Девушка из лаборатории Джарен Хоуп

11

Как и у большинства людей на планете, у моего сына есть дерево, с которым он вырос. Это пальма лисий хвост (Wodyetia bifurcata); на протяжении бессчетных месяцев гавайского лета она покачивает своими хвостами за нашим окном. Растет она всего в нескольких метрах от задней двери, и каждый день мой сын по полчаса лупит по ней бейсбольной битой.

Он делает так уже много лет, хотя в руках у него не всегда именно бита. Ствол испещрен шрамами: они идут снизу вверх, отмечая рост ребенка. Когда ему было четыре, сын с размаха — в то время весьма скромного — бил по пальме топором, воображая себя Тором. Потом наступил период, когда топор заменила клюшка для гольфа, а наша собака быстро научилась уносить ноги с места военных действий. Сейчас мой сын одержим бейсболом, и для этих упражнений есть правдоподобное оправдание: таким образом он «отрабатывает замах». Противостояние дерева дереву кажется мне борьбой на равных; признаю, ни малейшего желания вмешиваться у меня нет.

К тому же пальме он не причиняет никакого вреда. Если сравнить ее крону с соседним деревом, окажется, что у обоих примерно одинаковое количество здоровых зеленых ветвей. Она цветет и плодоносит так же хорошо — или даже лучше, как и другие пальмы по соседству. Желания колотить других живых существ я за сыном тоже не замечала, да и в целом это больше похоже не на злые удары, а на ритуал, в котором пальма выполняет функцию бубна, а бита извлекает из нее определенные звуки, постепенно ставшие ритмом нашей жизни. Каждый день я сижу за столом на кухне и пишу, пока сын обрабатывает на заднем дворе свое любимое дерево.

В 2008-м мы переехали на Гавайи, соблазнившись не столько восхитительной погодой и буйной растительностью, сколько письменным обещанием университета обеспечивать Билла «пожизненно» зарплатой на протяжении 8,6 месяца в год. Четырнадцать недель его работы все еще зависели от моей способности выбивать гранты, но это было логично: руководство ведь не хочет, чтобы я расслаблялась, верно?

За время, что мы здесь живем, я выяснила, что пальмовые деревья не совсем деревья, а кое-что другое. Внутри их ствола нет твердой древесины, которая росла бы по краю, добавляя новые ткани кольцами. Вместо этого там спрятана пористая структура, подвижная и не имеющая жесткого скелета. Именно это отсутствие строгой внутренней организации дает пальмам гибкость и позволяет непринужденно адаптироваться как к увлекательному хобби моего сына, так и к мягким островным ветрам, периодически перерастающим в яростные ураганы.

Существует несколько тысяч видов пальм, и все они относятся к семейству пальмовых (Arecaceae). Именно Arecaceae в ходе эволюции первые стали однодольными. Это случилось примерно 100 миллионов лет назад. Первый настоящий лист однодольного растения выглядит как цельный росток; он не раздвоен, как у двудольных, более ранних представителей флоры. Пальмовое «дерево», которое никак не оставит в покое мой сын, состоит со стеблями травы в родстве гораздо более близком, чем с растущим рядом дождевым деревом.

Самые первые однодольные очень скоро эволюционировали в злаковые травы, а те захватили огромные пространства на равнинах Земли — достаточно влажных, чтобы не превратиться в пустыню, но слишком сухих, чтобы на них мог вырасти лес. Люди немного помогли злакам, отбирая и скрещивая их для получения зерновых культур, а затем засевая ими обширные поля. В наши дни для того, чтобы обеспечить пищей семь миллиардов обитателей планеты, нужно всего три однодольных вида: рис, пшеница и овес.

Мой сын — не я, а нечто другое. Он от природы жизнерадостен и уверен в себе и унаследовал от отца эмоциональную стабильность, в то время как я чаще нервозна и задумчива. Мир видится ему гоночной машиной, за руль которой он спешит сесть, — а я всегда беспокоилась, как бы меня не сбило. Он счастлив быть тем, кто он есть, не задаваясь — по крайней мере пока — экзистенциальными вопросами, но я навечно застряла где-то между.

Я не высокая и не низкая, не красивая, но и не дурнушка. Волосы у меня никогда не были достаточно светлыми, чтобы считаться блондинкой, но и до брюнетки я не дотягивала; сейчас же они стали умеренно седыми. Даже глаза у меня не зеленые и не карие — они ореховые, как будто не смогли определиться. Я слишком импульсивна и агрессивна, чтобы воспринимать себя настоящей женщиной, но при этом сроду не была подвержена убогому и токсичному представлению о себе как о «недомужчине».

Именно потому, что мы такие разные, мне понадобилось немало времени на осмысление, что же у нас с сыном общего. Я все еще думаю над этим. Я так долго и упорно работала столько лет, пытаясь создать свою жизнь, — а теперь вдруг вижу кого-то, кому все по-настоящему ценные ее дары достаются просто так, падая в руки с небес. Раньше я молила Бога сделать меня сильнее; сейчас же прошу Его послать мне умения быть благодарной.

