Плексус Миллер Генри

11

К моему удивлению, однажды вечером заявился Макгрегор, заказал выпивку и заплатил без звука. Вид у него был необычно подобревший. Заботливо расспросил о наших делах, о планах, справился, не нужна ли нам помощь – легальная помощь, – и так далее. Я не мог понять, что на него нашло.

Внезапно, когда Мона отвернулась, он сказал:

– Можешь как-нибудь вечерком отложить все свои дела ради меня?

Не дожидаясь, пока я отвечу «да» или «нет», он рассказал, что снова влюбился, просто голову потерял. «Ты, небось, так и считаешь, да?» В каком-то смысле она забавная девчонка, объяснил он. Разведенка, с двумя детишками на руках. «Как тебе это нравится?» Потом сказал, что хочет поделиться чем-то очень личным. Ему известно, что мне трудно держать язык за зубами, но тем не менее… «Знаешь, Тесс ни о чем не догадывается. Я ни за что на свете не причиню ей зла. Черт! Не смейся! Я говорю это только потому, что ты можешь как-нибудь проболтаться, когда опять придет охота изображать рыцаря».

Я ухмыльнулся.

Такая вот ситуация. Трикс, его новая знакомая, жила в Бронксе. «У черта на куличках», как он сказал. Он каждый день пропадал у нее до трех, четырех или пяти утра. «Тесс думает, что я играю. По тому, как тают домашние деньги, можно подумать, что я каждую ночь дуюсь в кости. Но ничего подобного. Я о чем тебя прошу, можешь исчезнуть отсюда как-нибудь на вечер, не на весь, всего на несколько часов?» Я ничего не ответил, только опять ухмыльнулся. «Хочу, чтобы ты взглянул на нее… и сказал, свихнулся я или нет». Он помолчал минуту, будто чем-то смущенный. «Чтобы ты лучше понял ситуацию, Ген, скажу: каждый вечер после обеда она сажает малышей мне на колени. И что, ты думаешь, я делаю? Рассказываю им сказки на ночь! Можешь себе представить?» Он загоготал. «Знаешь, Генри, я сам с трудом в это верю. Но это факт. Я б к своим детям не мог бы относиться лучше. Господи, я уж столько игрушек им накупил – целый зверинец. Если б Тесс могла иметь детей, у нас было бы уже трое или четверо своих сопляков. Может, еще и поэтому мы живем каждый сам по себе. Ты знаешь Тесс, у нее золотое сердце. Но она не из разговорчивых. Интересуется своим адвокатским делом, а больше почти ничем. Если никуда не ухожу вечером, то просто засыпаю или напиваюсь. Какого черта женился на ней, не знаю. Это все ты, подонок, ни слова не сказал, позволил мне вляпаться. Наверно, хотел мне добра? Ладно, ухожу… Знаешь, иногда, слушая тебя, я узнаю своего отца. Он не мог говорить по существу больше двух минут. То же самое и мать… Может, выпьем еще? Я плачу, не беспокойся».

Мы помолчали, потом я спросил прямо, почему он так хочет, чтобы я встретился с его новой подружкой.

– Я прекрасно знаю, что тебе моего одобрения не нужно.

– Да, Ген, не нужно. – Он опустил глаза. – Если честно, я хотел, чтобы ты пришел как-нибудь к обеду, когда дети сидят с нами за столом, и…

– И что?

– И подсказал мне что-нибудь насчет этих чертовых сказок. Знаешь, маленькие дети воспринимают их серьезно. Мне кажется, что я все делаю кверху задом. Может, я рассказываю то, что им не следует знать, пока не исполнится лет пять…

– Вот оно что! – взорвался я. – Черт возьми! Откуда ты взял, что я что-нибудь в этом смыслю?

– Ну, у тебя же есть ребенок, разве не так? Кроме того, ты писатель. Так что разбираешься в этом деле, не то что я. Начинаю рассказывать и не знаю, как закончить. Я зашел в тупик, говорю тебе.

– Неужели у тебя нет воображения?

– Ты что, смеешься? Послушай, ты знаешь меня. Единственное, в чем я разбираюсь, – это законы, да и их знаю не слишком. К тому же я не только поэтому хочу, чтобы ты пришел, а чтобы еще встретился с Трикс. Думаю, она тебе понравится. Парень, она так готовит! Тесс, между прочим, – не следовало бы этого говорить, да ладно, – Тесс даже яичницу не способна поджарить. А эта заставит почувствовать, что обедаешь в «Ритце». Классно готовит. У нее и выпить найдется, – может, это тебя соблазнит. Послушай, чего ты сомневаешься? Я хочу, чтобы ты хорошо провел время, только и всего. Нужно иногда менять обстановку. О’Мара может подменить тебя на несколько часов? Если, конечно, доверяешь ему! Лично я считаю, что за ним нужен глаз да глаз…

В этот момент ввалился Тони Маурер, с толстенной книгой под мышкой. Как обычно, в прекрасном расположении духа. Подсев к нам, спросил, не выпьем ли мы с ним. Поднял книгу, чтобы я мог прочесть название: «Закат Европы».

