Лихие гости Щукин Михаил

20

Нина Дмитриевна смущенно улыбалась, складывала бантиком пухлые губки и даже головку покаянно опускала вниз, отчего кудряшки падали на чистый лобик, а голос звучал, как у провинившейся гимназистки, которая пытается оправдаться за нечаянную шалость перед строгой классной дамой:

— Я так виновата, господин Коллис, так виновата, даже не надеюсь, что вы меня простите. Понимаете, мы, женщины, особы нервные и не всегда рассчитываем свои силы — простите великодушно.

Коллис со связанными руками сидел напротив и шумно дышал, раздувая ноздри. Вид у него был — краше в гроб кладут. Огромные темные синяки опоясывали оба глаза, обезобразив лицо до полной неузнаваемости. Голова на ушибленной шее, не поворачиваясь, держалась таким образом, что подбородок прилегал к плечу. Он поворачивался всем корпусом, так, чтобы видеть Нину Дмитриевну, но быстро уставал и начинал ерзать на узком сиденье, словно оно было утыкано острыми гвоздями. Лейтенант Коллис, похоже, до сих пор не понимал, что с ним произошло, как он здесь оказался и почему у него связаны руки. Хриплым голосом, обрывая нежное воркование Нины Дмитриевны, спросил на английском:

— Что это значит? Дайте мне ответ — что это значит?

— Вам угодно разговаривать на родном языке, господин Коллис? — Нина Дмитриевна очаровательно улыбнулась ему и кивнула, как бы давая согласие говорить на английском. — Это замечательно! Я тоже перехожу на язык божественного Шекспира. Итак, начнем по порядку. Где, когда и от кого вы получили инструкции и средства для организации вашей так называемой экспедиции?

— Наша экспедиция абсолютно законна, ее маршрут был согласован с вашими властями, а финансировалась она английской торговой компанией. Разве это возбраняется? На каком основании вы меня арестовали и теперь допрашиваете? Я не знаю — какое ведомство вы представляете? И почему я должен отвечать на ваши вопросы?

— О ведомстве мы еще поговорим, также поговорим и о вашей торговой компании, времени у нас будет много. Сейчас конкретно отвечаем на конкретный вопросы: где, когда и от кого?

— Я ничего не скажу! Вы не имеете права! Это нарушение международных норм!

— Господин Коллис, не надо изображать из себя наивного юношу. Вы военный человек, морской офицер великого британского флота. В один прекрасный момент вас пригласили на беседу и сказали, что требуется выполнить в России одно деликатное поручение. И вы согласились это поручение выполнить. Не делайте удивленное лицо, господин Коллис, нам известно намного больше, чем вы думаете. В общих чертах, известно практически все, меня интересуют лишь подробности. И вы мне обстоятельно, не торопясь, о них расскажете, а затем еще и напишете собственноручно.

— Что случится, если я не расскажу?

Нина Дмитриевна мило улыбнулась и развела пухлыми ручками:

— Да всякое может случиться… Места здесь глухие, дикие. Экспедиция может погибнуть, и тогда погибшие будут объявлены героями науки, положившими свои жизни на алтарь просвещения. Другой ответ можно найти в законах Российской империи, поверьте на слово, в этих законах так много разных статей, что вам подберут любую, даже две или три. Вы будете иметь великолепную возможность остаться в Сибири на долгие годы, пребывая на нашей каторге. Нужно объяснять, что такое каторга в Сибири? Ах, не нужно, ну и замечательно, не будем зря тратить время.

— Какой еще есть вариант?

— Я уже сказала: вы пишете подробный отчет, отвечаете в нем на все вопросы, которые я задавала, точно такие же отчеты пишут все члены вашей экспедиции. Мы возвращаем вас в целости и сохранности в Белоярск, там вы будете объявлены героями, пережившими двухнедельное скитание по тайге и по горам, где вы заблудились, но в конце концов вас отыскали, вывели к реке и нашли пароход, который вас ждал все это время. Мы устроим вам пышные проводы на родину, скажем много восхищенных слов и на этом с любовью расстанемся.

Коллис с шумом втянул воздух широко раскрытыми ноздрями, хрипло выдохнул:

— Мне надо подумать.

— Хорошо, думайте, — Нина Дмитриевна улыбнулась ему и сама открыла двери каюты.

Коллис тяжело выбрался в коридор, но в последний момент обернулся, спросил:

— Почему наши винтовки не выстрелили?

— Да, — махнула ручкой Нина Дмитриевна, — сущая мелочь, знаете ли, бойки у них подточили. Вот и пришли в негодность. Такая жалость! Они ведь больших денег стоят. И куда их теперь? Только выбросить…

Два матроса ловко подхватили Коллиса и повели по узкому коридору. Он шел, послушно переставляя ноги, и металлические подковки добротных зашнурованных ботинок глухо стукали. Нина Дмитриевна, проводив его долгим, внимательным взглядом, вернулась в свою каюту и встала, прислонившись к стене, безвольно опустив ручки, словно отдыхала после тяжелой работы. Но отдыхала недолго. Дверь открылась, и в каюту, ступая мелкими, частыми шажочками, вошел Бориска. Его толстые губы расползались в улыбке, но маленькие глазки смотрели холодно и настороженно.

— Здравствуйте, Борис Акимович, — преобразилась Нина Дмитриевна и широко раскинула пухлые ручки, словно желала заключить горбатого старого мужика в нежные объятия, — проходите, присаживайтесь, где вам удобно.

— Вот даже как, по отчеству меня величаете, — губы Бориски расползлись еще шире, — и откуда же вы про отчество мое сведали? Человечишка я махонький, не знатный, до седых волос дожил, а все Бориска, да Бориска… А вы — Борис Акимович! Прямо сердце от такой уважительности тает.

— Как же мне вас не уважать, Борис Акимович! Все-таки монашеский сан принимали в свое время, и такое имя красивое у вас имелось — Гедеон. Помните? Правда, расстригли после — ну, всякое бывает! Зато, когда без рясы остались, столь много совершить успели — просто диву даешься! Но про свои дела, Борис Акимович, вы лучше меня знаете, пересказывать не буду. Вижу, что человек вы умный, а еще вижу, что жить желаете. Поэтому надеюсь, что мы полюбовно договоримся.

— И о чем же договариваться будем, милая барышня?

— Да о сущих пустяках, Борис Акимович! Пароход вы захватили, поднялись до прохода через Кедровый кряж, доставили оружие и иностранцев в целости и сохранности. И что дальше стали делать?

Бориска перестал улыбаться, его толстые губы подобрались, в настороженных глазах засветился злобный огонек, но голос остался прежним — негромким и слащавым:

— А вы к каким делам любопытство имеете, барышня? Ко всем сразу?

— Не придуривайтесь, Борис Акимович. Кто должен сообщить Цезарю, что пароход захвачен? Иностранцев собирались вести за Кедровый кряж? Для какой надобности оружие? Воевать пожелали? Еще и на победу, наверное, надеялись, а, Борис Акимович?

— Это уж как Господь бы дозволил, барышня. А вот не дозволил. Рухнула наша мечта-желание. Да только раньше смерти помирать не годится. Глядишь, дело и повернулось иным боком — в жизни всякое случается. Подожду я, барышня, подожду. И ни единого слова пока не скажу. Хоть на ленточки меня режь, я терпеть умею. Все, закончили разговор.

Бориска поджал губы, всем своим видом показывая, что больше он рот не откроет.

— Воля ваша, Борис Акимович. Теперь вам даже и каторга роскошь, в петле будете болтаться. Слышите меня?

Бориска, не отзываясь, упорно молчал. Нина Дмитриевна, так же, как и Коллису, сама открыла ему дверь каюты и так же внимательно и долго смотрела вслед.

«Основа», между тем, тревожа своим ходом темную воду, упрямо поднималась вверх по течению. Дедюхин почти не уходил с мостика, сам стоял за штурвалом и почти не строжился на команду: теперь никого не требовалось подгонять: после случившегося все сами понимали, что дело происходит нешуточное и рот разевать не следует — дорого обойдется.

Нина Дмитриевна поднялась на мостик, встала рядом с капитаном и, прикрыв глаза от солнечного света ладошкой, смотрела вперед, словно хотела увидеть и разгадать — что там ожидает, за очередным изгибом Талой? На лице ее, обычно улыбчивом и сияющем, лежала серая тень тревоги.

21

Деревня староверов открылась неожиданно — лежала, как на ладони, на краю цветущей долины, и радовала глаз своими ладными, крепкими домами и островерхими крышами. На лугу, недалеко от горной речки, паслись коровы; сверху они казались совсем маленькими, похожими на пестрых букашек. Тишиной и миром, благополучием неторопливой жизни незримо веяло от всей этой картины, осиянной ярким полуденным солнцем. Прокопов остановился и залюбовался, затем присел на плоский камень и восхитился:

— Благодать-то какая! Век бы тут жил!

Данила, переводя дух, сел рядом с ним на камень, здесь же, прямо на землю, попадали казаки, все еще не отошедшие от страха, пережитого ими на узкой тропе. У иных до сих пор тряслись руки, а глаза были ошалелыми — словно не верили до конца служивые, что остались живыми.

Вышли они на козырек, которым тропа еще не завершалась — дальше она тянулась саженей на тридцать, но уже не такая опасная: можно было идти спиной к обрыву, придерживаясь за каменные выступы.

Высоко в небе, уронив на серые камни летучую тень, кружил горный орел, нарезая невидимые круги, иногда опускался вниз, словно желал рассмотреть чужих людей, которые пожаловали неожиданно в его владения.

— А это, кажется, по нашу душу, — негромко выговорил Прокопов и прищурился, старательно вглядываясь в сторону деревни.

— Да за нами давно смотрят, — отозвался Данила, — и на мушку уже взяли. Ты не оглядывайся, я вижу. Ладно, пошел.

Данила поднялся, снял с себя ружье, патронташ, расстегнул ремень, на котором висел в самодельном чехле нож, и тоже положил его на камень. И лишь после этого, налегке, одолел оставшиеся сажени тропы, а затем, размахивая пустыми руками, двинулся навстречу людям, которые быстрым шагом поднимались от деревни. Ясно было, что исход тропы староверы теперь караулят и проскочить незаметно здесь может разве что ящерица. Едва лишь уселись на козырьке, Данила сразу разглядел, что за кривым уступом, совсем недалеко, сторожит каждое их шевеленье невидимый человек, обнаруживая себя лишь тенью ружейного ствола.

Вниз, под уклон, можно было сбежать одним махом, но Данила себя сдерживал и шел размеренным, неторопким шагом, показывая всем своим видом, что он не прячется и не торопится. Когда между ним и людьми, поднимавшимися от деревни, осталось с десяток шагов, Данила остановился и низко, в пояс, поклонился. Медленно выпрямился, безбоязненно взглянул на мужиков, сказал:

— Доброго вам здоровья, люди добрые. Не берите в опаску, мы с миром пришли.

На поклон его и на приветствие никто не отозвался. Стояли перед ним шесть человек, все с ружьями, глядели недобро и молчали.

— Не откажите в просьбе, — продолжил Данила, стараясь не сбиться с уверенного тона, — проведите к Мирону, есть у меня надобность побеседовать.

— Неужель запамятовал, что сказано было? — отозвался один из мужиков. — Сказано тебе было так: дорогу сюда забыть и больше не появляться. А ты появился и чужих людей с собой притащил. Зачем?

— А вот проведете меня к Мирону, я ему все расскажу, до донышка. Для вашего блага я сюда пробирался.

Староверы переглянулись, и тот, который заговорил первым, коротко обронил:

— Ступай вперед.

Данила пошел. Старовер — следом за ним. Остальные остались на месте, наблюдали за казаками, не спуская с них глаз. Но казаки под началом Прокопова, как и договорились заранее, сидели и лежали, не шелохнувшись, словно уснули, пригретые жарким солнышком.

И вот — та же самая изба, где разговаривали Данила и Мирон еще недавно. Те же самые черные от старости книги на полке и тот же самый невыветриваемый особый запах. Мирон сидел на широкой лавке, упираясь в нее обеими руками, глядел исподлобья. Данила встал у порога, снова поклонился — низко, в пояс. Ни одного звука не проронил — молча. Не знал он и угадать не мог, что может произойти, и потому молчал, чтобы не оборвать нечаянным и ненужным словом слабую ниточку надежды, что Мирон его выслушает и согласится помочь.

Глухая тишина царила в избе — словно здесь покойник лежал. И только скользила беззвучно белая пушинка по широким половицам, переворачивалась, замирала неподвижно и снова продолжала свой путь, пересекая избу из угла в угол.

— Сказывай, — первым нарушил тягостное молчание Мирон, — зачем казенных людей привел?

— Цезарь обратно вернулся, — заторопился Данила, боясь, что Мирон оборвет его и не даст договорить до конца, — вот поэтому и казаки, чтоб под корень его извести, чтоб духу не осталось. Да только без твоей помощи не обойтись, помощи прошу.

— Цезаря изведут, а после за нас примутся, будут давить, как тараканов. Нам с антихристовыми слугами жизни нету, только смерть.

— Погоди, Мирон, дозволь слово сказать, решенье свое принять всегда успеешь. Я здесь не по доброй воле и не по своему желанию, выслушай…

И Данила, стараясь говорить ясно и убедительно, пересказал все, что услышал от исправника Окорокова: староверы пропускают казаков, дают им коней и помогают добраться до лагеря Цезаря. За это получают они полную неприкосновенность от властей и будут проживать так, как жили раньше, никто их не тронет. Если же откажут они в помощи, то Цезаря все равно изведут, только уж в этом случае староверам придется туго: перепишут их всех в казенные бумаги и будут они под строгим надзором находиться. А чтобы молиться по своей вере — пусть и не мечтают.

Все сказал Данила. Замолчал, переводя дыхание. И снова в избе повисла долгая, тягучая тишина. Думал Мирон, продолжая крепко упираться руками в лавку, низко опустив крупную, лобастую голову. Данила терпеливо ждал.

— Пойдем, — Мирон тяжело поднялся с лавки, и они вышли на крыльцо.

День, не угасая, по-прежнему сиял теплым солнечным светом, радуя каждую травинку и каждое живое существо.

— Сиди здесь, жди, — Мирон показал Даниле на верхнюю ступеньку крыльца и ушел, не оглядываясь. Данила послушно сел на указанное ему место и увидел скоро, как засновали от дома к дому босоногие ребятишки, как из домов, торопливо подпоясываясь, стали выходить мужики и как все они, быстрым, торопливым шагом, направлялись на край деревни.

«Свой сход собирают, — догадался Данила. — Какое решение вынесут?»

Теперь одно оставалось — ждать.

Солнце уже покатилось на закат, когда вернулся Мирон — долго длился сход староверов. Данила притомился от ожидания и вспотел на солнцепеке, но место, указанное ему, не покидал, хотя очень хотелось перебраться в тенек. Вскочил со ступеньки и даже вперед подался в нетерпении: о каком решении придется ему сейчас услышать?

— В деревню не пустим, стоять будете там, где остановились, на козырьке. Коней дадим, до Цезаря проводим. Сходишь к своим казакам, скажешь и сюда вернешься, рядом будешь. Смотри, Данила, если обманешь — в огне тебе гореть вместе с домочадцами.

— Не обману, — твердо пообещал Данила, будто обладал властью исправника Окорокова и знал наперед, что все происходить будет согласно его горячему желанию.

— Тогда иди, — разрешил Мирон, показывая рукой на гору, и добавил: — Сразу и вертайся. Ждать здесь буду.

Ноги упруго несли в гору. Будто на крыльях летел Данила, чтобы сообщить поскорее добрую новость. Прокопов выслушал его, хлопнул Данилу по плечу и скомандовал своим казакам, чтобы они располагались на козырьке. Данила, не задержавшись, спустился в деревню, где сидел на крыльце своей избы Мирон, и голова его снова была низко опущена, словно тяжелая дума клонила ее к земле.

С луга возвращалось в деревню стадо, несло с собой запах парного молока, поднимало вверх пыль, и она, пронизанная солнечными лучами, казалась розовой. Солнце выстилало по земле длинные тени, и белок на вершине горы искрился, похожий на неведомый драгоценный камень. Не верилось, никак не хотелось верить, что и в этот мир, до краев налитый спокойствием и благодатью, проникли человеческие страсти, не ведающие пределов.

Слово свое Мирон сдержал. Казаки никаких препятствий не встретили и ушли на следующий день с проводником-старовером на другой край долины к изножью Кедрового кряжа — к Цезарю.

Никто их не провожал, а деревня, когда проходили мимо, казалась вымершей — одни лишь куры копошились в горячем песке.

— Начало доброе, — радовался Прокопов, оборачиваясь к Даниле, — можно сказать, лучше и не надо. Только бы не сглазить. А, как мыслишь?

Данила не отозвался. Он боялся загадывать будущее.

22

Все сроки, оговоренные с Бориской, миновали, день проходил за днем, а люди, которых Цезарь посылал за кряж, возвращались с одним и тем же известием: пароход в назначенном месте не появился. Вообще никакого парохода на Талой не маячило. Один лишь раз видели баркас под обвислым в безветрии парусом, да и на нем шли вниз по течению, судя по всему, сбежавшие с дальнего прииска старатели — рвань несусветная, оголодавшая и отощавшая.

Измаявшись напрасным ожиданием, Цезарь порывался сам выбраться к реке, но всякий раз останавливал себя, словно у невидимой запретной черты, понимая прекрасно, что уходить ему сейчас из-за Кедрового кряжа ни в коем случае нельзя. Помощников, на которых можно полностью положиться, у него теперь не имелось, вновь набранных людей требовалось держать в кулаке, да и строительство лагеря еще не удалось закончить. Цезарь наливался тяжелой злобой, она душила его, перехватывая горло, и тогда он, не в силах с ней совладать, брал винтовку с патронами и уходил далеко от лагеря. Выбирал удобное место и палил по деревьям, срезая ветки, смотрел, как они рушатся на землю, вдыхал запах пороха, и ему становилось легче, будто живой воды напился. Возвращался в лагерь и снова не давал себе отдыха, кружась целыми днями в бесконечной череде неотложных забот. Иногда останавливался, оглядывался вокруг, и его охватывала гордость. Да и как не гордиться, если за короткий срок удалось сделать почти немыслимое: поднялся на голом месте почти неприступный лагерь, в котором можно отсиживаться сколько угодно времени, пока жратвы и патронов хватит. Взять его можно только крупной воинской силой, а как ее протащить сюда в большом количестве? Никак. И снова оживали потаенные замыслы, уже не казались несбыточными, как после пожара — наоборот, верилось, что в самом ближайшем будущем они осуществятся.

А пока — требовалось работать, выжимая из себя седьмой пот, жестоко требовать такого же рвения от других и снова посылать людей за кряж, в надежде, что на этот раз они принесут доброе известие.

Но люди возвращались и докладывали: парохода на Талой нет.

Цезарь выслушивал их, покусывая ноготь мизинца, молчал, а после брал винтовку с патронами и уходил из лагеря. Вернувшись, еще злее хватался за работу; люди, чувствуя его упрямый напор, старались ему угодить и даже с тяжелыми бревнами на плечах бегали рысцой.

Все это время не забывал Цезарь о староверах — будто занесенный нож маячили они за спиной. Чтобы оберечься от них, он выставил скрытный караул возле озерка у старого сгоревшего лагеря. Место там укромное, в зарослях густого кустарника можно хоть конский табун спрятать, а пройти незаметно мимо этого озерка, чтобы выбраться к новому лагерю, никак невозможно.

