Девушка из лаборатории Джарен Хоуп

5

Нет большего риска, чем тот, на который идет первый корешок. Да, при определенном везении он потом найдет воду — но сперва станет якорем, который навсегда прикует зародыш к месту и лишит его мобильности, какой бы иллюзорной она ни была. Выпустив первый корешок, растение больше не может тешить себя надеждой (пусть и призрачной) найти менее холодное, менее сухое и менее опасное место. Теперь ему придется встречать заморозки, засуху и жадные жвала вредителей, не имея возможности бежать. У этого маленького проростка всего одна попытка угадать, какими окажутся грядущие годы, десятилетия, даже века для того кусочка земли, где он решил осесть. Оценив текущее освещение и влажность, росток соотносит их с перспективами, а потом с головой ныряет в работу — причем буквально.

В ту минуту, когда первый участок зародыша (он называется «подсемядольное колено») покидает оболочку семени, на карту ставится абсолютно все. Корень углубляется в землю раньше, чем росток устремляется к небу, — поэтому зеленая ткань на несколько дней или даже недель будет лишена возможности производить пищу. Создание корневой системы истощает последние запасы семени. Ставка в этой игре — жизнь, поражение означает смерть, а вероятность успеха ничтожно мала — один шанс на миллион.

Зато победа дает все. Если корень находит необходимое, он становится стержневым и превращается в якорь, способный крушить грунт и на протяжении многих лет перемещать за день многие галлоны воды — причем лучше, чем любой рукотворный насос. От него отходят боковые корни, которые переплетаются с корнями соседнего растения. Они способны предупреждать об опасности, взаимодействуя так же, как нейроны через синапсы мозга. «Зона покрытия» корневой системы дерева примерно в сотню раз больше, чем поверхность всех его листьев, вместе взятых. Целиком уничтожьте надземную часть растения — и оно все равно упрямо вернется к жизни благодаря одному уцелевшему кусочку корня. Не единожды и даже не дважды.

Глубже всего забираются корни деревьев акации (род Acacia). При строительстве Суэцкого канала шипастые корни маленькой воинственной акации встретили рабочих на глубине «12 метров», «40 футов» или «30 метров» — в зависимости от того, какому источнику вы доверяете: Томасу (2000), Скену (2006) или Рейвену с соавторами (2005). Полагаю, все они включили эту историю в свои учебники по ботанике, чтобы рассказать читателям что-то о гидравлике, но вместо этого подарили мне размытое и туманное ложное воспоминание.

Представьте: 1860 год, толпа мужчин в истрепанной одежде истово роет землю и на глубине 30 метров натыкается на живой корень. Так и вижу, как они стоят, хватая ртами зловонный воздух, медленно преодолевая удивление и сознавая, что корень этот принадлежит какому-то растению высоко у них над головами. Думаю, акация тоже была немало удивлена, когда ее корневая система, надежно скрытая под камнями, внезапно оказалась на свету. Это привело к колоссальному выбросу гормонов — сначала локальному, а потом затронувшему каждую ее клеточку.

Подумайте: пока строители Суэцкого канала ворочали землю и камни, прокладывая на первый взгляд невозможный путь между Средиземным и Красным морями, бесстрашное растение прокладывало собственный поражающий воображение путь вглубь земли. Они нашли акацию, которая годами пробивалась сквозь те же землю и камни, раз за разом терпела поражение, но в конце концов добилась ошеломительного успеха.

В этом моем воспоминании о 1860-м рабочие поздравляют друг друга и собираются вокруг корня, достаточно длинного, чтобы с ним могли сфотографироваться все желающие. Потом они разрубают его пополам.

6

Ученые заботятся о себе подобных — по мере сил и возможностей. Когда преподаватели заметили искренний энтузиазм, с которым я трудилась в лабораториях, мне посоветовали поступать в аспирантуру. Я подала документы в самые известные университеты. Их согласие означало бы не только бесплатное образование, но и стипендию, которая покроет расходы на аренду жилья и питание на протяжении всего периода обучения. При одной мысли об этом голова начинала кружиться от восторга. По счастью, именно так устроено обучение в аспирантуре для ученых и инженеров: до тех пор, пока цель твоей работы совпадает с целями проекта, финансируемого государством, тебя поддерживают на уровне прожиточного минимума.

Так что на следующий день после того, как Университет Миннесоты выдал мне диплом бакалавра с отличием, я пожертвовала всю свою зимнюю одежду филиалу Армии спасения на Лейк-стрит, свернула на Гайавата-авеню, доехала до Международного аэропорта Миннеаполиса, села там в самолет и улетела в Сан-Франциско. А оказавшись в Беркли, не столько познакомилась с Биллом, сколько узнала его.

Летом 1994-го мне пришлось отправиться в почти бесконечную полевую экспедицию по Центральной Калифорнийской долине, где я выступала в роли помощника инструктора для студентов-магистрантов. Обычный человек вряд ли будет разглядывать грязь дольше тех двадцати секунд, которые необходимы на поиск упавшей в нее вещи, — но эти ребята обычными не были. День за днем на протяжении без малого шести недель они выкапывали в земле пять — семь ям и часами медитировали над ними, после чего снимались с лагеря и повторяли ту же процедуру уже на новом месте. Любая мелкая особенность любой такой ямы подлежала классификации и систематизации; в итоге студенты должны были научиться регистрировать малейшие трещинки, образованные корнями каждого из растений, — причем использовать для этого соответствующие рубрики каталога Службы охраны природных ресурсов.

В процессе работы участникам экспедиции надлежало опираться на определитель почв США «Ключи к таксономии почв» — справочник объемом шестьсот страниц, напоминающий маленькую телефонную книгу, но и вполовину не столь интересный. Где-то там, в городе Уичито (думаю, он подойдет), Совет государственных агрономов ежегодно собирается, чтобы предложить новые толкования «Ключей» и заново утвердить их, как если бы это был священный арамейский текст. Во вступлении к изданию 1997 года есть невероятно трогательный пассаж о непревзойденных научных достижениях Международного комитета по изучению низкоактивных глин, из-за которых и возникла необходимость переиздания. Однако этот том, подчеркивалось далее, предназначен только для экстренных случаев, поскольку Международный комитет по водонасыщенным почвам вот-вот представит результаты собственных исследований и до 1999 года выйдет еще одна, обновленная версия. Впрочем, в 1994-м мы по-прежнему пользовались изданием «Ключей» от 1983-го — наивные дети, даже не подозревающие, какие сенсации готовит для нас Международный комитет агромелиорации.

Вместе с десятком студентов мы набивались в яму, которую сами же перед этим и выкопали, и начинали процесс обучения. Программа была составлена так, чтобы впоследствии они могли вступить в тайный мир государственных агрономов, служащих, лесничих заповедников или получить другую прикладную профессию, связанную с землей. Кульминацией наших почвоведческих экзерсисов было выявление «наиболее эффективных форм использования», под которыми подразумевалось возведение «жилого объекта», «коммерческого объекта» или «объекта инфраструктуры», — а студенты должны были его обосновать. К четвертой неделе такой жизни даже выгребная яма начинает казаться шикарным местом по сравнению с тем, куда ты уже успел засунуть голову, а единственным спасением видится залить весь ландшафт асфальтом и превратить его в бесконечную парковку. Возможно, некоторые участки Соединенных Штатов приобрели свой нынешний облик именно таким путем.