– Никогда не слыхал, – сказал я.

– Скоро услышишь, – ответил он. – Великая книга. Пророческая…

– Да что об этом говорить! – выпалил Макгрегор. – У тебя все равно нет времени ее читать.

– Дашь, когда прочитаешь? – спросил я.

– Конечно, – кивнул Тони Маурер. – Я тебе ее подарю.

Макгрегор, чтобы загладить свою вспышку, взял книгу, полистал, важно качая головой. Она ничуть не заинтересовала его, но он понял, что Тони Маурер не идиот.

Сказал, что это одна философия истории, и промямлил:

– Это по вашей части!

Мы с Тони Маурером опрокинули по паре стаканов, и у меня заметно поднялось настроение. Мне пришло в голову, что можно провести неплохой вечерок или, по крайней мере, отлично пообедать chez[99] Трикс. У Трикс Миранды – таково было ее полное имя. Мне оно понравилось.

– Какие сказки они любят больше всего? – спросил я.

– Что-то такое про трех медведей.

– Ты имеешь в виду «Златовласку и трех медведей»? Господи, да я ее знаю вдоль и поперек! Я тут подумал… Мы можем пойти туда послезавтра, устроит?

– Вот это другой разговор, Генри. Я знал, что ты не подведешь. Между прочим, это, конечно, не обязательно, но, если прихватишь с собой бутылочку вина, Трикс будет довольна.

– Нет ничего проще! Прихвачу две-три бутылки.

Он поднялся и, пожимая мне руку на прощанье, сказал:

– Сделай одолжение, ладно? Не напивайся, пока не уложим малышей.

– Договорились. А теперь я прошу: сделай одолжение, позволь рассказать им сказку про трех медведей, хорошо?

– Ладно, Ген, но смотри, чтобы ничего такого!

Два вечера спустя я обедаю с Макгрегором и Трикс – на дальней окраине Бронкса. У детей прекрасное настроение. Мальчишке пять, девочке года три с половиной. Очаровательные детишки, но не по летам развитые. Я стараюсь пить поменьше, пока их не уложили спать. Но мы уже выпили по три мартини в ожидании обеда, а сейчас потягиваем шабли, что я принес с собой.

Трикс своя в доску, как и говорил Макгрегор. Не красавица, но и не страшила. Общительная. Единственный недостаток, который я пока заметил у нее, – истеричность.

Все идет гладко. С детишками я поладил. Они все время напоминают мне, что я обещал рассказать им сказку про трех медведей.

– Для того ты и пришел, Ген, – говорит Макгрегор.

Сказать по правде, я уже не горю желанием изображать сказочника. Как можно затягиваю обед. Я уже малость пьян. И никак не могу вспомнить, как эта чертова сказка начинается.

Вдруг Трикс говорит:

– Генри, пора рассказывать. Они давно должны быть в постели.

– Хорошо! – со стоном отвечаю я. – Налейте мне еще кофе, и я начну.

– Я начну! – кричит мальчишка.

– Нет, ты этого делать не будешь! – говорит Трикс. – Генри сам расскажет сказку, от начала до конца. Я хочу, чтобы вы внимательно слушали. А теперь заткнитесь!

Я торопливо отпил кофе, проглотил, поперхнулся и неуверенно начал:

– Жил на свее большой черный медведь…

– Она не так начинается, – пропищала девочка.

– Да, а как же?

– Жили-были…

–Конечно, как я мог забыть? Ладно, вы слушаете? Итак… Жили-были три медведя: полярный медведь, медведь гризли и плюшевый медвежонок…

(Хохот и насмешки детей.)

– У полярного медведя была длинная белая шерсть – чтобы не мерзнуть, конечно. У гризли…

– Мамочка, он неправильно рассказывает! – заверещала девчонка.

– Он все выдумывает, – сказал мальчишка.

– А ну, утихните! – прикрикнула Трикс.

– Слушай, Ген, – сказал Макгрегор, – не давай им смутить тебя. Не спеши. Главное, помни, – это спокойствие. Глотни коньячку, промочи горло.

Я закурил толстенную сигару, глотнул коньяку и попытался настроиться на продолжение. Неожиданно меня осенило: есть только один способ рассказать сказку – рассказать ее одним духом. Если задумаюсь и сделаю паузу, погиб.

– Слушайте, ребята, – сказал я, – я начну снова с самого начала. А вы больше не перебивайте, договорились? – Я подмигнул девчушке, а парню подбросил косточку, на которой еще оставалось мясо.

– Попал ты в переплет, и это с твоим-то воображением, – сказал Макгрегор. – История, верно, будет на сто долларов, учитывая, как ты готовишься. Уверен, что тебе не нужен аспирин?

– Это будет история на тыщу долларов, – ответил я, готовый показать все, на что способен. – Только не перебивайте!

– Давай начинай, хватит увиливать! Жили-были… – ухмыльнулся Макгрегор.

– Ладно… Жили-были… Да, так вот: жили-были три медведя: полярный, гризли и плюшевый…

– Ты уже это говорил, – вмешался мальчишка.

– Угомонись! – заорала Трикс.

– Полярный медведь был совсем голый, с длинной белой шерстью, достававшей до земли. Гризли был жесткий, как старый бифштекс, а на лапах между пальцами – куча сала. Плюшевый мишка был таким, как надо: ни жестким, ни мягким, ни горячим, ни холодным…

Дети захихикали.

– Полярный медведь ел один только лед, ледяной лед, только что из холодильника. Гризли обожал артишоки, потому что артишоки все в терниях и колючках…

– Мамочка, что такое тернии? – пропищала девочка.

– Тише! – сказала Трикс.

– Ну а плюшевый мишка, так тот пил только снятое молоко. Он, понимаете, был еще маленький и не нуждался в витаминах. Однажды гризли пошел в лес за дровами для печки. На нем ничего не было, кроме шкуры, и мухи так кусали его, что он бросился бежать и бежал без передышки, пока не оказался далеко-далеко в лесу. Вскоре он сел возле ручья и заснул…

– Мне не нравится, как он рассказывает, – проговорил мальчишка, – все у него перемешалось.

– Если не будешь сидеть тихо, отправлю в кровать!

– Неожиданно в лес вошла Златовласка. У нее была корзинка с завтраком, а в ней было полно всяких вкусных вещей, в том числе кетчуп «Синяя этикетка». Она искала маленький домик с зелеными ставнями. Вдруг она услышала, как кто-то храпит, храпит и приговаривает густым голосом: «Мне желудевый пирог! Мне желудевый пирог!» Златовласка посмотрела направо, потом посмотрела налево. Никого не видать. Тогда она достала компас и, повернув точно на запад, пошла вперед, никуда не сворачивая. Через час, а может, через час с четвертью она вышла на лесную поляну. И на поляне стоял маленький домик с серовато-оливковыми ставнями.

– С зелеными! – выкрикнул мальчишка.

– Правильно, с зелеными! И что, вы думаете, случилось дальше? Из лесу стремительно выскочил громадный лев, а за ним появился маленький человечек с луком и стрелами. Лев был очень застенчивый и игривый. Он сразу же запрыгнул на крышу и улегся там, свернувшись вокруг трубы. А человечек в шутовском колпаке встал на четвереньки и так пошел к двери. Там он встал, сплясал веселую джигу и юркнул в дверь…

– Не верю, – сказала маленькая девочка. – Такого не может быть.

– Нет, может, – ответил я, – а если не будешь внимательно слушать, накажу. – Тут я глубоко вздохнул, не зная, о чем рассказывать дальше. Сигара была выкурена, стакан пуст. Я решил ускорить события. – С этого момента все происходит очень быстро, – сказал я, возвращаясь к сказке.

– Не надо очень быстро, – попросил мальчишка, – я не хочу ничего пропустить.

– Ладно… Итак, Златовласка увидела, что в доме чисто и прибрано: все тарелки помыты и поставлены на полку, скатерть и занавески аккуратно заштопаны, картины – в рамках. На столе лежит атлас и полный словарь в двух томах. Кто-то в отсутствие плюшевого Мишутки переставил фигуры на шахматной доске. Это было очень плохо, потому что еще через восемь ходов был бы мат. Но Златовласка пришла в такой восторг от множества игрушек и всяких штучек, особенно от нового консервного ножа, что ей было не до шахмат. Она все утро учила тригонометрию, и ее маленькая головка слишком устала, чтобы еще решать всякие там гамбиты. Ей до смерти хотелось позвонить в колокольчик, какие надевают на шею корове, что висел над кухонной раковиной. Чтобы дотянуться до него, ей пришлось встать на стул. Первый стул был слишком низкий, второй – слишком высокий, а третий оказался в самый раз. Она позвонила в колокольчик, да так громко, что тарелки упали с полки. Златовласка сначала перепугалась, но потом решила, что это так весело, и снова зазвонила в колокольчик. На этот раз лев спрыгнул с крыши; его хвост был завязан в сорок узлов. Златовласка подумала, что это еще забавней, и зазвонила в третий раз. Из спальни выбежал маленький человечек в бумажном шутовском колпаке, весь дрожа, и, не говоря ни слова, принялся делать сальто в воздухе. Он вертелся прямо как старое тележное колесо, а потом исчез в лесу…

– Надеюсь, ты не теряешь нить? – спросил Макгрегор.

– Не перебивай! – завопила Трикс.

– Мамочка, я хочу в кроватку, – сказала девочка.

– Тише, ты! – прикрикнул на нее мальчишка. – Мне интересно.

