Девушка из лаборатории Джарен Хоуп

5

Жизнь любого лиственного дерева подчинена планированию «бюджета». Каждый год у него есть всего несколько коротких месяцев — с марта по июль, чтобы укрыться в новом шатре из собственных листьев. Если он окажется недостаточно велик, в освободившемся уголке тотчас появится конкурент, который медленно, но верно начнет отвоевывать у дерева его место под солнцем, и то погибнет. Хочешь протянуть еще десять лет — добейся успеха в текущем году. Повторять до бесконечности.

Давайте взглянем на скромное, ничем не примечательное дерево из тех, что, возможно, живут на вашей улице. К примеру, декоративный клен высотой с фонарный столб — застенчивое соседское деревце, ростом вчетверо меньше своего царственного лесного собрата. Когда солнце в зените, наш маленький клен отбрасывает на землю тень площадью примерно с парковочное место. Если мы соберем все его листья и разложим их, как ковер, площадь покрытия увеличится до трех парковочных мест. Придавая каждому листу особое положение, дерево формирует из них некое подобие мозаики, по которой солнечные лучи скользят вниз, будто по лестнице. Посмотрите: листья на верхушке любого дерева меньше по размеру, чем на нижних ветвях. Это позволяет ловить свет даже у основания — если подует ветер и раздвинет верхние ветви. Приглядитесь еще раз, и вы увидите, что нижние листья темнее по цвету: в них больше пигмента, который позволяет впитывать свет из более слабых солнечных лучей, вынужденных пробиваться через тень. Моделируя свою крону, дерево оценивает каждый листик в ней и выбирает его позицию относительно всех прочих листьев. Хороший бизнес-план поможет дереву преуспеть и стать самым большим и старым на вашей улице. Но это сложная задача, а успех стоит дорого.

Собранные вместе, листья нашего маленького клена будут весить примерно 16 килограммов. Каждый грамм этого веса — вещества, полученные (и весьма торопливо!) из воздуха или почвы на протяжении нескольких коротких месяцев. Из атмосферы растение забирает углекислый газ, который превращается в сахара и волокна. Нам с вами 16 килограммов кленовых листьев не покажутся сладкими, но на самом деле в них содержится достаточно сахарозы, чтобы сделать три ореховых пирога — это самая приторная штука, которую я сейчас смогла вспомнить. А в волокнистом каркасе этих листьев хватит целлюлозы почти на триста листов бумаги — примерно столько мне понадобилось на распечатку рукописи этой книги.

Единственный источник энергии для нашего дерева — солнце: фотоны света стимулируют пигменты внутри листа. После этого зарядившиеся электроны выстраиваются в невообразимо длинную цепочку, по которой передают друг другу биохимическую энергию через всю клетку — туда, где она сейчас необходима. Пигмент растения называется хлорофилл: это большая молекула, формой похожая на ложку. В той ее части, которая похожа на черпак, находится единственный бесценный атом магния. Для того чтобы хлорофилл смог зарядить энергией 16 килограммов листьев, требуется столько же магния, сколько содержится в четырнадцати аптечных таблетках, — причем он сначала должен сформироваться в глубинах почвы, а это долгий геологический процесс. Магний, фосфор, железо — все эти и многие другие микроэлементы наше дерево может получить только из очень слабых растворов, поток которых путешествует между крохотными гранулами минералов, скрытых в почве. Чтобы соединить все питательные вещества, необходимые 16 килограммам листьев, дерево должно сначала впитать из земли, а затем испарить как минимум 8000 галлонов воды. Это целая цистерна. Двадцать пять человек выпьют столько за год. Так что можете начинать беспокоиться, когда уже снова пойдет дождь.

Жизнь любого университетского профессора, занимающегося наукой, подчинена планированию бюджета на три года. Каждые три года ему — то есть мне — приходится выпрашивать у государства новый контракт. Деньги, которые перечисляются в рамках этого гранта, обеспечивают зарплату сотрудников, на них покупаются материалы и оборудование для экспериментов и из них же оплачиваются все поездки, если таковые необходимы для исследования. Обычно университеты помогают новым преподавателям «стартовать» с определенной (весьма ограниченной) суммой, выделенной из дискреционного фонда (научный эквивалент слову «приданое»), чтобы поддержать их до заключения первого самостоятельного контракта. Если новичку не удается найти финансирование в первые два-три года, он — то есть я — не сможет продолжать делать то, чему учился, а следовательно, и выиграть стипендию, необходимую, чтобы сохранить место. Если хочешь и через десять лет иметь работу — добейся успеха сейчас, выбора нет. Ситуацию осложняет то, что в природе попросту не существует достаточного количества государственных контрактов на исследования.

Я занимаюсь тем, что иногда называется «исследования из любопытства». Это значит, что в результате моей работы нельзя получить рыночный продукт, полезное изобретение, необходимое лекарство, разрушительное оружие или хотя бы какую-то материальную выгоду. Если это и произойдет, то лишь в очень отдаленном будущем, и применить полученные данные по назначению доведется уже не мне. Естественно, что по сравнению с другими проектами приоритет моих исследований достаточно низок. Для таких, как я, есть только один значительный источник финансовой поддержки — Национальный научный фонд (ННФ).

Национальный научный фонд — государственная организация Соединенных Штатов; предоставляемое ею финансирование — это деньги налогоплательщиков. В 2013-м его бюджет составил $7,3 миллиарда. Для сравнения: федеральный бюджет, выделенный министерству сельского хозяйства (людям, ответственным за контроль над импортом и экспортом продуктов), превосходил его в три раза. При этом правительство каждый год тратит на космическую программу вдвое больше, чем на все остальные отрасли науки вместе взятые: в том же 2013-м бюджет NASA составил более $17 миллиардов. Впрочем, эта несправедливость начинает казаться мелкой, если учесть неравенство затрат на исследования и военные разработки. Министерство внутренней безопасности, созданное в ответ на события 11 сентября 2001 года, располагает бюджетом, который впятеро больше всего бюджета ННФ, а один только «дискреционный» бюджет министерства обороны почти в шестьдесят раз превышает эту сумму.

Побочный эффект «исследований из любопытства» — множество вдохновленных молодых людей. Мы любим свой предмет до умопомрачения и не знаем большего счастья, чем прививать эту любовь другим: как и все существа, ведомые любовью, мы приумножаем число себе подобных. Возможно, вам доводилось слышать рассуждения, что в Америке недостаточно ученых и поэтому страна постоянно рискует «оказаться в отстающих» (что бы это ни значило). Заявите об этом любому ученому, и он рассмеется вам в лицо. Последние тридцать лет бюджет США на исследования, не связанные с обороной, просто заморожен. С точки зрения финансов у нас не «недостаточно ученых», у нас их слишком много — причем из университетов каждый год выпускаются все новые и новые. Америка может сколько угодно твердить, что ценит науку, но я скажу вам одно: платить за нее она не имеет ни малейшего желания. Например, экология уже сейчас демонстрирует последствия многолетнего неправильного использования ресурсов: фермерство вымирает, целые виды исчезают, лесов вырубается все больше… Этот список можно продолжать бесконечно.

И все же $7,3 миллиарда — это огромная куча денег. Правда, нужно принять во внимание, что эта сумма выделяется на все «исследования из любопытства»: не только биологические, но и на разработки в области геологии, химии, математики, физики, психологии, социологии и в тех отраслях техники и компьютерных наук, которые со стороны кажутся эзотерикой. Моя сфера интересов — растения и то, как им удалось добиться такого успеха и продержаться так долго, — относится к программе палеобиологии. В 2013-м на исследования в ее рамках было выделено $6 миллионов. Это весь годовой бюджет всех палеонтологических работ Америки — и ребята, которые выкапывают кости динозавров, предсказуемо отхватили себе бльшую его часть.

И все же $6 миллионов — это огромная куча денег. Предположим, нам удастся договориться и каждый палеобиолог в каждом штате получит грант. Если разделить $6 миллионов на пятьдесят штатов, получится по $120 000 на контракт. Эта цифра близка к реальной: каждый год ННФ выдает по тридцать — сорок грантов примерно по $165 000 каждый. Значит, в любой момент времени в Америке есть около сотни палеобиологов, получивших финансирование. Этого недостаточно, чтобы ответить на многочисленные вопросы об эволюции — особенно если ограничиться исследованием таких популярных в культуре существ, как динозавры и шерстистые мамонты. К тому же в Америке гораздо больше сотни профессоров палеобиологии — а значит, все остальные лишены возможности делать ту работу, для которой их готовил университет.

И все же $165 000 — это огромная куча денег (по крайней мере для меня). Но на что ее хватит? К счастью, большую часть года моя зарплата обеспечивается университетом (преподавателям крайне редко платят за то время, когда они не работают, — то есть за все лето), но обязанность обеспечивать Билла лежит уже на моих плечах. Если я решу платить ему $25 000 в год (в конце концов, у него за плечами двадцать лет опыта!), нужно будет запросить дополнительные $10 000 на компенсационные выплаты, и итоговая сумма составит уже $35 000.

Вот еще один интересный факт: за те исследования, которые проводят его сотрудники, университет весьма успешно взимает с государства налог. Значит, сверх тех $35 000, которые я уже запросила, потребуется еще $15 000 — их мне увидеть не удастся, поскольку они сразу уйдут в университетскую казну. Эта сумма называется «накладные расходы» (или «косвенные издержки»), а налог, который я упомянула выше, составляет примерно 42 %. В зависимости от университета цифры могут отличаться, но, хотя в отдельных престижных вузах налог достигает 100 %, я ни разу не слышала, чтобы где-то он опускался ниже 30 %. Предполагается, что эти суммы уходят на оплату счетов за кондиционер, починку питьевых фонтанчиков и поддержание работоспособности туалетов (здесь я вынуждена отметить: в здании, где находится моя лаборатория, все перечисленное функционирует от случая к случаю).

Так или иначе, затраты на услуги Билла за три года составят в соответствии с этой печальной схемой $150 000. От гранта остаются жалкие $15 000: они уйдут на реактивы и оборудование, необходимое, чтобы три года ставить сложнейшие высокотехнологичные эксперименты, либо на оплату труда студентов, либо на поездки (не важно, в полевую экспедицию, на мастер-класс или конференцию). И да, не забудьте: потратить из этой суммы можно только $10 000, остальное — налоги.

В следующий раз, когда встретите ученого, спросите его — меня, — беспокоится ли он за правильность результатов исследования. Тревожит ли его неразрешимость изучаемого вопроса или вероятность, что в процессе работы были пропущены важные данные. Может быть, его лишает сна мысль о путях, которые остались непройденными, и о лежащих в конце их ответах? Спросите меня, ученого, что меня беспокоит. Это не займет много времени. Я посмотрю вам в глаза и отвечу одним словом: «Деньги».

6

Лиана добивается успеха, забираясь повыше. Ее бесчисленные семена, дождем падающие с вершин деревьев, легко дают побеги, но редко пускают корни. Гибкие, зеленые, они отчаянно ищут то, за что можно зацепиться, — какую-нибудь опору, которая даст им столь необходимые силы. Побеги лиан пробиваются к свету, не считаясь с ценой. Они не играют по правилам лесной жизни, пуская корни в одном месте и разворачивая листья в другом, обычно чуть в стороне. Это единственное растение на земле, которое разрастается больше вширь, чем вверх. А еще оно ворует. Крадет пятнышки солнечного света, не занятые другими, перехватывает редкие капли дождя. Симбиоз, в котором каждый помогает партнеру, не для них: лианы растут, пользуясь любой возможностью. Мертвый носитель для них ничем не хуже живого.

Единственное уязвимое место лиан — их слабость. Все они жаждут забраться к кронам деревьев, но не обладают достаточной прочностью, чтобы сделать это вежливо. Побег стремится к солнцу, не наращивая древесину, а лишь на чистой наглости и неприкрытом самодовольстве. Плющ выпускает тысячи подвижных зеленых отростков, созданных специально, чтобы оборачиваться вокруг кого и чего угодно — лишь бы оно было достаточно прочным и выдержало новый побег, пока он не найдет опору получше. Это растение-перебежчик, как никто способное к импровизации. Если отросток дотянется до почвы, он прератится в корень. Дотянувшись до камня, точно такой же росток выпустит присоски и закрепится понадежнее. Все лианы легко превращаются именно в то, чем удобнее быть здесь и сейчас, и делают все необходимое, лишь бы воплотить свои намерения в жизнь.

Однако они не злобны — просто безнадежно амбициозны. На Земле нет растений более упорных и трудолюбивых. Всего за один солнечный день лиана может вытянуться на 30 сантиметров; среди изученных видов у них самая высокая скорость передачи воды по стеблю. И не поддавайтесь иллюзии, которую создают осенью красные или коричневые листья ядовитого плюща: он не умирает, просто мухлюет с разными пигментами. Лианы — вечнозеленые, их жизнь проходит без выходных и долгих зимних каникул, которые устраивают себе лиственные деревья. К тому же они не цветут и не тратят силы на семена, пока не выбираются из лесного шатра навстречу солнцу — таким образом выбирая для размножения лишь сильнейших из выживших.

В наш век господства человека самые сильные растения становятся еще сильнее. Лианы не могут покорить здоровый лес: чтобы начать действовать, им нужно чужое вмешательство. Какой-то катаклизм должен обнажить участок почвы, повалить ствол, создать солнечное пятно, которое они займут. Люди — непревзойденные мастера по части таких вмешательств: мы вспахиваем, прокладываем дороги, сжигаем, рубим и копаем. Углы и трещины наших городов благоприятствуют только одному виду растений — сорнякам, способным быстро расти и агрессивно размножаться.

Растение, живущее там, где ему не место, всего лишь несносно; растение же, процветающее на чужом месте, — сорняк. И речь сейчас не о нахальстве их семян (все семена нахальны); нет, я имею в виду их поразительный успех. Люди активно создают новый мир, выжить в котором могут только сорняки, — а потом с гневом и изумлением обнаруживают, что их все больше. Это парадоксальное отношение давно потеряло смысл: в мире растений уже началась революция, и лазутчики легко берут верх над аборигенами на каждом кусочке планеты, к которому прикоснулась рука человека. Мы тщетно пытаемся истребить сорняки, но это не остановит революцию. И это не та революция, которой нам хотелось бы, но та, которую мы спровоцировали.

Подавляющее большинство лиан, произрастающих в Северной Америке, — инвазивные виды, семена которых были случайно привезены из Европы и Евразии вместе с чаем, тканями, шерстью и другими нужными товарами. Многие из них, попав к нам в XIX веке, добились на новом месте невероятных успехов. Избавившись от орд насекомых, которые веками терроризировали их на родине, в Новом Свете лианы буквально начали процветать без всяких ограничений.

Лиана, известная нам под названием кудзу (Pueraria montana), была привезена в Филадельфию в качестве подарка от Японии на столетие Декларации независимости в 1876 году. С тех пор она разрослась настолько, что занимает территорию размером с Коннектикут. Толстые ленты кудзу вьются параллельно шоссе, пересекающим юг Америки. Она процветает в придорожных канавах, куда мы выбрасываем банки из-под пива и сигаретные окурки, потому что сама является живым мусором мира растений. При этом кудзу то и дело оказывается там, где ей не рады, заслоняя нам милые розовые цветки кизила. Если бы мы вдруг решили бороться с ней и вырвали один из побегов, то быстро обнаружили бы, что единственный стебель кудзу может вырасти до 30 метров длиной — вдвое выше любого леса! Но эта лиана — паразит, она не может иначе. Пока кизил цветет на своем месте в ожидании нового чудесного лета, кудзу продолжает расти со скоростью 25 миллиметров в час. Она ищет себе следующее временное пристанище.

7

После визита в «Обезьяньи джунгли», где нам было явлено откровение (мы все — обезьяны в вольере), многое в моей жизни встало на свои места. Когда я уезжала из лаборатории на семинары и конференции, только мудреные электронные письма от Билла не давали мне забыть, за что я люблю свою работу. Пока я вынужденно кисла в обществе рыхлых мужчин среднего возраста, относившихся ко мне как к шелудивой собаке, которая пробралась в дом через подвальное окно, эти письма прочной цепочкой связывали меня с лабораторией. «И все же есть место, где я — часть целого», — напоминала я себе, стоя в зале очередного «Марриотта» в компании собственной тарелки: казалось, я вшивая или прокаженная, а потому не могу присоединиться к сердечным похлопываниям по спине и историям о том, как собирали масс-спектрометры в былые времена.

Возвращаясь после таких поездок в университет, я каждый раз бралась за работу с удвоенным усердием. Постепенно я начала выделять одну ночь в неделю (обычно это была среда), чтобы привести в порядок документы: пока я изнывала на заседаниях, посвященных возможному устареванию грифельных досок, бумажный хаос безнаказанно рос. Благодаря картонным стенам, отделявшим мой кабинет от комнаты отдыха, каждое утро с десяти до половины одиннадцатого я имела удовольствие выслушивать рассуждения о том, что женщины-преподаватели и секретари отделов — естественные враги научного сообщества, а также измышления о моей собственной сексуальной ориентации и возможных травмах детства. Тем же нехитрым способом я узнала, что, хотя мне просто необходимо носить пояса, я все же лучше одной из своих коллег, которая никогда не сбросит набранный за время беременности вес, если и дальше будет столько работать.

Однако, сколько бы усилий я ни прикладывала, прогресса не было видно. Душ стал роскошью, доступной раз в две недели. На завтрак и обед я открывала банки с заменителем еды, которые складировала под рабочим столом. Однажды пришлось даже стащить у Ребы сахарную косточку: я планировала погрызть ее во время семинара, чтобы никто не заметил урчания в животе. Акне, которое не беспокоило меня в подростковом возрасте, неожиданно решило взять реванш за упущенное время и дебютировало на лице с таким оглушительным успехом, что я целыми днями яростно кусала ногти. Единственное же, в чем я убедилась во время своих недолгих романов, — жизнь точно отправит меня на свалку для неудачников в любви. Впрочем, ни один из парней, с которыми я встречалась, все равно не мог понять, почему я постоянно торчу на работе, — не говоря уж о том, чтобы часами слушать рассуждения о растениях. Абсолютно все шло не так и не туда и не имело ни малейшего отношения к тому, какой мне рекламировали взрослую жизнь.

Я обитала тогда на окраине города — там, где заканчивается Атланта и начинается южная Джорджия: снимала трейлер, за которым расстилались три акра девственных земель округа Ковета, и доплачивала за привилегию ухаживать за престарелой кобылой по имени Джеки. На мой взгляд, это стоило тридцати пяти минут дороги до работы: я всегда хотела лошадь, учеба официально осталась в прошлом, мне платили за то, что я делала, — словом, все складывалось наилучшим образом для того, чтобы воплотить давнюю мечту в жизнь. Джеки оказалась очень милой: одно ее присутствие успокаивало меня и давало душевные силы; к тому же она быстро подружилась с Ребой. Меня не устраивало только, что и мой сосед с западной стороны, и хозяин трейлера резко перестали быть дружелюбными и начали вести себя странно, стоило мне распаковать сумки и обосноваться.

При заселении меня удивило, что самодельный гараж для трейлера забит стопками кассет с домашним видео и коробками с ними же. Хозяин заявил, что не может держать их дома, но привел этому весьма размытое объяснение. В ответ я пожала плечами и захлопнула дверь, раз уж это помещение мне все равно было не нужно. Но чем дольше я о нем размышляла, тем сложнее становилось придумать невинную причину прятать от жены и детей такое неимоверное количество видеозаписей. К тому же хозяин завел привычку внезапно появляться на пороге и рассказывать, как его удивило, что такая милая девочка решилась жить так далеко в лесах — совершенно одна и без ружья под рукой.

Сосед выступал в том же ключе. Периодически он заглядывал ко мне по вечерам, чтобы напомнить: вероятно, его внешность вводит в заблуждение, но полученная им фельдшерская подготовка позволяет избавить девушку вроде меня от одежды меньше чем за сорок пять секунд — возникни у него такая необходимость. На основании этого я сделала логичный вывод: если видишь в Джорджии человека в комбинезоне, но без футболки, вряд ли за этим последует что-то хорошее.

Спустя год на индикаторной панели моего фургона зажглась сигнальная лампочка «проверить двигатель». Не имея ни малейшего представления, что это может значить, я восприняла сигнал посланием свыше, обменяла свою развалюху на подержанный джип, погрузила в него собаку и переехала в город. Там я нашла жилье в районе Атланты Хоум Парк — узкую, вытянутую в длину квартиру в полуподвале, которую Билл тут же окрестил крысиной норой. «Нора» прилегала к складу заготовок при сталелитейном заводе, который подарил мне немало новых знаний. Например, выяснилось, что в процессе производства целые пачки стальных листов необходимо сбрасывать с высоты четырех метров через равные промежутки времени. И непременно ночью. Множество влажных южных вечеров я провела на крыльце, глядя на огонек сигареты Билла, который мерцал в темноте среди прочих ночных огней, и пытаясь придумать план Б — пока безжалостный барабан из стали неутомимо выстукивал на заднем плане мелодию грядущей менопаузы.

Жилище Билла оказалось еще удивительнее — хотя он принимал это с гораздо большим равнодушием и стойкостью, чем я. Оказалось, месячная плата за аренду душного «клоповника» в Атланте почти в два раза ниже, чем за аналогичный «клоповник» в Калифорнии; однако, обойдя десять квартир и познакомившись с южными клопами, он был уже готов не просто выбросить белый флаг, но и признать поражение. В конце концов Билл купил грязно-желтый микроавтобус, и я помогла ему перенести вещи с незабываемыми ощущениями человека, чей друг садится в машину и переселяется… а никуда, собственно, не переселяется, поскольку намерен теперь жить в машине.

Не успели мы отъехать на квартал по направлению в никуда, как услышали глухой удар и возмущенный кошачий вопль, которые означали, что рядом «Котосфера». Так мы называли местную экосистему бродячих котов — по аналогии с проектом «Биосфера» Колумбийского университета в Аризоне. «Котосфера» представляла собой старый дом, населенный исключительно самостоятельными представителями кошачьего племени. Обычно они патрулировали окрестности, обращая подчеркнуто мало внимания на пересекавшие их маршруты автомобили. Я заставила Ребу пригнуться на заднем сиденье, отлично понимая, что в стане врага, обладающего численным превосходством, собачье высокомерие может привести к беде.

— Я этим кошкам никогда не нравился, — задумчиво сказал Билл. — Так и мечтали меня выжить.

И он, высунув голову из окна, прокричал:

— Покедова, твари пушистые! Не сможете больше гадить мне в ботинки!

Так начался период, когда Билла стало очень сложно найти: мобильные телефоны тогда встречались не у каждого, а постоянного адреса у него теперь не было. Когда его не оказывалось в лаборатории, я просто садилась в машину и начинала кататься по городу, проверяя места, где он обычно останавливался. Если мне удавалось найти микроавтобус, его хозяин тоже обнаруживался поблизости.

— Здорво. Хочешь чего-нибудь горячего? — не меняя ленивой позы, поприветствовал меня Билл, когда я вошла в кафе, которое он называл своей гостиной. Находилось оно по соседству с общественной прачечной (его «подвалом»), и по воскресеньям Билла можно было найти именно там. В то утро он удобно устроился в мягком кресле возле газового камина, с «Нью-Йорк Таймс» в одной руке и двойным латте в другой.

— Опять подстригся. Ненавижу, когда ты так делаешь, — заявила я.

— Ничего, отрастут, — заверил меня Билл, потирая голову. — Просто был вечер субботы, и я… сама понимаешь.

В жизни Билла было немало того, чего он предпочитал любой ценой избегать, и визиты в парикмахерскую определенно входили в этот список. Одна мысль о том, чтобы подпустить к себе кого-то настолько близко, приводила его в ужас — поэтому с тех пор, как мы встретились в Калифорнии, Билл успел отрастить копну блестящих черных волос, придававших ему сходство с Шер. Со спины его часто принимали за женщину, а проходившие мимо мужчины нередко бросали на него заинтересованные взгляды — которые быстро сменялись удивлением и смущением, стоило им заметить лохматую бороду и мужественную челюсть. Естественно, это только усиливало социальную паранойю Билла, поэтому вскоре после переезда в микроавтобус он обзавелся беспроводной электрической бритвой вроде тех, которые можно найти в настоящей парикмахерской. Спустя месяц он позвонил мне в три часа ночи и радостно сообщил, что обрил голову.

— Это так круто! — вещал он с горячностью неофита. — Я чувствую такую свободу! Длинные волосы — удел идиотов. Теперь мне очень жаль тех, кто их носит.

— Не могу сейчас разговаривать, — пробормотала я и поспешно бросила трубку. Идея кардинальных перемен в Билле мне не нравилась, а уж бритье наголо и вовсе казалось чем-то непереносимым. Останется ли он собой без своих волос?

Я знала, что это глупо, и все же чувствовала потребность не встречаться с ним несколько дней. Конечно, скоро мы увидимся и я справлюсь — просто не прямо сейчас. Повторяя себе, что это станет слишком сильным потрясением, я продолжала увиливать и залегла на дно. Билл, разумеется, заметил это и пришел в смущение.

В конце концов он снова позвонил мне из автомата посреди ночи. Стоило мне взять трубку, как он сказал:

— Я не стал выкидывать волосы. Тебе станет легче, если ты их увидишь?

Я обдумала его предложение и поняла, что это действительно может сработать.

— Стоит попробовать. Заедешь за мной?

Когда его микроавтобус остановился у дома, я забралась внутрь, избегая смотреть Биллу в глаза.

— Они в водохранилище, — пояснил он, сворачивая на Ховел-Милл-роуд.

Каждый вечер Билл сталкивался с непростой задачей: где припарковать микроавтобус, чтобы переночевать? Проблема усложнялась тем, что машина дышала на ладан и остановиться по сути означало заглохнуть намертво.

Вдобавок у микроавтобуса не было задней передачи — поэтому парковаться надо было так, чтобы иметь потом возможность выехать передом. Если же перед тобой успевал припарковаться кто-то еще, ты не мог сдвинуться с места, пока не уедут они. Первой передачи у микроавтобуса тоже не было, так что для старта необходим был легкий уклон, а чтобы завести машину утром, нужно было сначала ее подтолкнуть. Самым паршивым оказалось то, что стартер не работал при теплом двигателе, — поэтому, где бы ты ни остановился, нужно было подождать минимум три часа, пока мотор остынет и можно будет снова его запустить. Заправка также была сопряжена с риском, поскольку выключать двигатель на это время было нельзя. Обычно я без страха наблюдаю, как люди заливают в бак топливо, — однако, когда Билл начинал размахивать заправочным пистолетом над искрящим двигателем, при этом не выпуская сигарету изо рта, у меня неизменно учащался пульс.

Около четырех часов утра мы наконец добрались до смотровой площадки водохранилища — хотя, если говорить начистоту, смотреть с нее было абсолютно не на что. Билл заехал на небольшой холмик и остановил машину (но не двигатель) так, чтобы ее бампер был направлен чуть вниз.

— Тут нормально? — спросил он, положив руку на ключ зажигания. Это был код: на самом деле, прежде чем заглушить мотор, он интересовался, готова ли я провести здесь ближайшие три часа.

— Мы ушли к водохранилищу, чтобы жить разумно, — тем же кодом согласилась я, исказив цитату из Торо. Билл называл водохранилище «местечком для уик-эндов», поскольку технически оно представляло собой водоем, обсаженный деревьями, и практически не патрулировалось в выходные. В безжалостном дневном свете водохранилище являло собой уродливый квадратный резервуар, обнесенный четырехметровым, кое-где насквозь проржавевшим забором. Вокруг боролись за жизнь несколько старых потрепанных деревьев, увитых и задавленных кудзу.

Билл выключил зажигание, вытащил ключи и махнул ими вперед:

— Волосы там.

— Где? — переспросила я, не вполне понимая, куда он показывает.

— Там, — повторил Билл и кивнул на большое амбровое дерево, которое росло в пареметров от машины.

Я выбралась наружу и подошла ближе, уже догадавшись, что он имеет в виду пустое дупло в стволе.

— Просто протяни руку, — подбодрил меня Билл.

Я остановилась и какое-то время размышляла.

— Нет, — решила я наконец. — Наверное, не буду.

— Да что не так-то? — с раздражением поинтересовался Билл. — Как будто для парня сбрить волосы и спрятать их в дупле дерева на окраине города — это странно. Боже, да ты ненормальная.

— Знаю, знаю. Дело не в тебе, а во мне, — уступила я, а потом замолчала, разбираясь со своим подсознанием. Найдя наконец лучшее объяснение, на которое была способна, продолжила: — Мне просто не нравится, что такую огромную часть тебя можно вот так легко отрезать и выбросить.

— Бу-бу-бу, — передразнил меня Билл, хотя в голосе его звучало напряжение. — Естественно! Мне это тоже не нравится. Именно поэтому я их тут и спрятал. Святые угодники, я же не варвар какой-нибудь.

С этими словами он сам сунул руку в дупло и извлек оттуда огромную охапку черных волос. Затем поднял ее над головой, под свет жужжащей флуоресцентной лампы, которая венчала изрисованный граффити столб, и потряс этой копной. Я молча на нее уставилась.

— Они великолепны, — заключила я в итоге — вполне искренне. Меня действительно впечатлило и то, какими блестящими были эти волосы, и их количество. Со стороны казалось, наверное, что Билл машет кому-то на прощание, используя вместо положенного в таких случаях платочка дохлую кошку.

Мы посмотрели друг на друга и расхохотались. Теперь, сбривая волосы, Билл каждый раз запихивал их в то же дупло; иногда, поздно ночью, мы наносили им визит. Это был очень умиротворяющий ритуал, хотя я была уверена: рано или поздно один из нас сунет туда руку и будет укушен недовольным енотом.

В Ночи Посещения Волос мы обычно усаживались на берегу водохранилища и сочиняли детскую книжку о жизни Билла (последняя, по нашему общему мнению, являла собой изумительно неподходящий материал для такого рода литературы). Этот шедевр должен был называться «Прожорливое дерево». Главным в нем был образ древа-родителя, которое медленно пожирало своих отпрысков, не в силах противостоять растущей алчности. В середине книги Мальчик, едва достигший пубертатного возраста, приходил к Дереву, чтобы найти в его ветвях укрытие от жестокого мира взрослых. «Вижу, у тебя на груди начали расти волосы, — сказало ему Дерево, а потом буднично приказало: — Сбрей их и отдай мне».

К концу истории Мальчик превращался в старика, облысевшего от тревог и из-за возраста. «У енотов снова родились малыши. Мне нужно больше волос», — сказало Дерево. Мальчик виновато покачал головой: «Прости, но у меня их нет — теперь я лысый старик». «Тогда сунь руку в дупло, и пусть еноты ее грызут, — предложило Дерево. — На это сгодится даже рука старика». «Хорошо, — согласился Мальчик. — Давай встанем рядом, я на тебя обопрусь, и они ее немного погрызут». Книга заканчивалась описанием мучительного жертвоприношения.

— За нее мы точно получим медаль Кальдекотта[4], — заявила я однажды ночью после особенно продуктивного обсуждения.

Не прошло и полугода с тех пор, как Билл поселился в микроавтобусе, когда однажды он постучал в мою дверь в половине четвертого утра. Я впустила его и принесла кофе, который как раз начала варить перед его приходом.

В то лето все шло не так.

— Непросто это — жить в автобусе, — то и дело повторял Билл с усталым вздохом.

К половине девятого утра штат Джорджия разогревался до тридцати двух градусов, а значит, долго спать в машине было просто невозможно. Билл подошел к делу изобретательно: на принадлежавшей кампусу парковке Р3 он нашел место, где микроавтобус можно было поставить боком под сенью огромной ивы, которая обеспечивала ему и тень, и прохладу. Все окна, включая ветровое стекло, он закрыл алюминиевой фольгой — отражающей стороной наружу. Благодаря этому в машине можно было находиться хотя бы до тех пор, пока солнце не поднимется достаточно высоко.

Я сталкивалась с ним примерно в половине восьмого, когда он, пошатываясь, бродил по лаборатории с мензурками, наполненными водой. По его словам, он «пропекся» еще около часа назад и теперь, как обычно, «снимал корочку». Эти иссушающие ночи только усугублял тот факт, что после шести вечера Билл ничего не пил: туалета у него не было, а идею пользоваться кустами он открыто высмеивал.

— Я еще не так низко пал, — надменно отвечал он на подобные предложения.

В ту ночь, когда Билл явился ко мне на порог, его сон был весьма неожиданно прерван. Мы долго удивлялись, почему никто не замечает странный микроавтобус, постоянно припаркованный на Р3. Оказалось, в итоге его все-таки заметили — полицейские, патрулирующие кампус. Настала ночь, когда Билл, спавший в луже собственного пота, проснулся оттого, что кто-то энергично колотил по ветровому стеклу. Снаружи слышалась сирена патрульной машины, разбавляемая стаккато раций. Билл откатил в сторону дверь.

В тот момент он вряд ли выглядел образцовым гражданином. Накануне он собрался побрить голову, но одолел только половину — потом сели батарейки в бритве. В результате прическа Билла наводила на мысли о только что сбежавшем буйнопомешанном. В микроавтобусе воняло, как всегда воняет в таких тесных помещениях, а на пассажирских сиденьях были разложены внутренности переносного телевизора, который Билл разобрал, чтобы поколдовать над проводами. Пока он щурился от слепящего света фонарика, бестелесный голос спросил:

— Сэр, не могли бы вы показать удостоверение личности?

Когда полицейские убедились, что в машине нет ничего опасного, Билл продемонстрировал им свои водительские права, удостоверение университета, паспорт и даже пакет на молнии, в котором хранилась уже сбритая часть волос. Вскоре после этого мне позвонили из полиции с просьбой подтвердить, что Билл является моим сотрудником.

— Мы нашли его спящим в микроавтобусе на парковке кампуса, — объяснил офицер по телефону.

— Все верно, парковка Р3, — ответила я. — Под ивой.

Выяснив, что Билл не представляет ни для кого угрозы и не замышляет ничего, что нарушало бы закон, офицеры принялись извиняться за испорченную ночь. У них не было другого выбора, кроме как разбудить его — такая уж работа, понимаете. Билл заверил их, что не держит зла.

— Если что, сразу за холмом находится телефон экстренной связи, — с отеческой заботой напомнил ему один из офицеров. — Обязательно позвоните, если вам что-то понадобится.

После того как они уехали, Билл оделся и пришел ко мне, подозревая, что я захочу услышать объяснение ночному звонку.

— Не понимаю, как ты можешь оставаться таким спокойным. — Я была очень расстроена. — Ты именно тот человек, на которого можно повесить что угодно, если им захочется… Странный тип, который периодически засовывает части тела в дупло.

— Да ладно тебе, мне нечего скрывать. Я не употребляю наркотики, не создаю проблем. И вообще излучаю нормальность, — возразил Билл, и я вынуждена была с ним согласиться. Ни один из нас никогда не связывался с наркотиками — даже в Беркли. Мы и пиво-то во время полевых экспедиций не пили, а это было неслыханной праведностью в среде ученых, занимавшихся науками о земле. Да, недавно я сделала несколько ксерокопий, воспользовавшись факультетским доступом другого человека, но иных прегрешений за мной в этом семестре не числилось.

— Ну, ты постоянно богохульствуешь, — заметила я, не желая уступать. Билл согласился, что это, черт возьми, правда. — И посмотри на себя: ты же вылитый Голова-ластик, они могли закрыть тебя за одно это.

Устав злиться и беспокоиться, я сменила гнев на милость.

— Ладно, знаю, что это моя вина. Все потому, что плачу тебе меньше прожиточного минимума. Но я не могу… По крайней мере пока. Уверена, скоро — очень скоро! — мы получим большой грант.

Я задумалась, что бы еще сказать, чтобы эти слова не звучали совсем уж пустым обещанием.

— В любом случае это была последняя капля. Я устала ночей не спать из-за волнения. Нужно найти тебе жилье. — Я мучительно напрягла мозги в поисках выхода. — Денег я дам.

В итоге Билл сам нашел жилье. Через неделю он переехал в лабораторию — и теперь спал в одном из наших кабинетов, которым никто не пользовался и куда избегали даже заходить. Дело в том, что в этой комнатке не было ни окон, ни вентиляции, а потому в ней собирались все запахи, идущие от людей во всем здании. Они накапливались в плитах потолка, а те постоянно источали этот редкий букет ароматов. Билл называл комнатку Парилкой, потому что внутри всегда было на пять градусов жарче, чем в остальной прогретой и плохо проветриваемой лаборатории.

Там Билл соорудил кровать и тумбочку под прикрытием старого стола и завел привычку спать в футболке и штанах цвета хаки (этот комплект получил название «пижака»), чтобы немедленно вскочить, если в комнату заглянет секретарь или уборщик, и заверить их, будто только на минутку прилег в процессе проведения долгого лабораторного эксперимента. План был хорош, но не учитывал, что Парилка находится возле главного входа, — поэтому Биллу не удавалось поспать после 9:00, когда в здание врывались орды студентов и принимались хлопать дверями. Он заменил и смазал нужные петли, но это не особенно помогло. После того как мы однажды засиделись почти до утра, Билл пристроил на крыльце знак «Двери сломаны, пользуйтесь, пожалуйста, задним входом» — но это помогло только до тех пор, пока кто-то не сообразил позвать администраторов, которые не нашли никаких проблем.

Теперь холодильники с биологическими образцами были забиты замороженными обедами, а запасы свежих продуктов обитали в холодильнике секретарей, пока те не пожаловались на три гигантских арбуза: как выяснилось, в тот день они продавались за гроши в местном супермаркете. В целом Билл остался доволен всем, кроме одного: у него не было своего душа. Раковину для швабр в кладовке уборщика он превратил в некое подобие биде — но тогда приходилось оставлять открытой дверь, чтобы его случайно не заперли внутри. Как бы мы ни старались, придумать убедительное объяснение, почему он находится там в три часа ночи, не получалось, а сложившаяся ситуация только подкармливала его паранойю.

Однажды около одиннадцати утра сработала пожарная тревога, и, выходя из кабинета, я заметила среди эвакуировавшихся Билла: босиком, в пижаке, волосы торчат в разные стороны, во рту — зубная щетка. Оказавшись на улице, он первым делом направился к стоявшему на подоконнике вазону с геранью и сплюнул в него зубную пасту.

Я подошла и окликнула его:

— Чувак, ну и ну. Ты сейчас просто Лайл Ловетт на гастролях.

Билл принялся щелкать почти пустой зажигалкой, пытаясь извлечь из нее последнюю искру.

— Если бы лодка была у меня, я бы уплыл в океан, — напел он, не выпуская изо рта сигарету.

Поскольку ему буквально было некуда идти, Билл работал в лаборатории по шестнадцать часов в день. Он всегда был рядом — и вскоре превратился в советчика и утешителя для всех и каждого. Билл помогал студентам чинить велосипеды, менял масло в их стареньких машинах, проверял за ними налоговые декларации и объяснял, куда идти, чтобы выполнить свой гражданский долг и принять участие в суде присяжных (все это — бесконечно ворча). Студенты же изливали ему душу в очаровательной манере, присущей всем девятнадцатилетним («Прикиньте, в шкафу нашей комнаты в общаге есть встроенная гладильная доска!», «Я буду ассистентом продюсера на студенческой радиостанции! В той передаче в 3:45 по воскресеньям, где ставят пост-регги-панк», «И вот на День благодарения мой отец заявляет, что никогда не слышал о Гертруде Стайн, и я такой: бо-оже, кто все эти люди»). Билл слушал их без малейшего суждения, но не считал нужным говорить о себе в ответ. Впрочем, студенты были слишком поглощены своей новой взрослой жизнью, чтобы это заметить.

Обычно Билл не делился со мной историями студентов, но для особенно замечательных делал исключение. Так случилось с Карен, нашей лаборанткой. Исследовательский опыт ей нужен был, чтобы резюме, которое она планировала подать в ветеринарную школу, выглядело посолиднее. Она мечтала работать с животными, находящимися под угрозой исчезновения, — помогать тем из них, кого спасли из клеток, вернуться в естественную среду обитания. Летом Карен ушла из лаборатории, потому что ей предложили желанную практику в зоопарке Майами. Там ей предстояло выяснить две вещи. Во-первых, по большей части обязанности сотрудника зоопарка заключаются в проведении ежедневных гигиенических процедур. Во-вторых, хуже животного, которое никак не реагирует на эту заботу, может быть только животное, которое принимает ее со всей страстью.

Как стажер Карен оказалась в самом низу карьерной лестницы, поэтому ее отрядили работать в вольер с приматами. Главной ее задачей было наносить противовоспалительный крем на обезьяньи гениталии — важно было ежедневно смягчать их нежную кожу, поскольку обезьяны активно пользовались тем, что дала им природа. В сознании подопечных Карен ее образ быстро связался с возможностью разрядки, и они начали толпой набрасываться на нее, едва завидев. Мы с Биллом с трудом сдерживались, пока слушали эту историю — так она была хороша, — но оказалось, что дальше события приняли еще более увлекательный оборот. Карен обнаружила, что только очень стойкая обезьяна может сохранять неподвижность, пока ей втирают в гениталии антибиотик. Большинство же с горячностью откликались на все проводимые манипуляции.

Пластиковый доспех, выданный зоопарком, был призван защищать Карен от страстных объятий подопечных и делал ее почти вдвое шире, но все равно не был на 100 % эффективен. Благодаря знаниям, полученным на занятиях по поведению животных, она сообразила познакомить обезьян с концепцией «воронки наслаждения», однако у такого подхода оказался побочный эффект: теперь первым, что она видела по утрам, был отряд обезьян, выстроившихся вдоль сетки вольера по стойке «смирно». Это зрелище заставило ее пересмотреть свои взгляды на карьеру в области ветеринарного дела. Вернувшись после стажировки в лабораторию, Карен решила, что ботаника, возможно, не такая уж скучная наука.

Несмотря на то что мы дневали и ночевали в кампусе, не все его обитатели были нам знакомы. Например, на еженедельный семинар педантично приходил потрясающе бледный парень, который всегда садился в самом конце крайнего ряда. У него была белая кожа и длинные белые волосы, хотя выглядел он максимум на средний возраст. Появлялся он всегда в последний момент и исчезал тоже первым, не принимая участия в разговорах после занятия и не интересуясь предложенными напитками. Мы видели его только на этом семинаре, где он не раскрывал рта и не пытался ни с кем взаимодействовать. В конце концов мы решили, что он обитает на университетском чердаке, после чего к парню прицепилось прозвище Страшила Рэдли — в честь одного из героев романа «Убить пересмешника». Как-то я решила проследить за ним, улизнув, пока все задавали вопросы, — но он незаметно растворился в толпе, торопящейся к выходу.

Я строила вокруг Страшилы бесчисленные теории — что он подумал про каждый семинар, в чем может быть специалистом, везет ему в жизни или нет, — а потом сочиняла хитрые планы, чтобы вывести его на чистую воду, ворваться в личное пространство и все разузнать. Билл не проявлял к этим идеям никакого интереса.

Как-то ночью он спокойно сидел на ступенях здания, а я в очередной раз болтала о Страшиле, указывая на светящееся окно третьего этажа. Билл послушно посмотрел на окно, потом перевел взгляд на звезды, глубоко затянулся, выдохнул облачко дыма и сказал:

— Послушай, Глазастик. Он такой, какой есть. Думаю, что не хочу знать о нем больше. Достаточно того, что он живет там, наверху, и придет спасти нас, если случится что-то плохое.

С этими словами Билл растер сигарету об асфальт, посмотрел на меня и, сняв свою флисовую куртку, протянул мне. Только надев ее, я поняла, что замерзла.

8

Кактус живет в пустыне не потому, что ему там нравится, а потому, что пустыне пока не удалось его убить. Заберите оттуда любое растение и поселите в другом месте — оно станет расти гораздо лучше. В этом смысле пустыня очень похожа на бедные районы: ни у кого из их обитателей просто нет возможности переехать. Здесь слишком мало воды, слишком много света, а температура слишком высока — где еще можно встретить столько исключительных неудобств, возведенных в абсолют! Биологи не особо интересуются изучением пустыни: в растениях их, как и все человечество, интересуют в основном съедобность, лечебные свойства и древесина. У здешних аборигенов этих качеств нет. Так что ботаники, исследующие флору пустыни, — редкость. Эти люди приучены к тем же невзгодам, что и любимые ими растения. У меня же, например, кишка тонка день за днем выносить подобные мучения.

Для обитателей пустыни угроза жизни не является чем-то из ряда вон выходящим — это неотъемлемая составляющая их повседневного существования. Экстремальные условия — часть ландшафта; растение не может их избежать или изменить в лучшую сторону. Выживание кактуса зависит от того, сможет ли он раз за разом выдерживать убийственные периоды засухи. Если вы когда-нибудь увидите ферокактус пурпуровый (ferocactus wislizenii), достающий вам до колена, знайте: скорее всего, ему больше двадцати пяти лет. В пустыне кактусы растут медленно — в те годы, когда вообще растут.

У круглого ферокактуса есть складки, похожие на меха аккордеона, — именно в их глубине скрыты поры, которые впускают воздух и испаряют воду. Когда засуха становится невыносимой, кактус отбрасывает корни, чтобы почва не выпила через них накопленную воду. Так он может прожить четыре дня, причем не переставая расти. Если дождь так и не пойдет, кактус начинает сжиматься. Иногда этот процесс занимает несколько месяцев — пока не сомкнутся все складки. Их ребра формируют жесткий колючий щит, который защищает лишенное корней тело растения. В таком виде кактус может сидеть и годами ждать спасения, постоянно терзаемый солнцем. Когда наконец придут дожди, понадобится всего двадцать четыре часа, чтобы он вернулся к полноценной жизни — если, конечно, еще на это способен. Иногда оказывается, что кактус уже мертв.

Существует около сотни видов, известных под названием «воскресающие растения». Они не родственники, но каким-то образом освоили один и тот же фокус. У воскресающих растений листья превращаются в жесткие иссохшие коричневые полоски и годами кажутся мертвыми — чтобы немедленно ожить, получив доступ к воде. Происходит это благодаря их необычным (и случайно приобретенным) биохимическим свойствам. Дело в том, что по мере засыхания в листьях концентрируется сахароза, практически чистый сахар. Этот сироп поддерживает и сохраняет лишившиеся зеленого хлорофилла листья.

Воскресающие растения обычно очень маленькие, не больше ладони: уродливые, крошечные, бесполезные и очень своеобразные. При дожде их листья набухают, но еще долго, в течение сорока восьми часов, не зеленеют; это то время, которое требуется для запуска процесса фотосинтеза. Во время пробуждения растение живет только на концентрированном сахаре, его насыщенном укрепляющем растворе: за день по его жилам проходит объем сахарозы, который обычно накапливается за год.

Эти малыши совершают невозможное: они продолжают жить, не имея зеленых листьев. Разумеется, подобное чудо недолговечно — через несколько дней начинается фотосинтез, и все возвращается на круги своя. К тому же за такие фокусы приходится платить свою цену, а рано или поздно любое воскресающее растение окончательно засохнет и умрет по-настоящему. Но на краткий звездный миг оно единственное может то, на что не способно большинство растений на земле: расти и не быть зеленым.

9

На пике мании ты видишь обратную сторону смерти. Ее начало всегда внезапно и поглощает тебя полностью, даже если ты через это уже проходил. Сперва тело начинает ощущать, что где-то вот-вот зародится и расцветет новый мир. Кажется, что позвонки отделяются друг от друга, а ты сам становишься выше и тянешься к солнцу. Сердце бьется в каком-то невероятно долгом оргазме, и ты ничего не слышишь за ревом крови, пульсирующей в голове. Следующие двадцать четыре, сорок восемь, семьдесят два часа тебе придется кричать, чтобы различить собственный голос за этим шумом. Ничто вокруг не звучит достаточно громко, не светит достаточно ярко, не двигается достаточно быстро. Мир видится тебе словно через «рыбий глаз», зрение затуманено, а по краям его вспыхивают искры. Тебе будто ввели огромную дозу анестетика, и все тело слегка покалывает — после оно станет отстраненно дряблым и чужим. Твои поднятые руки — свежие лепестки великолепной лилии, расцветающей в полную силу. Вдруг приходит осознание, потрясающее до глубины души: тот дивный новый мир — это ты сам.

В разгар ночи больше не темно — кто вообще придумал, что ночи темные? Эта темнота — лишь одна из многих, неизъяснимо простых деталей мира, в которые ты привык верить, но которые теперь исчезают под натиском всепоглощающего триумфа. Вскоре ты перестаешь различать день и ночь, потому что сон тебе не нужен. Не нужна еда и вода, даже шапка, защищающая от погоды, — для чего все это? Но тебе необходимо бежать, необходимо чувствовать прикосновение воздуха к коже. Сбросить бы рубашку и бежать, чтобы чувствовать ветер, — ты пытаешься объяснить человеку, который тебя держит, что это нормально нормально нормально, но он не понимает, а лицо у него такое, будто кто-то умер, и тебе жаль его, потому что он не понимает, как замечательно и хорошо хорошо все хорошо.

И вот ты объясняешь ему, а он не понимает, и ты повторяешь снова и снова разными словами, но он не слушает на самом-то деле, а только твердит: «У тебя от этого что-нибудь есть?» и «Почему бы тебе не выпить таблетку?», и ты объясняешь, что тебе не нужны таблетки, чтобы это чувствовать, а он не понимает а он не понимает и ты зло приказываешь ему уйти уйти уйти. И он наконец уходит. Но это не страшно, ведь ты ничего такого не имела в виду, и потом все прояснится, и он поймет, потому что все будет иметь смысл, и он тоже станет счастлив, когда осознает, что вот-вот случится что-то прекрасное и грешно мешать этому.

Потом начинается лучшая часть. Финальный подъем. Теперь исчезает не только вес твоего тела, но и все беды и горести этого старого и усталого мира. Голод, холод, нищета и отчаяние — все плохое, что когда-либо испытывали люди, так легко исправить. Нет ничего, ничего, ничего, что нельзя преодолеть. И ты приходишь в восторг — единственный человек из миллиардов, свободный от ноши экзистенциальной боли, которая давит на всех нас. Будущее прекрасно и полно чудес, и ты всем телом ощущаешь его приближение.

Жизни ты не боишься, смерти тоже. Ты вообще ничего не боишься. Горя нет, и нет печали. Ты чувствуешь, как подсознание формулирует ответы на все вопросы, когда-либо заданные несчастным человечеством. У тебя есть неоспоримые доказательства существования Бога и создания Им вселенной. Ты тот, кого ждал этот мир. И ты дашь ему все, ты омоешь его в своих знаниях и погрузишь по колено в свою густую любовь любовь любовь.

Когда я умру, я узнаю Рай — но не по этим ощущениям, а по их бесконечности. Пока я привязана к жизни, все имеет свойство заканчиваться, а то, что приходит после, как и любое воскрешение, требует платы.

Но пока внутри горит этот сжигающий в откровениях вселенский пламень, тебя поглощает стремление зафиксировать все обретенные знания, создать вдохновенную инструкцию идеального завтра. К сожалению, именно в это время реальность наносит ответный удар и начинает серьезно тебе мешать. Руки трясутся так, что невозможно удержать ручку. Тогда ты достаешь кассетный магнитофон, нажимаешь кнопку записи и надиктовываешь кассету за кассетой. Ты говоришь, пока не начинаешь безудержно кашлять кровью, ходишь из угла в угол, пока не падаешь в обморок. А потом встаешь, меняешь кассету и продолжаешь — потому что уже так близка к чему-то, какому-то доказательству или отчаянной надежде, будто твоя маленькая жизнь на самом деле может быть не настолько запутанной и чуть более ценной.

А затем становится слишком громко и слишком ярко и слишком много всего слишком близко к твоей голове и ты кричишь, кричишь, кричишь, отгоняя это прочь. И кто-то держит тебя и говорит боже как это произошло и это что волосы и черт возьми тут твой зуб на полу и они макают палец в кровь и шмыгают носом. Тебе скармливают таблетку снотворного, и ты спишь, и просыпаешься, только чтобы выпить еще одну таблетку, и ты спишь, и просыпаешься, только чтобы выпить еще одну таблетку, как будто они выкармливают из пипетки выпавшего из гнезда птенца малиновки. Несколько часов или дней спустя ты просыпаешься, и тебя охватывает серая грусть, которая заставляет молчать и тихо плакать, пока не отупеешь, и ты спрашиваешь за что, за что, за что тебя так наказывают.

Наконец страх одолевает грусть, и ты откатываешь в сторону камень, выбираешься из могилы, оцениваешь ущерб и делаешь то, что должно. Страх одолевает даже стыд, и ты записываешься к врачу, чтобы просить и умолять дать тебе еще снотворного на следующий раз следующий раз следующий раз.

И только волею безумной удачи — или судьбы, или Провидения, или Иисуса, а впрочем, не все ли равно — ты попадаешь в лучшую на свете больницу, и врач внимательно смотрит на тебя и говорит: «Знаете, вам необязательно так жить». Он задает вопросы, пока ты не рассказываешь ему абсолютно все, и он не напуган и не морщится в отвращении, он даже не удивлен. Он говорит, что такое случается и люди справляются с этим. Он спрашивает, что ты думаешь о лекарствах, а ты отвечаешь, что не боишься ничего, сделанного в лаборатории. В ответ он с улыбкой описывает препараты, один за другим, и тебе хочется упасть на пол и целовать ему руки, как преданная собака, потому что ты непередаваемо ему благодарна. Этот врач так умен, и так уверен, и столько раз видел подобное, что ты набираешься наглости надеяться: возможно, еще не поздно вырасти в то, чем тебе положено быть.

Годы спустя, готовясь к путешествию через весь мир, ты находишь на дне шкафа стопку кассет и понимаешь, что не повезешь их с собой. Одну за другой ты потрошишь их, выдергивая блестящие коричневые ленты. Вот и все, что остается от тех безумных, отчаянных, исполненных восторга дней, — перепутанный клубок пленки. Еще час ты сидишь и клянешься хотя бы попытаться полюбить то, что осталось от бедной больной девочки, которая ночь за ночью записывала на магнитофон свои рыдания, потому что выслушать ее могла только машина. Ты решаешь, что этот клубок пластика мертв, но все равно бесценен — как плацента, которая держала тебя, пока ты плавала во тьме, готовясь появиться на свет. Ты встаешь, выносишь ее наружу и хоронишь под магнолией. Потом возвращаешься, пакуешь то, что берешь с собой, и стараешься простить себя за то, что оставляешь.

Но до этого дня исцеления еще много лет, так что давайте пока вернемся в Атланту 1998 года, и я расскажу, как устроен мир, когда сила мании сравнима по постоянству и воздействию с силой гравитации.

10

— Где ты, черт возьми, была? — рявкнул вынырнувший из-за угла Билл, едва заметил меня в лаборатории.

Я бессмысленно моргнула.

— В депрессии. — Я попыталась сказать это как можно легкомысленнее, хотя меня душил стыд. Последние тридцать шесть часов я провела в кровати рыдая — очередная фаза мании прошла, заставив меня рухнуть с пика на самое дно. Ее наступление спровоцировал укол кортикостероидов, необходимый, чтобы снять жесткую аллергическую реакцию.

Мы изучали растительный мир по берегам реки Миссисипи, проехав Арканзас, Миссисипи и Луизиану и теперь прокладывая путь сквозь невероятно жгучие заросли ядовитого плюща. В процессе фотосинтеза растения потеют, и учебники твердят, что — как и мы с вами — они потеют тем сильнее, чем жарче становится на улице. Вдоль реки Миссисипи можно найти тысячи деревьев одного вида, растущих по линии температурного градиента: чем дальше на юг, тем выше температура. Мы разработали способ измерить количество выделяемого ими «пота», сравнивая химический состав воды в стволе с ее составом в листе — как раз там «пот» и выделяется (это называется «суммарные потери воды из почвы испарением и растительной транспирацией»). По мере того как весна превращалась в лето, мы все четче понимали: пота становится не больше, а меньше, несмотря на то что на всех контрольных точках становилось жарче и жарче. Мне это казалось полной бессмыслицей — но чем больше я потела над проблемой, тем меньше потели деревья.

В поле мы съездили уже трижды, и моя аллергия на грозный ядовитый плющ с каждым разом становилась все хуже. Несмотря на это, мы отчаянно пробирались через его заросли, доходившие уже до груди, — чтобы отыскать те упрямые деревья, с которых в самом начале собрали образцы. Я не могла и не хотела бросить это исследование, а ужасное жжение от прикосновения к листьям не шло ни в какое сравнение с дискомфортом, который накатывал на меня каждый раз, когда полученные данные оказывались прямо противоположны тому, что мы рассчитывали увидеть.

В эту поездку сыпь покрыла всю мою шею и перекинулась на лицо, вызвав серьезный отек на правом виске. Тот не только сделал меня похожей на человека-слона, но и пережал зрительный нерв, в результате чего я частично потеряла зрение на правом глазу. Что дело дрянь, я осознала, когда Билл по дороге из Поверти-Пойнт (штат Луизиана) в Атланту перестал сравнивать мою голову с мясным пудингом, а вместо этого помчался без остановок, чтобы скорее высадить у больницы Университета Эмори.

Доктора заставили меня подписать согласие на фотографирование, потому что «вдруг понадобится это опубликовать», вкололи метилпреднизолон и принесли камеры. Я лежала на бумажных полотенцах, пока они крутились рядом, щелкая затворами, и старалась не смеяться при мысли, что свидетельства нашего провального исследования в итоге все-таки попадут в печать.

Но прошло еще несколько часов, а с ними меня посетила неприятная мысль: денег на такси у меня нет. Теперь я жалела, что не попросила у Билла наличных, когда выходила из машины. По моим расчетам, «Крысиная нора» находилась примерно в восьми километрах к западу от больницы.

Лежа на кушетке в своем гнезде из одноразовых простыней, я вдруг начала понимать, что прекрасна и неотразима. Я дошла до туалета, посмотрела в зеркало и решила, что нет смысла ждать дальше: вряд ли я буду самым странным персонажем на Понсе-де-Леон-авеню, особенно в этот поздний час. За время, необходимое, чтобы добраться до поста медсестер, в моей голове также закрепилась уверенность, что я — новый Мессия.

Несмотря на это, меня выписали. Быстрым шагом, вприпрыжку, а потом и бегом я пронеслась по Друид-Хиллз. Идеи в моей голове сменяли друг друга так быстро, что я не успевала закончить первую мысль, а ее место уже занимала следующая. Нужно было вернуться в лабораторию: я вдруг осознала кое-что важное. На курсе сельского хозяйства нас обучали деликатному искусству орошения и особенностям поведения воды в пористых почвах. Я вспомнила, что на производство каждого грамма клеточной ткани кукурузе требуется почти литр воды. Она выпаривает его, чтобы охладить механизм, превращающий воздух в сахар, а сахар — в листья. Скорее всего, с приходом лета деревья на Миссисипи просто перестали расти, сформировав всю необходимую листву в весенние месяцы. Я вдруг поняла: деревья «потели» меньше потому, что сезон роста закончился и система пришла в равновесие.

Да, с наступлением лета на Юге становилось все жарче и жарче, но деревья-то уже начинали готовиться к зиме: скорость их роста уменьшалась, а значит, выделялось и меньше «пота». Их действия определялись не только внешними факторами вроде температуры, которые были понятны нашему миру; они были продиктованы целями мира растительного и неразрывно связаны с ростом листьев. И тут меня озарило: конференция Американского геофизического союза в Сан-Франциско. Тысячи солидных ученых в одном месте. Я должна попасть туда и поделиться с ними новообретенной благой вестью.

Задыхаясь, я влетела в лабораторию и немедленно посвятила Билла в свой гениальный план: мы поедем на эту конференцию безо всякого финансирования — ни со стороны института, ни из собственных вложений. Мы доберемся туда на машине! Пускай мероприятие проходит в Калифорнии, а мы сейчас в Джорджии — впереди еще восемь полных дней, за которые спокойно можно туда добраться.

Аргументы были следующими: расстояние в пять-с-чем-то-тысяч километров при скорости примерно 100 км/ч можно преодолеть за пятьдесят часов. Разобьем это время на десять пятичасовых смен за рулем — всего пять часов на каждого водителя, одна смена в день, если взять в дорогу еще двух студентов. Пять легких дней. Мы можем запросить аренду одного из университетских микроавтобусов, к каждому из которых прилагается собственная топливная карта, и ночевать в палатках (это незаконно, но какая разница). Штрафы придут только через несколько месяцев, но я-то к тому моменту уже получу грант, потому что из множества предложений хоть одно должно принести нам контракт, верно? К тому же ты не получишь финансирования, если никто тебя не знает, поэтому нужно ездить на все конференции и показывать себя миру.

Я уже успела сочинить обширный пассаж из описания нашего «Проекта Миссисипи». В нем была выдвинута теория, что изучаемые растения используют воду в основном для поддержания темпов роста, а не для охлаждения. Так выглядела моя первая попытка сместить фокус с представления о растении, которое контролируется условиями окружающей среды, на растение, которое эти условия контролирует. К этой идее я буду неоднократно возвращаться при различных обстоятельствах в грядущие годы. Но в то время у меня еще не было структурированного доклада. Вопреки всякой логике, я просто надеялась, что придумаю, о чем говорить на конференции, по дороге — если вообще туда попаду.

Поэтому я начала увлеченно доказывать Биллу, что такие путешествия — единственный естественный для американцев способ передвигаться: на Миссисипи его пионером был еще Гек Финн. Как и в случае с другими моими безумными проектами, родившимися в фазе мании, недостаток логики я с лихвой компенсировала энтузиазмом. Билл закатил глаза. «Знаешь, Пудинг, иди-ка ты домой и поспи», — посоветовал он, и я поспешила прочь. Вскоре после этого моя мания достигла пика, с которого я и рухнула вниз, в пучину депрессии, запертая наедине с собой в тесной квартирке.

И вот я возвращаюсь несколько дней спустя, и Билл изучает меня с головы до ног. Затем, отбросив неловкость, он скомандовал: «Так выбирайся из нее, потому что мы выезжаем!» В руках у него был потрепанный атлас дорог Джорджии и ключи от микроавтобуса. Я так и застыла в изумлении. Пока я таинственным образом исчезла со сцены, Билл принял мой восторженный лепет за руководство к действию, взял в аренду микроавтобус и упаковал снаряжение. Я слабо улыбнулась, благодарная за очередной шанс начать все сначала, но справиться на этот раз лучше.

Однако теперь передо мной вставала проблема графика: уже среда, а мой доклад запланирован на восемь утра в воскресенье. В нашем распоряжении оставалось не пять, а три очень долгих дня за рулем, иначе успеть на место к вечеру субботы было невозможно. Вместе мы взялись за раскопки в картонной коробке, где держали стопки бесплатных шоссейных карт (те были стащены из офиса Службы помощи автомобилистам в ходе многочисленных визитов, нанесенных туда исключительно с этой целью).

— Алабама, Миссисипи, Арканзас, Оклахома… И черт побери, у нас нет Техаса! — Билл обнаружил, что из пятидесяти необходимых карт одну мы не сообразили украсть. — Как мы могли забыть про Техас?

— Вот и не вспоминай про него, раз забыли. Поедем на север, — предложила я. — Ты бывал в Канзасе? — Билл покачал головой. — Ну так, значит, побываешь, — пообещала я, вытаскивая из коробки Кентукки, Миссури, Канзас и Колорадо.

Разложив карты край к краю, я измерила их руками. Если ехать вверх и вбок по трассе 70, середина маршрута придется на окрестности Денвера, а у меня в Грили были друзья, у которых наверняка можно будет остановиться и выспаться после ночного перегона, чтобы снова отправиться в путь к полудню пятницы. Оттуда до Рено около пятнадцати часов, а там можно встать лагерем на небольшой возвышенности. Потом мы пересечем ущелье Доннера и спустимся к Сан-Франциско к вечеру субботы, где нас уже будет ждать сестра Билла — у нее свой дом в черте города, и она готова принять всю компанию на время конференции.

Конечно, на календаре уже была первая неделя декабря, но я приехала из Миннесоты и холода не боялась.

— Солт-Лейк-Сити? Тебе понравится! — заверила я Билла. — Там будто океан замерзшей ртути — нигде нет ничего круче.

Здесь я пустилась в восторженный монолог о прериях, равнинах и горах, которые нам предстоит пересечь, и продолжала его, пока не поверила в свою идею снова — но уже на здоровую голову.

— Это точно и безоговорочно отличный план, в котором нет никаких изъянов, — провозгласила я, и мы расхохотались над абсурдностью этого заявления, одновременно не сомневаясь в его правдивости.

Пока мы паковали багаж, я с удивлением обнаружила, что Билл и правда пригласил в путешествие нескольких студентов, причем парочка даже согласилась. Среди них оказалась магистрантка Тери: она недавно вернулась к учебе, отработав десять лет консультантом в реальном мире, — и, видимо, стремилась как можно скорее завести полезные связи. Мы подозревали, что Тери редко выезжала из Джорджии, но до этого путешествия даже не представляли насколько.

В команду вошел и наш студент Ноа, умевший почти все, но делавший это молча. Он тоже согласился (невербально, надо полагать) поехать. Водительских прав у него не было, так что облегчить задачу тем, кто будет за рулем, он не мог — однако за пятьдесят с лишним часов дороги он наверняка раскроется, и мы познакомимся ближе. Билл общался с Ноа больше меня, подобных надежд не разделял и называл его в основном «теплокровный груз».

Мы проверили и перепроверили карты и походное снаряжение, потом доехали до заправки и до краев залили бак шестнадцатиместного микроавтобуса. Следующей нашей целью стал супермаркет, благодаря которому в холодильнике появилась диетическая кола, лед, хлеб, мягкий сыр и копченая колбаса (Билл руководил закупками сладкого). Мы решили, что три водителя будут находиться за рулем сменами по три часа, чтобы у каждого было по шесть часов на отдых. Это означало всего одну остановку раз в двести минут: поменять водителя, купить бензин и воспользоваться туалетом. Забитый холодильник должен был обеспечить нас пропитанием, а тот, кто оказывался в пассажирском кресле, получал возможность выбирать радиостанцию и отвечал за приготовление бутербродов по заказу водителя. Также Билл захватил четыре пустые двухлитровые бутылки, подписал их нашими именами и спрятал под задними сиденьями на случай, если кому-нибудь приспичит.

Наш план показал себя на удивление хорошо: первые двадцать четыре часа пути прошли на редкость непримечательно. Я села за руль около полуночи, выехала с трассы 64 на трассу 70, пересекла реку Миссисипи и двинулась по Миссури. Билл занял пассажирское сиденье, уперся в него коленями и почти по пояс высунулся в окно, любуясь Воротами Запада. Когда мы свернули на север и проехали прямо под ними, луна осветила арку сверху, эффектно дополнив сияние прожекторов на земле. Затем дорога вильнула на запад, прочь от Олд-Норт-Сент-Луис. Билл снова опустился в кресло и задумчиво, без тени сарказма, пробормотал:

— Эта страна прекрасна.

Помолчав с минуту, я ответила:

— Да. Она прекрасна.

Остальные уже спали на сиденьях за нашими спинами. Прошло еще пять часов; позади начало подниматься солнце, медленно разливая свет по бесконечным ветреным полям Канзаса.

— Эта страна прекрасна, — снова тихо повторил Билл самому себе.

И я снова ответила:

— Да. Она прекрасна.

В Грили, к дому Кэлвина (Кэла) и Линды, мы приехали к ужину следующего дня, вывалившись из транспорта, точно стая вымотанных долгой погоней борзых. Перед тем как выехать из Атланты, я позвонила и предупредила о своем визите, хотя предполагала, что мне — и моим друзьям — там будут рады по умолчанию. Я не ошиблась: Кэл и Линда целую вечность работали преподавателями и любили меня больше, чем я того заслуживала. Мы кое-как разогнули ноги, ввалились внутрь и набросились на предложенную еду.

— Итак, что заставило вас ехать через северный Колорадо в декабре? — непринужденно поинтересовался Кэл.

— В основном отсутствие карты Техаса, — ответил Билл.

Мне оставалось только пожать плечами в подтверждение его слов.

К счастью, в огромном доме Линды для каждого нашлась кровать — так что следующие десять часов мы проспали как убитые. Утром мы с Биллом встали первыми и с энтузиазмом согласились на предложение Кэла прогуляться до кафе неподалеку. За кофе я рассказала о нашем маршруте: сначала Ларами, потом Солт-Лейк-Сити, Рено и дальше вверх по Сьерра-Невада, а затем вниз в Сакраменто и через Залив — все это за следующие полтора дня. Кэл вырос на животноводческой ферме в 1940-х и был мужчиной степенным и немногословным. Он слушал и понимающе кивал, а потом неторопливо заметил: