Предатель памяти Джордж Элизабет

Она была очень бледна.

– Немного, – признала она, заправляя за ухо прядь волос. – Сегодня он показал себя настоящим рабовладельцем.

– А когда он вел себя по-другому?

– Мне надо блюсти свою репутацию злодея, – парировал Сент-Джеймс. – Но это только для виду, внутри я добрый малый. И даже могу это доказать. Взгляни-ка сюда, Томми.

Он подошел к компьютерному столу, где был установлен системный блок, изъятый Линли и Барбарой Хейверс из кабинета Юджинии Дэвис. Рядом стоял лазерный принтер, с которого Сент-Джеймс снял пачку распечатанных документов.

Линли обрадовался:

– Ты сумел вычислить, что она делала в Интернете? Отлично, Саймон. Я впечатлен и благодарен.

– Особо впечатляться тут нечему. Ты бы запросто сделал это сам, если бы имел хотя бы общее представление о компьютере.

– Будь с ним терпеливее, Саймон. – Хелен нежно улыбнулась мужу. – На работе его только что заставили пользоваться электронной почтой. Не толкай его слишком быстро в будущее.

– Это может закончиться припадком, – согласился Линли. Он достал из нагрудного кармана очки. – Что тут у нас?

– Сначала ее посещения Интернета. – Сент-Джеймс пояснил, что компьютер Юджинии Дэвис, как, впрочем, и все компьютеры вообще, автоматически запоминает сайты, на которые заходил пользователь. Он протянул другу листок со списком, в котором даже мало знакомый с виртуальным миром Линли признал перечень веб-адресов. – Все это самые невинные сайты, – сказал ему Сент-Джеймс. – Если ты ищешь что-нибудь необычное в том, что она делала в Сети, то здесь этого нет.

Линли просмотрел адреса, которые Сент-Джеймс назвал URL-адресами и добавил, что он извлек их из памяти компьютера Юджинии Дэвис. Эти адреса, по его словам, она набирала в адресной строке, когда хотела открыть конкретный сайт. Достаточно лишь нажать на стрелочку выпадающего меню в правом углу той же адресной строки, и твоему взору откроются все следы, оставленные пользователем, пока он ходил по киберпространству. Почти не прислушиваясь к объяснениям Сент-Джеймса о том, как была получена требуемая информация, Линли с понимающим видом кивал, а сам изучал интересовавшие Юджинию сайты. Он видел, что Сент-Джеймс подошел к этому элементарному для него делу с обычной тщательностью и напротив каждого адреса указал тематику сайта. Все сайты – по крайней мере, так казалось на первый взгляд – имели прямое отношение к обязанностям Юджинии Дэвис как директора клуба «Шестьдесят с плюсом», хотя и были самыми разными по содержанию, от государственной системы здравоохранения до автобусных экскурсий для пенсионеров по стране. Также она просматривала сайты периодики, в основном «Дейли мейл» и «Индепендент». Особенно часто она заходила на них в последние четыре месяца, как бы подтверждая слова Ричарда Дэвиса, что она следила за здоровьем Гидеона по газетным публикациям.

– Да, здесь ничего необычного, – согласился Линли с выводом друга.

– Ага. Зато вот здесь можешь найти что-нибудь поинтереснее. – Сент-Джеймс вручил ему стопку листов. – Ее электронная переписка.

– Какая ее часть?

– Вся. Начиная с самого первого письма и до последнего дня.

– Она все сохранила?

– Невольно.

– То есть?

– То есть люди, конечно, пытаются обезопасить себя при работе в Сети, но у них это не всегда получается. Например, они ставят пароли, о которых легко могут догадаться их близкие или даже просто знакомые…

– Да, то же самое с ее паролем «Соня».

– Вот именно. Это первая ошибка. Вторая же сводится к тому, что они не проверяют установки компьютера и электронной почты, а очень часто по умолчанию все входящие сообщения записываются. Пользователь думает, что его переписка конфиденциальна, а на самом деле она открыта каждому, кто знает, какая иконка открывает какие страницы. В случае с миссис Дэвис ее компьютер складывал все полученные и затем удаленные ею сообщения в «мусорную корзину», и там они сохранялись бы до тех пор, пока миссис Дэвис не очистила бы «корзину», чего она, по-видимому, ни разу не делала. Она нажимала на клавишу «Удалить» и думала, что сообщение стерто, а на самом деле оно было просто передвинуто из одного места в другое.

Линли взвесил в руках распечатки.

– Значит, это все ее письма?

– Все входящие письма. На этом моя часть дела заканчивается, и дальше ты должен благодарить Хелен. Это она распечатала их для тебя и просмотрела каждое, отмечая те, что выглядят как сугубо деловые. А остальные тебе лучше изучить самому.

Линли сказал жене, которая взяла с тарелки лепешку и откусывала с края крохотные кусочки:

– Спасибо, дорогая.

Он отложил сообщения, помеченные Хелен как деловая переписка, и с головой ушел в чтение остальных. Начал он с самых ранних писем, продвигаясь в хронологическом порядке, а искал в них все, что хотя бы потенциально могло являться угрозой для Юджинии Дэвис, а также – хотя не признавался в этом даже себе – все, что могло исходить от Уэбберли и могло скомпрометировать суперинтенданта.

