Корона за холодное серебро Маршалл Алекс

Глава 18

Дедушка говорил, что Древние Смотрящие замечают людей, только когда им скучно и хочется развлечься, и по той же самой причине смертные впервые обратились к демонам. Дедушка говорил, это дело шаманов – толковать слова богов, приходящие в шорохе листьев свинцового дерева осенью и новой травы по весне, ловить шепот демонов в треске огня ночью жаркого лета или читать в ледяном кружеве на ночном горшке утром холодной зимы. Дедушка говорил, что, когда бормочет демон, смертный слышит, но ответить может только шаман. Дедушка говорил: когда вещает бог, только шаман может услышать, и мудрый шаман не станет перечить.

Но дедушка также говорил, что первое лакомство под небом – медоед в сливках, а Мрачный точно знал, что это жуткая гадость. А еще дедушка говорил, что путь и образ жизни Рогатых Волков – лучший, что все остальные народы всех прочих земель – злы, или порочны, или трусы, или просто сволочи… Но если это правда и Рогатые Волки – избранный народ, то почему они так возненавидели Мрачного и дедушку? Почему пытались убить их, лишь бы не отпустить?

И да, возвращаясь к самой реальной реальности: почему Мрачный продолжает считаться с дедушкой, хотя старик все больше наливается дерьмом? Когда они наконец нашли дядю Трусливого и дедушка почему-то воспользовался этой возможностью, чтобы городить всякие гадости про Чи Хён, пускай и превознося внука при этом, – разве Мрачный сбросил старого поганца с закорок? Кроме как в первую ночь в лагере, он больше ни разу не завел с дедушкой разговор об уважении к женщине, к которой он уже намеревался пойти на службу, что бы там ни вышло с дядей. Ему всегда казалось проще игнорировать брюзгливого старикашку, но, может быть, поступая так, Мрачный только подкармливал костер его высокомерия? В любом случае он действовал вовсе не на пользу себе, позволяя дедушке все отравлять своим языком.

Пора поговорить с ним, решил Мрачный, идя обратно к палатке. Дедушка велел ему следить сегодня за дядей Трусливым – надо же понять, что за человек этот Марото. Судя по наблюдениям Мрачного, он выглядел примерно так же, как любой другой: опозоренный Софией и оттого подавленный, дядя надеялся ускорить процесс заживления раненой гордости, ублажая себя выпивкой, курением и дружеским общением. Однако, когда София присоединилась к Марото на диване возле костра, Мрачный решил, что для одного вечера слежки достаточно.

Но по крайней мере хождение за недостойным дядей и женщиной, которую богиня приказала Мрачному убить, отвлекало его мысли от Чи Хён и возвращения ее красивого возлюбленного.

Хорошо для нее. Хорошо для них обоих. Мрачный желает ей счастья, в конце концов. Да и вряд ли дикарю удавалось хоть раз охмурить принцессу. Правда, в какую-то минуту казалось, что она собирается охмурить дикаря…

Мрачный осознал, что приближается к ее палатке, а не к своей, и резко изменил курс, как ни хотелось ему пройти мимо и посмотреть, горят ли лампы внутри. Что лучше: если бы они горели и доносились звуки разговоров и смеха или если бы там царили темнота и тишина?

В любом случае ему следовало подумать о более важных вещах. Например, о том, как «помешать Софии». Так выразилась Безликая Госпожа: помешать ей. Это могло означать вообще что угодно, не обязательно убить. Но опять же – возможно, и убить…

Проблема заключалась в том, что он, увидев эту женщину во плоти, больше не ощущал особенного желания что-либо предпринимать. Он ожидал, что почувствует некое глубинное побуждение, потребность прикончить ее и исполнит волю божества без малейшего колебания. Но он уже демонски запутался в этой истории и в себе. Мрачный, конечно же, не хотел, чтобы погибла куча детей, чтобы целый город был пожран жидким огнем, но, если быть честным с собой, вся эта ситуация скорее огорчала его, чем приводила в праведный гнев. В основном ему хотелось, чтобы София вообще никогда не появлялась… и не потому, что она вернула Чи Хён ее любовника. Он был рад за Чи Хён. Просто в восторге!

Он налетел на кучку пьяных солдат и буркнул слова извинения, но они шли не от сердца. Что за дурацкая ночь! Вот он прошагал пол-Звезды от саванн, словно какой-нибудь эпический герой, а чувствует себя точно таким же маленьким и глупым, как дома. Он мог прочитать сотню баллад, мог рассказать, как Черная Старуха перехитрила морского демона Зозобры, знал песни о похотливых приключениях Блудливого в Логове Минотавра и о том, как предок избежал ложа этого чудовища, но, когда дело доходило до его собственной песни, он будто забывал все слова и путал смыслы, не представляя, каким должен быть следующий стих. Они, похоже, неизменно знали, что делать, эти его предки, всегда были готовы заронить нужное слово или ударить кинжалом точно в нужное ухо; они учились на своих ошибках и охмуряли врагов… А Мрачный с трудом находил место, чтобы облегчиться, не огорчив кого-нибудь в этом шумном лагере экзотических чужеземцев, а если даже не знаешь, где справить самые низменные потребности, то какова надежда, что ты сможешь сориентироваться в задачах по-настоящему трудных?

Может, Мрачный попросту оказался в неправильной песне. Может, ему не выпала участь великого воителя или хитреца, а суждено вечно изображать олуха, вляпывающегося в неприятности на потеху слушателям. Песнь о Мрачном-полуумке, Рогатом Волке без мозгов в черепе и клыков в пасти. Эту-то песню он мог пробубнить, пусть даже слова ускользали…

Добредя до своей палатки, он увидел, что дедушка по-прежнему сидит у костерка, который внук разжег перед тем, как уйти за дядей. Прекрасно.

– Что скажешь нового, парень? – спросил дедушка, когда Мрачный взял себя в руки и вышел из тени.

– Ничего, дед.

Увещевания могли подождать до утра или еще дольше – зачем портить столь идеально дурацкий вечер, волнуя дедушку? Мрачный нырнул в палатку и в бессильном раздражении закрыл глаза, но старик позвал его:

– Выходи, парень, надо поговорить. У меня тут биди свернута, я готов к приятной беседе.

