Ка: Дарр Дубраули в руинах Имра Краули Джон
В этот миг Кит словно обиделся на такие слова, нырнул и так шлепнул громадным хвостом по воде, что все вымокли до нитки. Потом все молчали — жалели, что Кит уплыл и море опять опустело.
И теперь Дарр Дубраули может мне рассказать, где они встретились с Китами и где находился любой из островов — точнее, где они были по его меркам: в каком направлении лежал остров с аббатством и подневная земля, откуда они с Братом прибыли на остров для покаяния; где стояла черная гора огня и в какую сторону лететь, чтобы вернуться туда, откуда они приплыли. Но карты у него нет; и он понятия не имеет, как далеко они уплыли, сколько дней или недель странствовали, сколько времени провели на том или ином берегу, какое расстояние преодолели, пока не прибыли в Птичий Рай.
К тому времени лето подошло к середине и, как обещали Крачки, солнце не заходило — точнее, почти не заходило. Оно по касательной приближалось к краю мира, словно не хотело нырять во тьму, и, едва окунувшись в море, снова вставало и начинало долгий путь к зениту, а потом к месту захода. Помрак и подень здесь не соотносились с днем и ночью, но Дарр Дубраули все равно знал, где они.
Они уже неведомо сколько не видели суши, слышали только плеск воды за бортом да унылое хлопанье паруса. Путешественники плыли, куда указывал Дарр Дубраули, но там не было ничего, совершенно ничего. Море стало всем, а он — ничем. Море — этого не могло быть, но он так чувствовал — желало ему небытия; словно Сова или Сокол, который хочет его истребить, чтобы вырасти самому.
И вдруг, перед рассветом, — птицы. Моряки их не видели, но Дарр разглядел, сорвался со своего места на рее и полетел в сторону далеких точек на фоне створоженного неба. Поднявшись повыше над морем, Дарр увидел еще больше птиц — они метались, кружились, как листья, сорванные с осенних деревьев. Он вдруг преисполнился странной надежды. Множество птиц слетались к какой-то точке среди моря, похожей на все прочие. Дарр Дубраули крикнул спутникам: За мной!
Это были Крачки. Днем корабль Святых прошел среди них, а Крачки бросались в море и ловко выныривали с рыбой, глотали ее и снова ныряли или улетали с добычей в клюве. Тут были и другие птицы, но Дарра они не интересовали. Он звал и звал, но даже странная лодка с Людьми не привлекла их внимания, важно было только богатство в воде. Рыбаки развернули сети и тоже собрали улов, они смеялись и тянули, а Святые, сложив руки, подняли глаза к Небу и шептали благодарности. Какой же любовью Господь окружил этих своих созданий, раз питает их посреди пустынного моря! Как бы птицы нашли такое рыбное место без Его помощи?
Снова и снова в тот день Дарр Дубраули взлетал, выкрикивая все слова, какие знал на языке Крачек. Но птиц было слишком мало, они разлетелись слишком далеко друг от друга — создали место там, где не было никакого места, но место это было огромным. Он смотрел вверх, вниз, по сторонам, надеялся найти знакомых — но, даже если бы они тут нашлись, как отличить одну Крачку от другой?
Дарр услышал смех.
Посмотрел вверх. Крачки у него над головой непринужденно парили в небе. И смеялись над ним.
Одна подлетела ближе. Ворона своего рода! — закричала она. Это ты?
Примчались и другие: зависли в воздухе, парили и смотрели на него. Ворона своего рода! Мы тебя знаем! Крачки, Крачки сказали: если видишь Ворону, помогай, помогай! Вот мы!
Они отлетели дальше, явно ожидая, что он последует за ними. Другие Крачки со смехом окружили Дарра. Не лупи крыльями, Ворона своего рода! — советовали они. Выше, бери выше, ветер в твою сторону! Но Дарр мог только устало хлопать крыльями среди их танца; откуда Крачкам знать, что Вороны могут парить лишь очень недолго. Дарр надеялся, что он им не наскучит и Крачки не улетят. Он начал планировать, опустился ниже, взмахнул крыльями, поднялся выше.
Все это время — только тогда Дарр это осознал — он летел прочь от корабля Святых. Сильное течение вело их в одну сторону, а ветер тащил его в другую. Если сейчас же не снизиться и не полететь к ним что есть силы, он останется над водой, где некуда приземлиться. Сейчас же.
А потом Дарр испытал удивительное чувство.
Крачка подобралась к нему снизу и легонько толкнула в живот. Птицыникогда не касаются друг друга в полете! А потом другая сделала то же самое. Они его гнали, да что там — вытягивали наверх. Такие мелкие птички — он один весил, как четыре Крачки. Когда одна уставала, ее сменяла другая с криком: Вверх! Вверх!
Чего они хотят, что делают? Несут его наверх — чтобы перестал махать крыльями, лег на ветер. Хотят, чтобы летел, как они, по ветру, думают, это легко. Сильный морской ветер: он вдруг показался Дарру живым существом, охватившим его со всех сторон, — их другом. И если он перестанет махать крыльями, ветер поддержит его на какое-то время, да, если расправит крылья, да, вот так, чтобы концы загибались вверх, как у Стервятника, и даст ветру течь вдоль тела — заставит его течь, ну или попросит. Дарр летал всю жизнь и никогда не думал, что может делать это иначе. Но теперь пора учиться, потому что он безнадежно далеко от корабля, крошечной скорлупки на воде вдали. Дарр был истощен: еды в последнее время доставалось мало, он исхудал — наверное, потому и держался на ветру невесомой черной пушинкой в его объятьях. Держи меня, прими меня.
И тут из утреннего тумана, сорванного ветром, появилась земля. Низкий сине-черный остров, похожий на грозовую тучу, но не туча, точно не туча. Крачки с криками устремились к нему мимо Дарра, и он увидел, что другие птицы тоже слетаются к этой, одной-единственной точке.
Просто лежи на ветре — только это он и мог себе сказать. Беззаботные Крачки держались рядом, иногда ныряли за рыбой, задорно переругивались. Один взмах, не больше, и еще один. Было ясно, что ему придется спускаться сквозь встречный ветер, порожденный морем и этим клочком суши, прежде чем он сможет приземлиться, а сил почти не осталось. Но голая скала тянулась к нему, манила — Крачкам не было до нее дела, но дальше он не долетит, если долетит хотя бы туда. Море билось о скалы в обычной бессмысленной ярости — может, хотело наконец забрать себе Ворону. Но нет, он смог: неуклюже повалился на камень, голый камень; живой. Долгое время он лежал неподвижно, с открытым клювом, распахнутыми крыльями, как труп; едва дышал и слушал дробь своего сердца. Бейся, сердце, бейся, только не вырывайся из груди.
Очнувшись от небытия, он почувствовал вокруг движение, услышал звуки и подумал, что, если тут есть хищники, ему конец, не стоит даже открывать глаза, чтобы увидеть врага, которого он не сможет отогнать. А потом тычок в клюв окончательно привел его в себя. Вокруг сидели Крачки: хохотали, увидев, как он переполошился. Одна подскочила ближе на слабеньких ножках и положила что-то ему в рот. Еда. Рыба. Что-то. Он сглотнул, и Крачки снова засмеялись, закивали друг другу, и другая птица принесла еще еды.
Они его кормили. Привели в безопасное место, а теперь кормят.
Это шло вразрез с любым инстинктом самосохранения, известным миру, инстинктом, властным над всеми живыми существами, даже Людьми. Единственный раз за всю его жизнь неродичи и даже создания не его вида помогли ему без всякой пользы для себя, — по крайней мере, без всякой пользы, какую он мог бы вообразить. Больше такого никогда не случится. Он сглотнул. И получил еще порцию. Крачки прилетали и улетали со скалы, к которой его привели, даже соревновались за право его накормить. Брат говорил, что так должны поступать Люди, но никогда не поступают.
Крачки хотели, чтобы он взлетел. Лети-лети, Ворона своего рода! Вверх, вверх! Когда он наконец поднялся в воздух, они позвали его за собой, следом за ними с мелкой скалы к долгим берегам и высоким утесам на помраке, где всюду полно птиц, не протолкнуться от птиц. С неба Дарр Дубраули увидел длинную изрезанную береговую полосу — дальше, чем хватало глаз, — и сверкающие высоты, что уходили ко дню и солнцу. Это был не остров в море, но большая земля, та, о которой говорили ему Крачки, — страна теплого солнца во льдах. Подлетев ближе, он увидел, что по всей земле за галькой береговой полосы, в траве и песке, Крачки растили детей: серые пушистые птенцы были повсюду, они только-только выбрались из неглубоких копаных гнезд, трясли неуклюжими крыльями. Так много. Взрослые постоянным потоком несли им еду — да как же они своих отличают? Они вообще их отличают? Или просто кладут пищу в любой открытый рот? Если так, разве они смогут равно накормить всех птенцов? Или Дарр не прав и каждая мать, каждый отец точно знают, какое клювастое личико — их? Этого он не знал — и не знает по сей день.
Крачки продолжали кормить Дарра, хотя силы вернулись к нему. Сам он не мог рыбачить, это им было очевидно, так что они приносили рыбу и бросали перед ним, а то и пытались положить прямо в рот. Кормили, как своего птенца. Наверняка они не путали его с детенышем; так почему же? В языке Ворон нет слова, которым можно это описать, и Дарр подумал, что в языке Крачек для такого слова нет нужды. И ведь не в том дело, что он не хотел или не нуждался в их помощи: куда бы он ни полетел за разогретые солнцем пляжи и скалы, еды было мало — мало для Ворон, да их нигде и не видно, хотя один раз он приметил большую Белую Сову — интересно, чем она тут питается.
Каждый день, когда Крачки вылетали в море, он просил их высматривать корабль Святых, и они отвечали: Да-да, искать-искать, смотреть! Но Дарр не был уверен, что они его понимают. Он уже поднаторел в морской науке и понимал, что, если судно доберется до этой земли, ему потребуется бухта, чтобы бросить якорь, — фьорд или русло мелководной реки, залив, защищенный от высоких волн. Он нашел только одно такое место, где потоки талой воды падали с высоты и наполняли небольшое озеро, из которого вода пробила сток в море; во время прилива море поднималось достаточно, чтобы туда вошел корабль. Дарр летал туда каждый день, чтобы проверить, не нашли ли его Святые, воображал, как увидит корабль с подвязанным парусом, но всякий раз никого не находил.
Тем временем долгие дни становились короче. Крачки и их подросшие птенцы пожирали столько пищи, что Дарр недоумевал, как в них столько влезает. Ясно было, что они готовятся к долгому полету над открытым морем. Если полетят они, ему тоже нужно лететь. Здесь нельзя оставаться, да и не было никакого «здесь», по крайней мере для него. Но как же ему лететь с Крачками? При всей их доброте — как? Глядя, как они порхают и пикируют, учат молодняк своим уловкам, Дарр Дубраули пришел к мысли, которая вряд ли являлась любой другой Вороне до него или после: если бы он только мог, то стал бы птицей другого вида, потому что здесь были те, кто лучше Ворон.
Но Крачки и не собирались его тут бросать. Когда вечное стремление прочь вновь охватило всех красноклювых птиц, те, что знали его лучше (по крайней мере, так ему показалось, но Дарр не был уверен), принялись летать вокруг него; они пикировали и взмывали вверх, словно могли утащить его за собой, как людские Кони тянут телегу. Живот у него был полон, а оперенье лоснилось от рыбьего жира; голова трещала от их наставлений, настояний и замечаний о том, как ему держаться, как расправить крылья, как подняться на волне теплого воздуха, пока он не найдет поток ветра, который понесет его, так что даже усилий прилагать почти не придется. Если ветер его упустит, нужно найти новый восходящий поток, чтобы вернуться в струю. Все ведь так просто.
Воздух звенел от кличей. Толстые белые тучи, рассеченные тонкими и длинными облаками, шествовали вдалеке по небу — и дурные предчувствия Дарра наверняка относились только к невозможному путешествию впереди? Но нет, было и что-то другое, то, к чему он летел, но что еще быстрей летело к нему.
Дарр Дубраули поднялся в воздух. Какую же историю можно будет рассказать другим Воронам, если только он еще хоть одну в жизни увидит.
Я не знаю и никто не может знать, добрался ли корабль Святых и их спутников до континента за западным морем; вернулся ли он в родные воды или поныне идет по водам, все дальше вглубь Имра.
Но конечно, кто-то из них вернулся, иначе сказание о них не сохранилось бы; а оно сохранилось, и его повторяли даже пять сотен лет спустя, когда повесть эту впервые записали — историю путешествия, предпринятого Святыми в обтянутой шкурами лодке[71].
Но что, если вернулся не Святой и не рыбак? Что, если это был поваренок, который умел ставить парус и выбрал себе имя Бранан, Маленький Бран? Один, полумертвый, в лодке без мачты и весел, вцепившись в чудесный руль, он невесть сколько дрейфовал под напором западных ветров — и прибыл наконец к прежним островам.
Он чувствует изменения в море, просыпается от запаха. Он с трудом встает со дна корабля и видит берег, похожий на тот, что ему памятен. Прилив несет его суденышко над отмелями в залив. Там оно и покачивается на волнах, пока кто-то из рыбаков не примечает его и не подплывает посмотреть, что это такое. Рыбаки окликают корабль — издалека, они ведь Люди недоверчивые. И поваренок кричит им как можно громче: «Это ли остров Серого аббатства и Братьев в белом?»
«Да, — отвечают они. — А кто ты такой?»
«Я тот, кто отправился в путь со Святыми к Островам Блаженных. Сколько же веков прошло с тех пор?»
«Нисколько, — говорят ему, — всего-то несколько лет, три-пять, не больше».
«Я боюсь ступить на берег, — кричит он. — Если я коснусь земли, то рассыплюсь могильным прахом, как столетний мертвец».
«Не глупи, — кричат ему. — Давай на берег с нами, расскажешь, что приключилось с тобой и Святыми».
И он выходит на берег и не рассыпается в могильный прах, когда нога его ступает на песок.
Он мог долго прожить там, может быть, даже стать Братом в аббатстве, на кухне которого служил, рассказывая снова и снова свою историю, а потом ее вновь и вновь повторяли (переделывая на ходу и дополняя) уже после его смерти.
И Люди будут рассказывать, что, когда восемь странников отплыли на запад прочь от последнего острова ведомого мира, они увидели посреди моря Русалку, узрели, как ее белая грудь поднимается и опадает во сне. Будут рассказывать, как, добравшись до огненного Острова Кузнецов, они услышали оттуда крики «Горе, о горе!», когда корабль подошел ближе к берегу. Черные волосатые Люди выбежали на берег и грозили им кулаками, а один принес в клещах толику адского пламени и швырнул в Святых, но, по милости Божьей, промахнулся, так что снаряд упал в воду и море с шипением выбросило тучу пара.
А потом — двенадцать спутников приплыли к хрустальной горе посреди моря. И была она столь же холодна, как черная гора горяча, и Брат Бран сказал, что это путь на небеса, как прежняя гора — отроги Ада. По воде там плавали хрустальные сосуды для Божьей мессы, путешественники их выловили, но вскоре чудесные сосуды растаяли, словно их и не было.
Будут рассказывать и о том, что двадцать спутников разбили как-то лагерь на спине огромного Кита, приняв его за остров, и даже развели огонь и от жара Кит нырнул на дно океана вместе с ними, так что все они едва не утонули!
И о Птичьем рае на Крайнем Севере, где бесчисленное множество белых птиц поют слаще Лебедей Лира[72], и птицы те — с человечьими лицами, ибо они суть души ни проклятые, ни спасенные, что ждут Судного дня.
И о Счастливых островах, где никогда не было греха, а девы в серебряных платьях принесли золотые яблоки из Эдемского сада, чтобы они питали и поддерживали путешественников в пути. Там осталась Святая по имени Бригитта и живет там, наверное, поныне.
Все тридцать мореплавателей пересекли тогда море плотное и густое, как патока, и через завесу тумана вошли в иное море, прозрачное, как воздух, и ровное, как стекло, так что можно было заглянуть в его глубины на лигу или даже больше и увидеть там сказочных созданий. А затем они прибыли в ту Землю, которую искали, но что это за земля, текло в ней время или нет, нашлись ли там еда и питье, а также звери и птицы, и какого рода звери и птицы; правда ли, что вода тамошних родников смывает память о доме и родине, что там нет ни мечей, ни битв, но лишь славословия и молитвы Господу, — этого поваренок не мог сказать, ибо, прежде чем он сошел на берег, услышал Голос, предупредивший, что ему запрещено входить в эту страну до конца его дней. И после долгого ожидания, от рассвета и до заката, Мальчик Бран, Бранан, повернул корабль к востоку и родному дому.
Если и произошло нечто подобное, если такие сказания помнили и дополняли в течение сотен лет, может статься, что имя, избранное поваренком, стали путать с именем великого Брендана, Святого и морехода, жившего, если не ошибаюсь, лет на сто позднее. И когда мы теперь читаем о чудесных приключениях его «Плавания», записанного столетия спустя и разошедшегося по всему христианскому миру во множестве списков, быть может, мы сумеем увидеть в нем маленький куррах[73] с тремя Святыми в безбрежном море.
Ни в одном из этих преданий не сказано о Вороне на носу корабля или на рее над пустынным морем, не говорится о том, как Дарр Дубраули то и дело поднимал крылья, удерживая равновесие, поворачивал голову, чтобы смотреть то одним глазом, то другим на неизменный запад; и его история — рассказ о том, как он все-таки пересек великую Реку Океан и оказался на другом ее берегу, — в эти предания не вошла.
Поначалу он умудрялся не отставать от миграции Крачек, держался то ли на их советах и знаниях, то ли на одной своей надежде — проще говоря, старался об этом не думать, потому что стоило посмотреть вниз, на темное или блестящее море внизу, и сердце замирало в груди.
А потом Крачек вдруг стало меньше; он остался один. Что, по сути, ничего не меняло: либо он сумеет удержаться в воздухе и лететь на запад, либо не сможет. С открытыми глазами он видел только море и небо — и с закрытыми тоже. Он научился спать в полете, даже не думал, что такое возможно, хотя Крачки говорили, что так делают, многие морские птицы так спят, да-да!
Миновало много ночей и дней (сколько, он не знает), и воздух изменился: что-то огромное катилось над морем — та самая страшная громада, которую он увидел с берега ледовой земли вдали и в будущем. И первым знаком ее приближения стало возвращение Крачек. Подневный ветер тянул их за собой — одну, затем двух, трех — назад, туда, откуда прилетели. Слишком далекие, чтобы подать ему какой-то знак, слишком легкие, чтобы сопротивляться напору ветра. За день этот напор усилился, воздух стал густым и теплым, ветер окреп. Дарр уже не летел: он стал заложником, пленником, которого порывы ветра бросали вперед быстрей, чем могли биться крылья, его будто схватил в полете Орел и унес. Все Крачки пропали, больше он ни одной не видел, Дарр вообще ничего больше не видел.
— Я думал, они меня бросили, — сказал мне Дарр Дубраули. — Знали, как мне спастись, но сказать не смогли. Что с ними стало, куда они попали, я не знаю. Потом ветер вдруг стих, будто зверь умер на бегу, и я остался один в воздухе, непохожем на любой другой. Тяжелый воздух, ощутимый, слишком тяжелый — трудно дышать. Я летел и летел, но вроде бы не двигался с места, словно круговой ветер, которого я не чувствовал, вертел и вертел меня на одном месте. Но я знал, понимал, что двигаюсь, и двигаюсь очень быстро. Весь этот мертвый воздух вместе со мной мчался куда-то. Потом я увидел рядом с собой морского зверя, у которого много змеистых рук, мертвого; он летел, как демоны, что охотились за Братом, и поворачивался вместе со мной. А потом куда-то пропал. Но если я летел, а он нет, как же он вообще держался рядом со мной?
Сказав это, он окинул взглядом мой дом, словно ответ лежал где-то рядом; так Вороны размышляют, человек на его месте потер бы подбородок. А потом Дарр сказал:
— Странно было: я себе такого вообразить не мог; иногда я слеп и глох, летел вверх лапами сквозь дождь, а потом еще этот зверь. Но что бы это ни было, где бы я ни был, я знал: это не Имр. И воздух в глотке, и то, что видели глаза, все об этом говорило. И если я в этом мире, а не в том, значит я умру.
Но почему?
— В тех землях, в Имре, нет ничего смертного. Говорят, там мертвые, только на самом деле они не мертвые и не умирают никогда. Но я был не там, а здесь. Поэтому знал, что умру, по-настоящему умру.
Я попытался разобраться, где он очутился, и думаю, произошло вот что: Крачки и летевший за ними Дарр Дубраули столкнулись с сильным циклоном, осенним ураганом или норд-остом, который катился к нашему побережью огромным колесом. Возможно, Крачки попали в один из рукавов, который выбросил их наружу, мимо летевшего внутрь Дарра Дубраули, и они помчались дальше, как листья на ветру, и спаслись — или не спаслись. Но Дарра каким-то образом затянуло глубже, в глаз бури, где теплый воздух от моря удержал его в небе. Он почувствовал, как рухнуло атмосферное давление, — оказывается, многие птицы это чувствуют. Там он и застрял вместе со всем, что затянул циклон, — среди молний и соленого дождя, идущего снизу вверх. Когда он наконец вылетел или выпал наружу, измученный почти до смерти, Дарр был уже далеко от моря. Он посмотрел вниз и сквозь пелену дождя увидел землю.
Землю, Святым обетованную. Это наверняка она, ведь ни разу внутри бури он не терял чувства четырех направлений, и, как бы его ни крутило, он знал, что летит вместе с циклоном на запад. Дарр оказался на другом берегу моря, где, по словам Брата, не было смерти.
Для Святых смерти не было.
Он скорее упал, чем спустился на землю, потому что не мог больше лететь, оперенье насквозь промокло; исхудавший, измотанный, он провалился сквозь встревоженные бурей ветви деревьев — крупней и многочисленней, чем он видел в Ка. Дарр был уверен, что врежется в одну из веток, они росли так густо — не пролетишь. Но каким-то чудом проскочил — правда, ни за одну не сумел уцепиться.
Он лежал на земле. Листва вокруг была невозможных цветов, оранжевая, золотая, алая, листья вертелись под ветром в воздухе, как крошечные сверкающие птички. Он сам не знает, сколько пролежал там, — не знал толком, что жив. Если бы пришли хищники, он бы не смог сбежать. Интересно, есть ли в раю Лисы?
Дарр поднял голову.
На низкой ветке дерева с алой и оранжевой листвой сидела птица и разглядывала его. Черная птица — Ворона. Он это сразу понял, хотя Ворона была не похожа ни на тех, среди кого он родился, ни на островных Ворон в капюшонах. Большая, иссиня-черная, с тяжелым клювом[74]. Ворон? Нет-нет. Он безошибочно узнал в ней Ворону. И больше ничего не знал.
— Лисята, — сказал он. Не клич, просто имя. А потом умер.
Часть третья. Дарр Дубраули в Новом Свете
Глава первая
Не так уж и плохо, подумал Дарр Дубраули, жениться на Бобрихе. Она подметала хатку, выгоняла вшей из подстилок и готовила маис и перец. Когда родились дети — Лисенок и Гусенок, она их хорошо воспитала, так что даже дядья с бобровой стороны одобрили.
Бобриха решила взять Ворону в мужья, когда увидела, как он сидит высоко на ветке мертвой Сосны, клювом к закату, и внимательно смотрит и слушает.
«Что видишь, Ворона?» — окликнула она его.
«Ничего», — ответил тот.
Это показалось Бобрихе очень привлекательным: у Ворон такие острые глаза, все что угодно могут разглядеть, даже самое ничего, если постараются[75].
«Только это и видишь?» — спросила Бобриха.
«Вижу деревья и упавшие деревья, — ответил он. — Вижу далекие горы. Вижу небо и тучи. В общем — ничего».
«Так ты видишь самое ничего!» — воскликнула Бобриха.
Слух у нее был острый, а нюх чуткий, но видела она не лучше Крота. Поэтому подумала: неплохо бы, чтобы рядом был муж-Ворона — он ведь издалека увидит врагов, так что Бобры смогут прыгнуть в воду даже прежде, чем дозорные ударят по ней хвостами. А создание, которое видит самое ничего, все что угодно может заметить.
Сложно было Бобрихе ухаживать за Вороной — он ведь вовсе не любил бобровые угощения, сладкие побеги Тополей и Осин, вычищенные добела или прямо в коре. Но иногда любовь рождает любовь просто сама по себе. И вот Ворона сидит в удобной хатке Бобрихи и думает об этой истине и о том, как же странно знать, что это истина.
В ту ночь ему приснился сон, будто есть где-то такая вещь, что, если ею владеешь, никогда не умрешь. Проживешь дольше, чем величайшие деревья, дольше, чем горы, доживешь до того дня, когда Первые Существа вернутся, чтобы начать мир заново. И эта вещь предназначалась Вороне, если только суметь ее отыскать.
Но секрет заключался в том, что найти эту вещь нельзя, потому что ее ни увидеть, ни схватить; нет у нее ни формы, ни размера, ни углов, ни отверстий, ни выступов, ни кожи, ни костей, ни внешности, ни наружности, ни вкуса, ни запаха. Ничем от ничего не отличается она.
Поутру Бобриха спросила его, что он видел во сне, раз так растревожился нынче ночью. Муж не хотел ей говорить, потому что не хотел, чтобы другое создание отыскало ту вещь, прежде чем он придумает способ заполучить ее. Потому он сказал: «Ничего, жена».
«Ничего! — воскликнула Бобриха. — То самое ничего, что ты видел тогда с высокой мертвой Сосны?»
«Просто ничего, — буркнул он. — Где мой завтрак?»
«Муж, — сказала Бобриха, — если тебе какая вещь снится, значит судьба тебе ее получить. Духи помогут тебе ее отыскать. Твой клан и семья должны тебе помочь ее добыть».
«Что мне снилось? — закричал он. — Да ничего!»
«Тогда Ничто ты и получишь, — сказала Бобриха. — Я помогу».
Она улыбнулась, показав свои огромные оранжевые зубы. Лисенок и Гусенок посмеялись над родительской ссорой, а бобровые дядья проснулись и заморгали. Ворона втянула голову и стала ждать, пока все насмеются.
Бобриха сказала: «Старая Черепаха — самое мудрое создание. Она точно все знает о ничем. Пойдем найдем ее».
Гусенок засмеялся, а Лисенок хохотал так, что чуть не упал в огонь. «Осторожно!» — воскликнул Огонь.
«Пойду соберу вещи, — сказала Бобриха. — Путь долгий».
«Нет!» — сказал ее муж. Вот ведь глупая женщина! Но иногда любовь и простота знают больше, чем смекалка и хитрость...
Тут терпение Дарра Дубраули лопнуло: хватит с него этого рассказа. «Ка!» — отчаянно закричал он и перелетел на несколько веток повыше. Рассказчик, которого звали Одноухий, с улыбкой указал на него, и слушатели подняли глаза и рассмеялись: смешно, когда герой истории сидит и тоже ее слушает. Рассказчик не дал Вороне особого имени — просто «Ворона», так он сказал, — и птица эта тоже Ворона, а Вороны все — Ворона.
Кто-кто, а Дарр Дубраули знал, что это не так. Это был рассказ о нем, а не о другой Вороне или обо всех Воронах. Знал потому, что рассказчик услышал эту историю от него самого, а потом для своих слушателей превратил ее в такой же рассказ, как и все остальные, хотя Дарр был уверен, что рассказчик понимает, в чем разница, понимает, что у Дарра свое имя и своя природа, как у всякого из собравшихся вокруг него Людей.
Хуже того, рассказчик ни слова не сказал о том, почему Дарр Дубраули хотел отыскать ту безымянную вещь. Ведь не для того, чтобы жить вечно. Вообще не для себя, она ему была не нужна, да и ума хватало, чтобы ее не хотеть. Дарр не был ни жадным, ни хитрым, хотя Людей не убедишь, что с Воронами так может быть.
И за все свои несколько жизней Дарр Дубраули никогда не видел снов, он даже толком не понимал, что это.
Осенью, за много сезонов до этого, Дарр Дубраули обнаружил, что живет в стае темно-черных, чрезвычайно самодовольных птиц — таких Ворон, как та, которая смотрела на него с черной ветки в последний день его жизни. При этом он оказался одним из них, таким же крупным и черным, с длинными и крепкими маховыми перьями и блестящей грудью.
Дарр снова обрел себя, когда глядел в воду спокойного лесного пруда, где его отражение окружали упавшие листья: Ворона этого места. И его лицо посмотрело на него, словно другая Ворона, которая знает о нем что-то, чего он сам не знает; и вдруг он точно понял, что не был Вороной в отражении — или не всегда ею был. Он был другой Вороной, жил в другие времена; а бывали времена, когда его и вовсе не было.
Когда Дарр Дубраули вновь обретает себя (теперь он знает точно, потому что находил себя уже многократно), он вспоминает больше, чем в прошлый раз.
Глядя на странную Ворону в неподвижной воде, он вспомни, как летел через море с Крачками, Брата в Аду, вспомнил Лисью Шапку, вспомнил звон золотых всадников и стрелка, который его убил. Он вспомнил ту иссиня-черную птицу, что смотрела на него под дождем и ветром, когда он умер в последний раз, но вряд ли это было недавно, а здешние деревья — теми же, что он видел в тот день.
Мордочка Лягушки разбила зеркало пруда, отражение Дарра Дубраули рассыпалось. Он схватил ее длинным сильным клювом, встряхнул и проглотил.
И он вспомнил Самую Драгоценную Вещь: из-за нее он оказался здесь, из-за нее вообще где-то оказался, из-за нее в грядущие дни окажется там, где окажется. Холодная Лягушка в горле напомнила ему, как он держал холодное ничто в клюве, летел с ним, а потом потерял. Но так от него и не избавился — ни тогда, ни потом.
Ничто.
В этот миг он услышал Ворон и поднял голову. Вороны его семейства вдалеке повторяют кличи еще более дальние, дают другим знать, что там что-то интересное, — пусть все семейства слетаются посмотреть. И он взлетел, поднял новое бремя памяти в воздух и тоже закричал.
На его родине в Ка семейств не было, а тут были, и свое он знал: своих детей, их детей, их матерей и матерей их матерей, братьев и сестер их матерей, все они сливались в одну полосу, как серебристый ручей с высоты вечера, поток, связанный с другими потоками, из которых родился и в которые впадает, все разные, но все — часть целого, отличная от Ворон вообще: клан, его клан. А кланов не было ни в землях, где (как он теперь знал) Дарр некогда жил, ни в тех, где впервые родился.
Он скорее ощутил, чем увидел движение вдоль шеренги высоких деревьев: Вороны летели в сторону дальних кличей, куда-то на поклюво-подень. Вскоре он догнал одну из них и окликнул по имени. Ворона уселась на высоком Клене и дождалась его.
— Воины возвращаются из набега, — сказала она. — Клан Вороны[76]. Пленных ведут.
Люди в тех землях и в те времена тоже делились на кланы и семейства, кланы назывались по именам других существ — зверей, которых они выбирали своим знаком или символом; этого Вороны не понимали, они такого никогда не делали. Но есть легкие и тяжелые способы добывать пропитание, и оказаться в чести у Людей — один из легких. Вороны богатели от Вороньего клана, а вот Черепахи ничего не получали от Черепашьего, только из панцирей их делали барабаны.
— Далеко? — спросил Дарр Дубраули.
— Полетели, увидим, — ответила Ворона по имени Серое Перо (она получила имя за больное маховое перо, которое после линьки всегда отрастало серым, а не черным).
В землях Ка, откуда родом Дарр Дубраули, имен не бывало: пока Дарр не выучил язык Людей и не узнал о них, Вороны личных имен не носили. Теперь он все это вспомнил: именно вспомнил, и для него это было как услышать клич издалека, из места, где он когда-то жил, от Вороны, которой когда-то был, — и ответить на него.
С трех сторон доносились кличи многочисленного семейства; ориентируясь по ним, Вороны безошибочно летели к людской тропе, которая вилась вдоль быстрой мелкой речки, иногда подходя к ней вплотную, иногда отдаляясь. Люди шли по ней, а кличи следовали за ними, пока Вороны не расселись на деревьях вдоль тропы, чтобы не терять Людей из виду. Легко было понять, кто из Людей происходит из Вороньего клана, а кто — пленники: воины Вороньего клана носили ожерелья, юбки и ноговицы из оленьей кожи, вплетали в волосы черные вороньи перья, а пленники шли раздетые догола, грязные, раненые, сгорбившиеся под тяжелыми тюками. Воины приметили Ворон вокруг и подняли оружие: птицы клана явились приветствовать их.
— Смотри, — сказала Дарру Серое Перо и перепрыгнула на соседнюю ветку, чтобы лучше видеть. — Вон там, глянь.
Один из пленников, молодой и худой, отстал от остальных там, где тропа резко забирала вверх по скалистому склону. Он едва переставлял ноги и почти остановился, когда другой пленник, поднявшийся выше, заметил его. Хоть он и сам нес тюк, но повернул назад к ослабевшему товарищу. Когда воины заметили, что он собрался помочь младшему, они избили его своими тяжелыми дубинками, так что пленник чуть не упал на колени от ударов. Двое воинов подошли к ослабевшему, забрали его тюк (с пушниной, шкурами и прочей добычей), а когда он споткнулся, упал и потянулся к воинам, чтобы помогли встать, один из них высоко поднял дубинку и сильным ударом по голове убил его. По крайней мере, пленник упал и лежал неподвижно. Ударивший его воин вытащил каменный нож и принялся резать ему кожу на голове, а потом с торжествующим криком поднял скальп. Другие воины одобрительно загудели. Они пинками отбросили тело с тропы в каменистый овраг; труп откатился и замер — лежал на спине, окровавленной головой вниз. Его тюк выдали высокому пленнику, который пытался помочь младшему, — тот согнулся под грузом, но выдержал. Воины снова выстроили пленников цепочкой и двинулись дальше.
Вороны — которые этого и ждали — смотрели, как мимо проходят воины и пленники. Один из воинов сложил руки у рта и подал клич, похожий на вороний, тот, что значит «Лети сюда, смотри, что тут», и, хотя большинство Ворон его бы не опознали, это было не важно: они уже прилетели сюда и знали зачем. Глаза мертвого пленника были открыты и рот тоже, так что виден был язык. Множество ран еще кровоточило. И не было соперников, которые оспаривали бы все это богатство у Ворон, а все потому, что они издавна пользовались покровительством Вороньего клана Людей и заслужили его лишь тем, что оказались Воронами.
Дарр Дубраули когда-то выучил их этому: если понимаешь Людей, у них можно добывать еду. И сегодня, глядя на тело среди камней в овраге, он подумал, как сам выучил эти уловки и передал их Воронам в иные времена, в иных краях, которые не помнил до этой минуты, — времена, края, Ворон.
— Голодный? — спросила Серое Перо.
— Всегда голодный, — ответил Дарр Дубраули.
На другой день отряд с пленниками добрался до родного поселения. Дарр Дубраули задержался у трупа пленника, где пировал вместе с остальными, но потом прилетели Вороны, за ними Стервятники, и он стал беспокоен и задумчив. Дарр полетел за отрядом и достиг деревни Вороньих Людей одновременно с ним. Он уселся на высокой Сосне, далеко, чтобы они его не видели, а он их видел. Все Люди — мужчины, женщины и дети — стояли двумя шеренгами перед частоколом. Когда показались воины, они разразились приветственными криками, принялись махать палками, кнутами и оружием. Бойцы неспешно приблизились, волоча за собой пленников за веревки на шеях. Когда добычу показали и все над ней поахали, пленников, несмотря на сопротивление, выстроили в линию. Сквозь строй не «прогоняли», как мы говорим теперь, а скорее медленно протаскивали на аркане, чтобы каждый мог ударить пленника кулаком или горящей веткой по спине, по плечам, по ногам — но только не по лицам и не по кистям рук. Если пленник вздрагивал, спотыкался или вскрикивал, его били, секли и жгли еще сильнее. Дарр Дубраули и Вороны его семейства (те, что не боялись Людей, Собак или огня) уже не раз видели подобные шествия: так Люди всегда поступали, когда приводили пленников. Шум — Люди, Собаки, барабаны! — стоял ужасный.
Высокий пленник, тот, что на тропе повернул назад, чтобы помочь упавшему, шел с высоко поднятой головой, глядя вперед, словно не замечал толпы вокруг, а удары и тычки принимал за укусы надоедливых насекомых. Теперь Дарр Дубраули заметил то, что упустил вначале: пленник лишился двух пальцев на руке, обрубки все еще кровоточили. Когда Люди кричали на него, он отвечал; слов Дарр Дубраули не слышал, но пленник говорил так, словно беседовал с друзьями, — Люди частенько так говорили, но обычно не тогда, когда кровь бежит по спине и ногам. «Это твоя сестра? А сильней она бить не умеет?» Порой Люди смеялись, услышав его ответы, и не из презрения (Дарр Дубраули не может толком описать на вороньем языке такие нюансы человеческого общения), а радостно, словно он пошутил над одним из них, чтобы повеселить других. Но бить его продолжали.
Когда они добрались до проема в частоколе, один из пленников упал. Люди набросились на него, пинали, как пинают своих обак, били с необъяснимой жестокостью. Когда остальных увели внутрь, он остался лежать снаружи — неподвижный, скорченный.
Вот это уже всерьез заинтересовало Ворон — их собралось довольно много. Семейство было многочисленное, а зима приближалась, еды на всех не хватит. Больше они, по большому счету, ни о чем не думали.
Потом Вороны уснули и не видели, что в деревне пытки и издевательства над голыми пленниками продолжались всю ночь — в свете костров и под бой барабанов. Еще один пленник умер, или его убили, потому что победители сочли его бесполезным для себя. Но по меньшей мере один выжил — тот, который лишился двух пальцев.
Вороны не знали, да и не задумывались о том, почему Люди так обходились с пленниками. Потом, когда Дарр Дубраули выяснил причину и попытался объяснить это Воронам, ему не поверили: пленников привели в деревню, чтобы они заменили сыновей, братьев, сестер и детей, захваченных у Вороньего клана воинами других племен, других кланов, других семейств. Пленники должны были стать теми, кого забрали, теми, кого убили Люди их клана.
Скорбящие семьи — преимущественно женщины — решали, кому из пленников сохранят жизнь, сделают членами своего клана, а кого убьют и бросят на поживу Собакам, Стервятникам и Воронам. Что сильней в сердце женщины — жажда мести или горечь утраты? Тем, кто стойко держался под пытками, чаще всего сохраняли жизнь.
Тот, высокий, гордый: когда Люди вдосталь помучили его и увидели, что он не сломался, приказали ему петь — не только мучили, но унижали. Пленник запел на своем языке, а они насмехались над ним, но слушали, а потом потребовали еще песню. И тогда он запел иначе: указывал то на одного, то на другого, и Вороньи Люди смеялись над теми, кого он выбирал предметом шуток. А потом его песня вновь изменилась. Люди притихли, некоторые женщины заплакали. Наконец старшая из женщин встала и взмахом руки отослала прочь мучителей, мужчин и детей.
И все изменилось. Дарр потом услышал рассказ об этом: как пленника отвели в дом, напоили, накормили, перевязали страшные раны. Его новая мать своими руками вкладывала угощение ему в рот, клала на раны примочки. Когда бывший пленник исцелился, он уже жил в новой семье, в новом клане, который его кормил, любил, учил его своему языку и обычаям. Потерять предложенную любовь он мог, лишь отвергнув ее, отказавшись забыть, кем был прежде, отказавшись исполнять детские поручения и работы, с которых должна была начаться его новая жизнь.
У семьи, которую этот пленник заслужил отвагой и покорностью, был когда-то сын, которого захватили во время набега воины другого клана; сын этот погиб или остался жив, но все равно был для них потерян. Теперь у них снова был сын, обновленный, такой же красивый и более мудрый; сын, который со временем забудет о том, что был когда-то иным.
Поэтому с пленниками обращались именно так: в безумных муках они должны потерять всякую привязанность, все, даже самые глубокие, воспоминания о родном доме; умереть как прежние Люди, чтобы родиться новыми — членами этого клана, этого семейства.
Что ж, Дарр Дубраули знал, как оно бывает; это он понимал.
В знак того, что пленник вошел в семью, ему торжественно отрезали правое ухо, которое их прежний сын потерял когда-то в драке. С тех пор его звали Одноухим, ибо это было имя их первого сына.
Потом, рассказывая Дарру Дубраули свою историю, он всегда трогал шрам на месте уха одним из уцелевших пальцев правой руки и ухмылялся.
Из-за потерянных пальцев воин из него был никакой, но Одноухий и не желал воевать, хотя был высок, отважен и хладнокровен. Он станет песнопевцем и рассказчиком. Среди сотен его историй были и те, что он услышал ребенком в своей первой семье, хоть он никогда не открывал этого Вороньим Людям. А одну — историю о Вороне, которая отправилась на поиски Ничего, — он узнал у Дарра Дубраули. И Дарр со своей ветки над головами детей и стариков слушал, как тот пересказывает ее снова и снова, как изменяется история, и часто не понимал, где заканчивалась история и начинался он сам, услышал он ее в Ка или прожил в Имре.
Первая зима после того, как Дарр Дубраули обрел себя, выдалась тяжелой. Она началась прежде, чем опала последняя листва, и завалила все снегом, который не растаял до весны. Дарр Дубраули и Серое Перо сидели под защитой густой Сосны и следили за людскими тропами, ждали охотников, которые на широких «медвежьих лапах» пройдут по снегу, волоча тобоган с мертвым Лосем, от которого и Воронам может что-то перепасть. Оба сидели неподвижно, берегли силы.
— Как его звали? — спросил Дарр Дубраули. В этом сезоне погиб супруг Серого Пера.
— Темнолес, — ответила она. — Это имя носила его мать и вся их семья.
Здесь имена давали иначе, чем в землях, где Дарр Дубраули впервые о них узнал. Там у каждой Вороны было свое имя. Здесь дочери Серого Пера называли своих птенцов Сероперыми, хотя у них-то серого пера в крыле не было.
— Думаю, — добавила она, — если осталось имя, потерянную Ворону легче помнить.
— Знаю, — сказал он. Но все же ему казалось, что имена помогают и забывать: имя остается, остальное теряется.
Снег бесшумно падал меж сосновых ветвей.
— А зачем они нам вообще? — вдруг спросил Дарр Дубраули. — Имена. Кто их придумал?
Он это сказал, чтобы только удержаться и не начать рассказывать свою историю, которая отдалит его от Серого Пера, от этих Ворон, от его клана, — и не важно, поверят они или нет в этот рассказ из дальних стран и времен.
— Спроси у Воронов, — посоветовала Серое Перо. — Говорят, они знают о Воронах больше, чем мы сами.
— Смотри, — сказал Дарр Дубраули: внизу черные, как Медведи на снегу, Вороньи Люди тащили пустые сани.
Той зимой от сильных морозов потрескались камни над людской тропой вдоль реки, и, когда весной пошли сильные дожди, гранитные обломки покатились по склону на тропу и дальше. Жидкая грязь укрыла кости пленника, которого осенью ели Вороны и прочие. Все это видели перезимовавшие Вороны. А потом, когда в лесу уже пробилась молодая зелень, Дарр Дубраули облетал окрестности и увидел пленника, который стал членом Вороньего клана, — там, на этом самом месте. Он карабкался по камням, тыкал тут и там в землю палкой-копалкой. Потом в растерянности остановился, сел и повесил голову.
Дарр Дубраули понял, что он ищет, и знал, где нужно копать. Он подлетел ближе. Почему бы ему не помочь?
Сперва нужно было привлечь внимание того, кого теперь называли Одноухим. Может, он теперь и стал человеком Вороньего клана, но еще не научился следить за Воронами и следовать за ними. Дарр Дубраули сел на низкую ветку и крикнул, потом перебрался пониже, на камень над тропой. Наконец Одноухий заметил, что с ним разговаривают, и поднялся. Дарр Дубраули отлетел дальше — Одноухий искал не в том месте. Дарр то и дело останавливался, смотрел, как человек перебирается через завал. Наконец он уселся, где из земли торчала выцветшая кость, но не рискнул оставаться там, когда Одноухий, спотыкаясь, побежал к этому месту. Дарр издали смотрел, как Одноухий собирал кости, все больше и больше, целые и обломки, связанные крепкими жилами, некоторые с остатками почерневшей плоти — многие, но не все кости, которые служили тому, погибшему пленнику. Теперь-то от них уже никакого проку.
Зачем Людям кости? Кажется, он это когда-то знал, но забыл. Одноухий присел рядом с останками и начал петь, извлек из кошеля какой-то порошок, сплюнул в ладонь и нанес получившейся краской широкие черные полосы себе на щеки. Кости он завернул в оленью шкуру, которую для этого захватил с собой, а к ним добавил и другие вещи — каменный нож, пояс из бус, вяленое мясо. Потом, продолжая петь, он поднял сверток и пошел наверх, прочь от тропы, далеко в лес, и забрался туда, где грудами лежали камни, — Дарру было понятно, что их принесли сюда нарочно, не сами же они так собрались. Одноухий положил кости на землю и оттолкнул камень, так что открылась дыра в земле. Очень осторожно, даже нежно, как ребенка в постель, он опустил туда сверток из оленьей шкуры.
Потом он снова завалил камнями свой тайник — но зачем? Никто же теперь не будет его искать, поживиься там нечем. А после Одноухий сел рядом и долго молчал. Дарр Дубраули уверен, что никто из Людей Вороньего клана не знал об этом его походе и об этом месте, да так и не узнал.
Тогда человек заговорил на языке, которого Дарр Дубраули прежде не слышал: он знал несколько слов из наречия Вороньего клана, но это был другой язык. И все же, пока Одноухий говорил, а на лес опускался весенний вечер и последние зимние сугробы дышали холодом на Ели, Дарр Дубраули снова почувствовал, как проваливается в Имр, где уже бывал прежде. Он вспомнил кости: кости Святой, что говорила с ним в часовне аббатства, кости, которые Лисья Шапка и ее народ принесли, чтобы поселить в дома, выстроенные именно для них. Кости самой Лисьей Шапки, голые на солнце, ее и не ее.
Одноухий поднял лицо к небу и увидел Дарра Дубраули.
— Ты знаешь слова Вороньих Людей? — спросил он. — Я расскажу тебе историю.
И рассказал.
Эти кости принадлежали его брату. Они родились вместе, как две птицы в гнезде, как Хороший Сын и Плохой Сын, которые в начале времен сделали мир таким, каков он есть[77]. Они были не похожи: брат маленький и не слишком сильный, но всегда ходил за старшим, изучил все навыки охотника и воина. Когда воины Вороньего клана напали на отряд Одноухого, который возвращался домой с охоты, неся мясо и шкуры, младший брат схватился с врагами, первым бросился в бой. Когда его повалили, Одноухий попытался спасти брата и сам попал в плен.
Он рассказал о том, как его брат умер на тропе над рекой, о чем Дарр уже знал, но все равно внимательно выслушал.
Затем Одноухий встал и спустился к реке. Снял юбку из выделанной оленьей кожи и ноговицы, снял перья и ожерелья. Он вошел в воду и сел, чтобы помыться, смыть черные полосы с лица. Тихо говорил что-то на языке, которого Дарр не понимал. Закончив, он поднялся и стряхнул последние капли с пальцев.
— Теперь они не разбросаны, — сказал Одноухий на языке Вороньего клана. — Он теперь в покое. Теперь его можно забыть.
Больше Дарр Дубраули никогда не слышал от Одноухого хоть слово на языке, который тот выучил в детстве: он говорил теперь только на языке Вороньего клана. Но с тех пор Одноухий стал узнавать Дарра, когда тот бывал поблизости, приветствовал его и угощал объедками. Словно, когда Дарр Дубраули оказывался рядом, он мог безопасно побыть прежним собой — спрятать свое былое «я» внутри Вороны. Другие Люди видели, как он приветствует Дарра или подзывает его, и признавали в том особую силу. Они не знали, что эти двое беседуют, когда остаются наедине, как Дарр Дубраули давным-давно беседовал с Лисьей Шапкой: Одноухий говорил на людском языке, а Дарр Дубраули по-вороньи.
У Людей бывает много имен — по крайней мере, бывало в те времена: они сбрасывали одни и получали другие или назывались одним именем в одном месте и другим — в другом; одни имена давали, другие получали. Дарр Дубраули называл Одноухого Тот-Кто-Прячет; человек именовал Дарра Тот-Кто-Ищет.
— Бобриха сказала: «Старая Черепаха живет на дне Красивого озера[78] на севере. Она самое старое создание в тех краях и потому — самое мудрое. На спине ее предка выстроили весь мир. Многие говорят, будто Ондатра насыпала землю на спину Черепахе, чтобы сотворить мир, но Бобры утверждают, что это был Бобер[79]».
Люди отправились в ежегодное странствие в Земли Восхода, взяв бобровые шкуры на обмен, и потому попросили Одноухого рассказать сказку, в которой есть Бобер. Они слушали сказки, чтобы утишить страх: по всем этим землям должен был воцариться мир, племенные советы заключили о нем договор, а старейшие женщины его утвердили. Но никогда не знаешь наверняка. Меха всегда легче получить грабежом, чем охотой.
— Красивое озеро лежало далеко, и путь туда был долог, — продолжал Одноухий.
Он много раз рассказывал свои истории, говорил на разные голоса, ковылял вразвалку по-бобровьи и вертел головой по-вороньи, так что слушатели покатывались со смеху. Дома он даже вызывал шум дождя (семена в длинной тыкве-горлянке) и пел птичьими голосами через свистульку.
— Когда они добрались до Красивого озера, муж-Ворона подумал — это, должно быть, вода, что окружает землю со всех сторон, но жена-Бобриха возразила — мол, это всего лишь большое озеро. Дом Старой Черепахи стоял глубоко на его дне. Так что Бобриха взяла глину и залепила мужу ноздри, приказала ему зажмуриться, а потом нырнула вместе с ним в дом Старой Черепахи. Черепаха, как всегда, не хотела выходить, но Бобриха крикнула, что они пришли в поисках мудрости и принесли дары. Так что наконец Старая Черепаха их впустила. Знаете, какая она была медлительная и неповоротливая? Точно как ее клан! Ха-ха! Но Старая Черепаха была еще медлительней, потому что много думала.
Долгий летний день подходил к концу. Речная заводь, куда завели груженые пироги, сверкала в последних лучах солнца. Дарр Дубраули знал, что рассказ затянется до глубокой ночи, но сам он уснет. В конце концов, он уже знал эту историю в пересказе Одноухого: когда Бобриха показала подарки, а Старая Черепаха одобрительно потыкала в них пальцем и когда они покурили табак, что принесла Бобриха, пришло время Дарру Дубраули рассказать свой сон и задать вопрос.
— Старая Черепаха сразу поняла, что это значит — «искать ничего». Она и сама отправлялась на поиски, давным-давно, когда была еще молода. Нашла она ничего? Нет, не нашла, зато нашла что-то другое. А найти самое ничего никто из нас не сможет, так она сказала, ибо оно не для таких, как мы, предназначено.
«А для кого ж тогда?» — спросила Бобриха, и Старая Черепаха ответила: «Для Людей». Люди хотят самое ничего, желают его больше, чем всего другого, и считают, что оно принадлежит им. Они его никогда не находили, а если и находили, тут же теряли. И все же у Людей все время было ничто. По крайней мере, у некоторых.
«Уродливые Человечки!» — воскликнула Бобриха и шлепнула хвостом по полу, но вот ее муж-Ворона никогда о таких созданиях не слышал.
«Ну, они маленькие, — объяснила Бобриха, — но не такие мелкие, как Бурундуки».
«У них узкие волосатые личики, — сказала Старая Черепаха, — но не такие волосатые, как у Медведей».
«Они уродливые, — сказала Бобриха, — но не такие уродливые, как Жабы».
«Они ненавидят больших Людей и держатся подальше от их домов».
«Но они любят больших Людей и подносят им подарки, чтобы Люди их любили».
«Уродливые Человечки могут дать тебе ничто, — сказала Старая Черепаха. — Но захотят в обмен нечто».
«А как мне найти этих Уродливых Человечков?» — спросил муж.
«Есть Ворона, которая о них знает, — ответила Старая Черепаха. — Самая старая Ворона этого мира, и живет она на самом высоком дереве этого мира. Отыщи эту птицу и проси ее о помощи. А теперь мне пора спать». И Черепаха забралась на свой тюфяк и втянула старую сморщенную голову в панцирь.
Но нет-нет, все было не так, вообще ничего такого не случалось — курить трубку на дне озера с Черепахой, это же бред! И все же... хотя никакой Черепахи в истории Дарра Дубраули не было, в ней были и Уродливые Человечки, и совет Воронов; со временем Дарр Дубраули действительно отправился к озеру, которое Люди называют Красивым, и улетел на поиски самого ничего, к старейшей Вороне этого мира — эту историю слово за словом Одноухий узнал от него и переиначил по своему вкусу.
Она началась тем летом, когда они с Одноухим стали разговаривать друг с другом, и Одноухий узнал кое-что о жизни Дарра Дубраули. Тем летом у Дарра не было других дел — весной они с Серым Пером могли бы станцевать старый танец, как заведено, но что-то, может быть тяжесть старых утрат, их удержало. В общем, Дарр был один, и кормить ему приходилось только себя самого.
Облетая земли Людей и других, он приметил пару Воронов и чем-то привлек их внимание. Вороны могут следить за Вороной по многим причинам: тесные вороньи кланы, благодаря вечной перекличке «я-тут-ты-там», часто первыми находят обильную добычу, которую могут присвоить более крупные и властные Вороны. Но нет — этиВороны не просто следили за Воронами. Они следили именно за ним.
Позже, когда он сидел на своем высоком Дубе в жаркий полдень, едва слушая голоса вокруг и ни о чем не думая, Дарр вдруг почувствовал рядом крылья и обнаружил, что по обе стороны от него восседают два Ворона и пристально его разглядывают.
— Судари, — сказал Дарр Дубраули и очень почтительно поклонился. Ему помнилось, что так было принято обращаться к Воронам давным-давно и в иных краях.
Вороны переглянулись и обменялись хриплыми звуками — наверное, засмеялись.
— Ты — Дарр-с-Дуба-Растущего-у-Липы, — произнес один.
— Таково твое имя, — каркнул второй.
— Мм... да, — ответил Дарр Дубраули, которого поразило, что Вороны, которых Ворона интересует, только если от нее им есть какой-то прок, могут это знать; как и все Вороны, Дарр Дубраули знал наречие Воронов — оно было похоже на его язык, только более хриплое и суровое.
— Нас отправили тебя отыскать, — проговорил один, и Дарр Дубраули заподозрил, что это супруги, хотя Вороне трудно сказать наверняка. — Оттого довелось беседовать со многими Воронами.
— Ой, простите, — сказал Дарр Дубраули. — Но зачем...
— Не вопрошай! — приказал более крупный Ворон (может, это самка?). — Мы явились лишь для того, дабы вызвать или направить тебя.
— Вызвать или направить куда?
— Ко брегу великого озера на севере, — сказал второй Ворон, которого Дарр счел самцом. — К Вороне того края, ибо она желает видеть Ворону твоего имени пред собою.
— Правда?
Но на этом запас дипломатического искусства Воронов явно иссяк, и они приготовились улететь.
— Полетишь ли? — спросил один, а другой взглянул на небо и пробормотал:
— Не хотелось бы проделать столь долгий путь зря.
— Судари! — воскликнул Дарр Дубраули. — Я исполню ваш наказ. Но как мне найти эту Ворону?
— Вороны сказали нам лишь одно: она — старейшая из всех Ворон, та, от которой ведут начало все Вороны этого мира.
— А-а. Да?
— Лето уж старится, Ворона. Лучше спеши.
— Но почему же, — не выдержал Дарр Дубраули, — почему Вороны попросили вас, Воронов, найти меня?
Вороны переглянулись, словно раздумывали, говорить или нет. Потом самка сказала:
— Некогда, во время ненынешнее, старейшая Ворона очень многое сделала для Воронов. Во время, коего ныне не упомнит ни Ворон, ни Ворона. Сказывают, что случилось это, когда клан Ворон впервые явился в здешнюю страну, — проговорила самка, и, словно речь ее убаюкала, она укрыла глаза внутренними веками. — Когда высочайшие деревья были еще ростками на земле. А высокие деревья, что ныне мертвы и сгнили, были лишь побегами.
— За эту услугу, — прошептал второй Ворон, — Вороны всегда готовы отплатить услугой Воронам.
— Не великой услугой. В должное время. И удобное.
— Но что именно Вороны сделали для Воронов? — спросил Дарр Дубраули.
Читать бесплатно другие книги:
