Девушка из лаборатории Джарен Хоуп
Поэтому я просто сняла защитные очки и присела за радиоприемником, перебирая частоты в поисках какого-нибудь ток-шоу. Регулятор был сломан и плохо слушался, частоты приходилось выставлять вручную, иначе они не переключались. Последнее, что я тогда услышала, — невероятно громкий и резкий хлопок, как будто у меня в голове разорвалась петарда. После этого на пять минут воцарилась абсолютная тишина. Ни звука. Не слышно было даже дыхания, гула систем кондиционирования или пульсации крови в голове. Ничего.
Я в ужасе вскочила и увидела, что мое рабочее место и все вокруг него усыпано осколками стекла. Билла нигде не было — я осталась одна. В панике выкрикнув его имя, я поняла, что не слышу собственного голоса, и перепугалась еще больше. Однако в следующую секунду из-за стойки показалась голова Билла; глаза у него были размером с блюдца. Услышав звук, похожий на выстрел, он нырнул под стол и прятался там, пока я его не окликнула.
В ту же секунду я поняла, что произошло. Дело было в индикаторной трубке, с которой я работала. Замечтавшись, я продержала иглу внутри слишком долго, и в трубке оказалось больше углекислого газа, чем она могла вместить. Когда она была запечатана, замороженный газ начал согреваться, расширился и просто разорвал контейнер на части. При этом взрывная волна задела уже подготовленные трубки, которые Билл сложил вместе, — таким образом уничтожив результат нескольких дней работы и усеяв всю комнату градом острых осколков.
В задней панели приемника застряло немало такой «шрапнели»: в основном крошечные кусочки, среди которых попадались и довольно большие фрагменты. Если бы я в тот момент не склонилась к ручке управления, этот стеклянный дождь, несомненно, попал бы мне в глаза. Меня охватил иррациональный страх: на минуту показалось, что сейчас все в комнате взорвется. Я начала бешено оглядываться по сторонам, постепенно сознавая: мы в безопасности — как минимум потому, что все имеющееся стекло и так уже взорвалось. Тревога отступала, слух возвращался, а с ним пришла и страшная боль, огнем обжигавшая голову при каждом, пусть и едва различимом звуке. Казалось, мои барабанные перепонки оголены, а из ушей вот-вот пойдет кровь.
«Мне здесь не место, — подумала я. А через секунду: — Что, черт возьми, я тут делаю?»
Я все испортила. Это было ужасно.
Билл выключил горелки и обошел лабораторию, методично отсоединяя все приборы. Я продолжала стоять на месте, не зная, как быть дальше. Ощущение было такое, будто вместе с запасами индикаторных трубок взорвался и весь мой мир.
«Ученые не попадают в такие ситуации. Только полная дура могла так облажаться», — твердила я себе, не в силах даже поднять на Билла глаза.
— Я выйду покурить? — нарушил молчание Билл. Голос его звучал абсолютно спокойно, что только усиливало чувство нереальности происходящего.
Я кивнула и поморщилась. Уши болели просто невыносимо.
Билл скрипуче прошагал по битому стеклу, градом усыпавшему пол, к двери. Там он остановился и обернулся ко мне:
— Идешь?
— Я не курю, — жалобно пробормотала я.
Билл кивком указал на коридор:
— Ничего, я тебя научу.
Мы вышли на улицу, миновали несколько зданий по направлению к Телеграф-авеню и уселись на бордюре, поеживаясь в легких футболках от ночной прохлады. Билл зажег сигарету. По Беркли тут и там бродили привычные для этого времени суток персонажи, некоторые — увлеченно беседуя с самими собой.
Я подтянула колени к груди и прикусила костяшки пальцев: привычка, старательно скрываемая от остальных. В лаборатории меня обычно спасали перчатки, но сейчас бороться с тревогой не было сил. Я кусала правую руку, пока не почувствовала, что на губах стало солоно от крови. Этот вкус и боль успокаивали меня, так что я продолжала снова и снова вгрызаться в саднящую кожу между костяшками. Пройдет несколько месяцев, и я стану профессором — но в ту ночь казалось, что у меня никогда и ничего уже не получится.
Билл затянулся.
— У нас была собака, которая грызла лапы, — сообщил он.
— Да, знаю, это ужасно. — Меня накрыло чувством стыда. Сжавшись в комок, я прижала кулаки к животу, чтобы удержаться от соблазна.
— Отличная собака, — продолжил он. — Нам пофиг было. Такая замечательная псина могла делать, что ее душе угодно.
Я уткнулась головой в колени и закрыла глаза. Так мы и сидели в молчании, пока Билл докуривал свою сигарету.
Спустя какое-то время мы вернулись в лабораторию и аккуратно собрали все осколки. Я была рада, что инцидент произошел поздно ночью, — но испытывала вину, думая о том, как именно избежала наказания за столь серьезную ошибку.
— Уже решил, чем займешься в следующем году? — спросила я Билла, пока мы заметали битое стекло. Узнав, что он получил по почвоведению диплом с отличием, я ничуть не удивилась и решила, что его уже ждет подходящая должность: наш отдел славился умением пристраивать выпускников.
— Пока план такой, — невозмутимо начал Билл. — Я выкапываю во дворе у родителей еще одну яму и переезжаю в нее жить.
Я кивнула.
— Там я буду курить, — добавил он. — Пока не кончатся сигареты.
Я снова кивнула.
— Потом, наверное, сяду и буду грызть руки.
Я колебалась недолго.
— Тогда как насчет того, чтобы переехать в Атланту и помочь мне построить лабораторию? Я даже смогу платить тебе зарплату. То есть почти уверена, что смогу.
Билл серьезно обдумал мое предложение.
— А радио можно будет с собой взять? — спросил он, указывая на испещренный дырками пластиковый приемник, который мы уже почти собрались выкинуть в мусорный бак за зданием.
— Конечно, — ответила я. — У нас таких будет целая куча.
Два месяца спустя мы погрузили все наши пожитки в мой пикап — они легко в нем поместились — и двинули в Южную Калифорнию, к семье Билла. Мы договорились, что я уеду в Джорджию первая, чтобы успеть к началу осеннего семестра, а он останется в родительском доме и присоединится ко мне через несколько месяцев.
Родители Билла оказались исключительно гостеприимными хозяевами — они встретили меня как давно потерянную и вновь обретенную дочь. Отцу Билла на тот момент было около восьмидесяти, и он оказался просто кладезем потрясающих историй. Всю свою жизнь он проработал независимым режиссером-документалистом, фиксируя на пленку свидетельства армянского геноцида, от которого был вынужден бежать вместе с семьей еще ребенком. Благодаря финансированию Национального агентства по поддержке искусства над этими фильмами работала вся семья. В детстве Билл и его братья осваивали мастерство членов съемочной группы, путешествуя за отцом по Сирии. Дома, недалеко от Голливуда, они монтировали отснятый материал и помогали ухаживать за огромным садом. Отец Билла отвечал за то, чтобы все шло в рост, а мать следила, чтобы я ела апельсины только с лучшего дерева.
В ночь накануне отъезда я лежала на кровати в комнате сестры Билла, смотрела в потолок и думала о будущем. На следующее утро мне предстоит миновать Барстоу, выехать на трассу 40 и навсегда проститься с Калифорнией. Это будет не первый раз, когда я оставлю за плечами знакомое и привычное, чтобы никогда больше не вернуться. Так я уехала из дома в колледж и из колледжа в университет: все вокруг были уверены, что я к этому готова. Все, кроме меня. Однако в этот раз — впервые — там, куда я еду, ко мне присоединится настоящий друг. Я уже понимала, как это важно, чтобы вознести Богу искреннюю благодарность.
Первого августа 1996 года я официально получила право называться старшим преподавателем Технологического института Джорджии. Предполагалось, что я буду вести себя соответственно, вот только мне было всего двадцать шесть, и я понятия не имела, что в таком случае требуется делать. Бывали дни — и немало, когда я по шесть часов готовилась к часовому аудиторному занятию. Наградой за эти мучения была возможность засесть в кабинете, выбирая и заказывая реактивы и оборудование — будто счастливая невеста, составляющая список подарков. Когда все заказы наконец были доставлены, из них получилась целая картонная гора в подвале. На почте при получении на всех коробках писали «Джарен». Прислонившись к стене, я разглядывала эту башню, на каждом кирпичике которой значилась моя фамилия двадцатью разными почерками, — прекрасная картина! Билл должен был приехать в январе, тогда нам и предстояло все разложить и расставить — создать свою чудесную страну, о которой мы так часто грезили в Калифорнии. Мне хотелось вскрыть коробки вдвоем, но ожидание это было сравнимо с тем, которое мучает ребенка рождественским утром. Я то и дело вытягивала из стопки какую-нибудь коробку, трясла ее, пытаясь угадать, что внутри, даже начинала распаковывать — но потом одергивала себя и возвращала на место.
Младшим курсам я читала геологию, старшим — геохимию. Это оказалось гораздо труднее, чем можно было предположить. Думаю, в течение первого семестра я сделала в домашних работах ошибок больше, чем все мои студенты. В конце концов за мной закрепилась репутация доброго и всепрощающего преподавателя, готового всем поставить «отлично». Меня это устраивало, ведь я была ненамного старше своих студентов и младше многих аспирантов. В таких условиях тяжело казаться жесткой. К тому же мне все равно не слишком нравились курсы лекций: самые важные знания я получила, работая руками.
Несмотря на это, я честно исполняла обязанности лектора: писала на доске уравнения, раздавала и собирала тетради с домашней работой, отсиживала приемные часы и принимала экзамены. Но больше всего меня занимало приближение нового года, когда мы с Биллом начнем строить мою — и только мою! — первую лабораторию.
Встречать его в аэропорт Атланты я приехала на час раньше нужного — да так и застряла у лент выдачи багажа, завороженная их движением. Неожиданно позади раздался знакомый голос:
— Эй, Хоуп, я тут.
Обернувшись, я увидела Билла, который стоял через два транспортера от меня. Компанию ему составляли четыре тяжелых старомодных чемодана без колесиков или ремней.
— Ой, привет!
Очевидно, я ждала не у той ленты выдачи. Быстро оглядевшись в попытке скрыть смущение, я поняла, что не помню, узнавала ли вообще номер нужной. Не помнила я и того, как парковала машину, хотя в руках у меня был талон на парковку с нацарапанным моим почерком номером места — С2. Такое случалось со мной довольно часто: фрагменты жизни выпадали из памяти тут и там, и, как бы я ни старалась скрыть проблему, ситуация ухудшалась. Я даже обратилась с ней к врачу, который посвятил мне целых сорок пять секунд, сказал, что я слишком много работаю, и выписал многократный рецепт на легкое успокоительное.
— Ты изменилась, — заметил Билл.
Он был прав: я мало спала и довольно сильно потеряла в весе. На самом деле я всегда была легковозбудимой, но чувствовала, что сейчас дело не в этом.
— У меня новая фишка. Называется «тревожное расстройство», — сообщила я, сделав страшные глаза. — Им страдают более двадцати пяти миллионов американцев.
Это была цитата из брошюрки, которую дал мне доктор.
— Ясно. — И Билл, осмотревшись по сторонам, добавил: — Так вот, значит, какая Атланта. Боже, что мы вообще тут делаем?
— Это наша последняя надежда на мир! — пафосно ответила я слоганом из «Вавилона-5», стараясь, чтобы голос прозвучал как у актера закадровой озвучки, а потом рассмеялась собственной шутке. Билл даже не улыбнулся.
Мы прошли по галерее к парковке и отыскали мой автомобиль. Забросив поклажу в багажник, Билл устроился на пассажирском сиденье.
— Никогда раньше не забирался так далеко на восток, — сказал он. — Здесь хотя бы сигареты продают?
Я передала ему нераспечатанную пачку Marlboro Lights, уже несколько месяцев болтавшуюся в сумке.
— Прости, я так и не научилась курить. Зато с этой штукой у нас почти гармония. — Я потрясла перед ним пузырьком лоразепама.
— Каждому свое, — пробормотал Билл, закуривая. Затем опустил стекло и выкинул спичку в окно.
Едва вдохнув дым от его сигареты, я почувствовала, как знакомый запах приносит спокойствие. Билл искренне обрадовался, обнаружив, что слово «зима» на Юге почти ничего не значит. Пока мы ехали с открытыми окнами (и не пристегивая ремней) все дальше по окружной автостраде, навстречу ломаному силуэту Атланты на горизонте, внутри меня разгоралось чувство глубокой и в то же время простой радости: я не одна.
Прошло несколько минут, прежде чем стало ясно: я понятия не имею, куда везу Билла. В памяти сразу всплыл вечер двухгодичной давности, когда мы точно так же возвращались из экспедиции и его нужно было отвезти домой последним.
— Пока ты ищешь себе жилье, мой диван в твоем полном распоряжении, — предложила я.
— Нет, спасибо. Высади меня потом где-нибудь в центре, я разберусь, — ответил Билл. — Прямо сейчас я хочу только увидеть новую лабораторию.
— Ясно, — кивнула я. — Тогда едем.
Добравшись до университета, я оставила машину на парковке возле нашего здания, известного как «старый инженерный корпус», — хотя отдел инженеров давно уже съехал из него в поисках лучших мест. Там мы вместе спустились по лестнице и прошли в подвал, в комнату, которой предстояло стать нашей лабораторией. Поворачивая в замке ключ, я с трудом сдерживала восторг.
Правда, стоило двери распахнуться, я поняла, что показать-то мне особо и нечего. Это была комната без окон площадью 55 квадратных метров; взглянув на нее глазами стороннего человека, я с кристальной ясностью осознала, как мало она напоминает то сияющее, напичканное самой современной техникой помещение, которое я описывала Биллу в прошлых калифорнийских мечтах.
По-новому оглядев доставшуюся нам обшарпанную комнатку, которую давно не ремонтировали, а потом окончательно забросили, я вдруг заметила, что обшивка пестрит дырами и кое-где порвана. Выключатели отвалились и свисают на перепутанных проводах точно лианах. Разводка электросети клубком лежит у наших ног. Все, включая мигающие лампы дневного света, было покрыто слоем плесени. Вместо панелей на стенах виднелись высохшие следы того, что когда-то было клеем. Возле вытяжного шкафа отвратительно пахло прогорклым формальдегидом, что само по себе было плохим знаком, поскольку вытяжной шкаф нужен в первую очередь для того, чтобы не дать работникам лаборатории вдыхать (а значит, и чувствовать) запах реактивов.
Я покосилась на Билла, чувствуя непреодолимое желание извиниться за это безобразие. Экскурсия только началась, а мне уже было нечего больше предложить человеку, который преодолел такое расстояние по моей просьбе. Эта комната ничуть не походила на нашу лабораторию в Беркли — и вряд ли надеялась когда-нибудь к ней приблизиться.
Билл снял пальто и бросил его в угол. Затем глубоко вздохнул, взъерошил обеими руками волосы и медленно повернулся, считая розетки. Последовательно задержался взглядом на трансформаторе и стабилизаторе напряжения, которые оказались бессистемно размещены в одном из углов, потом подметил ярко-красный рубильник аварийного отключения питания.
— Вот это вообще замечательно, — обрадовался Билл, указав на него. — Эта штука даст нам стабильные двести двадцать вольт. То, что нужно для масс-спектрометра. Просто идеально, — добавил он, чтобы я точно прониклась.
У нас было только это: первое помещение под лабораторию и два комплекта ключей от него. Может, это и была дыра, но это была наша дыра. Меня поразило, что Билл не стал сравнивать ее с образом из наших фантазий, а просто оценил то, что нам досталось, и то, сколько придется в нее вложить. Несмотря на пропасть между былыми мечтами и нынешней реальностью, он готов был полюбить эту новую жизнь. И я дала себе слово, что попытаюсь тоже.
11
Такое случается очень редко, но все же случается: одно дерево может находиться в двух местах одновременно. Иногда подобные деревья разделяет больше полутора километров — и все же они остаются одним и тем же организмом, копией более точной, чем однояйцевые близнецы. Они идентичны вплоть до мельчайшего гена. Да, если вы спилите оба дерева и посчитаете кольца, окажется, что одно из них намного младше другого. Но проследите строение их ДНК — вы не найдете отличий. Все потому, что раньше они были одним и тем же деревом.
Взгляните на иву. Она легко вскружит вам голову — эта Рапунцель мира растений, что спустила вниз свои лиственные косы и ждет на берегу как раз кого-то вроде вас, кто придет скрасить ее одиночество. Но не думайте, что ваша ивовая принцесса такая уж особенная. Велика вероятность, что у нее есть сестра-близнец. Прогуляйтесь вверх по течению — возможно, там вы найдете еще одну иву. Вполне возможно также, что это будет та же самая ива, пусть она и замерла в другой позе, выросла выше и толще и на протяжении многих лет покоряла сердца совсем других принцев.
Впрочем, жизнь ивы гораздо больше напоминает историю Золушки, чем Рапунцель: ей тоже приходится трудиться усерднее, чем сестрам. Существует известное исследование, в ходе которого ученые на протяжении года сравнивали темпы роста нескольких деревьев. Пекан и конский каштан отлично стартовали, но сдулись уже через несколько недель. Тополь показал себя лучше: он непрерывно рос на протяжении четырех месяцев. Но победила в состязании ива. Она неторопливо обошла остальных и продолжала расти целых полгода — всю осень, пока не уперлась в железные ворота зимы. Все участвовавшие в исследовании ивы прибавили в итоге по 1,2 метра. Это оказалось почти вдвое больше, чем у их ближайших соперников.
Для растения свет — синоним жизни. Пока дерево растет, его нижние ветви постепенно отмирают, оказываясь в тени новых. Ива наполняет такие ветки запасами ресурсов, утолщает и укрепляет их, а потом высушивает основание, так что они легко и безболезненно отваливаются и падают в реку. Спустя время одна из миллионов этих веточек обнаружит себя вынесенной на берег, пустит корни — и вот уже то же самое дерево растет вдали от себя самого. Ветка станет стволом, выкованная трудностями, которых не ожидала. Каждая ива сбрасывает больше 10 000 таких «разведчиков» ежегодно — а это 10 % кроны! За несколько десятилетий одна или две из них успешно пустят корни ниже по реке и превратятся в идентичного клона родителя.
Хвощи (Equisetaceae) — старейшее из существующих на Земле семейств растений. На данный момент их сохранилось около пятнадцати видов, причем все они жили на нашей планете на протяжении 395 миллионов лет. Они видели, как поднимаются к небесам вершины первых деревьев, как началась и закончилась эпоха динозавров, как зацвели — а потом незаметно покорили весь мир — первые цветковые растения. Один из видов хвощей — гибрид E ferrissii — не может размножаться сам, но, как и ива, способен к воспроизведению своими частями, сломанными и прижившимися в другом месте. Это древнее, хоть и стерильное, растение можно найти где угодно от Калифорнии до Джорджии. Может быть, оно, подобно новоиспеченному доктору наук, нарочно пересекло страну, чтобы осесть в прогрессивном техническом институте среди магнолий, сладкого чая и душной ночной темноты, полной светлячков и тревог о будущем? Но нет. Equisetum ferrissii отправился в путешествие на своих условиях — как самостоятельное живое существо, которое просто оказалось однажды в новом месте и там решило сделать все, что от него зависит.
Часть вторая
ДЕРЕВЬЯ И ПОЧКИ
1
Юг Америки — райский сад для растений. Летом здесь жарко, но это не имеет значения, ведь дожди щедро орошают землю, а солнце светит по расписанию. Южные зимы скорее освежающие, чем прохладные, заморозки редки. Воздух влажный настолько, что люди в нем задыхаются, зато для растений это как амброзия: они могут расслабиться, раскрыть все поры и впитывать влагу прямо из атмосферы, зная, что испарение не способно этому помешать. На Юге все растет как нигде буйно. Тополь, магнолия, дуб, пекан, фундук, каштан, бук, болиголов, платан, амбра, кизил, американский лавр, вяз, липа, нисса раскидывают свои кроны над зарослями триллиума, ноголиста, лавра, дикого винограда и устрашающе плодовитого ядовитого плюща. Мягкие зимы дают растениям возможность безболезненно сбросить листву и лениво подготовиться к весеннему взрыву роста. В феврале весь Юг окутывает марево первых листьев, каждый из которых за последующее трудовое лето станет больше, толще и зеленее. Осенью поспеет обильный урожай, семена разлетятся в поисках нового дома, деревья начнут готовиться к зиме — и листья наконец облетят.
Если собрать их в кучу и внимательно изучить, станет очевидно: у основания каждого черенка — чистая и аккуратная линия отрыва от ветки. Все потому, что листопад — это постановка гениального режиссера. Сначала за дело берется зеленый пигмент: он отступает за узкий слой клеток, который отмечает границу между черенком и веткой. Спустя некоторое время этот слой перестанет получать влагу и сделается слабым и хрупким. Теперь веса листа будет достаточно, чтобы оторвать его от места крепления. На то, чтобы расстаться с результатами работы, занявшей целый год, у дерева уходит всего неделя. Оно сбрасывает листву как платье — едва надетое, но уже признанное негодным. Можете вообразить, чтобы вы выбросили все нажитое за год, потому что уверены в будущем и знаете: заменить потерянное удастся за пару недель? Деревья же отважно швыряют свое имущество на землю, где на него радостно набрасываются гниение и разложение. Растения лучше всех святых и мучеников знают, как сохранить на небесах сокровища грядущего дня, ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше.
На юге Америки бурный рост присущ не только флоре. Между 1990-м и 2000-м объем годовых подоходных налогов, собранных в штате Джорджия, увеличился почти вдвое. Сюда пришли такие гиганты, как Coca-Cola, AT&T, Delta Air Lines, CNN, UPS, и тысячи других известных компаний, которые разместились в окрестностях Атланты. Часть полученного дохода была передана университетам — это позволило обеспечить растущую популяцию необходимым образованием. Учебные корпуса появлялись тут и там, как грибы после дождя; вместе с ними росло количество преподавателей и студентов. Казалось, в 1990-х в Атланте могло вырасти что угодно.
2
В те ранние годы мы с Биллом проводили все вечера, отстраивая и перестраивая первую лабораторию Джарен — точно маленькие дети, которые снова и снова переодевают любимую куклу. Сначала мы поставили гипсокартонную перегородку, разделившую помещение на две комнаты, каждая площадью меньше 27 квадратных метров. Потом забили их под завязку аппаратурой: масс-спектрометр, элементный анализатор, четыре вакуумных компрессора. Затем перебрали вытяжной шкаф, так что теперь он надежно защищал даже от самой опасной кислоты — плавиковой. Билл придумал и смастерил экономящие место ящики под каждым столом и внутри шкафов — это позволило разместить в лаборатории все необходимое (и даже кое-что из того, в чем не было нужды).
Инстинктивно мы готовились к трудностям: Билл был уверен, что они не заставят себя ждать. Так что сперва мы нанесли визит в Армию спасения и вышли оттуда со старым походным снаряжением (для лаборатории) и любительскими картинами маслом (для моего кабинета). Следующей остановкой стал государственный склад списанных предметов, где каждый мог забрать любое оборудование из горы старья, от которого отказались государственные учреждения, — достаточно было предъявить разрешение на работу в Джорджии. Там наши запасы пополнились четырьмя 35-миллиметровыми кинокамерами, чернильным мимеографом и двумя полицейскими дубинками. Мы ведь собирались провести ближайшие пятьдесят лет в статусе ученых, верно? Кто мог знать, что именно понадобится в столь отдаленной перспективе?
Один из вечеров 1997 года запомнился мне особенно ярко, хотя по сути он мало чем отличался от десятков остальных, уже миновавших или грядущих. Было начало декабря, и я вошла в лабораторию с традиционным приветствием:
— С наступающим! Как дела?
Из-под масс-спектрометра показалась голова Билла.
— Эльф сегодня не появлялся, если ты об этом! — прокричал он, пытаясь перекрыть гул компрессора, который подражал в тот момент старой машине с плохим стартером. — Эта чертова штуковина оставит меня глухим!
— Что? Не слышу! Говори громче!
Эльфом мы называли старшего студента магистратуры из большой и чрезвычайно занятой лаборатории на дальнем конце кампуса. Билл окрестил ее «мастерская Санты» из-за царившей там атмосферы: стоило оказаться внутри, как тебя окружали бегущие куда-то студенты, у которых не было даже времени поздороваться. Для этой лаборатории мы готовили множество образцов газа. Обычно их забирал именно Эльф.
— Если хотят, чтобы мы работали бесплатно, пусть хотя бы соблюдают график, — проворчала я.
Билл пожал плечами.
— Для эльфов нынче горячее время, — пошутил он, кивнув на календарь.
На самом деле меня это не особенно тревожило: я только что передала соавтору отредактированную копию рукописи и наслаждалась тем, что она больше не оттягивает руки.
— Как насчет «обеда»? — жизнерадостно спросила я.
— Почему бы и нет, — кивнул Билл, и мы переместились в комнату к микроскопам. — В конце концов, я это заслужил.
Реба, моя собака породы чесапик-бей-ретривер (30 килограммов живого веса), потянулась и поднялась с подстилки в углу, при виде меня яростно замолотив хвостом от радости.
— Привет, девочка! Ты голодная? — Я наклонилась погладить ее по голове и почесать выдающуюся затылочную кость, которую мы между собой называли Плавником Зверя.
Однажды по пути из Калифорнии в Джорджию я заблудилась, пока пыталась выехать на трассу 15 и затем на трассу 40. Дорогу я решила спросить у обитателей фургончика с табличкой «ПРОДАЮТСЯ ЩЕНКИ» (дело происходило неподалеку от Даггет-роуд, которая пересекает с юга на север восточную часть Барстоу). Присев возле стайки головастых коричневых малышей, я спросила, кто из них готов поехать со мной в Атланту; нескладная пестрая девчонка тут же сунулась ко мне с самым серьезным видом и попыталась забраться на колени. Так я лишилась чека на $50, зато внезапно обзавелась собакой.
Как и я, Реба провела лучшую часть своего детства в лаборатории: спала под стульями и клянчила у Билла кусочки его обеда, который состоял обычно из консервированного тунца и крекеров. Когда к нам приходили новые студенты, мы с Биллом вполне серьезно обсуждали, удастся ли им сравняться с Ребой в уме. Сама она отказывалась принимать участие в этих спорах. Потому ли, что расценивала их проявлением непрофессионализма или просто понимала — сравнения тут неуместны, мы тоже не могли договориться. Возможно, играло роль и то и другое.
Итак, я отодвинула в сторону три микроскопа и освободила место для маленького переносного телевизора, который обычно стоял на шкафу. Через несколько минут, в 23:00, начиналось «Шоу Джерри Спрингера». Едва я поставила попкорн в микроволновку и открыла две банки с диетической колой, в комнате появился Билл с девятью замороженными чизбургерами из McDonald's — тремя для меня, тремя для себя и тремя для Ребы. Когда община кампуса устраивала их распродажу по 25 центов, Билл купил сразу штук сорок, после чего мы, к своей радости, обнаружили: физические свойства этого блюда практически не меняются, если его сначала заморозить, а потом разогреть.
Наше меню объяснялось тем, что Калифорнию мы покидали в серьезных долгах — в результате непохожих, но одинаково бессмысленных трат, сделанных несколько лет назад. Разумеется, мы поклялись расплатиться по ним, как только обзаведемся «настоящей работой». Вскоре мы с Биллом оказались подопытными в увлекательном долгосрочном эксперименте, целью которого было выяснить, на какую минимальную сумму можно прожить неделю. Именно поэтому замороженный фастфуд стал главной составляющей нашей диеты.
Пока мы ужинали перед телевизором, одетый в подгузник мужчина на экране вдохновенно требовал, чтобы ему позволили вести образ жизни «взрослого ребенка» согласно первой поправке к конституции. Для придания веса своим словам он размахивал перед камерой бутылочкой.
— Все бы отдала, чтобы оказаться на шоу Джерри, — мечтательно пробормотала я.
— Ты это уже говорила, — напомнил Билл, не переставая жевать. Картинка сменилась: теперь мы наблюдали, как любимая, она же нянечка, меняет герою памперс.
— У меня есть дурацкая идея, — сообщила я после того, как мы убрали остатки ужина. — Давай сегодня вечером займемся образцами для себя, а не для других!
— Это настолько безумно, что может сработать, — подыграл Билл. — Но сначала нужно совершить ритуал Проветривания Зверя.
Мы втроем вышли на улицу и уставились на звезды, пока Билл докуривал свою сигарету.
— Эта пачка стоила больше двух долларов, — посетовал он. — Требую прибавки к жалованью.
Все дворы и здания кампуса освещались по ночам круглую неделю, что придавало ему на выходных особенно заброшенный вид. Пока в университете кипела жизнь, он никому не принадлежал, напоминая жужжащий улей, в который приходят и уходят люди. Но в пятницу вечером все выглядело иначе. В это время университет принадлежал нам. Просто задумайтесь о том, что в радиусе 80 километров нет больше ни души — и вот уже любая шалость кажется вполне позволительной. Ритм этих пятничных ночей — истинное сердцебиение честной и скромной живой науки; но он же объясняет, почему открытия и непослушание — две стороны одной монеты.
— Тусклая монетка-пенни прячется в кармане, — напела я, пока мы чистили фильтр компрессора.
— На нее ты кофе купишь и себе и маме, — продолжил Билл. — Ну, если тебе кто-нибудь одолжит еще три чертовых доллара и восемьдесят четыре цента.
Прошлую неделю мы провели занимаясь выделением органического углерода — занятие гораздо более увлекательное, чем может показаться. Дело в том, что на протяжении примерно 200 миллионов лет по нашей планете стадами бродили динозавры. Очень немногие из них уцелели — окаменели в грязи и иле, как те, останки которых были обнаружены землевладельцами в Монтане пару лет назад. Тогда кости аккуратно извлекли и исключительно тщательно описали, обработали специальным клеем и показали публике, а потом отдали на изучение. Однако были там и другие окаменелости — не столь интересные внешне, но, возможно, более значимые по содержанию.
Каждое коричневое пятно внутри каждой окаменелости может быть отпечатком растения, которое существовало в ту эпоху и обеспечивало населявших Землю гигантов едой и кислородом. Эти пятна не способны рассказать о строении или структуре своего первоисточника, их бессмысленно фотографировать или выставлять в музее. Но мы можем получить из них кое-какую информацию о химическом составе — если, конечно, сумеем ее выделить и изучить.
Живые растения отличаются от неживых камней тем, что очень богаты углеродом. Мы с коллегами предположили, что углерод, выделенный из пятен на окаменелых останках динозавров, может позволить рассуждать о новой разновидности ископаемых. Химический состав газа позволит получить некоторую информацию о растении — пусть даже нам никогда не узнать, какой формы были листья, оставившие это пятно.
Чтобы высвободить органический углерод — и только его! — из камня, мы собираем газ, выделяющийся в процессе горения образца. При работе с жидкостями мы разливаем их по мензуркам, чтобы иметь возможность смешивать только нужные вещества. Газы же разделяются с помощью стеклянного аппарата под названием вакуумный компрессор (да, это его я случайно взорвала несколько лет назад).
Работать с вакуумной аппаратурой — все равно что играть на оргне: у обоих множество клавиш и рычагов, причем нажимать на них нужно в правильный момент и в строго определенном порядке. Задействованы при этом обе руки, которые часто выполняют совершенно разные задачи — поскольку захват и высвобождение газа управляются по отдельности. Когда день окончен, и орган, и вакуумную установку нужно с любовью и вниманием выключить и отправить на покой; оба они в своем роде произведения искусства. По сути, принципиальное отличие между ними только одно: орган не взорвется тебе в лицо, если нажать не на ту кнопку.
— Аргх, ненавижу эту штуковину! — прорычал Билл и заткнул уши, пока наш самый шумный в мире компрессор запускался с надсадным механическим кашлем.
— Знаю, но новый стоит тысячу двести долларов.
— Может, нам кто-нибудь что-нибудь должен? Ну, или Санте письмо напиши!
— Черт, да ты гений! — воскликнула я безо всякой иронии.
Билл имел в виду «профессора Санту» (руководителя Эльфа), который все активнее задействовал наши ресурсы. Началось это с того, что я решила обзавестись полезным знакомством с влиятельным человеком. Прочитав ряд его работ по химии кислорода, я предложила провести несколько пробных тесов изотопов кислорода бесплатно — после чего проект начал расти словно снежный ком (в ту зиму каламбуры так и сыпались у меня с языка). Профессор нашел полученные результаты «очень интересными» и переориентировал всю свою мастерскую на изготовление дополнительных образцов. Мы наивно согласились помочь — поскольку явно недооценили количество экспериментов с кислородом, которые можно провести, постукивая у конвейера деревянной кувалдой и при этом напевая.
Чуть раньше я потратила немало усилий и времени на секретные имейлы Эльфу, добиваясь введения определенных инструкций для его лаборатории. Согласно моим требованиям, все их образцы до передачи «в доставку» должны были быть помечены зелеными или красными чернилами и объединены в комплекты по десять с помощью серебристой клейкой ленты. Мои труды были вознаграждены, когда у нас накопилось достаточно трубок с образцами, и Билл наконец оценил шутку.
Изучив журнал анализа образцов, мы обнаружили: пользователь с кодовым именем Рудольф заказал около трех сотен тестов, прекрасно зная, что стоимость каждого равна $30. На основании этих расчетов мы решили попросить «дорогого Санту» о новеньком блестящем компрессоре — и даже красочно вообразили, как спустимся в лабораторию рождественским утром, а там, прямо под печью для сжигания отходов, уже лежит наш подарок, перевязанный большим красным бантом.
— Начни с того, что мы хорошо вели себя весь год, — потребовал Билл.
— Ладно, ты иди за словарем, а я за официальными бланками. Все должно быть по высшему разряду. — Я собиралась получить от процесса максимум удовольствия.
— Надеюсь, в администрации есть цветные мелки, — пробормотал в ответ Билл.
Однако затем я принялась искать в сумочке ключи от шкафа с канцелярскими принадлежностями, нашла вместо них почти полную упаковку жевательных конфет и немедленно решила устроить перерыв.
— Это определенно лучшее, что могло с нами случиться! — провозгласила я.
Естественно, мы сразу бросили все дела, уселись на пол и начали делить между собой сладости, устраивая потасовку из-за каждой оранжевой конфетки и откладывая синие, ежевичные, для Ребы (она их обожала).
Впереди нас ждали выходные — пятьдесят шесть часов, казавшиеся бесконечными. На рассвете нам предстоит торжественно вступить во владение офисным холодильником, но в остальном — полная свобода действий. Возможно, мы подберем отмычку к токарной мастерской и вдоволь нагуляемся между гигантскими пилами, дрелями и сварочными аппаратами, ощущая себя в только нам принадлежащем музее. Возможно, устроим закрытый показ «Седьмой печати» в главной аудитории, раз уж там есть проектор. И, возможно, в тот год в целом мире и был человек счастливее меня, но в такие пятничные вечера я не могла себе этого представить.
3
У растений бессчетное множество врагов. Почти все живое на Земле рассматривает зеленый лист в качестве обеда; целые деревья заканчивают жизнь в чьих-то желудках, не успев даже проклюнуться из семени. Причем убежать от бесчисленной армады нападающих — этой вечной угрозы — они не могут. В недрах лесной подстилки процветают приспособленцы, для которых любое растение, живое или мертвое, — источник пищи. Грибы, возможно, худшие представители этого вражеского клана. Белая и черная гниль — организмы, способные проникнуть куда угодно и обладающие силой, которой нет больше ни у кого: они могут уничтожить сердцевину даже самого твердого дерева. Четыреста миллионов лет вся древесина на нашей планете (за исключением отдельных окаменелых щепочек) перерабатывалась и возвращалась к своему началу — и это заслуга единственной группы грибов, перемалывающей лесной хребет и кости. Несмотря на это, именно среди них можно найти лучших — и единственных — друзей деревьев.
Представляя себе гриб, вы наверняка думаете о той его части, которую видите над землей. Однако это все равно что, думая о мужчине, представлять себе только его пенис. То, что мы называем грибами — от самых вкусных до смертельно ядовитых, — всего лишь половой орган, часть сложного и скрытого от глаз целого. Под каждым из них раскинулась паутина грибницы: иногда на километры, пронизывая бесчисленные комья почвы и связывая собой рельеф. Плодовое тело гриба лишь ненадолго появляется над поверхностью, но протянувшаяся под землей сеть, которая служит ему якорем, живет гораздо дольше — и в мире куда более темном и богатом необходимыми веществами. Лишь немногие из царства грибов (около 5000 видов) сознательно заключили перемирие с растениями. Их грибницы охватывают и переплетают корни деревьев, разделяя с ними заботу о доставке воды к стволу. Они же помогают добывать из почвы редкие металлы, например марганец, медь и фосфор, а потом преподносят их корням, как волхвы — свои бесценные дары младенцу.
Опушка леса — нейтральная территория: зеленые лесные обитатели никогда не переступают эту черту, и на то есть причины. Вероятно, в паре сантиметров от границы уже недостаточно воды и солнца, слишком сильный ветер или мороз для того, чтобы там могло вырасти еще одно дерево. И все же изредка леса расширяются и высылают разведчиков. Это случается не чаще раза в несколько столетий: маленькое семечко проникает на недружелюбную территорию, и для него начинаются тяжелые годы в нужде. Такие семена всегда вооружены — им помогает симбиоз со спрятанной под землей грибницей. Да, первому колонизатору предстоит бороться со множеством неблагоприятных факторов, но не в одиночку: благодаря грибам маленькое деревце получит вдвое более активную корневую систему.
За это, разумеется, приходится платить. В первые годы бльшая часть полученного деревом сахара будет уходить напрямую в паутину грибницы, спрятанную у его корней. Несмотря на тесную связь, растение и гриб остаются самостоятельными, а сети грибницы не нарушают целостность корневой системы, но помогают ей трудиться. Их объединяет общее дело жизни. Каждый становится спасительным якорем для другого. Так они будут работать вместе, пока дерево не вытянется достаточно, чтобы бороться за солнечный свет с растущими позади собратьями.
И все же почему они вместе, грибы и деревья? Мы не знаем. Гриб без труда может выжить где угодно, но почему-то связывает себя с растением, предпочитая эту дружбу более легкой и независимой жизни. Он приспособился находить поток чистого сахара, идущий от корней дерева, — необычную концентрированную питательную смесь, не похожую ни на какую другую пищу в лесу. Возможно, гриб просто чувствует, что не одинок, когда оказывается частью симбиоза?
4
Забавная штука — почва: не что-то отдельное, самостоятельное, а продукт проникновения друг в друга двух непохожих миров. Она рождается, когда соприкасаются биосфера и геосфера — своеобразное граффити на границе разных реальностей.
Еще в Калифорнии мы с Биллом решили, что будем обучать студентов почвоведению иначе, чем наши профессора учили нас. Вместо того чтобы заставлять их заполнять бесчисленные бланки и каталожные карточки, мы расскажем, откуда берется почва и как она появляется. Мы предложим студентам по-настоящему взглянуть на нее, потрогать, нарисовать и собственными словами описать увиденное. Новый учебный план выглядел так: мы выбираем место и копаем — копаем глубоко! — забираясь в нутро земли, пока она не предстанет перед нами полностью обнаженной. Мы выставим напоказ все, что таилось во тьме, и вынудим ее раскрыть все секреты.
Обычно мы легко можем определить, что из окружающего нас мира — живое: зеленый лист, копошащийся червь или пьющий воду корень. Под землей же лежит холодный твердый камень, древний, как холмы справа и слева от вас, и столь же неподвижный. Неживой. Все, что находится между этими двумя полюсами — живым и неживым, — мы называем почвой. В ее верхних слоях влияние живого очевидно: темно-коричневые остатки мертвых растений, увядшие и гниющие, здесь перемешиваются с жидкостью — всепроникающей и пропитывающей все вокруг. В нижних слоях правит камень. Столетиями вода понемногу точила его, превращая в пасту. Та высыхала, намокала и сохла снова, чтобы стать пористой, будто губк, — ничего общего с лежащей под ней скалой. Но есть и пространство посередине, где эти два мира соприкасаются и порой расцветают такими яркими красками, что любой, кому случится ехать через южную Джорджию, ахнет от изумления.
Билл оказался прирожденным и неутомимым проповедником Почвы: у него был истинный дар замечать малейшие различия в химическом составе, оттенках цвета и текстурах, увидеть которые изнутри ямы удавалось только ему. В его памяти хранились описания десятков видов почв; он на лету мог сравнить то, что открывалось его взгляду, с любой записью своего мысленного каталога — причем в мельчайших подробностях. Эти знания обрушивались на вас, стоило ему открыть рот; я не раз слышала, как он прочувствованно объясняет собеседникам в ирландских пабах (будучи абсолютно трезвым!), что больше всего в работе ему нравится отыскивать новые сочетания цветов, скрытые под землей.
Летом 1997 года мы взяли пятерых студентов в полевую экспедицию, чтобы научить их составлять карты и описания почв. Для четверых это был первый опыт такого рода; пятый — студент, много и часто помогавший нам в лаборатории, — ехал во второй раз. Он нравился и мне, и Биллу, поэтому мы приглашали его в каждую из наших исследовательских и обучающих вылазок.
Лучший способ избежать жалоб на качество еды во время походов — заставить всех их участников кашеварить по очереди. Наш студент охотно вызвался быть первым. Желая произвести впечатление, он захватил с собой какие-то банки, коробки, специи и мешок картошки, которую собирался почистить и сварить. Проблема была лишь в том, что приступить к готовке ему удалось только около одиннадцати вечера — после того, как мы наконец добрались до места стоянки.
Кто пытался вскипятить воду на открытом огне, знает: это мучительно долгий процесс. Так что я растерялась, когда наш повар снял картошку с огня и немедленно взгромоздил на освободившееся место еще один котелок с холодной водой. Вместо того чтобы просто размять вареную картошку вилкой (по нашим стандартам это уже была высокая кухня!), он начал делать пюре, добавляя привезенную с собой муку мелкого помола. С тревогой отметив, что процесс приготовления ужина, кажется, пошел на второй круг, я спросила, что происходит.
— Я делаю венгерские картофельные кнедлики, — объяснил он. — Такие готовила моя бабушка. Поверьте, вам понравится.
Поесть нам удалось только в три утра.
— Думаю, теперь мы будем называть тебя Кнедлик! — воскликнула я, когда мы все-таки приступили к еде, и наш повар просиял: ему нравилось, что эта шутка будет понятна только нам.
— Не буду я звать его Кнедликом, — пробурчал Билл, старательно изображая грубого мужлана. Он устал, проголодался и явно был не в настроении.
Теплый ночной воздух был абсолютно неподвижен; где-то неподалеку распевался хор лягушек — до нас доносилось их кваканье. Мы ели в полном молчании, набивая рты восхитительными кнедликами, которых хватило бы на роту солдат. Когда пришло время собирать пустые тарелки, Билл первым торжественно произнес: «Отличный получился ужин, Кнедлик!» Не помню, как звали того студента на самом деле: с того вечера к нему никто не обращался по имени, и оно стерлось из памяти за прошедшие годы. Однако за все это время мне не довелось есть ничего вкуснее тех картофельных кнедликов.
В тот раз мы ковырялись в земле округа Аткинсон, который, возможно, кому-то покажется ничем не примечательным. Мы же прозвали его Нирваной: почвы тут были превосходными — никакого сравнения с остальными сорока девятью штатами и пятью континентами, где мы бывали. Как и многие другие учебные площадки, эту мы обнаружили, проезжая мимо на машине и выглянув в окно. Если двигаться через Джорджию на юго-восток — от плато Пидмонт возле Атланты к Атлантическому океану, — в какой-то момент оказываешься у реки красной пыли. Наверное, в несбывшемся сне геологических пластов она могла бы стать горами.
Мы ехали по шоссе 82 в сторону болота Окефеноки и вдруг увидели в кремово-песчаной канаве пятна насыщенного абрикосового цвета, как будто кто-то разлил там ведра краски. В те времена Билл то и дело тянулся к сигаретам, поэтому у нас вошло в привычку часто останавливаться и изучать окрестности. Уже подъезжая к Уиллакоочи, мы поняли, что «краска» на самом деле представляет собой полосчатую железистую формацию, залегающую в оксисоли — редком типе почвы, и немедленно решили сделать там остановку в рамках курса почвоведения.
Приехав со студентами на нужное место, мы начинаем с того, что выгружаем лопаты, кирки, брезент, сита, реактивы и большую доску, к которой прилагаются разноцветные мелки. Затем роем почвенную яму, все глубже и глубже, пока не упремся в скалу, — причем стараемся в процессе стоять только с одной стороны, чтобы все видели одно и то же: почвенный разрез. Когда яма становится достаточно глубокой, ее расширяют в «раскоп», способный вместить трех человек и позволяющий судить о протяженности почвенных слоев и их свойствах. Такая подготовка занимает не один час, а когда мы сталкиваемся с толстым слоем глины или чрезмерной влажностью, — еще и здорово выматывает физически.