Мрачный пошарил в темноте, нашел пояс с солнценожами, потом флягу с водой и полоску вяленой конины. И только когда уже нельзя было больше тянуть время, он вышел наружу и тяжело опустился на землю по другую сторону костра.

– О, да ты сегодня в настроении, – заметил дедушка, когда Мрачный вытащил точильный камень и принялся острить многочисленные лезвия на растопыренных ножах.

– Что? – переспросил Мрачный с набитым мясом ртом, не отрываясь от работы.

– Я не ожидаю и не хочу слышать все проклятые подробности твоего ухаживания за этой напыщенной девицей, но если захочешь рассказать, что тебя так задело…

Мрачный встал, позволяя поясу упасть в грязь – кроме ножа, который он сжал в кулаке.

– Последний раз, дед. Кровь там или нет, последний раз. У нее есть имя. И она достойна лучшего отношения со стороны старых тощих собак, которым дала место у огня.

Дедушка презрительно ухмыльнулся снизу вверх, но в кои-то веки не сказал ничего остроумного, только коротко кивнул. Придется удовлетвориться этим. Мрачный уселся обратно, а дедушка запалил косичку из сосновой хвои и разжег биди.

– Тогда поговорим о твоем дяде? – произнес дедушка, втягивая дым и передавая горящий конус. – Или об этой женщине, Софии?

Как ни хотелось ему покурить, Мрачный отказался от сладко пахнущего саама. Сейчас он не мог вынести никакого сближения с дедушкой.

– О чем захочешь. Они вроде поладили. Пили у костра. Как ты.

– Что ж, это, конечно, трогательно, но мне любопытно, почему ты собираешься убить их обоих, – произнес дедушка, делая еще одну долгую затяжку; его пальцы были столь же темными и сморщенными, как лист, зажатый между ними.

Мрачный весь похолодел, не зная, что сказать.

– А?

– Ага, – ухмыльнулся дедушка. – Ага. Ты, может, и черный, как бог Шакалов для этих бледнозадых тупиц, но для меня прозрачен, как вода из ручья, щенок. Ты убивал их этими своими львиными глазами с тех пор, как впервые увидел, – так же пылко, как делал кое-что другое теми же глазами с той… с генералом Чи Хён Бонг, второй дочерью Джун Хвана и Канг Хо, будущей королевой Самота и как там дальше.

– Думаешь, если я на них смотрю, это что-то значит? – спросил Мрачный, смущенный тем, что дедушка увидел его насквозь, – смущенный, но испытывающий некоторое облегчение. Это было хуже всего: молчать, когда мысли запутываются. – Думаешь, если тебе кажется, что я на них как-то смотрю, это хоть что-то значит?

– Уж поверь мне, Мрачный, – сказал дедушка вопреки обыкновению примиряюще, а не язвительно. – Какими бы они ни были, мой сын и эта его подруга, но они не глупы. Я видел, что ты думаешь, а ты даже не про меня это думал. Я бы посоветовал быть поосторожнее, вот только слишком уважаю тебя, чтобы обращаться как с ребенком. Ты сам знаешь, о чем тебе думать. Но я просидел здесь всю ночь, размышляя о твоей суровой морде, мальчик, и, клянусь моей жизнью и жизнью твоей матери, не могу понять, почему ты желаешь кому-либо из них зла.

– Серьезно? – Мрачный даже перестал точить нож. – Я слышу, как ты поливаешь его грязью каждый день, сколько себя помню, и ты не знаешь, почему я намерен прикончить дядю Трусливого? Вы с мамой долбили мне, как сильно ему это нужно, еще даже до того, как он нас бросил! Наверное, вы шептали ей это в живот даже раньше, чем я вылез, раньше, чем он вернулся.

– Пффф, – пыхнул дедушка дымом биди. – Значит, вот как. Ты все еще злишься на него за уход?

– Что он ушел, это ни дерьма не значит, – заявил Мрачный, жалея, что не умеет говорить гордо, а не вздорно. – Ушел – и прекрасно. Значит лишь то, что ушли мы! А мы ушли, потому что ты подумал, что он поступил правильно, сбежав из клана Рогатых Волков в тот второй раз.

– Я-то знаю. что думаю о своем сыне, Мрачный. Я спрашиваю, что думаешь ты, хотя могу и догадаться.

– Вот это здорово, – сказал Мрачный, качая головой. – Ну и что я думаю, раз ты и так уже все знаешь?

– Я полагаю, причина в том, как он это сделал, – ответил дедушка, и в этом было некоторое утешение, смягчающее боль от укуса. Дедушка мог вести себя как редкая сволочь, но был добрым и любящим и знал Мрачного, как тот и сам себя не знал. – Он бросил нас умирать на поле боя, и все потому, что хотел остаться с Рогатыми Волками, а не со своим племянником, не с родным отцом. Мы нуждались в нем больше всех – так, как только можно нуждаться в родственнике, а он принял сторону клана, а не нашу. Вот что случилось. Моя дочь сделала то же самое, – наверное, тебе не нужно об этом напоминать?

– Не, для нее все было по-другому, – тихо возразил Мрачный, все еще надеясь после стольких лет, что его слова прозвучат правдиво для него самого. – Совершенно иначе.

– Конечно, – согласился дедушка, и его тон сообщил Мрачному, что старик хочет верить в это не меньше внука. – Я не считаю, что кто-то из нас может винить твою мать за то, что она нас там оставила, ушла со своим братом и остальными. Проклятье, она больше Рогатая Волчица, чем кто-либо в этом гребаном совете, и то, что она поступила по старинке, лишь справедливо. И вот в чем разница, вот к чему нас приводит эта погоня: когда ты притащил меня домой после битвы, она по-прежнему была там, была частью клана, как всегда – а твой дядя ушел. И все эти годы твое сердце ноет от того, что он не остался с нами, – он все равно уходил, так почему не на день или три раньше, вместо того чтобы обречь своих родичей на смерть из принципа, по которому вообще никогда не жил? В общих чертах – так?