У меня ушло около недели, чтобы заметить: один из наших старшекурсников — парень, похожий на молодого Джонни Кэша и упакованный в джинсы и кожаную куртку даже в сорокаградусную жару, — всегда оказывается в стороне от группы, один на один с собственной ямой. Куратором этого потока был мой научный руководитель; моя же роль помощника сводилась в основном к тому, чтобы перемещаться от ямы к яме, проверять, как идут дела, и отвечать на вопросы практикантов. Изучив список, я пришла к выводу, что студента-одиночку зовут Билл, и рискнула нарушить его уединение:

— Как успехи? Есть ли у вас вопросы?

— Не-а, все в порядке, — отмахнулся он от моей помощи, даже не подняв глаз.

Постояв над ним еще около минуты, я ушла к другой группе, оценила их работу и кое-что прокомментировала. А спустя полчаса заметила, что Билл копает себе новую яму — предварительно засыпав и аккуратно заровняв холмик над предыдущей. Заглянув в его записи, я увидела скрупулезно заполненные рубрики и дополнительные уточнения в отдельной колонке справа. В графе сверху почва была отмечена как подходящая для «инфраструктуры», а рядом разборчиво было приписано: «Строительство исправительного центра для подростков».

— Вы золото ищете? — пошутила я, остановившись рядом и надеясь завязать беседу.

— Нет. Мне просто нравится копать, — объяснил он, не прерывая своего занятия. — Я когда-то жил в такой дыре.

То, как флегматично Билл упомянул об этом факте своей биографии, давало понять: это не метафора.

— И мне не нравится, когда кто-то смотрит в затылок, — добавил он.

Я предпочла проигнорировать намек и продолжила наблюдать за тем, как он копает, — отмечая и неожиданно большой объем земли, который выбрасывался наверх с каждым подходом, и силу, скрывавшуюся в сухощавой фигуре. Лопата у него тоже была странная: прямо-таки старый гарпун с уплощенным концом — меч, перекованный в лемех.

— Откуда у вас эта лопата? — поинтересовалась я, решив сначала, что Билл нашел ее в той груде хлама, которую я вытряхнула из недр нашей кладовой с оборудованием.

— Это моя, — ответил он. — Но не торопитесь с выводами, пока не прокопаете ею пару километров вглубь.

— Хотите сказать, что привезли лопату из дома? — Я не смогла сдержать удивленного смеха.

— А то! Не мог же я оставить эту штуку без присмотра на целых шесть недель.

— Мне нравится ваш ход мыслей, — кивнула я, понимая, что тут помощь и правда не требуется. — Дайте знать, если появятся сложности или вопросы.

Я уже собиралась уйти, но тут Билл наконец поднял взгляд:

— На самом деле у меня есть вопрос. Скажите, почему эти кретины все еще там ковыряются? Мы выкопали уже, наверное, сотню ям. Как они умудряются так долго выискивать долбаных червей?

— Полагаю, «не видит того их глаз, не слышит ухо», — ответила я.

Билл смотрел на меня добрых десять секунд, прежде чем поинтересоваться:

— И как это, черт подери, понимать?

— Мне-то откуда знать. — Я пожала печами. — Это из Библии. Понимать не обязательно, никто же не понимает.

Билл еще с минуту сверлил меня подозрительным взглядом — а затем, убедившись, что продолжения не будет, вернулся к раскопкам.

Тем же вечером, когда приготовленный совместными усилиями ужин разделили на всех участников трапезы, я села за стол напротив Билла. Он тем временем сражался со своим недожаренным цыпленком.

— Н-да, — заметила я, изучив содержимое тарелки. — Не думаю, что смогу это съесть.

— Ужасно, правда? — поддержал он меня. — Зато бесплатно и добавки сколько захочешь.

— «Как пес возвращается на блевотину свою», — провозгласила я, осеняя себя крестным знамением.

— Аминь, — согласился с полным ртом Билл и отсалютовал мне банкой газировки.

С того дня у нас вошло в привычку искать друг друга. Оказалось, наблюдать за происходящим вместе очень удобно. Мы держались с краю, оставаясь частью группы, но отстраняясь от ее основной активности. Сидеть бок о бок часами, почти не раскрывая рта, — вот самое естественное и комфортное времяпрепровождение.

Вечерами я читала, а Билл счищал грязь с лезвия своего старого складного ножа, проводя по его краям лопаточкой. Он уже объяснил мне — весьма подробно, — почему копать лучше не лопатой, а ножом, особенно если речь идет об очень глинистой почве.

— О чем твоя книга? — спросил он как-то раз.

Я в тот момент читала новую биографию Жана Жене, чье творчество заворожило меня еще в 1989 году, когда я попала на постановку пьесы «Ширмы» в Миннеаполисе. Для меня Жене являл собой идеальный пример писателя от природы, творца ради творчества, который не пытался вступить в диалог и не искал признания, а когда оно все же пришло, отказался его принять. К тому же он не получил образования и следовал своему внутреннему голосу, а не копировал подсознательно сотни прочитанных книг. Меня не отпускало желание понять, как ранние годы Жене подготовили его успех, успев также выработать к нему иммунитет.

— Она о Жане Жене, — осторожно сказала я, понимая, что рискую показаться заучкой. Однако на лице Билла не отразилось осуждения, только легкое любопытство, и я рискнула продолжить: — Он был одним из величайших писателей своей эпохи, обладал невероятной фантазией, но, даже став знаменитым, так до конца этого и не понял.

Не встретив сопротивления, я заговорила о том, что волновало меня больше всего.

— В юности Жене то и дело попадал в тюрьму по разным бессмысленным обвинениям, поэтому выработал альтернативное видение морали, — объясняла я, удивляясь, насколько приятно, оказывается, обсуждать с кем-то прочитанное. Эти посиделки на свежем воздухе и рассуждения об умершем писателе наводили меня на мысли о семье, от которой я ушла уже очень далеко — в любом из возможных смыслов. Билл, счищающий грязь с ножа, так и вызывал воспоминания о летних днях в мамином саду. — Жене работал мальчиком по вызову, грабил клиентов, а в тюрьме писал книги. Странно, что, даже разбогатев, он продолжал ходить в магазины и красть оттуда вещи, которые были ему не нужны. Однажды залог за него вносил сам Пабло Пикассо. Все это не имело никакого смысла.

— Для него наверняка имело, — возразил Билл. — Любого спроси — окажется, что он делает какую-нибудь ерунду, сам не зная почему. Просто чувствует, что должен.

Я задумалась над его словами.

— Эй, ребята! Хотите холодненького? — прервал нас доброжелательный подвыпивший студент с гитарой наперевес. В руках у него была банка того пива, которое можно купить по шесть долларов за ящик, даже находясь посреди бескрайнего ничего.

— Нет, не хотим. Эта дрянь по вкусу как моча, — буркнул Билл.

— По-моему, пиво вообще не слишком вкусное, но это просто бьет все рекорды, — попыталась я смягчить его резкость.

— Такое дерьмо даже Жан Жене красть бы не стал, — бросил мне Билл через плечо, и я ответила улыбкой — это была шутка, понятная только нам двоим.

Студенты, сидевшие напротив маленькой группкой, склонились друг к другу и обменялись парой слов, а потом захихикали, поглядывая на нас. Мы с Биллом синхронно закатили глаза. Это был первый, но далеко не последний раз, когда окружающие неправильно истолковывали природу нашей с ним близости.