Каждый мой поцелуй сыну возмещает те поцелуи, которых я так хотела, но никогда не получала; оказалось, это единственное лекарство, способное залечить те старые раны. До родов я изводила себя вопросом, смогу ли его полюбить. Теперь меня тревожит, что этой любви слишком много и он ее просто не воспримет. Да, ему нужна материнская любовь — но у него есть только я, неспособная выразить ее во всей полноте. Я наконец поняла, что ребенок был точкой в долгом ожидании, которого я даже не осознавала. Что он был одновременно невозможен и неизбежен. Что у меня был всего один шанс стать чьей-либо матерью. Да, я его мать — теперь могу заявить это с уверенностью, — но лишь избавившись от собственных представлений о материнстве, я обнаружила, что могу воплотить их в жизнь.

Жизнь — забавная штука. Когда он рос внутри меня, я дышала за нас обоих. Теперь я хожу на камерные школьные спектакли, сижу в зале и вижу только его лицо, хотя на сцене множество детей. Стоит ему пропеть очередной куплет, как я глубоко вдыхаю — будто даже на расстоянии могу поделиться с ним этим воздухом, дотянуться до него силой своей любви. Он растет, и день за днем мне приходится разрешать ему все больше. Воспитание ребенка — не что иное, как долгая медленная агония прощания. Подозреваю, все мои потаенные материнские переживания известны каждой матери на свете — и сейчас это единственная мысль, способная меня утешить.

Чувствовала бы я то же к дочери? Мне хочется думать, что да, но этого уже не проверить. Быть дочерью оказалось слишком сложной задачей и для меня, и для моей матери; возможно, нашему роду нужно пропустить одно поколение, прервать цикл, чтобы он больше не повторился. Поэтому я мечтаю о внучке, хотя моя жажда любви, как всегда, нелогична и преждевременна. По моим подсчетам, есть немалая вероятность, что я умру прежде, чем она родится, — особенно если наш род продолжит пропускать ходы или разветвится. Возможно, так мне и предначертано.

Несмотря на это, сегодня, в этот солнечный день, я не могу не поддаться искушению и оставить вам «послание в бутылке». Ты, некто, запомни. Ты, некто, отыщи однажды мою внучку и поговори с ней. Расскажи ей о том дне, когда одна из ее бабушек сидела на кухне и смотрела в окно, не выпуская из рук ручку. Скажи, что она не видела при этом ни грязных тарелок, ни пыли на подоконнике — поскольку обдумывала важный вопрос. Скажи ей, что в конце концов ее бабушка решила рискнуть и начать любить свою внучку за несколько десятилетий до ее рождения. Расскажи ей об этом дне — о сегодняшнем дне, когда ее бабушка сидела на солнце и думала о ней под аккомпанемент ударов бейсбольной биты по пальмовому стволу.

12

Войдя в лабораторию, я по лицу Билла сразу поняла две вещи. Во-первых, он сегодня не ложился. Во-вторых, нас ждет отличный день.

— Где тебя носило? Уже половина восьмого, черт возьми!

За последние двадцать лет представление Билла о действительно добром утре мало изменилось. Когда мы жили в Атланте и он ночевал в машине, рассвет и удушающая жара загоняли его в лабораторию в это же время. Сейчас я знаю: если Билл появился раньше десяти, значит, накануне случилось что-то стоящее внимания и он просто не уходил. Сегодня утром он еще и позвонил мне.

— Сон для слабаков! — бодро отрапортовала я. — В чем дело?

— С-6, — ответил он. — Этот маленький засранец снова взялся за свое.

Билл провел меня мимо экспериментальных посадок, где на протяжении уже трех недель тянулись вверх восемьдесят ростков редиса. Воздух в комнате был идеально спокоен, а уровень освещения и увлажнения находился под строгим контролем. Самое забавное в ситуации с С-6 заключалось в том, что мы не рассчитывали увидеть ничего интересного: целью эксперимента было измерить недоступное глазу.

Взгляните на любое растение, и вы увидите лишь половину его организма. У корней, обитающих под землей, нет ничего общего с зеленой листвой: они так же не похожи друг на друга, как ваши собственные сердце и легкие, и так же созданы для разных целей. Ткани растения, находящиеся на поверхности, получают свет и воздух из атмосферы, превращая их внутри листьев в сахар. Ткани, скрытые в почве, впитывают воду и растворенные в ней питательные вещества, чтобы потом превратить сахара в белки. Зеленый стебель, ныряя под землю, грациозно перетекает в коричневый корень, и где-то на этой границе растение принимает множество важных решений. Если оба его конца преуспевают в своем деле, возникает вопрос, как распорядиться полученным за день. Можно заняться производством сахаров, крахмала, масел или белков — но что выбрать?

Есть четыре пути: расти, лечиться, обороняться или размножаться. Бывает, что решение принимается не сразу и накопленные ресурсы откладываются на будущее — как и неизбежный выбор из этих четырех вариантов. Но чем руководствуется растение, предпочитая тот или иной путь? Как ни странно, тем же, чем руководствуемся в схожих ситуациях мы. Наши возможности ограничены нашими генами; с учетом окружающей среды более удачным оказывается тот или иной выбор; некоторым присуща осторожность во всем, что касается накопленных средств, другие слишком азартны; на наши планы могут повлиять даже соображения собственной фертильности.

Изо всех атмосферных газов наибольшую ценность для растений представляет один — углекислый. За последние полвека его уровень в земной атмосфере существенно вырос, потому что человечество непрерывно сжигает органическое топливо, — а это, в свою очередь, обеспечило экономику растений щедрыми наличными и беспроцентными кредитами. Углекислый газ — валюта фотосинтеза; уже несколько десятилетий растения пользуются всеми благами неограниченного доступа к самому главному для них ресурсу. Наша редиска призвана была ответить на возникающий в таком случае вопрос: как это влияет на баланс «инвестиций» в наземную и подземную части растений по всему миру?

Несколько месяцев назад Билл купил недорогую камеру и подключил ее к своему компьютеру. Теперь мы могли снимать экспериментальные всходы, пока они росли в специальной комнате. «Посмотри-ка сюда», — сказал Билл, когда я приехала по его утреннему зову.

Каждые двадцать секунд камера делала снимок, из которых потом складывался видеоролик. Таким образом можно было за четыре минуты оценить все события, случившиеся за день роста. Сначала экран оставался темным — лампы еще не горели. Потом, внезапно, все залило светом; стали видны шестнадцать маленьких побегов в горшках. Сперва их стебли и листья были вялыми и расслабленными, но вскоре после включения света все растения проснулись, потянувшись к лампам.

Один из образцов у стены сразу привлек наше внимание: он дергался и крутился, тянулся сразу и вверх, и в стороны, отталкивая оказавшиеся рядом листья, и грубо шлепал собственными по центральному побегу соседа. Маркировка сообщала: в этом горшке обитает росток С-6, начавший свою жизнь семечком абсолютно того же размера и вида, что и остальные всходы в комнате. Несмотря на это, в процессе роста он вел себя иначе; сейчас, пересматривая видеоролик, мы вынуждены были просто принять то, что видели. Уже несколько ночей мы переставляли С-6, заменяли его соседей, постоянно измеряли и сравнивали его с собратьями, снимали одно видео за другим и могли точно сказать: единственное отличие С-6 заключалось в том, как он двигался после рассвета. Пока остальные растения вальяжно и грациозно потягивались, разворачиваясь к свету, С-6 лихорадочно дергал мелкими листочками, будто пытался вырваться из держащей его почвы.

— По-моему, он себя ненавидит, — сказал Билл.

— А мне он нравится. У парня стальные яйца, — возразила я.

— Вот только не привязывайся.

Пока Билл перезагружал и настраивал камеру в преддверии очередного эксперимента, я прокрутила ролик семь или восемь раз, во время каждого просмотра приветствуя одобрительным возгласом «пощечину» на второй минуте.

— Ты тоже видишь этот триумфальный взмах листом сразу после?

— Да ты рехнулась, — ответил Билл.

Позади нас щелкнули, включаясь, лампы в экспериментальной теплице — для подопытных начинался новый день. У меня же перед внутренним взором мелькнула стопка непроверенных работ на письменном столе.

— Черт, мы должны его сломить, — решила я. — Не поливай С-6, включи свет и поставь его в середину, рядом с тем, здоровым. И записывай все на видео.

— Конечно, ведь гуманнее идеи тебе в голову прийти не могло.

К этому времени в лаборатории начали появляться студенты и магистранты, наполняя ее шумом и движением. Из комнаты позади донесся громкий лязг, следом кто-то прошипел: «Вот черт!» — и мы с Биллом обменялись усталыми улыбками.

— Здесь все работает как часы, — сказала я. — Можешь поднимать свою дохлую задницу и тащить ее домой спать.

— Не, — ответил Билл, откидываясь в кресле. — Я же хочу посмотреть, как все обернется.

С-6 не был частью официального исследования, но он изменил все. Я словно поднялась на вершину некой интеллектуальной возвышенности и увидела с нее новые горизонты. Решив предъявить на нее права, мы инстинктивно использовали новый язык, который не соответствовал старым правилам. Называть С-6 «он» нам не хотелось, так что мы дали ему настоящее имя — «Крутись-кричи», позднее сократив его до «КК-С-6». Каждое утро начиналось с нашего ему приветствия, а способность С-6 стоически выдерживать все ниспосланные экспериментаторами пытки доставляла нам невыразимое удовольствие. Увы, он прожил не так долго, пав в итоге жертвой одной из ужасных мигреней Билла. Пока тот по десять часов лежал, свернувшись в клубок, под своим столом, обхватив руками раскалывающуюся голову, в лаборатории ничего не поливалось, не удобрялось и не снималось. Однажды я просто бесцеремонно выкинула останки С-6 в мусорное ведро.

Наша им одержимость не была частью научно спланированного эксперимента, мы даже никогда официально не записывали результаты этих наблюдений — и все же это крошечное растение в одноразовом картонном стаканчике изменило образ моих мыслей сильнее, чем все написанное в потрепанных учебниках с загнутыми страницами. Мне пришлось признать: С-6 делал очень многое не в соответствии с заложенным паттерном, а руководствуясь причинами, известными только ему. Он мог приложить «руку» сначала к одной стороне «тела», а потом к другой — просто на это ему требовалось примерно в 22 000 раз больше времени, чем человеку. Его и мои часы шли не в такт, и из-за этого между нами оказывалась непреодолимая пропасть. Мне казалось, я все время была чем-то занята, а он выглядел абсолютно пассивным. Однако с его точки зрения, возможно, я просто металась вокруг: размытое пятно, электрон внутри атома, слишком беспорядочно и быстро движущийся, чтобы считаться живым существом.

Но до этого осознания было еще далеко. А в тот день я просто встала и улыбнулась Биллу и нашим бестолковым студентам, чувствуя восторг новой догадки. Ход мыслей у меня в мозгу уже набирал обороты — словно поезд, миновавший наконец опасный участок. Мой дух получил неожиданную пищу, и как минимум один рабочий день обещал благодаря этому пройти радостнее. Как знать, не в том ли главное достижение науки?

Через несколько часов я убедила Билла, что нам необходим перерыв на обед. Мы договорились, что платить буду я, но по дороге мы заедем в магазин органических продуктов.

— Ничего, мне тоже туда надо, — сообщил Билл, пояснив: — Наверняка у них есть гомеопатические таблетки для моей руки.

Мы сели в мою машину и поехали через весь остров. Билл никогда не был в магазинах этой сети и немедленно пришел в состояние глубочайшего изумления. От входа он направился прямиком к пластиковым упаковкам, в каждой из которых лежало по шесть каперсов размером с мяч для гольфа. Стоило это удовольствие около $13.

— Неужели богатые люди и правда это едят? — спросил он.

— Ага, — кивнула я, даже не проверив, что он там разглядывает. — Это их любимое блюдо.

В тот момент меня гораздо больше занимал выбор из семи разных видов экстракта ростков пшеницы. Выбрав и отложив в конце концов самый зеленый, я поняла, что Билл куда-то ушел — не забыв перед этим сунуть мне в корзину пакет каперсов. Нашла я его удивленно разглядывающим мягкие французские сыры, которые рядами лежали в холодильнике, — и тут же поняла, как поступить.

— Давай-ка все это купим, — предложила я. — Почему бы и нет, черт возьми?

— Шутишь? — подозрительно сощурился Билл, но язык его тела выдавал скрытую надежду.

— Ни в коем случае, — ответила я. — Сегодня будем пировать, как владельцы паевых фондов.

Я часто чувствую вину за то, что получаю больше Билла, ведь в работе мы словно две части единого целого. А еще я люблю просто брать и покупать ненужное; в присутствии Билла хотя бы могу убеждать себя, что это проявление не импульсивности, а щедрости.

— Как удачно, что у них возле кассы есть стойка с такими штуками, — сообщил мне Билл, пробегая глазами состав органического шоколадного батончика с ягодами асаи и какао-порошком из Доминиканской Республики. — Страх берет при мысли, что я мог никогда этого не попробовать, — добавил он с набитым ртом.

Наши покупки (стоимостью $200) Билл загрузил в багажник машины сам, отказавшись от любой помощи. На четыре пакета из «очень плотной бумаги» у него имелись свои виды, так что он немедленно установил за ними строгий надзор. Затем Билл плюхнулся на пассажирское сиденье, пробормотал «Надеюсь, оно стоит своих денег» и вскрыл второй шоколадный батончик, на сей раз с рамбутаном.

Два часа спустя мы сидели в лаборатории, поглощая «Кармашки Рокфеллера» — осетровую икру, завернутую в ломтики хамона (разогревать в микроволновке десять секунд).

— Черт, — буркнула я, глядя на часы. — Мне пора ехать. Вернусь вечером.

— До встречи. — Рот у Билла был занят багетом, поэтому слова прозвучали неразборчиво. Для верности он помахал мне кусочком камамбера.

Я запрыгнула в машину и помчалась забирать из школы сына, у которого как раз закончились уроки. Мы совершили обычный обмен — рюкзак на плавки с полотенцем — и поехали на пляж. По дороге я спросила, как продвигается учеба в третьем классе; он в ответ пожал плечами.

Оставив машину на нашем обычном месте у входа в парк Капиолани, мы дошли до баньяновой рощи. Пока я стояла и ждала, сын раскачивался на том, что на первый взгляд казалось лианами — но на деле представляло собой воздушные корни, водопадом свисающие с веток. Добравшись до пляжа, мы бросили полотенца поверх ботинок, бросились в океан и некоторое время изображали белобрюхих тюленей, ныряя и перекатываясь на мелководье.

Затем мы выбрались на берег, и я принялась осматривать себя в поисках синяков.

— Детеныши белобрюхих тюленей гораздо хитрее, чем о них пишут в учебниках, — пробормотала я, растирая шею и проклиная свой возраст. — Удивительно, что такие хорошие пловцы предпочитают ездить на спинах родителей.

Сын ковырялся в песке рядом.

— А правда, что под землей живут маленькие зверушки, которых нельзя разглядеть? — спросил он и, продемонстрировав мне горсти влажного песка, запустил ими в воду.

— Правда, — подтвердила я. — Маленькие зверушки живут повсюду.

— Много?

— Очень. Слишком много, чтобы сосчитать.

Какое-то время он обдумывал мои слова, а потом заявил:

— Я сказал учительнице, что маленькие зверушки находят друг друга благодаря магнитам внутри тела, но она ответила, что это вряд ли.

— Значит, она ошиблась, — немедленно вскипела я, бросившись на его защиту. — Я даже знаю человека, который это открыл.

Я уже была готова броситься в бой, но мой сын немедленно сменил тему — будто судья, пытающийся прервать назойливого адвоката:

— Все равно это не важно, потому что я стану бейсболистом премьер-лиги.

— Обещаю приходить на каждую твою игру, — сказала я, а потом, как всегда, добавила: — Ты же достанешь мне бесплатные билеты?

Он замолчал, обдумывая вопрос.

— Парочку, — пообещал он наконец.

Время близилось к шести вечера, поэтому я встала, отряхнула полотенца и собрала наши вещи, готовясь вернуться домой.

— А что сегодня на десерт? — спросил меня сын.

— Конфеты, которые ты набрал на Хеллоуин, — ответила я. — Фу.

Он улыбнулся и шлепнул меня по руке.

Пока я готовила ужин, сын сражался с Коко — наследницей Ребы, прожившей почти пятнадцать лет и искренне нами оплаканной. Благодаря Коко, которая тоже была чесапик-бей-ретривером, я узнала, что лучшие черты этой породы присущи всем ее представителям.

Неустрашимая и несокрушимая, Коко не боится выходить под дождь и вечно пытается помочь нам в любом деле. Валяться на цементном полу ей нравится гораздо больше, чем на мягкой лежанке, а если мы забываем ее покормить, она отправляется на задний двор и грызет гравий на подъездной дорожке. Еще она, не раздумывая, кинется с разбегу в двухметровую волну, если я дам команду принести обратно брошенный кокосовый орех, — именно так мы развлекаемся в выходные. Когда же мы с семьей уезжаем, Коко отправляется к дяде Биллу, где жестоко расправляется с угрожающими его любимому манговому дереву крысами.

Клинт вернулся с работы как раз к ужину, так что за стол мы сели вместе, а потом вывели Коко на долгую прогулку по окрестностям. Ровно в девять вечера сын был успешно уложен в кровать, но перед этим — как раз когда он собрался чистить зубы — я дала ему маленький флакончик с экстрактом ростков пшеницы.

— Сперва выпей вот это, — предложила я. — Если осмелишься, конечно.

У него расширились глаза.

— Ты все-таки его сделала! — закричал он удивленно, а потом выпил залпом, хоть и морщась от горечи.

Уже несколько недель сын просил меня изобрести зелье, способное превратить его в тигра. «Сделай его в своей лаборатории, — инструктировал он. — Из растений».

Пока я укладывала его в кровать и поправляла одеяло, на его лице возникло то выражение, которое бывает у детей, когда они готовятся сообщить вам что-то важное.

— Мы с Биллом собираемся пристроить к домику на дереве подвал, — сообщил он.

Я искренне заинтересовалась.

— И как вы это сделаете?

— Нам нужен чертеж. Много чертежей. Сначала мы соберем модель.

— А меня пустите в гости, когда все будет готово? — наудачу спросила я.

— Нет, — решительно ответил сын, но потом, подумав, добавил: — Может быть. После того, как он перестанет быть новым.

Затем он закрыл глаза и спросил:

— Я уже стал тигром?

Я внимательно осмотрела его с головы до пят:

— Нет.

— Почему?

— На это нужно время.

— Почему на это нужно время?

— Не знаю, — призналась я. — Но чтобы стать тем, кем ты должен стать, всегда нужно время.

Когда сын поднял на меня глаза, во взгляде его светилось не только множество вопросов, но и понимание: иногда притворяться, будто во что-то веришь, гораздо веселее, чем знать наверняка, что это неправда.

— Но оно же точно сработает, твое зелье?

— Конечно, сработает. Сработало же раньше.

— На ком?

— На маленьком зверьке по имени Hadrocodium, — объяснила я. — Он был млекопитающим и жил примерно двести миллионов лет назад. В то время ему приходилось постоянно прятаться от динозавров, потому что они могли наступить на него и раздавить в лепешку. Помнишь магнолию возле дома, где мы жили, когда ты был совсем маленьким? То дерево было пра-пра-пра-пра-и-еще-много-раз-правнучкой первого цветка, который выглядел точно так же. Оно тогда только родилось — первое растение нового вида, — а Hadrocodium как раз бегал неподалеку. Однажды он съел несколько листьев этого дерева, потому что мама обещала: так он станет таким же сильным, как динозавры. Но вместо этого он превратился в тигра. Да, на это ушло сто пятьдесят миллионов лет, множество проб и столько же ошибок, но в конце концов она стала тигром.

— Она? — удивился сын. — Ты говорила, это был «он». Тигр — мальчик.

— Почему бы тигру не быть девочкой?

— Потому что он не девочка, — объяснил мне сын так, словно это было очевидно, а потом прибавил: — Ты сейчас поедешь в лабораторию?

— Да, но вернусь до того, как ты проснешься, — заверила я его. — Папа через коридор, а Коко будет стоять на страже, пока ты спишь. Этот дом полон тех, кто тебя любит, — пропела я ему нашу привычную вечернюю мантру.

Сын отвернулся к стене — знак, что спать ему хочется больше, чем болтать. Тогда я отправилась на кухню и заварила две чашки растворимого кофе. Посмотрев на часы, я поняла, что успеваю в лабораторию к половине одиннадцатого, и потянулась за телефоном — написать Биллу. На экране сразу высветились два сообщения от него. Первое требовало: «ЗАХВАТИ СИРОП РВОТНОГО КОРНЯ». А второе, отправленное часом позже: «И ЕЩЕ ЕДЫ».

Я заглянула к Клинту — занести вторую чашку кофе и предупредить, что уезжаю. Уравнения, которыми он усердно исписывал целые страницы, были мне абсолютно непонятны, и мы оба это знали — поэтому он лишь рассмеялся, услышав мое традиционное:

— Не хочешь, чтобы я тебе помогла, а?

— Вообще-то хочу. Ты только посмотри на данные, которые я сегодня получил!

— Обалденные данные. Мне нравятся, — ответила я, невозмутимо продолжая копаться в сумочке в поисках ключей.

— Эти новые. Ты их еще не видела.

— Тогда они ужасны. И все оси у не на месте. — Я помахала Клинту рукой.

— Это карта, — улыбнулся он в ответ.

— Значит, на ней цвета неправильные. Милый, мне пора идти портить собственные исследования, на твои времени уже не остается. — И я беспомощно добавила: — «Обезьяньи джунгли» никогда не спят.

— Все равно спасибо за консультацию, — откликнулся он.

Я снова заглянула к сыну — убедиться, что он спит. Поцеловала его в лоб и улыбнулась: теперь он уже не всегда позволяет целовать себя, когда бодрствует. Потом прочитала «Отче наш», чувствуя, как переполняется щемящим чувством сердце, и погладила Коко, занявшую привычный пост в изножье. Когда я обхватила ее голову и прошептала: «Ты же будешь охранять моего ребенка?» — она подняла на меня огромные честные глаза ретривера, ответившего на этот вопрос раз и навсегда еще много лет назад.

Снова поцеловав мужа, я забросила за спину рюкзак и отправилась отпирать гараж. Выкатила оттуда велосипед и подняла голову, глядя в теплое тропическое небо и расстилавшийся за ним смертельно холодный космос, откуда ко мне стремился свет невообразимо горячих огненных шаров, и по сей день пылавших на другом конце галактики. Затем надела шлем и поехала в лабораторию, чтобы провести ночь там, где желала вторая половина моего сердца.

13

Когда имеешь дело с растениями, очень часто трудно понять, где начало, а где конец. Разорви почти любое из них надвое, и корни продолжат жить еще много лет. Ствол упавшего дерева попытается вновь стать целым — год за годом, год за годом; его внутренняя часть полна спящих почек — иногда их вдвое больше, чем можно заметить снаружи, и все они готовы к новой жизни. Почки превращаются в ростки, ростки в побеги, побеги, которым повезет, станут ветвями, а хорошие ветви проживут десятилетия. И вот на том же месте снова зеленеет крона — пышная, как раньше, или даже пышнее, вопреки попыткам ее убить.

Животные являют собой неделимое единство, но каждое растение — это модульная конструкция, в которой целое равно сумме составных частей. Дерево может выбросить и заменить довольно крупные фрагменты себя; более того, оно регулярно вынуждено проделывать это на протяжении столетий — а именно столько составляет его средний жизненный цикл. Да, деревья умирают, но только потому, что жизнь становится для них слишком дорогим удовольствием. Стоит показаться солнцу, листья начинают разделять воду, добавлять газы и склеивать все это в сахара, которые передаются в стебель, где навстречу им уже поднимаются от корней разведенные питательные вещества.

Эти сокровища растение может обратить в новую древесину, идущую на укрепление ствола или веток. Но у дерева есть и множество других нужд: замена старых листьев, изготовление лекарства против инфекций, образование цветков и семян. Для этого используются те же сырые материалы. Их никогда не бывает слишком много, а само растение ограничено тем, насколько глубоко оно может пустить корни или широко раскинуть ветви в поисках новых ресурсов. Постепенно ему нужно будет все больше и больше питательных веществ, чтобы поддерживать ветки и корни, уже неспособные вырасти достаточно далеко и захватить эти вещества. Как только возможности окружающей среды оказываются исчерпаны, дерево теряет все. Именно поэтому их и подрезают — чтобы сберечь. Как говорила Мардж Пирси, жизнь и любовь похожи на масло: их невозможно хранить, поэтому приходится готовить заново каждый день.

14

Есть что-то невыразимо грустное в окончании любого эксперимента по выращиванию растений. Мы много работали с Arabidopsis thaliana, скромным маленьким цветком. Даже полностью взрослым он умещается в ладони. Arabidopsis thaliana — одно из немногих растений, геном которого ученым удалось расшифровать целиком, поэтому, если вы распутаете цепочку ДНК внутри одной клетки и вытянете ее наружу, мы сможем перечислить вам точные химические формулы всех 125 миллионов молекул, которые ее составляют.

Извлеченная из клетки, где она стянута в тугой завиток, эта цепочка протеинов растягивается в длину на добрых пять сантиметров. В каждой клетке растения есть как минимум одна такая протеиновая «пружина», и ученые нашли формулу для нее всей. Честно говоря, мне не особенно нравится об этом думать: слишком большой объем по-настоящему изумительных данных. Предполагается, что ученый в основном удивляется в начале карьеры, а не в конце. Но чем больше я узнаю, тем сильнее у меня подкашиваются ноги, не выдерживая веса всей этой информации.

Впервые в жизни я чувствую себя уставшей и с ностальгией вспоминаю долгие выходные прошлых лет, когда я могла спокойно работать сорок восемь часов подряд, а каждый научный результат придавал силы и заряжал разум, залпами выдававший новые идеи. Я все еще генерирую их, но теперь они богаче, глубже и посещают меня, пока я сижу на месте. К тому же эти мои новые идеи, как правило, работают. Поэтому каждое утро я просто выбираю что-нибудь зеленое и смотрю на него, а потом принимаюсь сажать семена — раз уж знаю, как это делать.

Прошлой весной мы с Биллом анализировали результаты большого сельскохозяйственного эксперимента. Проводился он в теплице с искусственной атмосферой, к которой человечество придет через несколько сотен лет, если не начнет бороться с выбросами углерода. В этих условиях мы выращивали батат, и его клубни становились крупнее по мере того, как увеличивался уровень углекислоты. Это никого не удивляло. Однако, несмотря на количество удобрений, эти крупные клубни оставались менее питательными и содержали меньше белка — и вот это уже вызывало удивление. А еще огорчение: ведь самые бедные и голодающие нации мира полагаются именно на батат как на основной источник пищевого белка. Значит, более крупные клубни в будущем смогут дать пищу большему количеству людей, но оставят их менее сытыми. Я не знаю, почему так происходит.

Урожай мы собрали несколько дней назад. Для этого потребовалась целая толпа студентов, которые почти три полных дня трудились под руководством невероятно сильного и мудрого юноши по имени Мэтт — нашего будущего выпускника. За время проведения эксперимента он тоже вырос, превратившись в настоящего лидера и профессионала, на которого приятно было смотреть. Теперь он легко возвышался среди хаоса и двух десятков растерянных людей, находя каждому из них полезное занятие и день за днем обеспечивая неиссякаемую поддержку и постоянный контроль качества. Складывалось впечатление, будто Мэтт вышел на бой с этими растениями — и каждый упавший лист или распластанный по земле корень служил свидетельством его победы. Нам с Биллом повезло просто находиться рядом, не вмешиваясь — так и должно быть, когда студент готов к выпуску.

Сейчас суматоха уже улеглась, члены команды отправились отдыхать по домам — все, кроме нас. Наверное, так чувствуешь себя, заходя в комнату уехавшего в колледж сына. Следы ранних лет его жизни беспорядочно брошены и забыты: для него они уже ничего не значат, но для тебя — бесценны.

Внутри теплицы сильно пахло почвогрунтом. Мэтт отделил каждый клубень от растения, сфотографировал его, измерил и детально описал. В резком дневном свете все окружающее виделось слегка в дымке; стоило бы пойти домой и тоже отдохнуть, но я решила, что еще пара часов меня не убьет, и осталась.

Внезапно в кармане завибрировал телефон, напоминая о событии в календаре. Я взглянула на экран и поняла, что вот-вот пропущу возможность сделать маммограмму. Эту процедуру я и так откладывала три года и уже переносила один раз в этом семестре. «Вот черт, — подумала я. — Только не опять».

Дверь теплицы распахнулась, и на пороге показался Билл.

— Мы ведь сможем сами вырезать опухоль, если что? — спросила я его. — Здесь точно где-то был садовый нож.

— Сверлом удобнее, — ответил Билл не моргнув глазом. Затем задумался и добавил: — Кажется, у меня даже была для этого специальная насадка.

Говорил он все это не переставая жевать кусок холодной засохшей пиццы — одной из многих, которые мы заказали вчера и бодро умяли на протяжении ночи. «Двадцать лет прошло, а он выглядит все так же», — подумала я.

Направление мыслей Билла в этот момент оказалось прямо противоположным. Он окинул меня взглядом и спросил:

— Боже, как ты успела постареть на пять лет, пока я был снаружи? Ты похожа на морскую ведьму из мультфильма про Попая.

— А ты уволен, — сообщила я. — Иди теперь к ведьмам из отдела кадров, забирай документы.

— Они по субботам не работают. И к тому же тебе стоит выглянуть наружу. — Билл кивнул на дверь.

Наша теплица — одна из многих на исследовательской станции института и расположена среди других в долине возле ручейка, впадающего в океан. Каждая из них размером примерно со спортивный зал и представляет собой огромный каркас из нержавеющей стали, закрытый обычной затеняющей сеткой. Гавайские острова и сами по себе похожи на множество гигантских теплиц, где условия для роста растений идеальны круглый год, а ежедневные дожди напоминают скорее рутинный полив по расписанию.

Я посмотрела, куда указывал Билл — в сторону поросших джунглями гор, — и увидела яркую ленту радуги, которая аркой изгибалась в небе: очень четкую и оттого казавшуюся еще ярче и красивее. Вторая радуга, более широкая и размытая, обрамляла ее по краю — мягкий отблеск, лишь усиливающий уверенное сияние первой.

— Ого, двойная радуга, — удивилась я.

— Да, черт возьми.

— Нечасто их увидишь, — добавила я, пытаясь обосновать свой восторг.

— Угу, потому что на вторую всем плевать. Она всегда есть, но никто ее не замечает. Бедная радуга! Наверное, она чувствует себя такой одинокой.

Я пристально посмотрела на Билла.

— Да ты сегодня прямо философ, — заметила я, после чего подхватила цепочку его рассуждений: — На самом деле это одна и та же радуга. Просто луч света, проходя через область с плохой погодой, преломляется так, что мы видим два отдельных изображения.

Билл помолчал, а потом сухо сказал:

— Эти радуги — самовлюбленные засранцы, пора им уже разобраться в себе.

Я задумчиво ответила, что вряд ли они сделают это в ближайшее время.

Мы зашли за теплицу, взяли из старого сарая пару складных стульев и вернулись внутрь. Дальняя часть помещения представляла собой настоящий хаос: в углу стояли грязные цветочные горшки, в одном из которых лежал клубок перепачканной измерительной ленты; неподалеку высился холмик почвы. Мы поставили возле него стулья, плюхнулись на них и погрузили босые ноги в холодную сырую землю. На противоположном конце теплицы было отведено место под чей-то еще эксперимент. Мне он казался во всех смыслах вечным: начавшись до нашего появления здесь, он, вероятно, будет продолжаться, даже когда я выйду на пенсию.

— И как здесь кому-то может не понравиться? — Я обвела рукой бесконечные ряды орхидей. — Ты только принюхайся!

— Признаю, в этот раз у нас вышло отлично, — ответил Билл. — Никогда не думал, что окажусь на Гавайях.

Я беспокоюсь о нем. О его прошлом, о его «мог бы». Меня тревожит, что он мог бы завести жену и множество детей, если бы не оставался рядом со мной все эти годы. Билл в ответ возражает, что армяне живут обычно дольше ста лет, а ему еще и пятидесяти не исполнилось — поэтому начинать искать девушку слишком рано. И все же я волнуюсь о его будущем. Возможно, однажды он встретит кого-то, кто окажется его недостоин, но и это предположение Билл встречает смехом. «Раньше женщин отпугивало, что я живу в машине, — жалуется он, — а теперь они хотят только моих денег».

Билл и правда неплохо устроился. Его дом с видом на Гонолулу стоит высоко на холме, а выращенные своими руками манго стали настоящим украшением пышного, утопающего в цветах сада. Продажа дома в Балтиморе принесла Биллу небольшое состояние. Развалюха, которую он тогда купил несмотря на гниющие трубы, дешевую проводку и поползший фундамент, после сделанного по ночам и исключительно своими руками ремонта превратилась в великолепный образчик недвижимости, расположенный в двух шагах от университета.

Люди по-прежнему удивляются, глядя на нас с Биллом. Может, мы брат и сестра? Родственные души? Товарищи? Послушники? Сообщники? Мы делим каждую трапезу и беспрестанно учим друг друга новому, а наши бюджеты давно перепутаны. Мы вместе путешествуем, вместе работаем, заканчиваем друг за другом фразы, а при необходимости охотно рискнем для второго жизнью. Пускай я счастлива замужем, у меня есть ребенок, а Билл заранее против всего этого; он — мой брат, от которого я никогда не откажусь, часть базовой комплектации. И все же люди, которых я встречаю, то и дело пытаются приклеить на нас ярлык. Как и в случае с клубнями из эксперимента, у меня нет ответа на эту загадку. Я продолжаю быть частью симбиоза просто потому, что знаю, как это делать.

Я потянулась и, подняв лейку, щедро залила покрывающую наши ноги землю. Пошевелив пальцами, мы превратили это месиво в отличную мягкую грязь, а потом откинулись на спинки стульев и некоторое время просто сидели неподвижно. Наконец Билл нарушил тишину:

— Итак! Чем займемся теперь? У нас же все под контролем до 2016-го, верно?

Он имел в виду финансирование лаборатории; мы действительно финансово стабильны до лета 2016 года включительно — это обеспечивает сразу несколько контрактов от федерального правительства. Однако по окончании этого периода лаборатория все еще может закрыться: финансирование исследований об окружающей среде с каждым годом становится все ниже. У меня есть ставка, но у Билла-то ее нет; это привилегия профессоров. Меня приводит в бешенство подобная несправедливость: лучший и самый трудолюбивый из известных мне ученых живет, не имея никаких долгосрочных гарантий, причем это во многом моя вина. Если мы потеряем финансирование, мне останется только пригрозить руководству увольнением по собственному желанию — что, скорее всего, попросту оставит без работы нас обоих. Мы исследователи, а потому никогда уже не будем чувствовать себя в безопасности.

— Так, проехали! — Билл хлопнул у меня перед носом в ладони, оборвав цепочку размышлений. — Что будем делать дальше? Мы же можем творить что пожелаем!

И он, потерев руки, поднялся со стула. Билл, конечно, был прав. Позор мне, маловерной… Разве есть на свете хотя бы одна работящая команда, занимающаяся чем угодно и при этом чувствующая себя в безопасности? «Уподобимся полевым лилиям, — решила я про себя. — Только мы будем сеять, жать, прясть и трудиться».

Я тоже поднялась и сделала шаг вперед.

— Итак, что у нас есть? — Я осмотрела стандартный набор нашего потрепанного инвентаря. — Знаю. Давай соберем все это барахло в кучу, встанем рядом и будем на нее смотреть. После этого нам непременно что-нибудь придет в голову.