– И в это время, – продолжал я, переведя дыхание, – вдруг загремел гром и засверкала молния. Хлынул дождь. Маленькая Златовласка по-настоящему испугалась. Она кубарем скатилась со стула, подвернув ногу и вывихнув руку. Ей хотелось спрятаться где-нибудь, пока гроза не кончится. «Нет ничего проще», – донесся тоненький голосок из дальнего угла комнаты, где стояла фигура крылатой богини победы. И тут же сама собой открылась дверь чулана. «Спрячусь там», – подумала Златовласка и помчалась к чулану. И так случилось, что в чулане были бутылки и кувшины, горы и горы бутылок и горы и горы кувшинов. Златовласка открыла маленькую бутылочку и помазала больную ногу арникой. Потом она взяла другую бутылочку, и что, вы думаете, оказалось в ней? «Мазь Слоуна»! «Вот так так!» – сказала она и, следуя инструкции на этикетке, наложила мазь на больную руку. Потом она нашла пузыречек йода, выпила его, не разбавляя, и запела песенку. Это была коротенькая веселая песенка о Братце Жаке. Она пела ее по-французски, потому что мама учила ее никогда не петь ни на каком другом языке. После двадцать седьмого куплета ей надоело петь, и она решила хорошенько осмотреть чулан. Что удивительно, чулан был больше самого дома. В нем было семь комнат на первом этаже и пять – наверху, в каждой – туалет и ванна, не говоря уже об очаге и трюмо, обитом вощеным ситцем. Златовласка тут же забыла о громе и молнии, о дожде, граде, змеях и лягушках; она забыла о льве и маленьком человечке с луком и стрелами, которого, между прочим, звали Пиноккио. Она думала только о том, как замечательно было бы жить в таком чулане…

– Это про Золушку, – сказала девочка.

– Вот и нет! – отрезал мальчишка. – Это вовсе про семь гномов.

– Замолчите оба!

– Продолжай, Генри, – сказал Макгрегор, – мне любопытно посмотреть, как ты выкрутишься.

– И вот Златовласка бродила по комнатам, совершенно не подозревая, что в это время три медведя вернулись домой и садились обедать. В алькове на нижнем этаже она нашла библиотеку, в которой было множество непонятных книг. Все они были о сексе и воскрешении из мертвых…

– Что такое секс? – спросил мальчишка.

– Тебе еще рано знать, – сказала девочка.

– Златовласка села и принялась читать вслух из очень болшой книги. Это была книга Вильгельма Райха, автора другой книги: «Золотой цветок, или Тайна гормонов». Книга была такая тяжелая, что Златовласка не могла удержать ее на коленях. Поэтому она положила ее на пол, а сама опустилась на коленки рядом. На каждой странице была яркая картинка. Хотя Златовласке были знакомы редкие издания, она призналась себе, что никогда еще не видала таких красивых картинок. Одни картинки были нарисованы Пикассо, другие – Матиссом, Гирландайо, но все без исключения красивы, и созерцать их было одно удовольствие…

– Какое смешное слово – «созерцать»! – закричал мальчишка.

– Разве? А теперь немного помолчи, хорошо? Потому что начинается самое интересное… Как я сказал, Златовласка громко читала книгу. Она читала о Спасителе и как Он умер на Кресте – за нас, – чтобы наши грехи простились нам. Златовласка была всего-навсего маленькой девочкой и не знала, что значит совершить грех. Но ей очень хотелось это знать. Она читала и читала, пока не заболели глаза, но так толком ничего и не узнала. «Побегу-ка вниз, – сказала она себе, – посмотрю, что об этом сказано в словаре. Это большой словарь, так что „грех“ там должен быть». К тому времени и нога, и рука у нее перестали болеть, mirabile dictu[100]. Она, как недельный козленок, вприпрыжку скатилась по лестнице. Когда она подбежала к двери чулана, которая оставалась приоткрытой, то сделала двойное сальто, ну прямо как маленький человечек в шутовском колпаке…

– Пиноккио! – выкрикнул мальчишка.

– И что, вы думаете, случилось? Перевернувшись в воздухе, она опустилась прямо на колени медведю гризли!

Дети завыли от восторга.

– Огромный гризли прорычал: «Отлично, сейчас мы тебя съедим». И причмокнул губами, похожими на резиновые. «На всех хватит!» – добавил полярный медведь, посиневший от холодного дождя и града, и подбросил ее до самого потолка. «Она моя!» – закричал плюшевый мишка и так сильно обнял ее, что у маленькой Златовласки затрещали ребра. Три медведя не мешкая взялись за дело; они раздели Златовласку, положили на блюдо и приготовились разрезать ее на кусочки. Златовласка дрожала и плакала, огромный гризли точил свой топор на точиле, полярный медведь достал охотничий нож, который носил на боку в кожаных ножнах. Ну а Мишутка, тот просто хлопал в ладоши и весело приплясывал. «Как это кстати! – кричал он. – Как это кстати!» Они все переворачивали ее, ища местечко помягче. Златовласка завопила от ужаса. «А ну-ка, тише, – приказал полярный медведь, – не то мы оставим тебя без еды!» – «Пожалуйста, мистер Полярный Медведь, не ешьте меня!» – умоляла Златовласка. «Замолкни! – взвыл гризли. – Сначала поедим мы, а после ты». – «Но я не хочу есть», – закричала Златовласка; слезы так и бежали по ее щекам. «Ну и не надо», – завизжал Мишутка и с этими словами схватил ее ногу и сунул себе в пасть. «Ой-ей-ей! – завопила Златовласка. – Подождите меня есть, прошу вас! Я еще не зажарена».

У детей началась истерика.

– Гризли прорычал: «Теперь ты говоришь разумные вещи». Надо сказать, что у гризли было сильно развито чувство отцовства. Он любил мясо маленьких девочек, только когда оно было как следует прожарено. Для Златовласки это, конечно, было большой удачей, потому что два других медведя ужасно хотели есть, а кроме того, у них не было никаких таких чувств. Как бы то ни было, пока гризли раздувал огонь в очаге и подбрасывал дрова, Златовласка стояла на коленях на блюде и молилась. Она сейчас была как никогда красива, и если бы медведи были людьми, то не стали бы есть ее живьем, а посвятили бы Деве Марии. Но медведи всегда медведи, и наши не были исключением. Поэтому, когда огонь в очаге хорошенько разгорелся, они схватили Златовласку и бросили на пылающие поленья. Через пять минут она отлично прожарилась, так что образовалась хрустящая корочка. Медведи снова положили ее на блюдо и разрезали на куски. Гризли – самый большой, полярному – средний, а плюшевому мишке – маленький кусочек нежного филе. Ну до чего же было вкусно! Они съели ее всю без остатка: зубы, волосы, ноготки, косточки и почки. И блюдо вылизали так чисто, что можно было в него глядеться. Не осталось ни крошки, ни капельки сока. «А теперь, – сказал гризли, – посмотрим, что у нее в корзинке. Хорошо бы там был кусок желудевого пирога». Они заглянули в корзинку и, конечно же, увидели три куска желудевого пирога. Большой кусок был очень большой, средний – ни большой ни маленький, а последний – крохотный кусочек, только на один зубок. «Умм!» – вздохнул Мишутка и облизнулся. «Желудевый пирог! Что я вам говорил?» – зарычал гризли. Полярный медведь набил пасть пирогом и ничего не мог сказать, только урчал. Когда они проглотили последний кусочек, полярный медведь огляделся, очень довольный, и сказал: «Как было бы прекрасно, если б в корзинке была еще бутылка шнапса!» Тут же все трое принялись шарить в корзинке, ища лакомый шнапс.

– А у нас есть шнапс, мамочка? – закричала девочка.

– Это имбирная водка, дура! – завопил мальчишка.

– И на дне корзинки они наконец обнаружили бутылку шнапса, завернутую во влажную салфетку. Это была бутылка тысяча девятьсот двадцать шестого года, разлитая в Утрехте, Голландия. Правда, для трех медведей это был просто шнапс. Но у медведей, как вы знаете, не водится штопора, поэтому им было непросто вытащить пробку…

– Тебя заносит, – подал реплику Макгрегор.

– Это ты так думаешь, – ответил я. – Сиди и слушай.

– Постарайся закончить к полуночи, – сказал он.

– Не волнуйся, раньше управлюсь. Но если будешь перебивать, я потеряю нить… Так вот, – продолжал я, – это была очень необычная бутылка шнапса. Волшебная. Когда медведи по очереди приложились к ней как следует, голова у них закружилась. Но чем больше они пили, тем больше оставалось в бутылке. Голова у них кружилась все сильней, они становились все пьяней и пьяней, а жажда не уменьшалась. Наконец полярный медведь сказал: «Сейчас я выпью все до последней капли» – и, взяв бутылку обеими лапами, запрокинул голову и стал лить шнапс себе в глотку. Он пил и пил и наконец выпил все до последней капли. Он лежал на полу, пьяный как сапожник, и бутылка торчала у него из пасти. Как я сказал, он выпил самую последнюю каплю. Если бы он поставил бутылку, она наполнилась бы снова. Но он не ставил ее. Он продолжал держать ее донышком вверх, высасывая последнюю каплю после самой последней капли. И тут случилось чудо. Вдруг появилась Златовласка, здоровехонькая, в платьице и все такое, как прежде. Она сплясала джигу на животе у полярного медведя. Потом запела, и тут уж три медведя не выдержали и от страха упали в обморок: первым гризли, потом полярный медведь и последним Мишутка…

Девочка восхищенно захлопала в ладоши.

– А теперь мы подходим к концу сказки. Дождь перестал, небо было ясным и чистым, птицы пели, как прежде. Маленькая Златовласка вдруг вспомнила, что обещала быть дома к обеду. Она собрала корзинку, огляделась, не забыла ли чего, и пошла к двери. Вдруг она подумала о колокольчике. «Хорошо бы позвонить еще разочек», – сказала она себе. И тут же взобралась на стул, тот, который был ни слишком низкий, ни слишком высокий, и со всей силы дернула колокольчик. Она позвонила раз, другой, третий – и бросилась бежать со всей быстротой, на какую были способны ее маленькие ножки. Снаружи ее уже ждал маленький человек в шутовском колпаке. «Быстро взбирайся мне на спину! – велел он. – Так мы доберемся вдвое быстрей». Златовласка вскочила ему на закорки, и они помчались по долам, по горам, по золотым лугам, через серебряные ручьи. Они мчались так почти три часа, и человечек сказал: «Я устал и хочу оставить тебя здесь». Он ссадил ее на опушке леса. «Иди все время налево, – сказал он, – и не заблудишься». И снова исчез, словно по волшебству, как и появился…

– Это конец? – пронзительно крикнул мальчишка, немного разочарованный.

– Нет, – ответил я, – не совсем. Слушай дальше… Златовласка пошла, как ей сказали, налево, никуда не сворачивая. Через несколько минут она оказалась перед своим домом.

– А, Златовласка! – обрадовалась ее мама. – Какие у тебя огромные глаза!

– Чтобы лучше видеть тебя! – сказала Златовласка.

– Эй, Златовласка, – закричал папа, – где, черт возьми, мой шнапс?

– Я отдала его трем медведям, – послушно ответила Златовласка.

– Златовласка, ты говоришь неправду, – нахмурился папа.

– Ничего подобного, – ответила Златовласка. – Это истинная правда. – Неожиданно она вспомнила, что прочитала в большой книге о грехе и как явился Христос, чтобы избавить всех от греха. – Отец, – сказала она, почтительно вставая перед ним на колени, – я думаю, что совершила грех.

– Хуже того, – сказал папа, беря ремень, – ты совершила кражу. – И без дальних слов принялся лупцевать ее. – Я не против того, чтобы ты навещала медведей в лесу, – приговаривал он, взмахивая ремнем. – Я не против того, чтобы ты иногда немножечко привирала. Но я против того, чтобы у меня не было ни капли шнапса, когда пересыхает в горле. – Он лупцевал ее до тех пор, пока на ней не осталось живого места. – А теперь, – сказал он, огрев ее напоследок, – я хочу доставить тебе удовольствие. Я хочу рассказать тебе сказку про трех медведей – или о том, что случилось с моим шнапсом. Тут, мои милые, и сказке конец.

Детей быстренько уложили спать. Теперь мы могли спокойно посидеть и поболтать за стаканом вина. Макгрегор ничего так не любил, как поговорить о старых добрых временах. Нам было только по тридцать, но мы крепко дружили уже лет двадцать, а кроме того, в этом возрасте чувствуешь себя старше, чем в пятьдесят или шестьдесят. Сейчас мы оба, Макгрегор и я, переживали период затянувшейся юности.

Всякий раз, как у Макгрегора появлялась новая девчонка, он чувствовал настоятельную потребность отыскать меня, чтобы получить одобрение, а потом завести бессмысленный душещипательный разговор. Это случалось настолько часто, что разговор наш уже походил на слаженный дуэт. Девице разрешалось сидеть между нами, зачарованно внимая, и время от времени что-нибудь спрашивать впопад. Дуэт всегда начинался с того, что один из нас спрашивал другого, не видел ли он в последнее время Джорджа Маршалла или, может, что слышал о нем? Не знаю почему, мы, не сговариваясь, избрали такое начало. Мы были как те шахматисты, которые, независимо от того, кто их противник, в дебюте всегда разыгрывают шотландский гамбит.

– Видел ты в последнее время Джорджа? – спросил я без всякой связи с предыдущим.

– Ты имеешь в виду Джорджа Маршалла?

– Угу, я его, кажется, вечность не видел.

– Нет, Генри, откровенно говоря, не видел. Полагаю, он по-прежнему ходит по субботам в Виллидж.

– На танцульки?

Макгрегор улыбнулся:

– Хочешь, называй это танцульками, Генри. Ты знаешь Джорджа! – Он помолчал, потом добавил: – Джордж – странный парень. Пожалуй, сейчас я знаю о нем меньше, чем когда-либо.

– Да что ты?

– Именно так, Генри. Этот парень ведет двойную жизнь. Тебе стоит посмотреть на него, когда он дома, с женой и детьми. Совершенно иной человек.

Я признался, что не видел Джорджа с тех пор, как тот женился.

– Его жена никогда мне не нравилась.

– Ты поговори как-нибудь с ним о ней. Это чудо, как они умудряются жить вместе. Он исполняет все ее желания, а взамен делает что заблагорассудится. Бывать у них дома все равно что сидеть на бочке с порохом. Ты знаешь эту его любовь к фразочкам с двойным смыслом…

– Слушай, – перебил я его, – помнишь тот вечер в Гринпойнте, когда мы сидели в углу в какой-то забегаловке и Джордж начал молоть всякую чушь о своей мамаше, как, мол, солнце встает и садится у нее в заднице?

– Боже мой, Генри, тебе в голову приходят странные вещи. Конечно помню. Я, наверно, помню каждый наш разговор. Когда он состоялся и где. Был я тогда пьян или трезв. – Он повернулся к Трикс. – Тебе не скучно слушать нас? Знаешь, мы трое были когда-то не разлей вода. Хорошее, Ген, времечко было, правда? Помнишь Маспетские соревнования? Беззаботная была тогда жизнь, скажи! Слушай, ты тогда уже ходил к вдове или это было позже? Представь, Трикс, парень едва успел школу окончить и влюбляется в женщину, которая ему в матери годится. Даже хотел жениться на ней, ведь хотел? Да, Ген?

Я ухмыльнулся и неопределенно кивнул.

– Генри всегда влюбляется не на шутку. Серьезный человек, хотя, глядя на него, никогда не подумаешь… Но вернемся к Джорджу. Как я уже говорил, Ген, он совершенно переменился. Стал какой-то неприкаянный. Работу свою ненавидит, жену не выносит, а дети наводят на него смертную тоску. Только и знает, что гоняться за юбками. И представляешь, все норовит подцепить кого помоложе. В последний раз, когда я видел его, он путался с пятнадцатилетней девчонкой из его же школы – втрескался по уши. (Я до сих пор не могу представить его директором школы, а ты?) Кажется, это началось прямо у него в кабинете. Потом он встречался с ней на танцах. Наконец до того осмелел, что повел ее в отель, где они представились мужем и женой… Их видели на пустыре у танцзала, где они трахались, – это последнее, что я о них слышал. Когда-нибудь, Ген, этот парень попадет в газеты. И сообщение будет не из приятных.

Тут в памяти моей всплыла картина, столь четкая и живая, что мне стоило усилий не показать виду. Словно раскрылся японский веер. Мне вспомнились те времена, когда мы с Макгрегором были, так сказать, все равно что близнецы. Я тогда работал в ателье отца, то есть мне было где-то года двадцать два, двадцать три. Джордж Маршалл свалился с тяжелым воспалением легких и несколько месяцев не вставал с постели. Когда он почти оправился, родители отправили его в деревню – куда-то в Нью-Джерси. Все началось с того, что однажды я получил от него письмо, в котором он писал, что быстро набирается сил, и приглашал приехать. Я только обрадовался возможности дать себе короткую передышку и телеграфировал, что буду у него на следующий день.

Был конец осени – тусклая, унылая пора. Джордж встретил меня на станции со своим юным двоюродным братом Герби. (Ферма принадлежала тетке и дяде Джорджа, то есть сестре его матери и ее мужу.) Первые его слова – как и следовало ожидать! – были о матери, которая спасла ему жизнь. Он несказанно обрадовался встрече со мной; ну а выглядел просто замечательно – загорелый, окрепший.

– Знаешь, Ген, – сказал он, – здесь здорово, настоящая ферма, без дураков.

По мне, это была самая обыкновенная ферма, ничем не лучше других – захудалая, старая и грязная. К тетке, полной, добросердечной и по-матерински заботливой женщине, Джордж относился с нескрываемым почтением, почти как к матери. Герби, ее сын, был малость придурковат. И жуткий балабол. Но что меня озадачило, так это обожание, с которым он смотрел на Джорджа. Джордж явно был его кумиром. То, как мы с Джорджем разговаривали, было Герби в диковинку. Он ходил за нами хвостом, и отделаться от него было непросто.

Первым делом – я прекрасно это помню – мы выпили по большому стакану молока. Неразбавленного жирного молока, какого я не пробовал с детства. «Пью его пять-шесть раз на дню», – говорит Джордж. Отрезает мне ломоть домашнего хлеба, мажет домашним маслом, а сверху – домашним джемом.

– Захватил с собой что-нибудь старое, в чем ходить здесь, Ген?

Я признался, что не подумал об этом.

– Пустяки, я дам тебе что-нибудь из своих вещей. Тут надо ходить в чем поплоше. Сам поймешь почему. – Он ехидно взглянул на Герби. – Так, Герби?

Я приехал после полудня. Теперь уже начинало темнеть.

– Переоденься, Ген, и пойдем разомнемся. Обед будет не раньше семи. Нагуляем, понимаешь, аппетит.

– Ага, – поддакнул Герби. – Сегодня будет цыпленок.

И тут же спросил меня, хорошо ли я бегаю.

Джордж едва заметно подмигнул мне:

– Он помешан на всяких играх.

Когда я спустился с крыльца, мне вручили большую палку.

– Лучше будет надеть перчатки, – сказал Герби.

И швырнул мне большой шерстяной шарф.

– Готовы? – спросил Джордж. – Тогда двигаем. И он едва не бегом припустился вперед.

– Что за спешка? – спросил я. – Куда мы идем?

– На станцию, – ответил Герби.

– А зачем?

– Увидишь. Правда, Джордж?

Станция встретила нас тоской запустения. На птях стоял товарняк, не иначе как ожидая, когда его загрузят молочными бидонами.

– Слушай, – сказал Джордж, убавляя шаг, чтобы я мог догнать его, – суть в том, чтобы проявить инициативу. Ты понимаешь, о чем я! – Он говорил торопливо и себе под нос, словно то, что мы собирались делать, было каким-то секретом. – До сих пор мы были только вдвоем, Герби и я, развлекались как могли. Не беспокойся, Ген. У тебя все получится. Просто подыгрывай мне.

Я уже совсем перестал что-либо понимать. Чем ближе мы подходили к станции, тем возбужденнее становился Герби, бормотавший что-то себе под нос, словно старый индюк.

Джордж беззвучно открыл дверь, и мы проникли в станционное здание. Внутри на скамейке сидит пьяный старик.

– Ну-ка, – говорит Джордж, стаскивая с меня шляпу и суя в руку драную кепку, – надень! – Себе на голову он напяливает нелепого вида картуз и цепляет на пальто бляху. – Стой тут, – командует он, – а я начну балаган. Делай все, как Герби, и будет порядок.

Пока Джордж ныряет в служебную дверь и открывает окошечко кассы, Герби тащит меня за руку вперед.

– Сюда, Ген, – говорит он, подходя к окошку, в котором уже торчит Джордж, притворяясь, что изучает расписание.

– Сэр, я хотел бы купить билет, – робко говорит Герби.

– Куда вам? – спрашивает Джордж и хмурится. – У нас тут есть всякие разные билеты. В какой вам класс: первый, второй или в третий? Так, посмотрим, Уихокенский экспресс отходит примерно через восемь минут. На узловой в Омахе можно сделать пересадку на Денвер и Рио-Гранде. Какой у вас багаж?

– Пожалуйста, сэр… я еще не знаю, куда поехать.

– Что значит: не знаешь, куда поехать? Что это, по-твоему, лотерея? Это кто позади тебя? Он с тобой?

Герби поворачивается и, моргая, смотрит на меня:

– Это мой двоюродный дедушка, сэр. Он хочет поехать в Виннипег, только не знает когда.

– Скажи ему, чтобы подошел ближе. Что с ним – совсем глухой или просто недослышит?

Герби подталкивает меня вперед. Мы смотрим друг на друга, Джордж Маршалл и я, словно в жизни не виделись.

– Я только что приехал из Виннипега, – говорю. – Куда бы вы предложили мне поехать?

– Могу предложить билет до Нью-Брансуика, но компании это не очень выгодно. Знаете, нам приходится сводить концы с концами. Есть симпатичный билетик до Спитен-Дивла – это подходит? Или предпочитаете что-нибудь подороже?

– Я бы хотел поехать через Великие озера, если можно это устроить.

– Если можно устроить? Это моя работа! Сколько вас? Кошки, собаки есть? А вам известно, что сейчас озера уже замерзли? Но можно сесть на ледокол на этой стороне Кенандейгуа. Нарисовать маршрут?

Я наклоняюсь к окошку, словно желая сказать что-то по секрету.

– Не шепчите! – орет он, хлопая линейкой по стойке. – Правилами это запрещено… Ну так что вы хотели сообщить мне? Говорите ясно и понятно, с паузами на месте запятых и точек с запятой.

– Речь идет о гробе, – говорю я.

– О гробе? Почему же вы раньше молчали? Подождите минуту, я телеграфирую диспетчеру. – Он подходит к аппарату и начинает стучать ключом. – Домашний скот и трупы отправляются по другому маршруту, особому. Слишком быстро портятся… В гробе есть еще что-нибудь, кроме тела?

– Да, сэр, моя жена.

– Убирайтесь к черту, пока я не позвал полицию!

Окошко со стуком захлопывается. В темном помещении кассы адский шум, словно бушует появившийся начальник станции.

– Бежим, – говорит Герби. – Быстрей! Я знаю, как короче, давай! – И, схватив меня за руку, он бросается в другую дверь и мчится к водокачке. – Ложись, – командует он, – не то нас заметят. – Мы плюхаемся в лужу грязной воды под цистерной. – Ш-ш! – шепчет Герби и прикладывает палец к моим губам. – Могут услышать.

Так мы лежим несколько минут, потом Герби встает на четвереньки, осторожно оглядывается, будто нам уже отрезали все пути к отступлению.

– Полежи тут, а я залезу по лестнице и посмотрю, может, цистерна пустая.