На следующей неделе нас ждал визит в цитрусовый сад и знакомство со всем многообразием механизмов для сбора урожая с деревьев — это было потрясающе. Не менее познавательным оказался и визит на упаковочную фабрику, где ряды женщин стояли возле конвейеров и выбирали из потока ярко-зеленых фруктов те, что были слишком велики или имели странную форму, — все это со скоростью десять штук в секунду. Когда гид торжественно объявил, что перед нами процесс сортировки лимонов, вид у всей группы был весьма ошарашенный. Проще было поверить, что это бильярдные шары — с таким громким стуком они ударялись о бортики конвейера.

Посещение фабрики сопровождалось громогласным рассказом о том, как замечательно здесь работать и как здорово, что сотрудники живут совсем рядом с производством, — а у меня из головы не шел странный городок, который, должно быть, вырос здесь благодаря этому. Потом гид провел нас в «камеру созревания», похожую на вагон без окон и сверху донизу забитую зелеными фруктами. Здесь выдерживалась температура +5°. Ночью, рассказывали нам, дверь запечатают и в камеру запустят этилен — газ, заставляющий собранные лимоны забыть про внутренний график и вызреть за десять часов. В соседней комнате уже лежали тысячи абсолютно одинаковых фруктов — таких идеально желтых, что их кожица казалась пластиковой.

После окончания экскурсии мы столпились на парковке.

— А я-то думал, что знаю все о скуке. В жизни больше не пожалуюсь на школу, — проворчал Билл, подпрыгивая на месте, чтобы согреться после визита в холодные комнаты с фруктами. Беседа у нас шла о сортировке лимонов.

— Все эти ряды конвейеров вгоняют меня в депрессию. Я выросла в городе, где таких были километры, — ответила я, потирая руки и вздрагивая от воспоминаний о поездке на скотобойню в третьем классе. — Впрочем, на наших конвейерах товар скорее разбирали, а не собирали…

— Ты работала на заводе?

— Нет, повезло сбежать в колледж. Я уехала из родительского дома в семнадцать. — Я аккуратно выбирала слова, сдерживая стремление довериться Биллу.

— А я свалил от своих в двенадцать. Недалеко, правда, — только во двор.

Я кивнула, как будто это было совершенно обычным делом:

— Там-то ты и жил в дыре?

— Скорее в подземном укреплении. Положил там ковер, провел электричество, все удобства. — Несмотря на небрежный тон, я различала в его словах скрытую гордость.

— Звучит неплохо. Хотя вряд ли я смогла бы в таком спать.

— Я же из Армении, — пожал плечами Билл. — Мы привыкли прятаться под землей.

Тогда я этого не поняла, но это была мрачная шутка — отсылка к резне, которую его отец пережил еще ребенком, спрятавшись в колодце. В тот день были убиты все его близкие. Позже я узнала, что Билла преследовала память о погибших родственниках. Именно они постоянно вынуждали его строить, планировать, запасать и — главное — выживать.

— Армения — это где? Я даже не знаю.

— В основном — нигде. В этом-то и проблема.

Я снова кивнула, чувствуя тяжесть его слов, но еще не понимая их значения.

Ближе к концу поездки я подошла к своему научному руководителю, когда тот занимался подготовкой оборудования для следующего дня.

— Думаю, нам стоит пригласить Билла на работу в лабораторию.

— Того странного парня, который вечно сам по себе?

— Да, его. Он самый умный в группе. И он нам пригодится.

Профессор взглянул на меня и вернулся к сортировке инструментов.

— Ну да. И вы точно это знаете, потому что?..

— Я не знаю точно. Но я чувствую.

Он уступил — как и всегда:

— Хорошо, но с бумагами разбирайтесь сами. На мне и так слишком много всего, так что Билл будет вашим протеже. И сами подыщите ему дело, договорились?

Я с благодарностью кивнула. Внутри меня кипело восторженное ожидание будущего — хотя понять происхождение этого чувства было невозможно.

Спустя три дня наша экспедиция все-таки закончилась и мы вернулись в город. Мне предстояло развезти студентов и их снаряжение по домам. Билл оказался последним, поэтому до нужной ему станции метро мы добрались поздно ночью.

Здесь я наконец решилась рассказать ему про свою идею.

— Слушай, не знаю, насколько тебе это интересно, но я могла бы пристроить тебя в исследовательскую лабораторию, где сама работаю. За деньги и все такое.

Никакой реакции. Билл опустил глаза, потом мрачно сказал:

— Ладно.

— Ладно, — кивнула я.

Билл продолжал сидеть в машине, разглядывая свои ноги, — хотя я ожидала, что он сейчас попрощается и выйдет. Потом он поднял голову и еще несколько минут смотрел в окно машины, пока я гадала, что его тут держит.

Наконец Билл повернулся ко мне и спросил:

— А чего мы не едем в лабораторию?

— Сейчас? Ты хочешь поехать туда сейчас? — дружески улыбнулась я.

— Ну, больше мне все равно ехать некуда, — бодро отрапортовал он. После чего добавил: — И лопата у меня уже есть.

Как и всегда в такие странные минуты, мне на память пришла сцена из «Больших надежд» Диккенса. Я вспомнила Эстеллу и Пипа в самом конце истории, когда они стоят в запущенном саду, уставшие, но полные надежд, готовые перестраивать разрушенный дом. Оба они не знали, что делать дальше, но будущее их не было омрачено тенью новой разлуки.

7

Первый настоящий лист — это новая идея. Как только зародыш из семени прочно закрепился в земле, его приоритеты меняются. Теперь вся энергия уходит на то, чтобы тянуться вверх. Имевшиеся в семени ресурсы почти исчерпаны, и растению отчаянно необходимо выбраться на свет, чтобы запустить жизненно важные процессы. Пока это самое маленькое растение в лесу, оно должно работать усерднее остальных, влача свое существование в тени — до поры до времени.

У зародыша внутри семени сложены две семядоли: крошечные готовые листочки. Они похожи на запасное колесо автомобиля: малы, неудобны и годятся, только чтобы добраться до ближайшей заправки. Когда росток выпускает их, семядоли начинают фотосинтез столь же эффективный, как прогревание очень старого мотора очень холодным зимним утром. Природой они скроены кое-как — и только и способны, что дотянуть до того момента, когда растение будет готово произвести на свет свой первый настоящий лист. Как только это происходит, временные семядоли чахнут и опадают; оказывается, они даже и не были похожи на листья, которые придут им на смену.

Первый настоящий лист — отпечаток весьма условного шаблона, оставляющего практически бесконечный простор для импровизации. Закройте сейчас глаза и представьте колючий лист остролиста, звездчатый — клена, сердцевидный — плюща, треугольный — папоротника или пальчатый — пальмы. Теперь прибавьте к этому тот факт, что на дубе, например, может быть 100 000 листьев, каждый из которых не является точной копией соседнего; более того, некоторые в два раза больше прочих. Каждый дубовый листок на планете Земля — уникальный оттиск одного и того же грубого и весьма условного штампа.

Все листья в мире — это бесчисленные миллионы вариаций простого механизма, созданного для единственной работы. Механизма, который держит на крючке человеческий род. Листья создают сахар. Во всей нашей бескрайней вселенной только растения способны вырабатывать его на основе неживой неорганической материи. Любой сахар, попавший в вашу пищу, изначально сформировался внутри листа. Если ваш мозг перестанет постоянно получать глюкозу, вы умрете. Задумайтесь: ваша печень при необходимости способна производить глюкозу из белков или жиров, но и они были получены ею из растительного сахара, съеденного другим животным. Это замкнутый круг: прямо сейчас внутри синапсов вашего мозга мысли о листьях блуждают благодаря энергии, полученной из этих самых листьев.

Лист — это насыщенная пигментом ткань, пронизанная паутиной жилок, которые состоят из сосудов двух типов. По одним из этих сосудов вода бежит к листу от почвы, чтобы при участии света распасться на нужные вещества. Энергия, полученная в процессе распада, склеивает выделенные из воздуха элементы будущего сахара. Затем по другим сосудам этот сахаристый сок переносится из листа вниз, к корням, где проходит процесс сортировки — и сок либо перерабатывается немедленно, либо откладывается на черный день.

Чтобы увеличиться, лист удлиняет цепочку клеток вдоль центральной жилки; а вот клетки по краям сами решают, когда им перестать делиться. От верхушки начинает расходиться кружево более мелких жилок, которые вплетаются в уже существующее полотно и снова сходятся у стержня, — таким образом, лист растет от края к черенку. Как только эта самая смелая часть листа заканчивает формироваться, растение наконец ставит лошадь перед телегой и начинает перегонять сахар вниз — туда, где он позволит образовать новые корни, которые, в свою очередь, добудут больше воды, обеспечивающей рост новых листьев, а в них образуется еще больше сахаров… И так уже на протяжении 400 миллионов лет.

Иногда растение решает, что неплохо бы создать новый тип листьев, — и это меняет все. Взгляните на колючки кактуса чоллы. Они загнуты, как рыболовные крючки, и достаточно остры и прочны, чтобы проткнуть даже грубую кожу черепахи. Именно благодаря им поток воздуха вокруг кактуса замедляется, а вместе с ним падает и скорость испарения влаги. Именно эти колючки дают стеблю тень, и именно на них выпадает роса. Фактически они и есть листья кактуса — хотя роль фотосинтезирующих зеленых органов достается его раздутому от воды стеблю.

Предположительно, идея не расправлять лист, а скрутить его в жесткую колючку вроде тех, что можно увидеть на кактусе чолла, пришла растению достаточно недавно — в последние десять миллионов лет. Благодаря ей в иссушенных зноем местах появились и пышным цветом расцвели особые растения, способные прожить там долгую жизнь и ставшие единственной съедобной зеленью на много километров вокруг. Это ни с чем не сравнимое достижение. Всего одно новое решение — но оно позволило растению открыть для себя совершенно другой мир и прекрасное бытие под новыми небесами.

8

Становление ученого — очень долгий процесс. Наиболее рискованная его часть — когда вы осознаёте само понятие «настоящего ученого» и делаете первые шаги по этой тропинке, которая потом превратится в дорогу, затем — в шоссе и однажды (возможно!) приведет вас домой. Настоящий ученый не ставит общеизвестные эксперименты: вам предстоит придумать и провести собственные опыты, чтобы получить совершенно новые данные. Когда диссертация написана примерно наполовину, вы вдруг понимаете, что следовать чужим указаниям больше не удастся — пора принимать самостоятельные решения. Это, возможно, самый сложный и страшный момент для многих студентов: часто они бросают аспирантуру, не желая или не умея перестроиться.

Я поняла, что стала ученым, когда стояла посреди лаборатории и наблюдала за восходом солнца. Я была уверена, что обнаружила кое-что весьма необычное, и ждала возможности сделать телефонный звонок, не опасаясь разбудить собеседника. Мне страшно хотелось рассказать кому-нибудь о своем открытии — хоть я и не знала точно, кому лучше звонить.

Моя диссертация была посвящена Celtis occidentalis, более известному как каркас западный. Это дерево встречается в Северной Америке так же часто, как ванильное мороженое, и внешность имеет столь же непримечательную. На нашем континенте оно абориген: его широко высаживали в городах, пытаясь возместить ущерб, который Новый Свет понес при завоевании европейцами.

На протяжении сотен лет жуки — и люди, конечно, тоже — прибывали в Штаты на кораблях, которые бросали якорь в портах Новой Англии. В 1928 году группа исключительно живучих шестиногих переселенцев покинула Нидерланды, чтобы обосноваться под корой бесчисленных вязов. При этом они заразили каждое дерево смертельным грибком. В ответ на угрозу вязы начали перекрывать один свой сосуд за другим, пытаясь остановить распространение инфекции, — и медленно умерли от голода, поскольку все питательные вещества так и оставались в корнях. Даже сегодня голландская болезнь вязов продолжает бушевать в США и Канаде, каждый год поражая сотни тысяч деревьев и доводя общее количество жертв до миллионов.

С каркасом западным совсем другая история: он переносит и ранние морозы, и долгие засухи, потеряв едва ли пару листьев. О величественной красоте раскидистых вязов, достигающих порой 20 метров в высоту, каркасам не приходится и мечтать. Самые высокие из них поднимают свои кроны всего на десять метров, но и от места, где растут, требуют немного. Уважение к ним прямо пропорционально их скромности.

Мне же каркасы западные были интересны из-за своих плодов, похожих на первый взгляд на клюкву[2]. Однако стоит сорвать один такой и попытаться раздавить в руке, как это сходство улетучивается: под тонким сочным слоем плоды каркаса твердые как камень. Возможно, даже тверже — косточка их по прочности не уступает устричной раковине. Это настоящая крепость для семени с зародышем, которому на пути к взрослению придется, возможно, выживать в желудке животных, пережидать дожди и метели и годами сражаться с коварными грибками. В раскопе, сделанном археологами, можно найти множество окаменевших плодов каркаса западного, поскольку каждое дерево за свою жизнь успевает породить миллионы семян. Я надеялась, что их анализ позволит выяснить, какими были средние летние температуры на Среднем Западе в период между оледенениями.

На протяжении как минимум 400 000 лет ледники то вытягивали свои языки подальше от Северного полюса, то снова отступали обратно. В те короткие промежутки времени, когда Великие равнины не были покрыты льдом, на них плодились, мигрировали и искали новые источники пищи многие животные и растения. Но насколько тепло там было в то время? Похоже ли было лето между наступлениями ледников на знойное и изматывающее современное лето — или же его тепла едва хватало, чтобы избежать снегопада? Если вам доводилось жить на Среднем Западе, вы знаете, что это важный вопрос; но еще важнее он был для людей, которые кормились дарами земли, укрывались звериными шкурами, а за обедом охотились по несколько часов.

Мы с научным руководителем могли подобрать множество химических реакций, чтобы установить температуру, при которой сформировались эти, теперь окаменелые, косточки. Трудность состояла в том, что каждая косточка была еще окружена остатками окаменевшего плодового сока, — а наша гипотеза температур, при которых плоды становились камнем, была абсолютно новой и недостаточно продуманной, чтобы давать простые ответы. Тогда я разработала комплекс экспериментов, призванных разбить главную проблему на ряд отдельных, более мелких вопросов. Первым делом предстояло выяснить, как именно формируется семя каркаса западного и из чего оно состоит.

Для этого я взяла под наблюдение несколько деревьев, растущих в Миннесоте и Северной Дакоте, чтобы сравнить их поведение в холодной и (условно) теплой среде обитания. В течение года я планомерно собирала с них урожай, возвращалась в лабораторию и делала с каждого из сотен плодов тончайшие срезы. Все они описывались и фотографировались под микроскопом.

Изучая срезы при увеличении в триста пятьдесят раз, я обнаружила, что гладкая поверхность семени каркаса напоминает медовые соты, доверху заполненные чем-то твердым и сыпучим. Взяв за образец строение косточки персика, я вымочила несколько ягод каркаса в кислоте, способной растворить как минимум бушель персиковых косточек, а потом начала изучать то, что уцелело. Все наполнение из ячеек «сот» исчезло, обнажив белый кружевной скелет. При нагреве этой белой решетки в вакууме до 1500 градусов выделился углекислый газ; значит, в ее состав входили какие-то органические соединения — еще один загадочный слой.

Итак, дерево создало семя, сплело вокруг него сеть волокон, закрыло эту сеть своеобразным скелетом, а промежутки заполнило тем же материалом, из которого сложены персиковые косточки. Этим оно защитило свое детище и увеличило его шансы прорасти, стать взрослым деревом и породить еще девяносто поколений новых деревьев (при определенном везении). Если мы хотим получить из окаменелых семян каркаса данные о климате, царившем на Земле много лет назад, именно эти кружевные скелеты дадут нам всю необходимую информацию. Как только я пойму, из чего сделана эта важнейшая часть плода, я добьюсь цели.

Каждый камень формируется по-своему, по-своему они и распадаются на части. Один из способов распознать различные минералы, входящие в состав любого из них, — взять образец, как следует растолочь его и просветить рентгеновскими лучами. Каждая крупинка соли в солонке при ближайшем рассмотрении окажется идеальным кубом. Измельчите одну крупинку в мелкую пыль — она превратится в миллионы крошечных идеальных кубиков. Причина проста: именно эту форму образуют ионные кристаллы соли — складываются в кубическую структуру, которая повторяется бесчисленное количество раз. Разрушить ее можно только по линиям наименьшего сопротивления, а значит, распадется она на все новые и новые кубы, повторяющие ионную конструкцию оригинала вплоть до самых мельчайших компонентов.

У разных минералов и химические формулы разные: по ним можно проследить отличия в количестве и виде входящих в их состав атомов — и то, как эти атомы между собой связаны. В свою очередь, это отражается в форме образуемых кристаллов, сохраняющейся, даже если камень растолочь в порошок. Если в вашем распоряжении есть хотя бы щепотка пыли, оставшейся от уродливого, но сложного по составу булыжника, выделите в ней частицы характерной формы, и вы сможете вычислить его химическую формулу.

Но как увидеть форму этих крошечных частиц? Способ существует. Представьте себе волну, разбивавшуюся об основание маяка. Когда она отступит, на поверхности океана останется рябь: ее размер и характер расскажут и о маяке, и об ударившей в него волне, — рябь помнит эту информацию. Если мы наблюдаем за ней из стоящей на якоре лодки, то по разошедшимся по воде кругам сможем различить маяки с квадратным и круглым основаниями (разумеется, при условии, что нам известны размер волны, ее сила, время и направление движения). Тот же прием используется для определения формы частиц минеральной пыли: нужно направить на них очень маленькие электромагнитные волны (также известные как рентгеновские лучи) и посмотреть, как они отражаются (этот процесс называется дифракцией). Специальная пленка ловит пики этих отраженных волн, а расстояние между ними и их сила позволяют воссоздать форму того, от чего они были отражены.

Осенью 1994 года я запросила доступ к лаборатории рентгенодифракционного анализа, которая находилась на противоположном конце кампуса от моей. Мне выделили несколько часов, в течение которых я могла использовать рентгеновский аппарат. Результатов этих исследований я ждала с тем же радостным возбуждением, с которым люди ждут бейсбольного матча: сбыться могут самые смелые мечты, но, вероятно, далеко не сразу.

Поразмыслив, я решила использовать оборудование ночью, хотя до последнего сомневалась в правильности этой идеи. Дело в том, что в той же лаборатории работал странный парень, уже получивший степень; его мрачный вид каждый раз выбивал меня из колеи. Любой взгляд или вопрос мог спровоцировать у него вспышку гнева — причем особенно угрожающе он взирал на лиц противоположного пола, которым случалось проходить мимо. Это ставило меня перед нелегким выбором. Приди я днем, мы точно столкнемся в лаборатории — но вокруг будут другие люди и я смогу использовать их в качестве живого щита. Ночью я, скорее всего, смогу поработать одна, но, если он вдруг решит туда заглянуть, я окажусь беззащитной. В конце концов я все же забронировала время на полночь, однако прихватила с собой большой разводной ключ. Как именно его можно использовать в целях защиты, мне придумать так и не удалось, но сама его тяжесть в заднем кармане придавала уверенности в себе.

Оказавшись в лаборатории, я первым делом покрыла предметное стекло закрепляющей эпоксидной смолой, а потом распылила на него пудру, полученную после измельчения косточки каркаса западного. Готовое стекло отправилось в аппарат; я аккуратно все настроила и включила рентген. Выставив ленту самописца, я тихо понадеялась про себя, что чернил внутри хватит на сегодняшний прогон, и устроилась рядом, чтобы наблюдать и ждать результата.

Когда в лабораторном эксперименте что-то идет не так, можно хоть землю с небом поменять местами — это все равно не поможет. И, напротив, есть опыты, которые просто невозможно провести неправильно, даже приложив к этому все усилия. Мне повезло: данные рентгеновского анализа при каждом повторе показывали один четкий и однозначный пик ровно под одним и тем же углом дифракции.

Мы с научным руководителем ожидали увидеть множество мелких острых пиков — но на ленте был только длинный широкий росчерк чернил, говорящий о том, что на предметном стекле находится опал. Я стояла и смотрела на ленту самописца, понимая, что эти данные невозможно понять неправильно — даже если вы очень постараетесь. Это был опал. Я точно это знала, я могла обвести это слово в кружок и расписаться в его правдивости. Глядя на работающий прибор, я думала о том, что теперь обладаю знанием, которое еще час назад было абсолютно никому не доступно, и постепенно сознавала, насколько сильно изменилась сейчас моя жизнь.

В тот момент во всей нашей стремительно расширяющейся вселенной я была единственным существом, знавшим, что принесенная мной в лабораторию пыль состоит из опала. Во всем этом немыслимо огромном мире, населенном невероятным множеством людей, я вдруг стала не просто маленькой и незначительной, но — особенной; не только забавным и неповторимым набором генов, но и личностью, обладающей неповторимым знанием. Благодаря тому, что я сумела увидеть и понять, я узнала кое-что о самом Творении. Пока я не позвоню кому-нибудь и не поделюсь своим открытием, информация о том, что в основе защитной структуры семени дерева каркаса лежит опал, принадлежит только мне. Важна она или нет — другой вопрос. Пока же я просто стояла и впитывала это озарение. Так перевернулась новая страница моей биографии: мое первое научное открытие было бесценно, как бесценна самая дешевая пластиковая игрушка в ту минуту, когда тебе ее дарят.

В лаборатории я была всего лишь гостем, а потому старалась ничего не трогать — просто стояла и смотрела в окно, ожидая восхода солнца. Кажется, по моим щекам скатилась пара слез, но почему? Из-за того, что я не принадлежала никому как жена и мать? Или из-за того, что не чувствовала себя ничьей дочерью? Или оттого, насколько прекрасна была единственная линия на ленте самописца, на которую я теперь могла указать и сказать, что это мой опал?

Вся моя жизнь и работа вели к этому моменту. Разгадав загадку каркаса западного, я доказала что-то самой себе — и наконец узнала, в чем заключается настоящая работа исследователя. Это был восхитительный день — и один из самых одиноких. Где-то глубоко внутри я понимала, что смогу стать хорошим ученым, но шанс стать такой же женщиной, как все мои знакомые, утрачу при этом навсегда.

Пройдут годы, и я выработаю для себя новые представления о нормальности, справедливые внутри моей лаборатории. У меня появится брат — роднее тех, с кем я связана кровными узами; человек, которому можно позвонить в любое время дня и ночи и сплетничать так откровенно, как я не позволяла себе с подружками. Всю оставшуюся жизнь мы будем вместе расширять границы собственных представлений об абсурде — и то и дело напоминать друг другу об особенно забавных его проявлениях. Я выращу новое поколение студентов: многие придут за обыкновенным человеческим вниманием, но некоторые действительно раскроют тот потенциал, который я в них вижу…

Однако в тут ночь я вытирала слезы, недоумевая, почему плачу над событием, которое большинству людей покажется незначительным или даже откровенно скучным. За окном, заливая лучами кампус, медленно разгоралось солнце. Интересно, был ли тогда на свете другой человек, для которого этот рассвет оказался таким же прекрасным?

Разумеется, мне еще до полудня скажут, что в этом открытии нет ничего особенного. Другой ученый — старше и мудрее — объяснит, что полученный результат он давно предполагал. Пока он будет рассуждать о том, что все мои наблюдения — это не настоящее открытие, а лишь подтверждение очевидного, я буду вежливо слушать и соглашаться. Потому что его слова не имеют значения. Ничто и никогда не лишит меня этой ошеломляющей радости от встречи с маленькой тайной, которую вселенная раскрыла мне одной. Инстинктивно я понимала, что, узнав однажды маленькую тайну, смогу потом раскрыть и большую.

Солнце поднималось все выше, рассеивая туман над Заливом, а с ним рассеивалось и мое сентиментальное настроение. Я отправилась обратно к зданию, где обычно работала. Прохладный воздух пах эвкалиптом — этот аромат всегда будет напоминать мне о жизни в Беркли, хотя в то утро кампус казался вымершим.

В лаборатории я с удивлением обнаружила сперва включенный свет, а потом и Билла, который восседал посреди комнаты на старом садовом стуле и неотрывно пялился в противоположную стену. Объяснялся его отсутствующий взгляд просто — Билл слушал радиопередачу на маленьком переносном приемнике.

— Привет! Нашел этот стул на помойке за McDonald's, — сообщил Билл, заметив меня. — По-моему, прикольный.

С этими словами он поерзал на стуле и еще раз окинул его довольным взглядом.

Я была искренне рада встрече — иначе мне пришлось бы еще часа три ждать собеседника.

— Мне нравится. Можно тоже на нем посидеть?

— Не сегодня. Может быть, завтра. — Билл секунду поразмыслил. — А может, и нет.

Я невольно задумалась, как же нелепо звучит все, что исходит из уст этого парня.

А потом, вопреки вбитым в меня законам скандинавского общества, решила поделиться с Биллом своим открытием — и величайшим в жизни достижением на тот момент.

— Видел когда-нибудь рентгенографию опала? — спросила я, протягивая ему бумаги.

Билл потянулся к приемнику и вытащил из него батарейку: кнопка выключения давно не работала. Потом поднял на меня взгляд:

— Я знал, что сижу здесь не просто так, а потому, что чего-то жду. Видимо, я ждал именно этого.

Теперь, когда я знала, что в косточках каркаса западного содержится опал, мне предстояло рассчитать температуру, при которой он формируется внутри плода. Хотя скелет косточки и в самом деле содержал опал, в ячейках этой структуры находилось рассыпчатое вещество арагонит (модификация карбоната кальция) — минерал, входящий в том числе в состав панциря улитки. Чистый арагонит легко получить в лаборатории: нужно просто смешать два перенасыщенных раствора, и кристаллы будут конденсироваться внутри него, как туман в облаке. Изотопный состав кристаллов жестко связан с температурой, а это значит, что по соотношению изотопов кислорода (изотопной подписи) единственного кристалла можно установить точную температуру, при которой образовалась упомянутая смесь. Этот опыт я могла поставить идеально сто раз из ста. Его невозможно провалить. Моей же задачей было убедиться, что утверждение верно и для дерева, точнее — для процесса внутри его плода, где смешивались древесные соки и зарождались кристаллы арагонита.

Эту идею мой научный руководитель развернул на пятнадцати страницах запроса на грант от Национального научного фонда; независимые эксперты ее одобрили и рекомендовали к финансированию. Поэтому весной 1995-го я отправилась обратно на Средний Запад в поисках идеального для исследований дерева. Выбор мой пал на три взрослых каркаса, растущих на берегах реки Саут-Платт неподалеку от Стерлинга, Колорадо. От места, где я могла переночевать и где мне всегда были рады, дотуда было меньше суток езды. Сидя под бескрайним, невообразимо голубым небом, я размышляла, как особенности реки в сочетании с особенностями плодов, вызревших этим летом, позволят мне вычислить среднюю температуру за нужный период. Окончательно уверившись в успехе и огородив подопытных канатом, я наблюдала за ними, как будущий отец наблюдает за беременностью жены: с восторгом ожидания, но не имея возможности принять непосредственное участие. Обстановка накалилась до предела, когда стало ясно: ни один каркас в зоне видимости в это конкретное лето ни цвести, ни плодоносить не собирается.

Поверьте, ничто так не подчеркивает человеческую беспомощность, как отказавшееся зацветать дерево. Я не привыкла к людям — не говоря уж о вещах! — которые не соглашались делать то, что мне нужно, а потому тяжело переживала поражение. Единственным моим другом в округе Логан был парень по имени Бак — кассир из винного магазина на перекрестке шоссе. Вместе мы пытались разобраться, почему так вышло. Я приходила в магазин не столько за пивом, сколько чтобы остыть под кондиционером, — но Бак быстро счел меня «своей» и ворчливо заметил, что я держусь «очень неплохо для старушки». Истолковав это как разрешение, я стала там практически завсегдатаем. Лето проходило, Бак веселился, что ему в лотерею везет больше, чем мне с деревьями, — однако избегал чересчур над этим подшучивать, хотя я по поводу его гипотетических выигрышей раньше не сдерживалась.

Бак вырос на одном из здешних ранчо, поэтому меня не отпускало смутное ощущение, будто он причастен — хотя бы косвенно — к бунту моих деревьев и несет за них определенную ответственность.

— Почему они не цветут? — вопрошала я. — Почему именно в этом году?

Я внимательно изучила все данные о местном климате и не нашла в погоде ничего подозрительного.

— Такое случается время от времени. Кто-нибудь из местных мог бы тебя предупредить, — отвечал Бак, демонстрируя мрачное сочувствие, редко присущее ковбоям.

Я была убеждена, что это знак и моей научной карьере вскоре придет конец. В голове уже мелькали панические видения скотобойни, где я стою у конвейера, обрезая челюсти у свиных голов — одну за другой, точно так же, как на протяжении почти двадцати лет делала мама кого-то из моих школьных друзей.

— Меня не устраивает это объяснение, — возражала я Баку. — Должна быть другая причина.

— Нет у деревьев никаких причин, они просто делают так, и все, — бурчал Бак. — Хотя даже не делают — они просто есть. Черт, в отличие от нас с тобой, они вообще не живые.

Похоже, это был предел. Что-то во мне или в моих вопросах вызвало у него ужасное раздражение.

— Да господь милосердный, — добавил Бак с явной досадой. — Это просто деревья!