Мрачный, вглядываясь в свое дрожащее отражение на ноже, кивнул:

– Как-то так.

– Ага, я тоже об этом думал, – сказал дедушка, и ощущение было такое, словно холодная родниковая вода смывает пыль с лица, – оказывается, старик знает не все. – Каждый день, с тех пор как это случилось, и каждую минуту, с тех пор как заглянул ему в глаза сегодня утром. Почему? Штука вот в чем, парень: я не уверен, что он сам это знает.

– И от этого все становится хорошо?

– Мать твою, нет! Но ты-то сам всегда знаешь, почему поступаешь так или иначе, Мрачный? Я вот не всегда, а я видел намного больше оттепелей, чем ты, и вроде бы мог уже познать самого себя. А это означает, что у тебя, у меня, у него – у нас у всех появляется одна и та же идея, раньше или позже: те, с кем мы живем, кому посвятили свою жизнь, не стоят нашей любви и мы должны отказаться от того, чем стали Рогатые Волки. А теперь, когда мы наконец загнали его в угол, родство обязывает нас задать ему этот вопрос и посмотреть, найдет ли он ответ получше. То, что случилось, когда мы были Рогатыми Волками, стоит не больше, чем вчерашнее дерьмо вчерашнего, – а важно, куда мы пойдем. Мы семья, Мрачный, и если это ничего не значит, то мы ничем не лучше остальных в нашем клане.

После короткой дедушкиной речи какое-то время было тихо, и Мрачный положил нож и обошел вокруг костра, чтобы сесть рядом со стариком. Взяв у него угасшее биди, он снова зажег и глубоко затянулся. Задержал внутри дым, пропитываясь им и словами старика. Дедушка, он кое-что знает. Потом выдохнул – и заодно выпустил сколько-то дурного воздуха, который удерживал в себе большую часть жизни.

– Хочешь сейчас перекинуться с ним стихом? Я могу тебя отнести.

– Мы были не единственными, кого он оставил мертвым, – сказал дедушка. – Имей хоть одна из тех песен, что мы слышали о них двоих по дороге, хотя бы правдивый припев, то они проговорят до рассвета. Он и эта Холодная София заняты своими делами и пусть занимаются ими. Ты гневаешься на нее из-за того, как она обошлась с твоим дядей утром? Ты, может, и ненавидишь его, но тебе неприятно смотреть, как твою кровь лупцуют перед половиной лагеря?

– На нее? Из-за этого? Не. – Мрачный сделал еще затяжку, задержал дым. Пока из глаз не потекло. – Она… Ты не узнаешь.

– Спасибо ложным богам и истинным предкам, у меня есть внук, который знает меня лучше меня самого, – проговорил дедушка, отбирая биди. – Трясусь от страха, что бы я делал, если бы мне пришлось самому подумать хоть одну мысль.

– Не, дед… Она… Погоди, ты же не хотел слышать ничего из того, что Безликая Госпожа, с которой я повстречался в том здоровенном жутком храме, наговорила мне. На Юго-Восточном Луче – помнишь свои слова?

– Думаешь, я настолько одряхлел, что не могу вспомнить, где мы были, когда ты повстречал божество? – Дедушка посмотрел на биди и отдал его, не затянувшись. – Мне было интересно. Всякий раз, с тех пор когда мы слышали имя Софии, у тебя был такой голодный вид. Проклятье, даже Рогатые Волки знали о Кобальтовой Королеве, но ты как будто никогда не интересовался этими песнями… до того храма в Эмеритусе. Ну да, мне было интересно.

– Так что, говорить или нет?

– Нет-нет, – быстро воспротивился дедушка, поднимая руки. – Эти уши хорошо жили, не позволяя словам богов залетать в них. Но…

– Но?

– Но есть много богов, Мрачный, не только Древние Смотрящие, которые сотворили наших предков. Здесь, на Звезде, больше богов, чем птиц в небе, пусть даже Цепь повсюду тащит свое дерьмо про единую истинную веру. Сердить их опрометчиво, это да, но это не означает, что надо вставать на колени перед ними всеми, а то ведь никогда не сможешь стоять прямо.

– Но ты всегда говорил, что шаман должен слушать, – ну, я не имею в виду, что я и есть шаман, но… Проклятье, дед, я не знаю.

– Слушать всегда полезно, – заметил дедушка, глядя куда-то мимо пламени костра во тьму между палатками. – Но это не то же самое, что всегда поступать, как тебе говорят. Если бы ты считал иначе, то оставил бы меня на том поле и пошел домой с дядей и остальными и никого из нас здесь сейчас не было бы.

Мрачный кивнул. Он все время кивал, когда дедушка говорил. Какие демоны помогали Черной Старухе и Блудливому, преуспевшим без содействия предков?

– Значит… значит, это касается Софии и того, что Безликая Госпожа про нее сказала…

– Говорю тебе, мальчик: я этого не знаю, не хочу знать и не завидую той ноше, для которой ты был рожден. И в том, что касается богов, будь очень-очень осторожен. Думаешь, Рогатые Волки – жалкая мстительная сволочь? Да наш народ ничто по сравнению с богами… А эта София? Она ходит с одним таким, или я ничего не понимаю в демонах.

– Что? – Мрачный сглотнул, со страхом задаваясь вопросом, куда их ведет беседа. – Ее демон-койот? Ты думаешь, это…

– Мне хватает ума не думать о таких вещах, – важно сообщил дедушка. – Но эта тварь так же похожа на простого демона, как София – на мартышку в джунглях Бал-Амона. Король демонов – так мы называем бога наших врагов. Каким бы еще голосам ты ни внимал, Мрачный, послушай своего деда здесь и сейчас: не расслабляйся и не теряй бдительности.

Ветер пронесся по лагерю, костер затрещал. Мрачный обнял деда и сказал:

– Помнится мне, ты говорил, что не собираешься читать лекции об осторожности, раз я уже не младенец, лазящий по кинжальным деревьям.

– Старикам дозволено нарушать слово, парень, и сваливать это на возрастную дурь, – заявил дедушка, выворачиваясь из объятий Мрачного. – Чуть ли не единственная польза от старости – ты помнишь юность!

Их недолгий смех был прерван собачьим воем, донесшимся от палатки. Из мрака некто темный протрусил в круг света на шатких от сна ногах. Он выглядел как собака, но собакой не был вовсе. Демон Софии. Шумно шлепая по челюсти меловым языком, существо оценивающе разглядывало людей; черные глаза поглощали, а не отражали свет. Демон тявкнул, и Мрачный взмолился, чтобы это был дружелюбный лай. А потом Мордолиз убрел мимо их палатки, скрылся в засыпающем лагере Кобальтового отряда.

– Пора нам в койку. – Дедушку передернуло. – Неизвестно, кто еще бродит здесь в такую ночь.

Они вошли в палатку. Насчет сна дедушка дело говорил, но Мрачный обнаружил, что не может заснуть, что и сон уворачивается, как дичь, которую он преследовал в Мерзлых саваннах.

Глава 19

Чи Хён спала одна. Впрочем, слово «спала» описывает скорее намерение, чем то, что происходило на самом деле. Она ворочалась в постели, иногда пихая подушку.

Гын Джу просился остаться с ней, и она хотела этого, но после ночного совещания с Софией, которая оправдала свою репутацию одаренного тактика, короткий утренний сон едва подготовил Чи Хён к бесконечным встречам с Чхве, Феннеком и еще одним новым капитаном, кавалерессой Сингх. И когда ближе к вечеру наконец нашлось время для Гын Джу, она уже зевала, а три давилки калди, выпитые за долгий, изматывающий разговор, дали уже и без того натянутым нервам лишь раздражение, а никак не бодрость и ясность.

Она почувствовала себя лучше, выслушав его версию событий. То, что Феннек и второй отец помешали Гын Джу присоединиться к ней по причине типичного стариковского недовольства ее влюбленностью в стража добродетели, было не так уж удивительно, но попытка убедить ее, что Гын Джу выдал их первому отцу, уже находилась за гранью подлости. Не появись София в нужный момент, Гын Джу так и сидел бы на Хвабуне, а Чи Хён уже поставила бы на нем крест.

И все-таки, невзирая на то что предположение Мрачного и ее надежда как будто оправдались, настроение у нее было скорее кислое и ехидное, чем радостное. Поэтому она отослала Гын Джу прочь, и он насупился под своей легкой вуалью. Надо было переварить события. Крепкий сон все уладит… осталось поймать этот сон.

Гын Джу. Сколько раз она представляла их воссоединение? В ее фантазиях они всегда яростно срывали друг с друга одежду, она засовывала язык ему в рот, останавливая поток болезненно искренних и серьезных виршей, а потом начиналось исступленное соитие. Затем следующее – ленивое, полностью расслабленное, какое им никогда не светило под крышей ее отцов. Теперь, будучи генералом Кобальтового отряда, она могла трахаться с кем пожелает, могла даже заснуть в обнимку с любовником, и никто посмел бы им помешать… Но ей казалось, что хвабунский роман происходил целую жизнь назад. Принцесса и страж добродетели – эту песню она знала наизусть, однако увидеть его здесь, того же самого Гын Джу, каким он был всегда, в то время как она стала совершенно другой…

Да будто это правда. Перекатившись на спину, Чи Хён уставилась на темный свод шатра, где висела Мохнокрылка. Не хотелось признаться в этом кому бы то ни было, и больше всего себе самой, но она не так уж сильно изменилась. Она же по-прежнему исходила слюной из-за недозволенных запретных мальчиков. Если ответить честно, как это сделал бы Мрачный, то она испытывала странные чувства в связи с возвращением Гын Джу, потому что наконец излечилась от него, наконец-то ощутила теплое и призывное внимание другого человека. Она любила Гын Джу по-настоящему… Но если это так, то почему он сейчас не в ее постели? Почему она беспокоится о самочувствии Мрачного? Почему томится по этому парню, хотя прошел только день с тех пор, как они в последний раз виделись? Он чуть не убежал из ее шатра, когда понял, кто такой Гын Джу, и даже не делает попытки заглянуть еще раз… Не то чтобы долго, но все равно.

И как насчет ее войны? Как насчет жизней, которые зависят от Чи Хён? Как насчет всех жизней, которые она намерена оборвать за время своего похода? Как насчет этого дерьма? Перекатившись, она похоронила в подушке яростный вопль. И сразу почувствовала облегчение, но тут встревоженный голос позвал снаружи:

– Генерал?

– Все в порядке! – ответила она и сразу обругала себя за детское поведение.

Ей повезло, что стражи не ворвались в палатку, заслышав сдавленный крик в глухой ночной час.

– Нам можно войти или вы выйдете сами? – спросила стражница, и Чи Хён села в постели, стараясь сосредоточить раздражение на себе, а не на людях, поклявшихся охранять ее жизнь.

– Я иду, сейчас, – отозвалась она и, пошарив в темной палатке, нашла большую куртку, в спешке забытую накануне Мрачным.

Сунув руки в громадные рукава, она нашарила какие-то сандалии и вышла в ночь.

– Извините, генерал, – сказала стражница, быстро прикрывая фонарь, после того как ослепила им Чи Хён. – Мне показалось, я что-то услышала. Прошу прощения.

– Угу, – буркнула Чи Хён, надеясь, что скоро рассветет и можно уже не ложиться. – Какая сейчас смена у караула?

– Вторая, генерал, – ответила другая стражница. – Только полночь минула.

– Грхм. Слушайте, я собираюсь прогуляться, но не хочу, чтобы вы двое тащились за моей задницей.

– Конечно, генерал, – сказала первая стражница. – Сейчас я позову кого-нибудь из-за вашего шатра нам на смену.

Чи Хён затопталась на месте, чтобы согреться под ледяными звездами, заливавшими лагерь тусклым болезненным светом. Где-то еще продолжалось веселье, далекие песни и смех долетали до нее – прямо как дома, в западном крыле Хвабуна, когда родители отправляли ее в постель до окончания пирушки… Но в этой части лагеря все было тихо. Когда стражница вернулась с двумя другими, Чи Хён быстро пошла к маленькому, но крутому холму, который высился средь палаток, как одинокий бивень в полной клыков пасти. Мохнокрылка порхала над нею туда-сюда – особо темное пятно на лоскутном одеяле безлунной ночи.

Чи Хён взбиралась на вершину, и палатки отступали. Она пару раз поскользнулась на камешках и влажной траве, но вскоре одолела подъем. Стражницы остались на некотором расстоянии, давая ей иллюзию уединения, но их постоянное присутствие было столь же несносным, как раньше в Хвабуне. Многое ли изменилось, генерал?

Вершину холма венчал пятиугольник из небольших камней, но Чи Хён не знала, было ли это древним местом богослужения или недавним творением верных солдат. Язык Жаворонка зловеще нависал над ней, и даже первый, низкий уступ горы умалял и ее саму, и скромный холм. Разведчики доложили, что другие стороны пика и всех его ближайших соседей даже коварнее лицевой, и это означало не только то, что на ее войско не напасть из засады, но и то, что у него нет путей к отступлению. София утверждала, что подставиться – единственный способ спровоцировать Пятнадцатый полк атаковать немедленно, не дожидаясь подкреплений, но Чи Хён, глядя на Язык Жаворонка, испытывала смутный ужас, который возникает, когда решение уже принято, а последствия еще неизвестны.

Сунув руки в карманы куртки Мрачного, она с радостью обнаружила завалявшееся биди. Похоже, он был приятно удивлен, когда выяснил, что генералу нравятся те же цветы, что и ему, разве чуть послабее, – может, сорта различались или что-то добавляли листья, в которые он их закатывал, но ей его дудки всяко казались крепковатыми. Однако трубку она забыла в палатке, так что уж лучше крепкое биди, чем ничего. Кроме того, размышления о неминуемой битве с большой имперской армией требовали соответствующей подпитки. Вернувшись к стражницам, Чи Хён зажгла биди от их фонаря, после чего вновь поднялась на вершину, наслаждаясь вкусом душистого саама и едкого листа, а воображаемые объятия Мрачного согревали ее до самых голых коленей, торчавших из-под его куртки…

Она ступила в центр каменного пятиугольника и стала медленно поворачиваться, оглядывая округу: лагерь тянулся во все стороны от холма и заползал на склоны горы, десятки больших костров и сотни меньших горели даже в столь поздний час. Тысячи солдат, готовых умереть по ее приказу… или, точнее, тысячи наемников, готовых убивать, чтобы принести ей корону, и все за пару серебряных таэлей. Некоторые были добровольцами, они услышали ее песню и искренне уверовали в дело кобальтовых… некоторые, но вряд ли многие. И единственный вопрос, в котором ее советники достигли согласия, – что имперцы теперь могут напасть в любой момент и, как бы гениально ни спланировало начальство бой и как бы доблестно ни сражалось войско, погибнут сотни, если не тысячи ее людей. Сердце грозило вырваться из груди. Чи Хён наклонилась и затушила биди в самом центре каменного символа, жалея, что ей не на чем сосредоточиться, кроме гигантского груза ответственности.

Она посмотрела на восток, за костры ее армии, где перекатывались холмы, такие же черные и огромные, как ночное море к северу от Хвабуна, только без вспышек далекой молнии над спящим в глубинах Затонувшим королевством. Доведется ли ей еще когда-нибудь взглянуть на этот пейзаж, опершись о перила между двумя отцами и попивая из крошечных чашечек калди, которое Джун Хван ей разрешил стараниями Канг Хо? И чтобы старшая сестра читала стихи, а младшая бегала по террасе?

Ответ был очевиден: может быть, она и увидит Непорочные острова, но только издалека. Чи Хён отвергла свою семью, и к тому времени, когда все закончится, даже второй отец будет зол на нее. Не то чтобы он заслужил что-то лучшее: будущее, которое предложил ей он, точно так же удовлетворяло его личным целям, как нарисованное Джун Хваном – целям первого отца. На самом деле, если копнуть поглубже, план Канг Хо был намного эгоистичнее, – поступи она так, как просил первый отец, и выйди замуж за принца Бён Гу, у нее осталась бы семья и она смогла бы навещать Хвабун, когда пожелает. А идея Канг Хо не оставляла ни малейшей возможности, что Чи Хён еще когда-нибудь ступит на Непорочные острова, и первый отец, скорее всего, больше не скажет ей ни слова за всю оставшуюся жизнь. Захват стены, а после – сотрудничество с имперцами с целью расширить укрепления и защитить недавно завоеванный город-государство Линкенштерн явились бы не просто актом агрессии, но предательством по отношению к своему народу, к родной семье. Второй отец, конечно, никогда не формулировал это так, он подавал все как грандиозное приключение для его девчушки – да разве и сам он не был живым доказательством того, что можно покрыть семью позором и все равно в итоге всех осчастливить? Ему будет полезно немного разочароваться: ведь то, что она запланировала вместе с…

– К вам капитан Феннек, генерал, – доложила снизу одна из стражниц, и ее голос резко оборвал мысли Чи Хён.

– Он-то мне и нужен, – буркнула она и выпрямилась, глядя, как тот, пыхтя и отдуваясь, преодолевает последние футы подъема.

– Вы поздно бодрствуете, генерал, – сказал Феннек. Несколько прядей крашеных черных волос выбились из его хвостика, и он отвел их с потного лица за ухо. – Совещание с Софией не позволило вам выспаться вчера, и я полагал, вы будете в постели.

– Вы наблюдали за моим шатром, капитан? – скрестила руки Чи Хён. – Или тоже вдруг решили, что сегодняшняя ночь идеальна, чтобы полюбоваться звездами?

– Меня разбудил Хортрэп, – ответил Феннек, плюхаясь на широкий камень из числа тех, что образовывали пятиугольник.

Ее глаза уже привыкли к звездному свету, и она явственно различила тревогу на лице Феннека. Неужели этот старый демон когда-то казался ей молодым и красивым?

– Он хочет перемолвиться с вами словечком, но поскольку порой вы бываете недовольны, когда он является без приглашения, то предложил пойти вместе. Я велел ему подождать у подножия холма, пока не смягчу вас, а дальше посмотрим, захотите ли вы дать еще одну аудиенцию.

– Скажи-ка, Феннек, ты был так же рад, как и я, когда Гын Джу вернулся к нам целым и невредимым? – Даже в полумраке она увидела, что он не сдержал гримасу.

– Чи Хён, вам надо понять, что ради вашего же блага…

– Ох, не пошел бы ты, брат Микал! «Ради вашего блага» означает «ради блага вашего второго отца». Тебе никогда не было дела до меня! И сейчас нет!

– Есть, – возразил Феннек с несносной искренностью, которой он пользовался, чтобы сдобрить любую ложь. – И всегда было. Я предпочитаю ваше общество компании ваших отцов. Но мы бы нипочем не выбрались с островов без благословения Канг Хо. И не я уведомил его о вашем романе – будь оба вы осторожнее, или, упаси боги, терпеливее и подождали бы, пока мы будем свободны, и уж тогда углубили свои отношения…

– Хватит, – сказала она, радуясь, что звездный свет недостаточно ярок, чтобы выявить ее румянец. – Ты лгал мне, Феннек.

– Это я умею лучше всего, – ответил он, пожав плечами. – По-вашему бы все равно не вышло. Чтобы вытащить вас с Хвабуна, мне пришлось убедить Канг Хо, что я на его стороне, а не на вашей, поэтому я сделал то, что сделал.

– И все это время я думала, что мы заодно.

– Я знал, что если Гын Джу по-настоящему вас любит, то найдет к нам дорогу, – сказал Феннек, снимая одну перчатку, потом вторую, чтобы дать своим когтистым рукам отдохнуть в ночном воздухе, – они, должно быть, сильно перегревались в лайке.

Глядя, как он сгибает-разгибает серые мохнатые пальцы, Чи Хён молча вознесла хвалы за то, что у нее после прохождения через Изначальную Тьму изменились только волосы. Судя по паническому визгу, изданному Феннеком, когда они вышли из ранипутрийских Врат в Зигнеме и он увидел, во что превратились его руки, их проводник не ожидал столь резких в себе перемен. А вот Чхве не изменилась ничуть – странно, но Чхве и странность всегда были неразделимы.

Биди уже действовало, и Чи Хён обнаружила, что не в силах перестать таращиться на его изменившиеся руки и гадать, что бы случилось с ней, решись она открыть глаза, пока плыла между Вратами… Но тут он заметил ее взгляд и натянул перчатки. Язвительно отзываясь о происхождении Чхве и гордясь собственной внешностью, Феннек не любил, когда его принимали за дикорожденного.

– Но все это теперь не актуально? Гын Джу здесь, и мне кажется, что не было никакого вреда.

– Не актуально? Никакого вреда? Я целый год думала, что Гын Джу предал нас, а он все это время меня искал!

– Клянусь демоном, которого я отпустил, я не был уверен, что втайне Гын Джу не работает на вашего первого отца. И если честно, до сих пор сомневаюсь. Спокойнее было позволять вам верить во что хочется, а не отвлекать.

– Да уж наверняка. – Чи Хён скрестила руки, ненавидя себя за то, что часть ее по-прежнему хотела ему доверять. – Как великодушно с вашей стороны.

– Это был эгоистичный ход, не отрицаю. – Феннек вздохнул и снова поднялся на ноги. – Но будем честны: признайся я во всем, едва мы вышли из ранипутрийских Врат, вы бы продолжили держаться плана, который радикально улучшит жизнь бесчисленного множества людей… Или тут же повернули бы назад и отправились за Гын Джу?

– Не думала, что вам знакомо слово «честность», – ответила Чи Хён, отказываясь признать его правоту. Во всяком случае, вслух.

– Вороненая Цепь говорит, что все бывает на свете, – сказал Феннек, махнув в сторону лагеря. – Я никогда особо не верил ее учению и еще меньше верю после того, как украл рясу миссионера, но в этом она может быть и права. Случается что угодно. Что бы ни привело нас сюда, Чи Хён, сейчас мы вместе: вы, Гын Джу, я и Чхве. Точно так, как и задумывали. Жизнь чинила нам препятствия, как бывает всегда, но в итоге мы здесь. Не позволяйте мелочам утяжелять и без того нелегкое бремя человека, ответственного за судьбы тысяч.

Чи Хён поаплодировала ему, тихо и медленно – она уже так забалдела, что скорее развеселилась, чем рассердилась.

– Прекрасная речь, капитан Феннек. Как глупо с моей стороны сосредотачиваться на мелочах, когда все, о чем они говорят, – это ваше предательство.

– Не нужно мелодрам, – сказал Феннек.

– Чего вы хотите, Феннек? – спросила она, и ей вдруг действительно остро захотелось это узнать. И еще пить, отчаянно хотелось пить. – Я серьезно. Я более или менее знаю, чего хотят остальные, но ты? Чего на самом деле добиваетесь? Что бы взяли, не будь никаких… мелких помех?

Кривая улыбка Феннека стала шире, но он промолчал.

– Что случилось с вашим демоном? – Это был самый интимный вопрос, какой только можно задать, но Феннек годами смущал ее, и Чи Хён решила, что пусть он тоже немного понервничает. – Отец хотел, чтобы моя Мохнокрылка служила мне вместо него, – умный ход. А как насчет вас? Чего вы захотели так сильно, что отдали самое ценное сокровище, какое может достаться смертному?

Улыбка Феннека превратилась в гримасу, и он пробормотал что-то на родном усбанском.

– Переведите, капитан.

– Не важно, – сказал Феннек с небывалой доселе усталостью. – Держитесь за свою Мохнокрылку, Чи Хён. Но помните: о чем бы вы ни сторговались с демоницей, потом окажется, что это плохая сделка.

– Значит, мне не стоит проверять, сумеет ли она достать мне стаканчик пшеничного эля? У меня во рту больше пыли, чем на ваших моральных принципах.

– Не советую, – ответил Феннек, улыбаясь так же, как дома, в Хвабуне, когда они дурачились, и ей хотелось его обнять, и она душила этот порыв подушкой.

– Даже холодный, с ломтиком апельсина?

– Даже такой. Кстати, уже очень поздно, а я не столь молод, как мой прекрасный и талантливый командир. Можно ли мне поделиться парой тревог?

– Может быть, да, а может, и нет, – ответила Чи Хён. – От тревог и зависит.

– Дело в Софии, – немедленно начал Феннек. – Не знаю, о чем вы говорили, и мне не обязательно знать, но…

– О, боюсь, что в этом случае «может, и нет», Феннек, но будьте спокойны: ваше имя всплывало всего раз или два.

– Дело не во мне, а в вас и в ней, – если бы вы прислушались хоть к одному моему слову, то я бы посоветовал…

– Не доверять ей? – перебила Чи Хён.

– Позвольте закончить, – выдавил Феннек сквозь зубы. – Софии можно доверять, но только в той области, где лежат ее главные интересы. Как только переходишь ей дорогу, надо быть осторожным – не важно, вы ли это, я или все ее старые Негодяи скопом: горе любому, кто с ней не согласится.

– Тогда это счастье, что мы с ней договорились, – сказала Чи Хён, припомнив, как резко изменилось поведение пожилой женщины, когда та поняла, что самозванка с радостью примет помощь в их общем деле.

– Сейчас – да. Но завтра – кто знает? Чи Хён, вы умеете говорить «нет» мне, Хортрэпу, Чхве, кавалерессе Сасамасо… И пусть мы не всегда одобряли ваши приказы, мы все равно их выполняли. София не та женщина, которой можно отказать и ожидать, что после этого она станет что-либо слушать.

Даже в темноте Чи Хён, должно быть, вполне наглядно выказала свое раздражение, потому что Феннек поднял руки в знак мира и сказал:

– Больше ни слова без вашей просьбы. Я мог бы поведать такие истории…

– Я слышала много историй. Та, что о Софии, мне не страшна.

– Нет? А должна бы! – Феннек оглянулся, как будто Холодный Кобальт была демоном, которого можно призвать, произнеся его имя. – Она пугает меня, других капитанов, даже Хортрэпа – женщина, пожелавшая залечь на дно на двадцать лет, а после возникшая ниоткуда, как демон-цикада – возникшая, чтобы исполнить свои планы и способная на все. Она не бросилась куда попало. Она явилась сюда, к вам, потому что для вас уготована какая-то роль в ее замысле, и я знаю по опыту, что София пожертвует всем и всеми, чтобы получить желаемое.

– И этим она отличается от вас, – сказала Чи Хён. – От моего второго отца. От Хортрэпа. И от меня.

– Она…

– Она спит в своей постели, и вам лучше оставаться в своей, капитан Феннек. Вы уже достаточно пощелкали капканом, хватит для одной ночи – если хотите, чтобы завтра он был так же остер.

– Могу я все же поделиться другими опасениями? Это срочно.

– Тогда почему не начали с них? – проворчала Чи Хён. – Ладно уж. Только побыстрее.

– Я и начал с них несколько дней назад и повторял дважды в день с тех пор, как мы встали лагерем. – Феннек взялся за свое нестерпимое «прислушайтесь к голосу разума». Она могла практически дословно предсказать дальнейшее. – Нам не следует здесь находиться, Чи Хён, – в горах нас встретил Пятнадцатый полк, и он атакует через два дня, если не раньше. Суть нашего плана – избежать боя, ради этого выманить противника из Кокспара, после чего мои городские союзники откроют ворота. Если мы не займем их город, нам не на что будет меняться – зачем имперцам прекращать войну и помогать нам вернуть Линкенштерн, когда мы перед ними – тепленькие, запертые в ловушку?

– Потому что они ненавидят непорочных больше, чем нас, и недовольны постройкой стены.

– Я сомневаюсь, что сейчас они ненавидят кого-либо больше, чем нас. И вы слышали донесение Чхве: когда они с Марото науськали на имперский лагерь стаю чудовищ, там были знамена и Пятнадцатого, и Девятого. Девятый – мьюранское подразделение, Чи Хён. Те, кто пережил бойню в их замке, объединились с Азгаротийским полком…

Когда Чи Хён не выказала достаточного трепета, услышав этот эпизод в сотый раз, тон Феннека сделался почти исступленным.

– Мы собираемся сразиться с лучшим полком в империи, на всей долбаной Звезде, и он притащил с собой мстительно настроенных мьюранцев. Добавим к этому коварный план Марото, который увлек за собой волков прямо в лагерь имперцев, где ваши ловкие разведчики, похоже, и не скрывали, что они агенты кобальтов, – и вы получаете единую свирепую армию, которая вот-вот обрушится на нас. И что вы сделаете, чтобы сохранить наше ненадежное положение? Поедете вперед и все им объясните? Расскажете, что мы не собирались убивать всех этих солдат и горожан, нам просто понадобилось немного поупражняться перед возвращением в Линкенштерн? Предложите им перемирие – с условием, что они станут выполнять ваши приказы, а не багряной королевы?

– Раньше это казалось хорошей идеей, – сказала Чи Хён, стараясь не улыбнуться.

– Имей мы численное превосходство, возьми столицу Азгарота и не раздразни имперцев так сильно, то, возможно, мы бы договорились, чтобы они помогли нам отбить Линкенштерн. Это никогда не гарантировалось, а теперь мы зажаты между холмами и горой, и очевидно одно – мы умрем, как демоны в ловушке. Нам вообще нельзя пускать корни, особенно здесь, но еще не поздно их выкорчевать. Я могу разбудить офицеров, сейчас же отдать приказ, и к рассвету мы спокойно уйдем. Если останемся здесь, произойдет катастрофа.

– У нас на исходе продовольствие, Феннек, и мы не выдержим похода на Линкенштерн, если не завладеем провиантом, которого полно у Пятнадцатого, – все просто.

– Это так же просто, как освободить все городки и фермы отсюда и до непорочновской стены! Это так же легко, как потерять пару сотен, даже тысячу человек из-за голода и усталости, но остальные выживут и пополнят припасы где-нибудь еще. Мы пошлем наших переговорщиков в Диадему и в Пятнадцатый, который будет наступать нам на пятки, и кто знает, вдруг из этого что-то выйдет. Королева настолько зла из-за потери Линкенштерна, что, возможно, решит поддержать нашу игру. Или не решит, но в любом случае мы останемся живы, у нас будет шанс набраться сил и придумать что-нибудь новое!

С его губ аж слюна летела, и до Чи Хён наконец дошло, что происходит. Феннек, конечно, не знает о ее намерениях, но даже если бы знал, ему не стало бы легче, потому что при всем своем опыте и бахвальстве он напуган. Не просто напуган – он в ужасе. Говорит как обреченный. Будто молит палача образумиться.

– Мы не бросаем лагерь, капитан, – мы остаемся здесь до прихода Пятнадцатого.

– Тогда мы по уши в дерьме. Даже из сраного рыцарства и уважения к мьюранским товарищам Пятнадцатый не станет слушать наши условия, и придется сражаться. С нашими нынешними силами мы обязательно проиграем. На этом игра вообще закончится, и никто не вернется домой.

– Дом – это я, капитан, – отрезала Чи Хён. – Еще какие-то вопросы или я могу отпустить моего мудрого советника к сладким снам, благо он облегчил душу?

– Больше ничего, – сказал Феннек, изображая разочарованного дядюшку, и повернулся к ее стражницам. – Умоляю, принцесса, выспитесь и вспомните, что все в этом лагере доверили вам жизнь.

– «Генерал», а не «принцесса», – бросила ему вслед Чи Хён и, не будучи в силах сдержаться, добавила: – Но дайте время – и, может быть, вы назовете меня королевой.

Он остановился, оглянулся на нее:

– Значит, это правда. Не знаю, как Хортрэп это делает. Что ж, позвольте повториться на тот случай, если вы не слушали меня раньше. С вами я, а не ваш отец. И если мы переживем эту неделю, я принесу больше пользы, зная ваши намерения, а не только его… генерал.

Потом он превратился в силуэт, спускающийся по склону, и Чи Хён взглянула на по кружившую Мохнокрылку. Она втянула зимний воздух, несший трупный холод с гор, которые они исходили вдоль и поперек, и крепче запахнула куртку Мрачного. Та пахла потом, саамом и калди, и девушка вдохнула этот запах, выдохнув дым.

Когда Феннек остановился перекинуться парой слов со стражницами, позади Чи Хён зашуршала трава. Генерал обернулась и обрадовалась, поскольку не испытала ни малейшего удивления при виде Хортрэпа, стоявшего там, где она находилась минуту назад – в центре пятиугольника.

– Есть у вас пара минут для старого Негодяя, генерал?

– Для тебя, чародей? – Чи Хён попыталась улыбнуться. – Сколько угодно.

– О-о-о, осторожнее, осторожнее, – сказал он, качая камень ногой. – Человеку нужно следить за выбором слов, особенно при общении с нашим братом.

– То есть с демонами?

– Что ж, мы оба честны до неприличия, но на этом сходство заканчивается. Мы пришли взглянуть на приближение имперцев?

– Едва ли, – ответила Чи Хён, но, когда посмотрела на равнины, ощутила озноб.

Далеко в черном застывшем море окутанных тьмой холмов южный горизонт обозначился оранжевым светом. Она протерла глаза, чтобы убедиться, что видит не просто костер разведчиков, – нет, источник света был слишком далек и, насколько генерал могла судить с такого расстояния, намного превосходил пару горящих сучьев. – Этого не может быть… Зачем им так поздно разводить костры?

– Возможно, они шли допоздна и только что встали лагерем, – сказал Хортрэп, делая шаг к Чи Хён и щурясь на юг. – Или все еще идут при свете факелов. В прежние времена в Пятнадцатом был полковник – сущий монстр: он научил своих солдат обходиться парой часов сна в сутки и идти самыми темными ночами. Мы тогда ездили с первыми кобальтовыми, и это было шикарное зрелище – огромный огненный червь, неустанно преследующий тебя по залитому лунным светом миру… Ах, бередит картина воспоминания. Я бы поставил на то, что это Пятнадцатый спускается с гор и движется к нам.

Может, это было игрой воображения, но свет и впрямь как будто сместился. Теперь темные холмы окончательно уподобились морю Призраков за Хвабуном – мерцающий свет вдали довершал сходство. У Чи Хён сжалось горло, пока она глядела на равнины Ведьмолова. Значит, вот оно: имперцы пришли убить ее и каждого, кто доверил ей жизнь… Пришли уничтожить людей, которым она приказала разбить лагерь и окопаться для боя, которого не должно быть. Они могли уйти в любой момент, она могла проигнорировать совет Софии и отложить эту битву, как настаивали Феннек и остальные, но теперь поздно. Даже отдай она приказ выступить этой же ночью, прямо сейчас, отряд соберется и тронется в путь намного позже рассвета, и далеко ли тогда окажется имперский полк? Слишком близко – был ответ.

– Они еще в лигах отсюда, – сказал Хортрэп, как будто ему эта тема наскучила. – Удивлюсь, если атакуют раньше завтрашнего дня.

– Завтра! – Чи Хён замутило. Пока они стояли в Кутумбанах после ухода из Мьюры, дни и ночи ползли еле-еле, как подагрические улитки, а теперь все понеслось чересчур быстро.

– Не тревожьтесь, генерал, я уверен, что толпа разведчиков и советчиков уже отирается у вашего шатра, дабы сообщить о том, что вы сейчас узрели своими глазами. А теперь почему бы нам…

– Перейдем к делу, Хортрэп, – сказала Чи Хён, отрывая взгляд от гипнотического света на горизонте.

Не особенно приятная перемена – повернуться от маяка вражеской армии к молочно-белому безобразному лицу опасного и непредсказуемого демоноеда.