По большей части авторы писем не пользовались своими настоящими именами, а указывали только сетевое имя, зачастую связанное с родом их деятельности или особыми интересами, но все же Линли смог понять, что ни одно из сообщений не ассоциировалось явным образом с его начальником в Нью-Скотленд-Ярде. А что еще лучше, ни в одном из адресов Скотленд-Ярд не фигурировал.

Линли вздохнул с облегчением и продолжил чтение. Он быстро обнаружил, что в переписке не встречалось никого, кто называл бы себя Пичли, Пичфордом или Человеком-Языком. Вторичное прочтение списка, полученного от Сент-Джеймса в начале разговора, не выявило адресов, ловко маскирующих чаты, на которых завязываются сексуальные контакты. Линли заключил, что на основании данного факта Пичли-Пичфорда-Человека-Языка можно в принципе исключить из списка подозреваемых, но лучше с этим подождать.

Пока он разбирал почту Юджинии Дэвис, Сент-Джеймс и Хелен вернулись к своим графикам, от работы над которыми их отвлек приход Линли. Хелен только один раз оторвалась, чтобы сказать мужу:

– Томми, последнее письмо она получила утром в день смерти. Оно в самом низу пачки, но тебе лучше сразу взглянуть на него. Мне оно показалось странным.

Линли понял, чем были вызваны такие ощущения у его жены, стоило ему лишь взглянуть на последний листок в пачке. Сообщение состояло из трех предложений, и Линли похолодел, читая: «Мне необходимо снова увидеть тебя, Юджиния. Умоляю. Не отворачивайся от меня после всего, что случилось».

– Проклятье! – прошептал он.

«После всего, что случилось».

– И что ты думаешь? – спросила Хелен, но по тону ее голоса Линли догадался, что она уже составила собственное мнение об этом письме.

– Не знаю.

Подписи под сообщением не было, а отправитель относился к числу тех, кто не указывает в своем адресе реального имени. Первой частью адреса было слово «Jete», а за ним следовало название провайдера – «Кларанет». Значит, адрес был личный, не принадлежал к домену компании, где мог работать автор. В таком случае напрашивался вывод, что для связи с Юджинией Дэвис он пользовался не рабочим, а домашним компьютером, и это соображение придало Линли спокойствия. Насколько он знал, дома у Уэбберли компьютера не было.

– Саймон, – спросил он, – а можно узнать настоящее имя человека по его электронному адресу?

– В принципе можно, через провайдера, – ответил Сент-Джеймс, – хотя для этого придется надавить на них. Они не обязаны открывать такие сведения.

– Но если речь идет о расследовании убийства? – спросила Хелен.

– Это может стать убедительным доводом, – признал Сент-Джеймс.

С четырьмя стаканами и графином в лабораторию вернулась Дебора.

– Налетай! – объявила она. – Лепешки с шерри, – и стала наполнять стаканы.

Хелен торопливо предупредила ее:

– Ой, мне не надо, Дебора. Спасибо.

Она отломила от своей лепешки еще кусочек и сунула в рот.

– Почему? – удивилась Дебора. – Ты должна выпить хотя бы капельку. Мы не разгибали спины весь день и заслужили награду. А может, ты хочешь джина с тоником, а, Хелен? – предложила она, но тут же сморщила нос. – Господи, что я говорю? Джин-тоник с лепешками. Надо же такое придумать! – Она передала стаканы мужу и Линли. – Сегодня поистине необычный день. Не припомню, чтобы ты хоть раз отказалась от шерри, Хелен, во всяком случае после того, как Саймон все соки из тебя выжал. Ты хорошо себя чувствуешь?

– Да, все в порядке, – сказала Хелен и бросила вопросительный взгляд на мужа.

Вот он, идеальный момент, сказал себе Линли. Более удобного случая не придумаешь. Сейчас, когда они вчетвером уютно расположились в лаборатории Сент-Джеймса с шерри в руках, что может помешать ему провозгласить полушутливо: «А мы хотим сделать небольшое объявление, хотя вы, наверное, вот-вот бы и сами догадались. Или вы уже догадались?» После этих слов он мог бы обнять Хелен за плечи. Он мог бы даже наклониться и поцеловать ее в макушку. «Мы скоро станем родителями, – мог бы продолжить он с улыбкой. – Прощайте, поздние вечера и ленивые воскресные утра. Здравствуйте, памперсы и соски».

Но ничего этого он не сказал. Вместо этого он поднял свой бокал и произнес:

– Пью за Саймона с благодарностью за его помощь с компьютером. Я снова у тебя в долгу.

Он сделал большой глоток шерри.

Дебора перевела любопытный взгляд с него на Хелен, Хелен опустила голову и стала собирать графики, а Сент-Джеймс кивнул Линли в ответ на тост и пригубил стакан. В комнате повисла неловкая тишина. Нарушила ее Пич, которая съела свой ужин и тут же вскарабкалась по лестнице наверх, желая присоединиться к обществу. Такса умильно глянула на блюдо с лепешками и устроилась под столом, на котором оно стояло. Метя пол лохматым хвостом, она громко тявкнула.

