культурно расти. У нас час-другой на это есть.

Ему показалось, что лицо смотрительницы обращено в их сторону. На всякий случай быстро сунул снимки в первый попавшийся карман.

– Картины? Шарады?

– Ну да. Такая игра раньше была.

– Что-то не припомню такой игры.

– Так это не у нас с тобой, Нефедов. Мы рылом не вышли. Это богатенькие детки играли. Буржуйские. Во времена царизма. Сперва загадывали слово. Наряжались и изображали собой картины. А другие должны были отгадать. Первый слог – по названию первой картины. Второй – по второй. И так далее.

– Кто-то зашифровал слово и для этого укокошил дюжину людей? – не поверил Нефедов. – Чтобы мы бегали и гадали?

– Думаешь, я не прав?

– Хрен знает. – Нефедов из-под припухших век смотрел на свекольную красавицу. – Только зачем? Я понимаю: тюкнуть, чтобы вещички потом хапнуть. А тюкнуть без всякого смысла…