Кажется, все предусмотрел Цезарь, чтобы не застали его врасплох, как в прошлый раз. Одного лишь не мог угадать точно — где задерживаются эти чертовы иностранцы, где Бориска и Ванька Петля, где люди, посланные с ними? Неужели… Дальше Цезарь старался не думать, обрывал себя и внушал: как и задумано, так и произойдет. А иначе зачем столько сил было угроблено!

И вот наконец тягостное ожидание оборвалось, словно веревка от непосильной тяжести. Вернулись люди, сияющие, как новые полтинники, и доложили, что пароход причалил в назначенном месте, что вся команда заперта в трюме кроме капитана, который крутит штурвал в ту сторону, в какую ему скажут, что иностранцы сгружают какие-то ящики на берег, которые оставят пока под охраной, и скоро вместе с Борисом Акимычем пожалуют сюда собственными персонами.

Цезарь от этого известия даже крутнулся на одной ноге, как мальчишка, хлопнул в ладоши и приказал перебросить через ров возле прохода длиннющую лестницу, которую сколотили специально для того, чтобы не перебираться через ров по веревкам, если возникнет надобность. И вот такая надобность возникла. Все-таки иностранцы, рассудил Цезарь, с уважением нужно обращаться, да и навыка, наверное, у них нет такого, чтобы по узловатой веревке сначала спуститься в ров, а после подняться на верхотуру. Пусть уж по лестнице перейдут, без опаски и без усилий.

Он стоял у кромки рва, смотрел в темный зев прохода, и пальцы у него подрагивали от нетерпения. Тогда он их сжал в кулаки и шире, крепче и основательней, расставил ноги на густой, яркой траве.

А Бориска, которого так сильно желал увидеть и услышать Цезарь, брел в это время по проходу в неверном свете факелов, то и дело спотыкался и всякий раз приговаривал:

— Вы, ребятки, шибко не бегите, ноги у вас молодые, а я человек старый и с изъяном — кончатся силенки, упаду здесь и потащите дальше на руках. Нужна вам такая поклажа?

Ребятки, а это были четверо матросов, принятых в команду «Основы» по приказанию Окорокова, глухо молчали, словно не слышали его просьбы, и подталкивали тычками в горб, заставляя быстрее перебирать ногами. Бориска, не выказывая недовольства, послушно ускорял ход, но скоро начинал мешкать, и снова его настигал крепкий кулак. Так называемые матросы не миндальничали — он это сразу понял, еще с того памятного дня, когда полным пшиком завершилась попытка захватить пароход. Молчаливые, хмурые, крепкие и проворные, как молодые бычки, они столь походили друг на друга, что их можно было принять за близнецов. Бориска не умом даже, а битой горбатой спиной ощущал и понимал ясно, что ребятки эти долгих разговоров разговаривать не будут — пристрелят и не оглянутся, а если оглянутся — лишь для того, чтобы удостовериться: наповал уложили или еще добить требуется.

Да, отвернулась удача жизни от расстриженного монаха, и отвернулась она, лукавая, в тот момент, когда оставалось до желанной этой удачи только протянуть руку. Коротка оказалась рука, цепкая во все прежние годы, не дотянулась. Еще два раза устраивала ему допрос разнаряженная, пудрой пахнувшая бабенка, свалившаяся неизвестно откуда, и выпотрошила она Бориску, словно зарезанного и ощипанного петуха; вытащила все кишки и внутренности пухлыми ручками и, не побрезговав, не выкинула их, а досконально разглядела. Уже на втором допросе понял Бориска, что отнекиваться и голосить заполошно о том, что я не я и хата не моя — дело заведомо дохлое, бабенка почти все знала о путаной, пестрой его жизни. Но по давней своей привычке он еще ерепенился, упрямо не сознавался, а на третьем допросе осенило внезапно: не нужны его признания этой бабенке, список его черных прегрешений давно составлен и казенной печатью заверен. И ничего из этого списка не вычеркнут, даже если он голову расшибет о стенку, доказывая, что не виновен. Так для какой надобности бабенка потрошит его, вытаскивая наружу все тайны? Задал Бориска, осознав свою безнадегу, этот прямой вопрос и ответ на него получил такой же простой и ясный: если желаешь отделаться каторгой, на которой, как известно, не все помирают, тогда делай, что прикажут; а если желаешь, чтобы шею тебе удавка захлестнула и в штаны моча потекла, как у всех удавленных, тогда и дальше рассказывай бесконечную сказку про белого бычка.

Что ему оставалось делать?

Пожевал Бориска толстые свои губы и кивнул головой, соглашаясь: приказывайте.

Теперь он шел по проходу через Кедровый кряж и жил одной лишь слабой надеждой: может, удастся выскользнуть? Потому и затягивал свой ход, потому и спотыкался, лихорадочно пытаясь отыскать хоть мало-мальскую лазейку в крепкой стене беды, огородившей его со всех сторон.

В лицо ощутимо потянуло свежим воздухом, пламя факелов затрепыхалось, с треском отбрасывая хлопья сажи, дно прохода круто стало подниматься вверх, и матросы, подталкивая Бориску, ускорили шаг — впереди замаячил выход.

Темнота рассеялась, и глаза невольно прищурились от дневного света, который показался, когда они выбрались наружу, по-особенному ярким, даже искрящимся — будто летучие блестки скользили, пересекаясь друг с другом.

Цезарь стоял, унизанный этими блестками, и казалось, что от него исходит сияние.

Один из матросов безбоязненно шагнул на лестницу и двинулся вперед по ее широким перекладинам, следом за ним — другой, после незаметно подтолкнули Бориску, и он пошел, растопырив руки, потому что лестница, хоть и крепко была сколочена, все-таки прогибалась. Перебрались через ров, потянулись тем же гуськом к Цезарю, а он, не сдвинувшись с места, успел их всех оглядеть цепким, настороженным взглядом.

— Здорово живем, Цезарь, — прерывистым голосом, запыхавшись от долгой ходьбы, поприветствовал Бориска, — принимай гостей. Прибыли. Пароход разгрузили, теперь надо ящики сюда доставить. Кони потребуются, да и людишек бы не мешало отрядить…

Произнося все это быстрой скороговоркой, Бориска продолжал лихорадочно искать лазейку: знак подать Цезарю? А какой? Бежать? А далеко ли он убежит? Даже малого просвета не маячило перед ним, и он продолжал говорить и говорить, боясь, что, если замолчит, сразу же случится непоправимое. А говорил он о том, что лейтенант Коллис остался завершать дела на пароходе, что сюда он прислал своих помощников и что зовут их… Тут Бориска сбился, напрочь запамятовав фамилии, которые заставляла его выучить Нина Дмитриевна.

— Я немного говорю по-русски, — вышагнул вперед один из матросов, — я хочу представить…

Все, кажется, предусмотрела Нина Дмитриевна, да только одного не учла, что была у Мишатки Спирина в тихой усадьбе барыни Остроуховой миссис Дженни и учила она, ветошь зеленая, своего воспитанника-неслуха английскому языку нудно и добросовестно, старательно отрабатывая свое жалованье.

— I also can a little speak your language. Let\'s have a lunch and talk [24], — сказав это, Цезарь продолжал стоять на месте, не шелохнувшись, и с ужасом осознавал, что недоброе предчувствие, ворохнувшееся, когда он увидел гостей, не обмануло: подставные люди явились к нему, да и Бориска моргает глазками беспрестанно, словно в них песка насыпали. Знак подает?

What are you waiting for? — продолжал Цезарь, оставаясь на месте. — Let\'s go. I dished the table up and going to treat you well [25].

Матросы стояли. Они не понимали, что говорит Цезарь. И Бориска не понимал.

Вдруг один из матросов шагнул вперед, рука его мгновенно скользнула в карман, и револьверный ствол оттопырил серую ткань брюк. В тишине явственно прозвучал глухой щелчок взводимого курка. У Цезаря никакого оружия не было, только голые кулаки — подвела его в этот раз обычная осторожность! И он, опережая выстрел, ударил сразу двумя кулаками в лицо матросу, опрокидывая его в ров. Падая, матрос успел нажать на курок, стукнул выстрел — мимо! Цезарь поскользнулся, пытаясь задержаться на сыпучем краю рва, и тоже полетел вниз. Бориска плашмя рухнул на землю и покатился, словно бревно, заголосил:

— Сюд-а-а! Трево-о-га! Сю…

Трое оставшихся наверху матросов выдернули револьверы, попадали, где стояли, и кто-то из них первым же выстрелом оборвал пеструю, извилистую жизнь расстриженного монаха — пуля вошла ему точно в горб. Дальше выстрелы застучали, как горох, просыпанный на крашеную половицу.

— Вот и дождались, служивые, — негромко, себе под нос, бормотнул Прокопов и крикнул, уже властно и жестко, на полный голос: — Пошли!

Конские копыта дружно ударили в зеленую траву, плотный топот раскатился во все стороны, и быстро, вырастая в размерах, стали приближаться строения лагеря. Служивые шли, по-казачьи рассыпавшись небольшой лавой, визжали, орали единым ором, оглушая самих себя, и белые молнии их сабель со свистом рассекали теплый воздух.

Неторопливо и обстоятельно выполнял приказ начальства старый вояка Прокопов. На подходе к лагерю наобум не полез, сначала выслал вперед двух проворных казаков, которые, вернувшись, доложили, что возле озера стоит караул. Подобрались неслышно и так же неслышно — пикнуть не успели — сняли часовых. Дальше пробирались с еще большей опаской, чтобы не обнаружить себя раньше времени. Когда вышли к самому лагерю, Прокопов приуныл: голое поле, стены у строений крепкие, с бойницами — ясное дело, по-пластунски не подползешь, только людей напрасно положишь. Тогда решил он в назначенный день выйти к кустарнику у кромки поля, залечь там с утра, затаиться и ждать. А на приступ лагеря идти в конном строю, не таясь, с шумом и криком, с шашками наголо, чтобы у лихих людей дрожь в руки ударила, чтобы никто из них толком не смог прицелиться.

Так и вышло, как было задумано.

Застигнутые врасплох, посреди белого дня, в самый разгар работ, кто с пилой, кто с лопатой, люди Цезаря не смогли толково оборониться, лишь немногие пытались отстреливаться, но сразу же были порублены. Оставшихся в живых нещадно лупили нагайками, били плашмя шашками и, согнав, словно овец в стадо, запихали в строение, выставив возле него крепкий караул.

Данила, скакавший вместе с казаками, из своего ружья ни разу не выстрелил, хотя курок был взведен; он словно забыл о ружье, которое крепко сжимал за цевье, когда метался по лагерю — искал Цезаря. Ничего иного не хотелось ему в эти минуты, кроме одного — отыскать среди кричащих и мечущихся людей своего мучителя и убить его. Снова оказавшись в долине, снова увидев места, которые запомнились ему до гробовой доски, снова пережив, теперь уже в памяти, страшные дни, он всей душой сейчас желал возмездия. Найти — и выпустить свинец в ненавистное лицо, чтобы оно окрасилось кровью и навсегда позабылось, как забывается утром кошмарный сон, приснившийся ночью.

Но Цезаря нигде не было — как сквозь землю провалился. Впрочем, в некотором смысле так оно и было. Когда Данила увидел ничком лежащего Бориску, он кинулся, словно по наитию, к кромке рва, куда уже спустились чудом уцелевшие матросы, и услышал приглушенный, отчаянный вскрик:

— Утек, гад!

Данила заглянул в ров. Матросы суетились возле своего товарища, лицо у которого было расхлестано в кровяную кашу. На дне рва, повдоль, валялась опрокинутая лестница. Веревка с противоположного края рва была вздернута наверх, и подняться, чтобы оказаться у прохода, теперь стало невозможно. Не требовалось большого ума, чтобы догадаться, как все произошло: Цезарь оказался проворней и сильнее, чем его противник, избитый до полусмерти и оставшийся лежать на дне рва. Сам Цезарь, захватив револьвер, забрался по веревке к проходу, веревку подтянул следом за собой, спихнул лестницу вниз и ушел в пещеру, пересекая Кедровый кряж, чтобы там, на выходе, вырваться на волю.

— Чего рот разинул! — закричал один из матросов. — спускайся, помогай!

Данила спустился в ров, общими усилиями лестницу удалось поднять, ее уложили поперек рва и перемахнули по ней к проходу, словно по толстой и крепкой половице пробежали. Данила схватил валявшийся на земле факел, обгоревший наполовину, хотел зажечь его, но один из матросов остановил:

— Не зажигай! Будем на свету — он нас перестреляет! Так пойдем.

Пошли в сплошной темноте. Чутко вслушивались в тишину под каменными сводами, до рези напрягали глаза, всматриваясь перед собой, но подземный мрак был непроницаем.

23

Рассказывал когда-то Коврига потешный случай из нищенской жизни. Был в одной артели слепцов поводырь-мальчишка. И так его слепые бродяги зашпыняли, что довели до края — решил он от них сбежать. А как сбежишь? За руку держали, передавая друг другу, или веревкой привязывали. И все-таки нашел выход ушлый мальчонка. Сказал, что требуется мелкую речушку вброд перейти, хотя никакой реки поблизости не имелось. Слепцы поверили и, чтобы одежду не мочить, решили раздеться. Обувку, штаны, портки стащили, парнишке передали и сказали: веди. Он одежду здесь же оставил и повел, предупредив, что возле берега крапива растет, потерпеть придется. Крапивы имелось огромное поле. По узкой тропинке, держась друг за друга, забрались слепцы, ведомые мальчонкой, в самую непролазную гущину. А мальчонка отрезал веревку заранее припасенным ножичком и был таков. Ох и голосила же слепая артель, тыкаясь без штанов в разные стороны, пытаясь выбраться из крапивного плена!

Прошлым летом, вспомнив, Цезарь пересказал эту историю Бориске — просто так, под хорошее настроение. Бориска посмеялся над незадачливыми слепцами, но историю не забыл. Через несколько дней потащил Цезаря через проход, обещая сказать очень важное. Дошли они до самого края и остановились перед водопадом, который стеной рушился с высоты.

— Я все про твоего мальчонку думал и про слепцов, — Бориска, пытаясь перекричать шум падающей воды, наклонялся к самому уху Цезаря, — вроде и связки никакой нет, а вот придумалось. Давай изладим! Береженых, говорят, и черти стороной обходят.

Бориска и сам как черт был, ловкий и изворотливый. До последнего надеялся, что удастся живым выскользнуть, потому и притащил за собой хвост. Да только не удалось уцелеть — пришибли. Выбравшись изо рва, Цезарь мельком глянул еще на свой лагерь, который громили казаки, увидел мертвого Бориску. Но думать сейчас о нем не хотел, даже не злился — самому бы уцелеть.

Услышав впереди шум водопада, Цезарь зажег прихваченный с собой факел, укрепил его между камней и быстро выскользнул из шатающегося света в темноту. Дальше шел на ощупь, держась одной рукой за каменную боковину прохода. Только бы не пропустить, не проскочить мимо. Вот она, вот, родимая! Ладонь протиснулась в холодную, неширокую щель. Пальцы ухватились за край плоской плиты. Цезарь потянул на себя, и плита с глухим стуком вывалилась ему под ноги. Из углубления, выдолбленного в боковине прохода, Цезарь выкатил деревянную бочку, опоясанную широкими железными обручами, на ощупь вынул крышку и, не выпуская ее из рук, вполз в мягкое нутро. Изнутри бочка была обшита в несколько рядов толстой кошмой. Лежа на животе, он подтянул крышку, вставил на прежнее место и закрутил изнутри железные завертки, которые намертво скрепили крышку с бочкой. Теперь оставалась самая малость. Помогая руками, ногами, переваливаясь с боку на бок всем телом, Цезарь раскачал бочку, и она медленно покатилась по каменному склону — вниз.

«Умные люди на пустом месте сказки не сочиняют, — словно наяву зазвучал в памяти довольный голос Бориски, — в ней, в сказке-то, в бочке по морю-окияну плавали, а здесь — в воду упасть. Делов-то! Может, и надобности в ней не будет, а пусть стоит — вдруг нужда прижмет».

Нужда прижала, и понадобилась бочка!

Скатилась она и ухнула в грохочущий водяной пласт, полетела вместе с ним, невесомая, как соринка.

Все точно рассчитал Цезарь, пытаясь спасти свою жизнь.

Матросы и Данила долго топтались на месте, увидев горящий факел; опасаясь пули из темноты, вперед не двигались. Пошли, когда факел стал затухать, а желтый свет от его пламени начал съеживаться. Прижимались к боковинам прохода, крались, сторожа каждый свой шаг. Добрались до выхода. Проскользнули по узкой лазейке, вымокнув под летящими водяными струями, выскочили на волю, и в них сразу же нацелились стволы винтовок.

— Бросай оружье! — последовала грозная команда.

— Мы свои, — сказал один из матросов, но револьвер послушно положил на землю.

— Отставить, — послышался голос Окорокова, — пропускайте.

Матросов и Данилу пропустили, быстрым шагом к ним уже подходил Окороков, встревоженный и хмурый. Подошел, уронил только одно короткое слово, обращаясь к матросам:

— Ушел?

Матросы потупились, и один из них коротко доложил, что произошло.

Окороков сразу же приказал запалить факела, а через считанные минуты вместе с матросами и Данилой он уже был в проходе. Каменные своды озарились зыбким, но ярким светом. Все подземное пространство тщательно осмотрели, но везде их встречала глухая пустота. На валявшуюся каменную плиту и на углубление, которое она закрывала, глаз ни у кого не упал — проскочили мимо. Скоро встретились с казаками, которые двигались с противоположной стороны, но и те ничем не обрадовали: никого-с, ваше благородие.

Двинулись обратно. Когда уже подошли к водопаду, Прокопов остановился возле плиты, подсвечивая себе факелом, сунулся в углубление и сразу же закричал, перебивая шум падающей воды:

— Неладно здесь! Идите гляньте! Не иначе тут у него снаряженье имелось!

Подступились с факелами, посмотрели и снова уперлись в тупик — какое такое снаряжение? На этот вопрос даже Прокопов ответить не смог.

В голову никому не могло прийти, что человек может ринуться в водяную стену на верную гибель, пусть даже и неизвестное снаряжение у него имеется.

Окороков вдыхал горький дым, который источал горящий факел, и от досады, терзавшей его, готов был стукнуться головой в тускло поблескивающий камень. Так стукнуться, чтобы бездарная и невезучая голова его раскололась, как гнилой арбуз. Самому себе был сейчас противен исправник и думал с тоской: «О чем же я вам докладывать буду, милейшая Нина Дмитриевна? О том, что я круглым дураком оказался?»

А милейшая Нина Дмитриевна в это время, очаровательно улыбаясь, мило беседовала с лейтенантом Коллисом и даже угощала его чаем, как дорогого гостя. Беседовали они очень непринужденно, как старые приятели. Говорили по-английски, и со стороны могло показаться, что разговаривают за вечерним чаем благородный сэр и не менее благородная миссис где-нибудь в старинном родовом замке в предместьях Лондона, а не в тесной каюте старого парохода, стоящего на якоре в верховьях глухой и мало кому ведомой реки Талой.

— Погода в Сибири холодная, — ворковала Нина Дмитриевна, подвигая Коллису маленькую стеклянную вазочку с колотым комковым сахаром, — и люди, конечно, хотят согреться. Поэтому они много пьют чая. Из-за сложностей доставки его из Китая чай у нас, к сожалению, дорогой, но все равно его покупают и пьют из самоваров — это медные большие такие котлы, я вам обязательно покажу, когда мы вернемся в Белоярск…

— А когда мы вернемся? — осторожно кашлянув, перебил ее воркование Коллис. — сколько времени мы будем здесь стоять?

— Любопытство — это слабость женщин, но никак не суровых мужчин, наберитесь терпения, господин лейтенант. В свой срок мы обязательно окажемся в Белоярске, и вы своими глазами увидите, как благодарные сибиряки будут встречать истинных рыцарей науки. Они будут встречать вас, как героев. Кстати сказать, вы не забыли точную хронологию приключений, которые произошли с нами на реке Талой?

Лейтенант Коллис помрачнел и после долгой паузы тяжело выдавил из себя:

— Не позабыл.

— Вот и прекрасно! Пейте чай, ни о чем печальном не размышляйте, а я, к великому сожалению, вынуждена вас покинуть, — Нина Дмитриевна поднялась из-за узкого столика и выпорхнула из каюты, оставив Коллиса с полным стаканом чая в серебряном подстаканнике. Широко распахнув дверь, она ее за собой не закрыла, и Коллис в светлом проеме хорошо видел угрюмого матроса с винтовкой, стоящего на карауле.

Не выскочить.

Да и выскакивать некуда. Если даже удастся сбежать с парохода, все равно в глухих и диких местах в одиночку едва ли удастся выжить. Со своими людьми все эти дни Коллис был разлучен, но, с присущим ему практическим умом, верно предполагал, что этой странной женщине удалось добиться от его подчиненных того же самого результата, какого добилась она и от него, заставив написать подробный отчет о том, как формировалась экспедиция и для каких целей она формировалась. Лейтенант Коллис, по здравому размышлению прекрасно осознавая, что масштабная операция, которую готовили несколько лет и в которой отводилась ему не последняя роль, окончательно рухнула, и, совсем не желая оказаться после русского суда на сибирской каторге, выложил в своем письменном отчете все, что знал, надеясь, что чистосердечное признание позволит ему выбраться живым из этой глухомани и достигнуть родных берегов. Только бы добраться… Остальное сейчас не имело для него никакого значения.

Он взял кусок сахара, раздробил его на крепких зубах и запил крепким, запашистым чаем. Глаза Коллиса в ободьях страшных почерневших синяков были неподвижны и светились печально.

Наверху, на палубе, нагретой полуденным солнцем, шаркали тяжелые мокрые швабры — Иван Степанович грязи и беспорядка на своем пароходе не допускал, хоть небо разверзнись. И сейчас, пользуясь тем, что «Основа» стояла на якоре, объявил аврал. Всем кроме караульных нашел заделье: чистили, мыли, скребли, наводили лоск и блеск. Сам Иван Степанович прохаживался на мостике, наблюдая сверху за командой, иногда отдавал короткие приказания и строго следил, чтобы исполнялись они неукоснительно и мгновенно.

Нина Дмитриевна, поднявшись на мостик, прищурилась и всплеснула ручками:

— Иван Степанович! Вы только поглядите — какая прелесть! Какое буйство природы! Нет, вы посмотрите, Иван Степанович! Слов не хватает, чтобы весь восторг выразить!

Иван Степанович огляделся вокруг, ничего неожиданного не обнаружил и недоуменно пожал плечами, искренне не понимая восторгов Нины Дмитриевны: чего, спрашивается, голосить, по какой причине? Спросил о том, что его действительно волновало:

— Когда тронемся, Нина Дмитриевна? И куда пойдем — вниз, вверх?

— Вниз пойдем, Иван Степанович, в Белоярск пойдем, миленький. Вот еще нужных людей дождемся и сразу тронемся.

Окороков с казаками и с уцелевшими людьми Цезаря, которые понуро брели, словно каторжане на этапе, появился лишь через три дня. Хмурый, злой и неразговорчивый.

24

Была причина у Окорокова злиться и молча ругаться черными словами — Цезаря отыскать не удалось. Исчез он, будто в воздухе растворился или в каменную стену ушел, как в сказке, не оставив даже следов. Но Окороков в сказки не верил и понимал прекрасно, что самую крупную добычу он из своих рук выпустил, и теперь лишь хватал пустоту, заведомо зная, что занятие это напрасное — разве только для очистки совести. Поэтому поиски в округе прекратил, вывел всех людей из долины и рано утром, едва лишь рассвело, тронулся в путь.

Данила сидел у потухшего костра, смотрел в спины уходящим и тоскливо завидовал. Сам он уйти отсюда не имел права. Вчера, отозвав его в сторону, Окороков сердито приказал:

— Ты, парень, здесь останешься. Иди ищи своего старовера, который главный, и передай ему… Слово в слово передай, ничего не забудь. Я своему обещанию хозяин, как обещался, так и сделаю — не буду их тревожить, сколько возможно. Да одна закавыка имеется — море народу в проходе и в долине побывало, как в кабаке, и слухи про староверов все равно поползут, а я человек подневольный, прикажет начальство — никуда не денусь. Вот и передай ему: желает спокойно жить, пусть проход закрывает — намертво. Так закрывает, чтобы даже мышь не пролезла.

— Да как его закроешь? — невольно удивился Данила. — не калитка, чтоб захлопнуть…

— Это уж пусть у старовера твоего голова болит. Если проход оставит, рано или поздно все равно кто-нибудь придет. Понял меня?

Данила кивнул. А что ему оставалось делать?

Он бы, может, еще и посопротивлялся, попытался бы придумать причину, чтобы отказаться, но вспомнились суровые слова Мирона, которые тот говорил совсем недавно, вспомнились собственные заверения, что староверов никто и пальцем не тронет, если они помогут изловить Цезаря, а еще вспомнилось, кто ему спас жизнь, — все разом вспомнилось, и Данила подчинился.

Долго добираться до Мирона не пришлось. Едва лишь Данила вышел из прохода и остановился у рва, где уже не было ни веревок, ни лестницы, как сразу увидел людей, которые ходили между строений. Его тоже заметили, и скоро он стоял перед Мироном. Тот долго вглядывался в него, словно не узнавал, и в глазах светился подозрительный холодок. Наконец разомкнул плотно сжатые губы:

— Зачем остался?

Данила передал ему слова Окорокова. Говорил и тревожился: поверит ли Мирон, не посчитает ли, что исправник просто-напросто решил посмеяться над староверами, предложив им закрыть проход?

Но Мирон выслушал не перебивая, помолчал и, повернувшись спиной к Даниле, позвал:

— Ступай за мной.

Они вошли в одно из строений, где все было перевернуто вверх тормашками, рядком сели на лавку и снова долгое молчание пролегло между ними. В выбитое окно широкой полосой ломился солнечный свет, и в нем металась, отчаянно трепеща крыльями, зеленая бабочка. Мирон поднялся с лавки, открыл дверь и ласково принялся уговаривать:

— Лети, глупая, чего мечешься, лети на волю, хоть в дверь лети, хоть в окно — все открыто.

Но бабочка продолжала метаться в солнечном луче, словно никак не могла насмелиться и вырваться за его границы.

— Вот так и люди, Данила, которые у вас в миру живут. Мечутся и знать не знают, что вера истинная и воля вольная всегда рядом. Отринься от греха, вышагни на чистую дорогу, и приведет она тебя прямиком в Царство Небесное. А ради Царства Небесного пострадать — все равно, что живой воды испить, которая нужную силу даст. Я к тому говорю, что ради веры и воли мы все перетерпим. Силы хватит. Закроем проход и от мира отринемся. Старец Ефрем и старец Евлампий помогут нам. Хочу, чтобы знал ты, а при случае и ответил: нам предела нет, и один у нас судья — Господь. А власть антихристова и слуги ее — пустое для нас место. Сами решили проход закрыть, а не потому, что исправник приказал. Больше, Данила, мы не увидимся. Прощай.

Мирон поднялся и первым вышагнул в настежь распахнутые двери. Высоко поднял голову и долго смотрел на Кедровый кряж, вершина которого скрывалась, истаивая, в небесной синеве. Данила тоже взглянул и обомлел: на немыслимой высоте, снизу похожие на муравьев, на склоне кряжа передвигались люди. Что они там делали? Данила хотел спросить об этом Мирона, но не насмелился и только уже оказавшись в проходе, по которому шел, освещая путь факелом, понял, что задумали староверы.

Догадка его была верной.

Ночь не спал и горячо молился Мирон, чтобы наставил его Господь на путь истинный и подсказал — что делать, если царские слуги изловят Цезаря и варнаков, снова нарушивших тихую и благочестивую жизнь в долине. Изловят, и тогда вместо одной беды сразу же явится иная — все равно, рано или поздно, придут казенные люди и станут требовать отречения от истинной веры, вломятся, табашники, в деревню, будут переписывать чистые имена в поганые свои книги, и станет он, Мирон, уже не заботливым пастухом своего послушного стада, который лишь перед одним Богом ответ держит, а робким и всегда виноватым холопом перед неведомым начальником. Нет, не желал такого расклада Мирон, сердце его противилось всей твердостью и силой, и знал он заранее, что не подчинится, но в то же время и выход искал — как оборониться?

Сморился под утро, устав от жаркой молитвы. Прикорнул прямо на полу, сунув ладонь под голову, и увидел явственно, как открылась неспешно тяжелая дверь его избы, как вошел, осторожно перешагнув через порог, неведомый ему старец, а следом за ним, опираясь на тонкую палочку, появился Евлампий. Вошли и стояли, не шелохнувшись, уста свои не разомкнули, но слышал их голоса Мирон и внимал им, стараясь не пропустить и не забыть ни одного слова. Два голоса звучали, а слова были одинаковые:

— Никого не пущай в долину, на лукавые козни не поддавайся. Запрись крепко, и злой умысел не доползет до тебя. Закрой проход. Встанешь перед ним, очи поднимешь к небу, и виден будет тебе козырек каменный, а над ним осыпь каменна, а над нею валуны пребольшие. Увидишь когда, сам поймешь, что тебе совершить потребуется. Вышняя воля да сохранит тебя, раб Божий.

И так же неспешно, как и вошли, вышли из избы Евлампий и неведомый старец, и только когда закрылась за ними дверь, понял Мирон, что старец-то ему хорошо ведом — Ефрем это, мученик великий, он приходил, чтобы дать наказ: место обетованное, им найденное и обжитое, где истинная православная вера гнездится, не отдавай никому.

«Не отдам и не пущу никого», — думал сейчас Мирон и глядел, не отрывая взгляда, на склон Кедрового кряжа, где возле огромных валунов шла горячая, а при любой оплошности и смертельная работа.

Три валуна, каждый из которых был с хорошую копну, сидели прочно, неколебимо, и казалось, не найдется такой силы, чтобы сдвинуть их с места и даже пошевелить. Но староверы неустанно выгребали из-под валунов мелкую гальку, долбили на стыке пород углубления и подводили толстые слеги из срубленных здесь же сосен и елей. Под вечер валуны ощетинились слегами, словно ежи колючками. По общей команде люди навалились на конец каждой слеги, дерево выгнулось, отщелкивая кору, и валуны нехотя, лениво чуть шевельнулись, не желая покидать насиженных гнезд, затем, так же медленно и лениво, перевернулись набок, замерли на мгновение, словно раздумывая, и неудержимо рухнули вниз, обгоняя друг друга и подчистую сметая все, что попадало на пути. Каменная осыпь зашевелилась, пришла в движение и тоже обрушилась вниз. Толстые ели и сосны ломались, как хрупкие палочки, иные обломки взлетали вверх, словно невесомые, падали в камнепад, и он перемалывал их в щепки.

Грохот стоял такой, что ломило в ушах.

И вот, набрав полную силу, камнепад обрушился на козырек, нависавший над проходом, ударил в него всей своей неимоверной тяжестью, и козырек не выдержал — отломился с яростным треском, похожим на зубовный скрежет, и ахнулся. Земля вздрогнула. И не было уже больше глубокого рва, не было входа в подземный проход через кряж — выросла на пустом месте гора, и продолжала на глазах расти, вширь и вверх, потому что камни сверху летели и летели, не зная удержу.

Теперь не только сам вход, но и староверы, оставшиеся в долине, наглухо и бесповоротно были замурованы — на долгие времена. Горную тропу в расчет принимать не следовало. Эту последнюю ниточку, тянувшуюся из чужого и враждебного мира, тоненькую и ненадежную, Мирон тоже решил оборвать, перекрыть тропу накрепко. Каким образом он это сделает, Мирон еще не решил, но и малого сомнения не испытывал, твердо знал — сделает.

Не двигаясь с места, он дождался, когда утихомирится камнепад, дождался, когда спустятся люди со склона кряжа, и, пересчитав их всех, убедившись самолично, что никто с крутизны не сорвался и не покалечился, облегченно вздохнул и широко, вольно, в полный размах руки перекрестился родным ему двуперстием. А мысленно, обращаясь к Ефрему и Евлампию, сказал: «Как велели, так и совершил». Вслух неспешно и устало произнес:

— Пора и домой трогаться.