– Гм. Ну что ж, – сказала Дебора и обернулась к Пич, которая, не получая ни лепешки, ни внимания, тявкнула еще раз. – Нельзя, Пич. Тихо. Даже не мечтай о лепешках. Саймон, ты только посмотри на нее! Абсолютно неисправима.

И таким образом, с помощью собаки, неловкой паузе был положен конец. Хелен начала собирать свои вещи. Она негромко сказала Сент-Джеймсу:

– Саймон, милый, я с удовольствием осталась бы и помогла тебе биться с этой дозой…

Его ответ прозвучал решительно:

– Ты и так показала себя кремнем, досидев со мной до темноты. Отправляйся домой, дальше я, герой-одиночка, справлюсь сам.

– Он хуже, чем наша собака, – заметила Дебора. – Бессовестный манипулятор. Томми, забирай Хелен, пока она не попала в его ловушку.

Хелен и Линли последовали ее совету и попрощались с Сент-Джеймсами.

Они не обменялись ни словом до тех пор, пока не вышли на тротуар Чейни-роу. С реки дул ледяной ветер. Хелен тихо произнесла:

– Что ж.

Слова эти были обращены даже не к мужу, а будто к ней самой. Она выглядела усталой и грустной. Линли не мог сказать, чего было больше, но он примерно представлял, что творится в душе жены.

Хелен спросила:

– Ты считаешь, что это случилось слишком рано?

Он не стал притворяться, что не понимает.

– Нет. Нет! Конечно нет.

– Тогда в чем дело?

Линли искал объяснение, которое можно было бы предложить ей, с которым они оба могли бы жить дальше и которое не вернется к нему в будущем как бумеранг.

– Я не хочу причинять им боль. Не могу даже представить выражения их лиц, когда они будут стараться изобразить радость, а у самих сердце будет разрываться от несправедливости.

– Жизнь полна несправедливости. Ты, как никто другой, должен это знать. В этой игре невозможно уравнять правила для всех и каждого. Как невозможно узнать и будущее. Их будущее. Наше будущее.

– Я знаю.

– Тогда…

– Просто знать – это одно, а поступить в соответствии с этим знанием – совсем другое. Мне кажется, Хелен, что знание не принимает в расчет их чувства.

– А как насчет моих чувств?

– Твои чувства для меня – все. Ты для меня – все. – Он протянул к ней руки и застегнул верхнюю пуговицу ее пальто, поправил на ее шее шарф. – Давай не будем стоять на холоде. Ты как сюда приехала? На своей машине?

– Я хочу поговорить об этом. Последнее время ты ведешь себя так, словно…

Она не закончила фразу. Для этого пришлось бы прямо сказать то, что она думает. Метафоры для того, чтобы описать ее страхи, не существовало, и Линли понимал это.

Он хотел успокоить ее, но не мог. Он думал, что будет радость, будет восторг. Он думал, что ожидание еще крепче объединит их.

Но он не думал, что будет чувствовать вину и страх. Камнем давило на него знание, что ему придется похоронить то, что умерло, прежде чем он сможет с чистым сердцем радоваться жизни.

Он сказал:

– Поедем домой. Сегодня у нас обоих был трудный день, тебе нужно отдохнуть.

– Отдых – далеко не единственное, что мне нужно, Томми, – ответила Хелен и отвернулась от него.

Он смотрел ей вслед, пока она шла в конец улицы, где между двумя кафе оставила свою машину.

Малькольм Уэбберли положил телефонную трубку на рычаг. Без четверти двенадцать. Не следовало звонить в такое время, но он ничего не мог с собой поделать. Здравый смысл подсказывал ему, что уже поздно, что они уже спят, что даже если Томми все еще работает, то Хелен наверняка в кровати и столь поздний звонок ее не обрадует. Но он не послушался доводов разума. Весь этот день он ждал вестей и, так ничего и не дождавшись, понял, что не уснет, пока не поговорит с Линли.

Можно было бы позвонить Эрику Личу. Если бы Уэбберли поинтересовался у него последними новостями, то Эрик выложил бы каждую деталь. Однако общение с Эриком вернет былое с остротой, невыносимой для Уэбберли. Эрик был слишком тесно связан со всем, что было: он присутствовал в доме на Кенсингтон-сквер, где все началось, присутствовал при каждом допросе, проводимом Уэбберли, он даже давал показания в суде. И он стоял рядом с Уэбберли, когда их взорам впервые предстал труп мертвой девочки. Тогда Эрик Лич был молодым, неженатым мужчиной, который и представить себе не мог, что такое потеря ребенка для родителей.

Уэбберли же при виде безжизненного тела Сони Дэвис на столе патологоанатомов не мог не думать о своей малышке Миранде. И когда был сделан первый надрез на мертвой плоти, тот самый Y-образный надрез, который не спутаешь ни с чем и который говорит о жестоком, но необходимом надругательстве, Уэбберли сморщился и едва сдержал вопль протеста против того, что это маленькое тельце продолжает оставаться объектом жестокости.

Не только смерть Сони была жестокой. В ее жизни также была жестокость, пусть это была жестокость природы, едва заметный сбой в генетическом коде, ставший в результате причиной ее бесконечных болезней.

Он видел отчеты медиков. Оставалось только поражаться количеству операций и недомоганий, выпавших на долю крохотного младенца на протяжении всего лишь двух лет жизни. Уэбберли благословлял собственное счастье: они с женой произвели на свет здоровое и жизнерадостное дитя, свою Миранду. Как же справлялись с ситуацией те люди, от которых судьба требовала больше, чем они могли дать, больше, чем они могли помыслить?

Эрик Лич думал примерно о том же самом, как выяснилось. В самом начале расследования он сказал Уэбберли:

– Да, я понимаю, что им нужна была няня. Им на голову свалилось слишком много хлопот с этим ребенком, при том что дед наполовину сумасшедший, а старший сын – второй Моцарт или уж не знаю кто. Но почему они не наняли квалифицированного специалиста, чтобы присматривать за дочерью? Им нужна была няня, а не беженка, в конце концов.

– Это было ошибкой, – согласился Уэбберли. – И за это им придется заплатить. Но никакая расплата, назначенная судом или общественным мнением, не сравнится с тем, как будут винить себя они сами.

– Если только…

Лич не закончил фразу. Он уткнулся взглядом в ботинки и стал переминаться с ноги на ногу.

– Если только что, сержант?

– Если только их выбор не был преднамеренным, сэр. Если только они хотели лишь сделать вид, что заботятся о благе ребенка. У них могли быть на то свои причины.

На лице Уэбберли отразились охватившие его чувства.

– Ты понятия не имеешь, о чем говоришь. Подожди, когда у тебя появятся собственные дети, тогда поймешь, что чувствует родитель. Хотя нет, не жди. Я сам скажу тебе. Родитель готов убить всякого, кто хотя бы косо взглянет на его ребенка.

И чем больше информации поступало об обстоятельствах этого ужасного дела, тем сильнее горело в душе Уэбберли это чувство – готовность убить. Потому что он не мог не видеть своей Миранды в столь не похожей на нее бедняжке Соне. В те дни Рэнди радостно топала ножками по дому с неизменным потрепанным зайцем под мышкой. Уэбберли стал во всем видеть угрозу для нее: в каждом углу таилось нечто, что могло заявить на нее права и вырвать из его груди сердце. Вот почему он хотел отомстить за смерть Сони Дэвис – для него это было средством обеспечить безопасность дочери. «Если я поставлю ее убийцу перед судом, – говорил он себе, – то тем самым куплю защиту Бога для своей Рэнди, заплачу за нее твердой монетой собственной праведности».

Конечно, сначала он не знал, что был убийца. Как и все, он думал, что непоправимая трагедия явилась результатом минутной небрежности. Но когда посмертное вскрытие обнаружило следы старых ран и повреждений на скелете мертвой девочки и когда более тщательное исследование тела выявило наличие поврежденных тканей вокруг шеи и на плечах, которые однозначно свидетельствовали о том, что ребенка держали под водой и намеренно утопили, Уэбберли воспылал гневом. Он загорелся желанием отомстить за смерть этой девочки, пусть и несовершенной с рождения, и отомстить за мать, потерявшую ребенка.

Непосредственных свидетелей преступления не было, не имелось и прямых улик, что беспокоило Лича, но Уэбберли не волновало ни в малейшей степени. Сцена преступления рассказывала свою повесть, и Уэбберли понимал, что сможет использовать эту повесть для поддержки теории, которая сама напрашивалась следователям. Во-первых, была ванна с перекинутым через нее столиком из нержавейки, на котором были аккуратно разложены вещи, что красноречиво свидетельствовало о лживости заверений няни в том, что она прибежала после минутной отлучки и нашла свою подопечную под водой и что потом, зовя на помощь, она пыталась вытащить девочку и вернуть ее к жизни. Во-вторых, были лекарства – целый шкафчик лекарств – и объемистая история болезни, которые рассказывали о том, сколь труден был уход за ребенком, страдавшим недугами, как у Сони Дэвис. Также были споры между родителями и няней, о которых упоминали многие обитатели дома на Кенсингтон-сквер. И были показания самих родителей, их старшего ребенка, бабушки и дедушки, гувернантки, подруги, которая должна была подтвердить телефонный разговор с няней в момент несчастья, и жильца (кстати, единственного человека, который всячески уклонялся от какого бы то ни было обсуждения немецкой девушки). И самое главное – была сама Катя Вольф, ее первоначальное заявление и затем ее невероятное и упорное молчание.

Поскольку она отказывалась говорить, Уэбберли приходилось полагаться на слова тех, кто жил рядом с ней. «Боюсь, в тот вечер я ничего особенного не заметил… Конечно, иногда возникала определенная напряженность в ее отношении к ребенку… Ей не всегда хватало терпения, но и обстоятельства были крайне тяжелыми… Сначала она очень старалась угодить… Между ними состоялся неприятный разговор, потому что она в очередной раз проспала… Мы решили уволить ее… Она сочла это проявлением несправедливости по отношению к ней… Мы не хотели давать ей рекомендательное письмо, потому что не считали ее подходящей кандидатурой для няни». Вот так, если не из слов самой Кати, то из слов остальных участников событий, возникало общее представление о взаимоотношениях и характерах. На этой основе сама собой выстраивалась история – мозаика, собранная из кусочков виденного, слышанного и выводов из того и другого.

– Это дело все еще довольно слабое, – как всегда уважительно заметил Эрик Лич в перерыве слушаний в суде.

– И все-таки это дело, – ответил Уэбберли. – Пока она держит рот на замке, она делает за нас половину работы. Практически она сама подписывает себе обвинительный приговор. Неужели ее адвокат не сказал ей этого?

– Пресса буквально распинает ее, сэр. В газетах печатают запись заседаний, и каждый раз, когда вы, рассказывая о ходе следствия, говорите, что она «отказалась отвечать на вопрос», складывается впечатление…

– Эрик, к чему ты ведешь? – спросил Уэбберли своего сотрудника. – Я не могу отвечать за то, что печатают в газетах. Это не наша проблема. Если ее беспокоит то, как выглядит ее молчание в глазах потенциальных присяжных, то она могла бы подумать о том, чтобы нарушить его наконец.

Их задача, сказал он тогда Личу, состоит в том, чтобы зло было наказано. То есть они должны собрать факты, которые позволили бы поставить Катю Вольф перед судом. Именно это он и сделал. Это все, что он сделал. Благодаря ему для семьи Дэвис свершилось правосудие. Он не мог дать покоя, не мог положить конец ночным кошмарам. Но по крайней мере, он мог дать им – и дал – правосудие.

А сейчас, сидя на кухне своего дома в Стамфорд-Брук перед чашкой быстро остывающего чая, Уэбберли обдумывал то, что узнал из позднего телефонного разговора с Томми Линли. Центральной мыслью было то, что Юджиния Дэвис нашла себе мужчину. Он был рад этому. Наличие у Юджинии мужчины могло в какой-то степени уменьшить бремя вины, которое Уэбберли нес с того времени, когда трусливо положил конец их любви.

Что касается ее, им двигали только лучшие побуждения, вплоть до того дня, когда он понял, что их отношения не могут продолжаться. Он вошел в ее жизнь бесстрастным профессионалом, несущим возмездие для ее семьи; после случайной их встречи на вокзале эту роль сменила другая, роль друга, и он убеждал себя, что сможет искренне играть ее, несмотря на то что его сердце жаждало большего. Она ранима и беззащитна, говорил он себе, пытаясь обуздать обуревавшие его чувства. Она потеряла ребенка, она потеряла семью, нужно хранить от волнений и посягательств тонкую, измученную ткань ее души.

И он бы никогда не рискнул пойти дальше, если бы однажды она сама не заговорила о том, что должно было оставаться невысказанным. Или, по крайней мере, так он себе внушал, пока длилась их связь. «Она хочет этого, – говорил он себе, – хочет этого столь же сильно, как я, и существуют ситуации, когда кандалы общепринятой морали должны быть скинуты во имя того, что очевидно является высшим благом».

Единственный способ, которым он мог бы оправдать свои отношения с Юджинией, состоял в том, чтобы рассматривать все в духовных терминах. «Она дополняет меня, – сказал он себе. – То, что объединяет нас, происходит на уровне души, а не только на уровне тела. А человек не может жить на этой земле, если ничто не питает его душу».

С женой этого не происходило. Их брак, решил Уэбберли, принадлежит временному, обыденному миру. Это социальный контракт, основанный по большей части на изживающей себя идее общей собственности, на прослеживаемой генеалогии для потенциальных потомков и на взаимной заинтересованности в совместном проживании. По условиям такого контракта мужчина и женщина обязуются жить вместе, по возможности воспроизводить себе подобных и обеспечивать друг другу обстановку, удовлетворяющую обоих. Но почему-то нигде не написано и не сказано, что эти мужчина и женщина должны заботиться о томящихся в заточении душах друг друга, и именно тут, говорил себе Уэбберли, и кроется основная проблема брака. Он способствует возникновению у супругов чувства довольства. А это довольство, в свою очередь, приводит к определенной форме забвения, когда мужчина и женщина, объединенные узами брака, перестают рассматривать себя и своего супруга как чувствующих и страдающих существ.

Так случилось с его собственным браком. Но, клялся себе Уэбберли, ничего подобного не произойдет в нечетко определенном духовном браке, который сложился у них с Юджинией Дэвис.

Время шло, они продолжали встречаться, и Уэбберли все дальше уходил по пути самообмана, пусть и невольного. Он говорил себе, что избранная им карьера будто специально скроена для поддержки супружеской неверности, которую он в результате стал рассматривать как Богом данное ему право. Его рабочий график был неустойчивым, иной раз он приходил домой поздно, а порой расследованию посвящались целые уик-энды, и ночные звонки могли выдернуть его из постели на долгие часы. Значит, его работа была дана ему судьбой или Богом для того, чтобы он использовал предоставляемые этой работой возможности для дальнейшего роста и развития своей духовной сущности, верно? Выступая в роли собственного Мефистофеля и запуская тысячи кораблей неверности в море своей жизни, он убеждал себя, что должен продолжать действовать в том же ключе. Тот факт, что он мог вести двойную жизнь, объясняя свое отсутствие нуждами столичной полиции, служил для него доказательством того, что эта двойная жизнь предназначена ему изначально.

Однако роковой чертой всего человечества является желание большего. И это желание постепенно стало все чаще посещать то, что начиналось как целомудренная, небесная любовь, превращая эту любовь в земную, но не делая ее от этого менее привлекательной. В конце концов, Юджиния ведь разорвала свой брак. И он может разорвать свой. Несколько неприятных разговоров с женой – и он будет свободен.

Но Уэбберли так никогда и не смог начать эти неприятные разговоры с Фрэнсис. Вместо нее с ним говорили ее фобии, и он со временем осознал, что ни он сам, ни его любовь, ни все оправдания этой любви, которые он мог бы найти, не способны осилить наваждение, овладевшее его женой и в конце концов подчинившее себе их обоих.

Юджинии он ничего не сказал. Он написал ей последнее письмо, прося подождать, и больше не писал. Не звонил ей. Не видел ее. Он поставил свою жизнь на паузу, сказав себе, что это его долг перед Фрэнсис – пройти вместе с ней весь путь к ее выздоровлению, дожидаясь момента, когда она станет достаточно крепкой и самостоятельной, чтобы сообщить ей о своем намерении уйти.

К тому времени, когда он понял, что состояние его жены будет нелегко изменить к лучшему хотя бы ненамного, прошло слишком много месяцев, и он не мог и помыслить вновь увидеться с Юджинией только ради того, чтобы уже навсегда вырвать ее из своей жизни. Трусость остановила руку, которая могла бы взять карандаш или набрать телефонный номер. Уж лучше говорить себе, что между ними ничего не было – так, несколько лет страстных интерлюдий, носивших обличье любовного единства, – чем отпустить ее и признать, что остаток его жизни пройдет бессмысленно, без того содержания, которым он стремился наполнить свои дни. И поэтому он ничего не делал, позволил течению повседневности унести себя, предоставил Юджинии думать о нем, что ей захочется.

Она тоже не звонила ему, не искала с ним встречи, и он смог убедить себя, что их отношения не были для нее столь же значительными, как для него, и что их неожиданное окончание не стало для нее такой травмой, как для него. Убедив себя в этом, он постарался стереть из своей памяти ее образ, а также воспоминания о часах, днях, вечерах и ночах, проведенных вместе. То есть он предал Юджинию так же, как предал жену. И заплатил за это сполна.

Но она нашла себе другого мужчину, вдовца, как ему сказали, человека, имевшего право и свободу любить ее и стать для нее всем тем, чего она заслуживала.

– Это некий Уайли, – сказал ему Линли по телефону. – Он рассказал нам, что она собиралась поговорить с ним о чем-то важном. О чем-то таком, по-видимому, что мешало их дальнейшим отношениям.

– Ты думаешь, ее убили, чтобы помешать ее беседе с Уайли? – спросил Уэбберли.

– Это только одна из десятка возможностей, – ответил Линли.

Он перечислил их все, забыв на время о бесстрастии профессионала и с деликатностью джентльмена избегая упоминания о том, что они раскопали и что могло указывать на причастность Уэбберли к делу погибшей женщины. Зато в своем рассказе о брате Юджинии Дэвис, о майоре Теде Уайли, о Гидеоне Дэвисе, о Дж. В. Пичли, который также был известен под именем Джеймс Пичфорд, и о бывшем муже Юджинии он не забыл ни одной подробности.

– Вольф вышла из тюрьмы, – сообщил Линли. – Ее освободили двенадцать недель назад. Дэвис ее не видел, но это не значит, что сама Вольф его не видела. На суде Юджиния свидетельствовала против нее.

– Как и почти все остальные, связанные с тем делом. От показаний Юджинии зависело не больше, чем от других, Томми.

– Да. Что ж. Мне кажется, что все, кто имел отношение к тому делу, должны проявлять бдительность, пока мы не разберемся с убийством Юджинии Дэвис.

– Ты считаешь это преследованием?

– Такой вариант нельзя не рассматривать.

– Но не может же Вольф преследовать всех?

– Как я уже говорил, мне просто кажется, что всем не помешает быть немного внимательнее, сэр. Кстати, мне звонил Уинстон. Он следил сегодня за Вольф, и она привела его к дому в Уондсуорте. Выглядело все как свидание. У этой Вольф есть кое-что в рукаве.

Уэбберли ожидал, что Линли от свиданий, то есть неверности, Кати Вольф сделает логический переход к его, Уэбберли, супружеской неверности. Но вместо этого инспектор сказал:

– Сейчас мы проверяем ее электронную почту и посещаемые ею сайты. Одним из последних – в день смерти – она получила одно странное сообщение и прочитала его, поскольку нашли мы его в «корзине». Подписано оно было «Jete», и этот человек просил ее о встрече. Я бы даже сказал, умолял. «После всего, что случилось» – так там было написано.

– Ты говоришь, это было электронное сообщение?

– Да. – Линли помолчал на том конце провода, прежде чем продолжить: – Технический прогресс движется слишком быстро, и я не поспеваю за ним, сэр. С компьютером разбирался Саймон. Он и дал мне всю информацию по переписке и сайтам, которые посещала Юджиния Дэвис.

– Саймон? Какое отношение Сент-Джеймс имеет к ее компьютеру? Черт побери, Томми, нужно было отнести машину прямо…

– Да-да, я знаю. Но я хотел проверить… – Он снова помолчал, прежде чем решиться сказать, что хотел, напрямую: – Это непростой вопрос, сэр, но у меня нет выбора. У вас дома имеется компьютер?

– У Рэнди есть ноутбук.

– Вы им пользуетесь?

– Когда она привозит его с собой. Но обычно она оставляет его в Кембридже. А в чем дело?

– Я думаю, вы сами знаете.

– Вы подозреваете, что Jete – это я?

– «После всего, что случилось». Нет, скорее мы хотели исключить этого Jete из списка подозреваемых, если бы им оказались вы. Убить ее вы не могли…

– Бога ради…

– Извините. Но это должно быть сказано. Вы не могли ее убить, потому были у себя в доме на глазах двух дюжин гостей, в компании с которыми отмечали юбилей своей семейной жизни. Так что если Jete – это вы, сэр, то я хотел бы знать об этом, чтобы не тратить время на его идентификацию.

– Или ее, Томми. «После всего, что случилось». Это могла быть и Вольф.

– Могла. Но это не вы, сэр?

– Нет, не я.

– Спасибо. Это все, что мне нужно было узнать у вас, сэр.

– Ты быстро добрался до нас. До меня и Юджинии.

– Это не я. Это Хейверс.

– Хейверс? Какого дьявола…

– Юджиния сохранила ваши письма. Они лежали в комоде в ее спальне. Барбара нашла их.

– А где они сейчас? Вы передали их Личу?

– Не думаю, что эти письма имеют отношение к делу. Или я не прав, сэр? Ведь если прислушаться к здравому смыслу, я не должен отбрасывать возможность того, что Юджиния Дэвис хотела рассказать Теду Уайли о вас.

– Если она хотела рассказать Уайли обо мне, то только для того, чтобы признаться в былых прегрешениях, перед тем как двигаться по жизни дальше.

– Вы считаете, что это было в ее характере, сэр?

– О да, – вздохнул Уэбберли. – Абсолютно в ее характере.

Ее воспитывали иначе, но взрослые годы она прожила в католической вере, которой присущи глубочайшее чувство вины и покаяния. Ими был окрашен ее образ жизни в Хенли, и ими, несомненно, были бы окрашены ее взгляды на любые перспективы в будущем. Он был уверен в этом.

Что-то уперлось в его руку. Уэбберли глянул вниз и увидел, что Альф сполз со своей потрепанной подстилки у плиты, приковылял к нему и уткнулся мордой в руку хозяина, вероятно почуяв, что тому нужна сейчас собачья поддержка. Появление пса напомнило Уэбберли, что им давно уже пора совершить вечернюю прогулку перед сном.

Он поднялся на второй этаж проверить, как дела у Фрэнсис. Уэбберли чувствовал себя виноватым перед ней за то, что последние сорок восемь часов провел, отдавшись другой женщине умом и душой, если не телом. Жена спала в их двуспальной кровати, тихо похрапывая. Он постоял, глядя на нее. Сон разгладил тревожные морщины на лице Фрэнсис, и хотя молодости это ей не вернуло, зато придало ей беззащитный вид, отчего у Уэбберли всегда сжималось сердце. Сколько раз за прошедшие годы он делал это – стоял в изножье кровати над спящей женой и поражался, как они пришли к этому, как они умудрились так долго закрывать на это глаза? День за днем складывались в недели, недели быстро превращались в месяцы, а ни он, ни она так ни разу и не попытались понять, о чем тоскует каждый из них, оставшись один, что заставляет их петь в цепях, подняв лицо к небу, стоит им остаться одним. Но Уэбберли получил ответ на этот вопрос – по крайней мере в том, что касалось его, – стоило ему лишь взглянуть на плотно задернутые занавески, за которыми были закрыты все до единой форточки, и на деревянную дубинку, лежащую у кровати в качестве дополнительного средства защиты в те ночи, когда мужа нет дома.

Они оба боялись с самого начала. Просто страхи Фрэнсис приняли форму, более очевидную для стороннего наблюдателя. Ее фобии распространили свое влияние и на него, требуя – безмолвно, но красноречиво – его постоянного присутствия в ее жизни. Его же собственные страхи привязали его к жене; его ужасало, что ему придется сделать больше, чем то, что он уже совершил.

Негромкое поскуливание на первом этаже вернуло Уэбберли к реальности. Он натянул одеяло на открывшееся правое плечо Фрэнсис, прошептал: «Спи спокойно, милая» – и вышел из спальни.

У входной двери его терпеливо поджидал Альфи, усевшись на задние лапы. Как только Уэбберли прошагал от лестницы в кухню за своей курткой и собачьим поводком, пес подскочил и закружил по прихожей в предвкушении. Он подпрыгивал, когда Уэбберли вернулся и пристегнул поводок к ошейнику.

Сегодня вечером Уэбберли намеревался вывести Альфи ненадолго: один кружок по их обычному маршруту – до конца Палгрейв-роуд, оттуда на Стамфорд-Брук-роуд и обратно на Палгрейв через Хартсвуд-роуд. Он устал и не чувствовал в себе сил для относительно продолжительной прогулки до Пребенд-гарденс. В душе он понимал, что собака заслуживала большего – она была воплощенным терпением и преданностью, а все, что требовалось взамен, – это еда, вода и возможность дважды в день всласть побегать по газонам и кустам. В принципе для Уэбберли это не представляло трудности, но сегодня вечером далеко идти не хотелось.

– Завтра погуляем подольше, Альф, – пообещал он псу.

На углу Стамфорд-Брук-роуд было оживленно, автобусы и машины мчались по всем направлениям, хотя их было не так много, как в дневные часы. Альф послушно, как его учили, сел на обочине, и, когда Уэбберли, вместо того чтобы перейти дорогу к садику, повернул налево, пес не двинулся с места. Он переводил блестящие глаза с хозяина на темную массу деревьев, кустов и лужаек на другой стороне улицы и часто бил хвостом об асфальт.

– Завтра, Альф, – сказал ему Уэбберли. – Завтра погуляем в два раза больше, чем всегда. Обещаю тебе. Завтра. Пойдем, мальчик.

Он потянул за поводок.

Собака поднялась. Она пошла за хозяином, но с такой тоской во взгляде смотрела назад, на парк, что Уэбберли не смог совершить еще одного предательства, притворившись, что не замечает, чего так хочет животное. Он вздохнул.

– Ладно. Но только несколько минут. Мы оставили мамочку одну, и она забеспокоится, если проснется, а дома нет ни тебя, ни меня.

Они подождали, пока на светофоре загорится зеленый свет: Альфи – оживленно постукивая хвостом, а Уэбберли – ощущая, что его собственное настроение начинает улучшаться при виде этой бесхитростной радости. Он подумал о том, как легко быть собакой – так мало ей надо для счастья.

Они перешли дорогу и вошли в сад, скрипнув заржавевшей от осенних дождей калиткой. Когда калитка за ними захлопнулась, Уэбберли спустил Альфи с поводка и в тусклом свете, падавшем от Стамфорд-Брук-роуд с одной стороны и от Саут-сайд – с другой, следил за тем, как пес счастливо носится по газону.

Он не догадался прихватить с собой мячик, но овчарка как будто не огорчилась отсутствию любимой игрушки. Вокруг нее поднималось множество ночных запахов, и она вдыхала их на бегу.

Таким образом прошло с четверть часа: Альфи бегал, а Уэбберли медленно бродил от западной до восточной ограды сада. Еще с обеда поднялся ветер, и Уэбберли засунул руки поглубже в карманы, жалея, что вышел на улицу без шарфа и перчаток.

Дрожа, он шел по тропинке вдоль газона. За железной оградой и зарослями кустарника с шумом проносились по Стамфорд-Брук-роуд машины. Только они да потрескивание голых веток на ветру нарушали ночную тишину сада.

В дальнем конце сада Уэбберли достал из кармана поводок и позвал собаку, которая мчалась через лужайку к противоположному краю сада, взбрыкивая, как веселая овечка. Он свистнул и подождал, пока овчарка в последний раз пересечет сад и вернется к нему счастливой массой влажного меха с налипшими на него мокрыми листьями. Уэбберли усмехнулся при виде пса. Ночь для них еще не скоро закончится. По прибытии домой Альфу потребуется тщательная чистка.

Он вновь застегнул на шее собаки поводок. Выйдя из сада, они направились к Стамфорд-Брук-роуд, где пешеходная «зебра» обозначала безопасное место для перехода на Хартсвуд. Там у них был приоритет перед транспортом, но Альфи, разумеется, сделал так, как его учили, – сел на обочине в ожидании команды для перехода через улицу.

Уэбберли стал ждать перерыва в движении, что не заняло много времени в это время суток. После того как мимо прошуршал красный автобус, Уэбберли и собака шагнули на проезжую часть. От тротуара на другой стороне их отделяло менее тридцати ярдов.

Уэбберли всегда был осторожным пешеходом, но на миг его внимание отвлекла тумба с почтовым ящиком внутри, стоявшая на противоположной стороне улицы. Она стояла там со времен королевы Виктории, и именно в этот почтовый ящик он опускал свои письма Юджинии на протяжении их романа, включая то последнее письмо, которое положило всему конец, ничего не оканчивая. Его глаза остановились на этой тумбе, и в этот момент Уэбберли почти видел, как он сам стоит там, где стоял сотни раз, торопливо засовывая письмо в щель и оглядываясь через плечо, хотя и знал, что Фрэнсис вряд ли выйдет на улицу. Поглощенный этим видением, вспоминая себя, каким он был много лет назад, снедаемого любовью и желанием отступиться от клятв, которые требовали от него невозможного, он потерял бдительность. Это длилось всего секунду, но секунды хватило.

Справа от него послышалось рычание двигателя. В тот же миг залаял Альфи. Потом Уэбберли почувствовал удар. Собачий поводок взметнулся в ночь, а самого Уэбберли швырнуло к тумбе, в которую он складывал бессчетные заверения в бесконечной любви.

Ударом смяло грудную клетку.

Вспышка света пронзила его глаза, как маяк.

Затем наступила тьма.