В тот день я ушла из магазина, чтобы больше в него не вернуться.

В Калифорнию я прибыла на щите и в отчаянии.

— Если бы у меня была машина, которая точно не развалится по дороге, я бы предложил съездить туда и поджечь одно из твоих деревьев, — сказал Билл, сосредоточенно высыпая остатки чипсов из пакета в одну из лабораторных воронок. — Оно бы горело, а остальные смотрели. Потом мы спросили бы их, не захотелось ли им внезапно все-таки зацвести. Возможно, они и согласятся.

Билл прочно обосновался в нашей лаборатории. Каждый день он появлялся там примерно в четыре пополудни и оставался с нами на восемь или десять часов — в зависимости от того, как хотелось ему самому и насколько нам нужна была помощь. Тот факт, что платили ему за десять часов в неделю (а не в день), нимало его не смущал. К тому же Билл с удивительным спокойствием внимал моим многочасовым рассуждениям о деревьях — а я продолжала говорить о них каждый вечер, пока мы над чем-то работали. Когда настала пора ехать в Колорадо в последний раз, Билл настоятельно предложил мне взять пневматическое ружье и провести пару дней, паля из него по листьям и веткам.

— Я вроде не лесничий, но даже мне это кажется неуместным, — отказалась я. — Да и вообще, как это поможет?

— Тебе сразу станет легче, — сочувственно пояснил Билл. — Поверь мне.

То лето в Колорадо стало одним большим провалом по сбору данных, но оно же и преподало мне самый важный урок в освоении науки: суть эксперимента не в том, чтобы заставить окружающий мир исполнять твои желания. Осенью, зализывая раны, я взрастила на пепелище новую цель. Отныне я буду изучать растения иначе: не снаружи, а изнутри. Я пойму, почему они сделали то, что сделали, и попытаюсь проникнуть в их логику: пользы от этого всяко будет больше, чем если полагаться на собственные домыслы.

Каждый вид, существовавший на Земле в прошлом или настоящем, — от одноклеточных микробов до огромных динозавров, маргариток, деревьев и даже людей, — должен для продолжения жизни справиться с пятью задачами: ростом, размножением, восстановлением, накоплением ресурсов и самозащитой. Мне было двадцать пять, и я уже догадывалась, что с размножением у меня могут возникнуть трудности. Нелегко было поверить, что фертильность, потенциал, время, желание и любовь сойдутся в нужный момент вместе, — но большинство женщин как-то же справлялись. В Колорадо я так зациклилась на том, чего мои деревья не делали, что совершенно упустила из виду то, что они все-таки делали. Возможно, цветы и плоды тем летом уступили место чему-то другому, а я даже не обратила внимания. Деревья всегда что-то делают — постоянно держа в голове этот факт, я приближалась к решению проблемы.

Мне необходимо было перестроить свое восприятие: научиться видеть жизнь глазами растений, поставить себя на их место и разобраться, как они функционируют. Конечно, войти в их микрокосм не получится, но насколько близко к нему можно подобраться? Я попыталась вообразить новую науку об окружающей среде — основанную не на антропоцентричном видении мира, в котором в числе прочего есть растения, а на вселенной растений, где существуем и мы сами. В памяти тут же начали всплывать лаборатории, где я когда-то работала, удивительные аппараты, реактивы и микроскопы, приносившие мне столько радости… Что из области точных наук понадобится мне на выбранном пути?

Оригинальность такого подхода искушала; да и что могло меня остановить, кроме страха осуждения за «ненаучность»? Если признаться окружающим, что я исследую, «каково быть растением», кто-то отмахнется, расценив мои слова как шутку, — но другие захотят стать частью этого приключения. Возможно, упорная работа возместит нестабильность научной почвы под нашими ногами. Я ни в чем не была уверена, но уже чувствовала легкое покалывание, которое позже перерастет в волну азарта, несущую меня по жизни. Это была новая идея, мой первый настоящий лист. И, как и любое другое отважное семечко, я надеялась придумать что-нибудь, пока расту.

9

Любое растение можно разделить на три компонента — лист, стебель и корень. Все стебли устроены одинаково: это связка проводящих трубок, единство микроскопических протоков, несущих воду от корней вверх, а питательные сахара от листьев — обратно вниз. Деревья в этом смысле уникальны, потому что их стебли могут достигать в длину почти 100 метров и сделаны из того удивительного вещества, которое мы называем древесиной.

Древесина прочна, легка, отличается гибкостью, не токсична и не боится воды; за тысячи лет существования человеческой цивилизации мы так и не придумали строительного материала лучше. Деревянный брус крепок, как железный, но при этом остается в десять раз более гибким и почти в десять раз менее тяжелым. Даже в эпоху высокотехнологичных предметов, созданных руками человека, мы продолжаем строить дома из досок и бревен. За последние двадцать лет в одних только Соединенных Штатах на стройках использовали такое количество брусьев, что из них можно было бы сложить мост от Земли до Марса.

Люди рубят деревья, распиливают бревна на доски, сколачивают те гвоздями в кубические конструкции, а потом живут и спят внутри. Самим же деревьям стволы нужны совершенно для другого — в первую очередь чтобы сражаться с остальными растениями. Одуванчик и нарцисс, папоротник и инжир, картофель и сосна — все, что растет на земле, вечно конкурирует за два ценнейших ресурса: свет, идущий сверху, и воду, поступающую снизу. В состязании между двумя растениями всегда побеждает тот участник, которому удастся подняться выше и пробраться глубже, чем другому. Только представьте, каким преимуществом в этой борьбе обладают деревья: они вооружены жесткой, но гибкой и легкой, но прочной древесиной, которая отделяет — и одновременно связывает — листья и корни. Неудивительно, что они выигрывают эту битву вот уже больше 400 миллионов лет.

Древесина на редкость практичный материал, изобретенный однажды Природой и с тех пор сохранившийся неизменным. От центра (или сердцевины) ствола расходится сеть трубок ксилемы (древесины), которая транспортирует воду от корней вверх, и флоэмы (луба), которая проводит сладкий сок от листьев вниз. Между ксилемой и флоэмой формируется камбиальное кольцо из делящихся клеток (камбий). Дерево растет в толщину за счет камбия, который наиболее активно работает весной, замедляет работу к осени и прекращает делиться зимой. Так образуются годичные кольца — именно их мы видим на спиле ствола. Проводят воду только молодые сосуды древесины. Когда в них отпадает необходимость, они все равно сохраняются в стволе, принимая роль его опоры.

Спил — биография дерева, по которой, в частности, можно узнать его возраст: каждый год камбиальный слой создает новое кольцо древесины. Скрыто в нем и много другой информации, но ключ к этому коду ученые пока не подобрали. Нам известно, что необычно толстое кольцо может означать как исключительно хороший период в жизни дерева, сопровождавшийся бурным ростом, так и обычный всплеск гормонов, характерный для взросления или вызванный контактом с пыльцой из неизвестного источника. Если какое-то кольцо с одной стороны шире, чем с другой, значит, дерево потеряло ветку: это нарушает равновесие, и клетки ствола начинают размножаться активнее, чтобы восстановить баланс и поддержать вес кроны.

Потеря одной из «конечностей» для дерева не редкость. Жизнь множества ветвей обрывается еще до того, как им удается как следует вырасти — в основном по вине внешних сил: ветра, молний или банальной силы притяжения. Если избежать проблем невозможно, нужно запастись тактикой по их решению, а в этом деревья — настоящие специалисты. Камбию понадобится год на то, чтобы закрыть «рану» новой прочной оболочкой. Еще несколько лет он будет накладывать на это место слои защитных клеток — и вот уже на поверхности незаметно даже шрама.

В Гонолулу, на пересечении Маноа-роуд и Оаху-авеню, раскинулось огромное дерево саман, также известное как дождевое дерево (Pithecellobium saman). На высоте почти 16 метров его ветви образуют над шумным перекрестком гигантский шатер. В кроне нашли приют орхидеи: они гнездятся там кустиками, напоминающими верхушки ананасов, а нагие корни спускают вниз. Между ними перепархивают дикие попугаи, которые шумно хлопают лимонно-желтыми крыльями и осыпают ругательствами снующих внизу пешеходов.

Дождевое дерево, как и многие выходцы из тропических лесов, постоянно в цвету: крупные сферы нитевидных шелковистых лепестков розового и желтого цвета круглый год тянутся к туристам, которые спешат к знаменитым водопадам Маноа — но задерживаются здесь, чтобы сделать несколько снимков. В фотоальбомах по всему свету можно найти фотографии дождевого дерева с перекрестка Маноа-роуд и Оаху-авеню. Тысячи и тысячи кадров запечатлели попытки охватить его величественную крону, раскинувшуюся на 700 квадратных метров и унизанную цветами.

С точки зрения туристов, это дерево находится в идеальной форме: они не видели его не реализовавшим свой потенциал или вынужденным расти как-то иначе для компенсации потерянных «конечностей». Если его когда-нибудь спилят, мы сможем взглянуть на годичные кольца, посчитать узлы и узнать, скольких веток оно лишилось за последний век. Но пока оно высится на своем перекрестке, мы видим только ветви, которым повезло выжить, и не скорбим о потерях.

Каждый кусочек дерева в вашем доме — например, мебель или стропила — когда-то был частью организма, стремившегося навстречу солнцу. Приглядитесь к структуре этих предметов — возможно, вы различите очертания годичных колец. Они могут рассказать вам про пару лет из жизни этого дерева. Каждое хранит память, как шли в те годы дожди, дули ветра и восходило солнце, — но поделится своими воспоминаниями только с тем, кто умеет слушать.

10

Остаток 1995-го миновал быстро. Я сдала архисложный устный экзамен, который шел три часа и по итогам которого меня допустили к написанию диссертации; после этого мне не оставалось ничего, кроме как сесть и все-таки ее написать. С этой задачей я тоже разделалась быстро, надолго погружаясь в работу и печатая под монотонное бормотание телевизора, который не давал чересчур задумываться о собственном одиночестве. Степень мне присудили почти сразу же после окончания диссертации. Четыре года, что были потрачены на ее получение, пролетели в мгновение ока. Я понимала, что должна быть в два раза активнее и дальновиднее своих конкурентов-мужчин, а потому начала искать профессорскую ставку еще на третьем курсе — и преуспела, получив предложение в быстро развивающийся государственный вуз, Технологический институт Джорджии. Начинался следующий этап моей карьеры (по крайней мере так твердили все вокруг).

В мае 1996-го Билл получил диплом бакалавра на той же пафосной церемонии, где мне вручили докторский диплом. Мы оба пришли туда без семьи и родных, поэтому в какой-то момент обнаружили себя неловко жмущимися в углу, пока остальных выпускников обнимали, поздравляли и фотографировали их близкие. Спустя час мы поняли, что бесплатный бокал шампанского не стоит этой пытки, и отправились обратно в лабораторию. Там мантии были сняты, скомканы и брошены в угол, на смену им пришли привычные белые халаты, и все сразу встало на свои места. Вечер только начинался: было девять часов, еще даже не пик работы.

Мы решили заняться пайкой стекла — нашим любимым полночным развлечением. Задача заключалась в том, чтобы запечатать крошечный объем чистого углекислого газа в тридцать стеклянных трубок. Они понадобятся в качестве эталона при работе с масс-спектрометром: в каждой будет содержаться известное вещество, с данными которого я смогу сравнивать другие образцы. Изготовление их занимает прилично времени, а запасы приходится пополнять примерно раз в десять дней. Как и многое, что происходит в лаборатории, эта работа выполняется незаметно, остается неизменно скучной, но при этом требует аккуратности и не терпит ошибок.

Устроившись рядом, Билл работал над первым этапом — плавил конец стеклянной трубки. Для этого в его распоряжении была ацетиленовая горелка: пламя выставлялось на малую мощность и усиливалось потоком чистого кислорода. В целом похоже на навороченный гриль-барбекю, только пламя вырывается из одного маленького отверстия, поэтому раструб важно отвернуть от лица. При этом свет от горелки настолько яркий, что может повредить глаза, — так что мы с Биллом работали в затемненных очках.

При комнатной температуре стекло твердое и хрупкое, но при нагреве до нескольких сотен градусов превращается в ослепительно сияющую тянучку. При контакте с ним легко воспламеняются бумага и дерево — настолько высока температура. Всего одна капля, случайно попавшая на кожу, прожжет вашу руку до кости, и остудить ее сможет только хлынувшая кровь. Правила университета вряд ли позволяли студентам принимать участие в таких опасных работах, но Билл мгновенно обучился всему, что я ему показала, затем плавно переключился на починку поломанного, а после этого перешел к профилактическому обслуживанию лаборатории — исключительно по собственной инициативе. У нас больше не осталось для него поручений, а я не видела причин удерживать его от выполнения более сложных задач — потому и обучила паять стекло.

За работой я думала о том, что ждет меня впереди, — и неизменно видела будущее, в котором провожу один вечер в неделю за изготовлением индикаторных трубок. Постепенно увядая и седея, я буду наблюдать за танцем иголки измерительного датчика — такого же, какой стоит передо мной сейчас. Было что-то мрачное и одновременно успокаивающее в этой мысли. Одно я знала точно: другого будущего я и представить не могу.

Вынырнув из мечтаний, я бросила взгляд на показания датчика. Игла не шевелилась — значит, газа больше не осталось: он весь перекочевал в трубку и будет заморожен в этой ловушке. Запечатав расплавленный конец, я установила образец так, чтобы раскаленная часть трубки постепенно остывала, пока ее содержимое оттаивает.

Затем я обернулась к поглощенному работой Биллу и заговорщицким тоном предложила:

— Включим радио?

Болтовня ведущих оживила бы монотонность нашего занятия приятным фоновым шумом. Обычно в лабораториях это запрещено, особенно при выполнении опасной и кропотливой работы. Нельзя отвлекать часть мозга от выполняемой задачи, если каждое движение в процессе важно для сохранения безопасности и обеспечения успеха, — так нас учили.

— Давай, конечно, — немедленно согласился Билл. — Только чур не Национальное. Не хочу, чтобы мне выедали мозг страданиями рыбаков из местечка, которое я даже на карте найти не могу. Своих проблем хватает.

Я подумала, что понимаю, о чем он, но промолчала. Не так давно я подбрасывала его до обшарпанного многоквартирного дома рядом с самым криминальным районом Окленда, так что знала: хоть он официально и не бездомный, место для жилья у него не самое привлекательное. Мы проводили вместе кучу времени, однако Билл оставался для меня загадкой. Я могла с уверенностью сказать: нет, он не принимает наркотики, не прогуливает занятия и не мусорит на улицах — последнее на самом деле удивительно, учитывая его грубоватые манеры, — но не более того.