Мы с Биллом обычно копаем вместе, это своего рода вальс: один «ведет», второй «подхватывает». Иными словами, первый копающий рыхлит землю киркой, а второй подхватывает грунт лопатой. Когда лопата полна, ее передают наверх, чтобы высыпать, а вниз спускают другую. Это отличает наши ямы от тех, которые роются под застройку: дно должно быть чистым, а все, что вытащили из раскопа, ссыпается рядом, чтобы у участников экспедиции был полный обзор. Мы стараемся избегать уплотнения почвенного разреза, но студенты то и дело толкутся возле ямы, чтобы понаблюдать. В результате их приходится отгонять так же, как мы гоняем бурундуков, заглянувших в лагерь. Иногда мы призываем на помощь добровольцев (ими обычно оказываются ребята, выросшие на фермах), но большинство студентов копать не любят. Раньше они часами толпились у нас над головами, глядя, как мы работаем, — чем вызывали ужасное раздражение; а сейчас обычно разбредаются в стороны, пытаясь незаметно поймать сигнал мобильной сети.
Когда почвенный разрез виден целиком, снизу доверху, мы достаем «булавки» (старые железнодорожные костыли, выкрашенные в ярко-оранжевый) и размечаем ими те границы слоев, которые можем различить. Здесь между мной и Биллом то и дело вспыхивают споры о том, как преломляется солнечный свет и стоит ли считать ту или иную мелочь существенной, или же это просто игра теней. Мы так долго и упорно переубеждаем друг друга, что начинаем напоминать адвокатов на затянувшемся заседании суда, где нет судьи — только скучающие присяжные.
Иногда определить границы почвенных слоев не сложнее, чем в шоколадно-ванильном слоеном пироге; в других случаях они так же условны, как градации красного на картине Пита Мондриана. На этих данных основываются все последующие выводы, однако разметка и границы почвенных горизонтов остаются самой субъективной частью исследования, к которой у каждого ученого свой подход. Некоторые — я, например, — воспринимают пейзаж как основу для концептуального искусства, предпочитая наблюдать картину целиком и не ограничивать взгляд строгими правилами. Нас называют «объединители», потому что в процессе работы мы стремимся связать воедино все обнаруженные детали.
Другие — и Билл в их числе — похожи на импрессионистов в своей уверенности, что с каждым «мазком» нужно работать отдельно: иначе не составить представления о целом. Они — «делители», потому что разделяют мельчайшие детали, разнося их во время работы по категориям. Единственный способ по-настоящему толково проанализировать почву — это посадить объединителя и делителя в одну яму и предоставить им выяснять отношения до тех пор, пока они не сойдутся на том единственном, что устроит обоих (и потому будет верным). Предоставленный сам себе, объединитель будет три часа копать, за десять минут разметит горизонты и отправится заниматься другими делами. Предоставленный сам себе делитель выкопает яму, и больше вы его не увидите, потому что он свернется внутри калачиком и впадет в созерцательный транс. Именно поэтому они приносят пользу только во взрывоопасном дуэте. Вместе они составляют великолепные карты — но, возвращаясь из экспедиции, обычно отказываются друг с другом разговаривать.
После того как исследователям наконец удается прийти к соглашению по поводу разметки, из каждого слоя берется образец, который затем помещается на брезент и подвергается великому множеству химических экспериментов, позволяющих определить его кислотность, содержание солей, питательные характеристики и постоянно растущий список других качеств. В конце дня вся информация переносится на доску в виде графиков или рисунков, а участники начинают обсуждать, как сумма видимых и химических свойств почвы влияет на ее плодородность. «Плодородность» — это, несомненно, самый внушительный и неточный термин, существующий во всех науках вместе взятых.
В идеале образовательная экспедиция длится около недели. Каждый день ее участники описывают новые образцы, а потом преодолевают 200 километров, чтобы встать лагерем на новой точке. Пяти дней и примерно 1000 километров достаточно, чтобы студенты поняли, как сильно разнятся почвы в зависимости от ландшафта, и настроились на необходимость думать и исследовать, что критически пригодится им в работе. К концу поездки они либо влюбляются в наше дело, либо проникаются к нему лютой ненавистью — а это уже позволяет им определиться со специальностью в целом.
Пять дней в грязи дают студентам больше, чем год в аудитории, — а значит, во время подобных вылазок я делаю нечто гораздо более важное и нужное. Поэтому мы с Биллом отмотали сотни и тысячи километров в полевых экспедициях.
Билл — самый терпеливый, заботливый и внимательный учитель из тех, кого я встречала. Если понадобится, он часами может сидеть со студентом, чтобы помочь ему или ей выполнить всего одно задание. Он не боится самого сложного, что выпадает на учительскую долю: не просто излагает факты из учебников, а становится за устройство и своими руками заставляет его работать, показывая, как его можно сломать, а потом починить. Студенты звонят ему в два часа ночи, если им что-то не удается, и измученный Билл возвращается в лабораторию (впрочем, нередко он и не успевает оттуда уйти). Вдобавок он без устали подтягивает более слабых учеников — даже после того, как я отчаялась и записала их в число безнадежных лодырей.
Конечно же, ребята двадцати лет от роду воспринимают все это как должное. Лишь единицы в итоге осознают, что их диссертация — в немалой степени заслуга Билла. Существует также самый быстрый и простой способ вылететь из моей лаборатории: нужно открыто проявить к Биллу неуважение. Меня можно называть как угодно, но он — куратор студентов, и их поведение должно этому статусу соответствовать. Сам же Билл на каждого из своих подопечных жалуется с неизменным насмешливым презрением — только для того, чтобы на следующий день кинуться спасать их от самих себя.
Примерно в пять вечера того дня в южной Джорджии — технически, это был тот же день, когда мы ели кнедлики, — яма была закопана, а наше оборудование собрано. В Уэйкроссе мы сделали остановку, чтобы пополнить запасы горючего и конфет. Пока шел спор, где лучше — в баре Hershey или в Starbursts, — к нам подошел Кнедлик и сказал:
— Не хочу больше смотреть на Стаки. Надоело. К тому же он, по-моему, пугает Ребу.
В каждой полевой экспедиции мы выделяли время на одно «развивающее» занятие, и Кнедлику не хотелось опять ехать в место, куда мы заезжали обычно, работая в этой области. Имя Стаки носил окаменелый пес, выставленный в музее «Мир южных лесов», — экспонат куда более необычный, чем может показаться. Согласно проведенной палеонтологической экспертизе, это останки собаки, которая, «вероятно, погнавшись за добычей», забежала в полый древесный ствол, застряла в нем и погибла. Дерево окаменело, а собака внутри мумифицировалась, воспроизведя в вечности сценку из «Тома и Джерри».
Лично меня Стаки завораживал. Мне нравилось воображать его Креонтом, который с гримасой тоски и раскаяния прорывается в гробницу Антигоны. Однако стоило задуматься, как стало очевидно: Реба и правда всегда отказывалась подходить к этому жуткому экспонату. Наверное, с ее точки зрения это был бедный Йорик собачьего мира, чей вид и запах вызывали неприятные подозрения о месте собаки в нашем мире. Мысленно я пообещала себе извиниться перед Ребой позже. Сейчас же она кружила возле мусорных баков, хорошо заметная благодаря одной из моих ярко-оранжевых футболок: мы натянули ее на собаку, подъезжая к шоссе, чтобы не потерять из виду.
— Даже не знаю, — с сомнением протянула я. — Билл вот хотел к Стаки.
— Ну-у, мне там нравится, но твоя древнегреческая болтовня вечно портит все удовольствие, — заметил Билл, явно отказываясь принимать чью-либо сторону. — И кстати, с каждым нашим приездом ты начинаешь нести эту чушь все раньше и раньше.
— Ладно. Какие тогда предложения? Куда поедем вместо музея? — спросила я Кнедлика, и Билл метнул в меня гневный взгляд, недовольный, что я сморозила такую глупость и предоставила выбор студенту. Однако традиция требовала от нас изобразить восторженных туристов, прежде чем вернуться домой.
— А как насчет того места с билбордов? «Обезьяньи джунгли» или как их там? Звучит вроде круто, — предложил Кнедлик.
Я забросила рюкзак в грузовичок и свистнула, подзывая Ребу.
— Значит, едем в «Обезьяньи джунгли». Все на борт! — окликнула я группу.
— Действительно, почему бы и нет? Всего-то восемь часов пути, — проворчал Билл, все еще пытаясь пронзить меня взглядом. Я ответила ему милой улыбкой; убедившись, что это не шутка, он тоже забрался в машину.
Когда мы собираемся в дальние поездки, именно Билл садится за руль. Он отличный водитель — и умеет вписаться в движение на трассе, пристроиться за самой большой фурой и следовать за ней на безопасной дистанции столько, сколько получится. Меня он на место водителя не пускает, потому что для таких переездов нужно обладать особым терпением, а мое внимание рассеивается, и асфальт под колесами начинает казаться куда мягче, чем есть на самом деле. Поэтому я сажусь рядом и часами болтаю, смеша Билла невероятными сюжетами. Это непростая работа, особенно когда мы в пути не первый час.
Я привыкла думать, что Билл не разгоняется свыше 80 км/ч потому, что чувствует ответственность за студентов. Только ознакомившись с перечнем машин, которые ему случалось водить, я поняла: он просто не знал, что они способны развивать бльшую скорость. Однако на наши автомобильные привычки это не повлияло: я и сейчас готова отправиться с Биллом в любую точку мира, если уверена, что смогу достаточно долго развлекать водителя. Так что, когда мы решили не ехать к Стаки, ему оставалось только выбраться на шоссе и устремиться на юг.
Спустя десяток съездов к северу от границы с Флоридой перед нами появился огромный рекламный щит, на котором красовались всего два слова, напечатанные ярко-розовой краской: «ГОЛАЯ ЗАДНИЦА». Они поставили меня в тупик.
— Что это значит? — недоумевала я вслух. — Это бар? Стриптиз-клуб? Магазин видеокассет? Что?
— По-моему, все очевидно: если ты съедешь с трассы, неподалеку обнаружится некто с голой задницей, — ответил Билл.
— Да, но это будет мужчина? Женщина? Крот? Эти слова вообще к чему-то отсылают? Или предполагается, что ты сам останешься с голой задницей?
— Это наверняка какой-то шифр, — вмешался один из студентов, известный насмешками над всем, что находилось южнее линии Мэйсона — Диксона[3]. — И означает он что-то нездоровое.
— Слушай, если ты сворачиваешь с трассы при виде такого билборда, то автоматически попадаешь в число тех парней, кому вообще не важно, кто там окажется голым в итоге, — объяснил Билл. — Ты просто видишь слова «голая задница», давишь на тормоза и сворачиваешь с маршрута.
Один из наших политически сознательных студентов попытался подлить масла в огонь:
— Почему вы думаете, что такое место привлекает именно парней?
Билл в ответ только помотал головой, не сводя глаз с дороги и не считая нужным удостаивать этот вопрос ответом.
К счастью, вскоре наше внимание было пивлечено уже совершенно другим щитом. «Покори "Обезьяньи джунгли"! — призывала надпись. — Здесь люди заперты в клетке, а обезьяны разгуливают на свободе!» Мы заерзали в предвкушении.
— Видимо, мы уже близко, — с надеждой предположил кто-то из студентов.
— По крайней мере мы во Флориде, — пожал плечами Билл. И действительно, за окном мелькнул знак, отмечающий границу и приветствующий нас в Солнечном штате. «Обезьяньи джунгли» находились неподалеку от Майами — то есть еще где-то в семи часах пути.
Когда мы наконец прибыли туда в час ночи и остановились на парковке, место показалось нам не особенно дружелюбным. Впечатление усугубляли тяжелая цепь, продетая в ручки двери, и полное отсутствие света. Билл первым выпрыгнул из машины, чтобы прочитать объявление на входе и, как он выразился, вдохнуть немного жженых сушеных листьев Nicotiana tabacum. Студенты высыпались следом, как горох из мешка: кто-то сразу откатился в сторону, подальше от нас, остальные столпились рядом. Вернувшись к группе, Билл предложил разбить палатки на клочке травы перед главным входом — и лечь спать до половины десятого утра, когда аттракцион начинал работу.
Затянувшись, он подытожил:
— Думаю, они все равно нас разбудят, когда будут открываться.
— Мы окажемся первыми в очереди! — радостно добавил Кнедлик.
— Не уверена, что это хорошая идея, — вмешалась я. — Разве обезьяны не орут по утрам, как петухи?
— Это ты нам скажи, — буркнул Билл, затаптывая окурок. — Ты же спишь с мартышкой.
Он явно имел в виду моего парня, с которым мы бесконечно сходились и расходились и который действительно не блистал умом. Я усмехнулась, и Билл взялся разгружать наш переносной холодильник. Потом он сразу начал ставить мою палатку, отложив до поры свою — верный знак того, что он не хотел никого обидеть. Чтобы показать, что и не думала обижаться, я перебрала содержимое холодильника, пытаясь придумать что-нибудь на ужин.
— Похоже, у нас сегодня ужин на палочке, — сообщила я, не найдя ничего впечатляющего.
— Прекрасно, — одобрительно отозвался Билл, в рекордные сроки управившийся с палаткой. — Мой любимый ужин, — добавил он безо всякой иронии, после чего вытащил охапку деревяшек и занялся костром.
Перед каждой поездкой мы взяли в привычку навещать деревообрабатывающую мастерскую при кампусе и перетаскивать в мой фургон обрезки дерева, которые иначе попали бы в измельчитель. Потом мы пополняли запасы картона в перерабатывающем центре студенческого городка. Затем, на выезде из города, покупали растопку для камина — одно горючее полено на каждую ночь — и гору случайной еды, после чего считали себя полностью экипированными для экспедиции. С помощью этих нехитрых материалов мы каждую ночь разводили «костер Энди Уорхола»: «вечное» полено использовалось как зажигалка для остальных материалов, и пламя получалось ослепительно-ярким. На таком огне даже можно было готовить — правда, при двух условиях: у вашей кофты рукава из негорючего материала и вы не против, если еда останется в середине сырой и холодной.
«Ужин на палке» — разновидность трапезы, подразумевающая, что все участники находят себе палки, нанизывают на них что душе угодно, поджаривают это на костре и съедают. Единственное правило: если нашел действительно удачное сочетание, нужно приготовить свое «блюдо» на всю группу или хотя бы попытаться повторить и поделить на всех результат. Кнедлик в ту экспедицию был в ударе и умудрился запечь груши в банке из-под колы (для этого ее пришлось разорвать пополам и весьма изобретательно прикрепить к палке). Согласно общему мнению, его груши в соусе из шоколадок Hershey's стали венцом нашей походной стряпни (не считая легендарных кнедликов, конечно), так что по спальным мешкам все разошлись довольными.
Я задремала, но ненадолго: вскоре меня бесцеремонно разбудил слепящий свет фонарика и чей-то низкий голос. Высунувшись из палатки, я спросила:
— Чем могу помочь, офицер?
Патрульный явно ожидал увидеть перед собой немытого пьяного мужчину, а потому появление опрятной и адекватной женщины его немало удивило. Он поинтересовался, что мы тут делаем; я в ответ в подробностях рассказала все о нашей полевой экспедиции, особенно подчеркнув, что как педагог обязана была исполнить желание одного из наших талантливых студентов, предложившего посетить прославленные «Обезьяньи джунгли» до того, как его краткая юность минет безвозвратно.
Читать бесплатно другие книги:
