Viva Америка Ободников Николай

Глава 9

Правда — она такая…

Мы въехали на территорию заброшенного консервного завода и остановились у одного из его цехов. Лесли выпрыгнул из машины, закинул на плечо свою неизменную сумку, нервно взглянул на ночное небо, затем торопливо вынул из-под водительского сиденья маскировочную сетку и стал лихорадочно натягивать ее на фургон. Козетта выскочила за ним следом, так же встревоженно посмотрела куда-то вверх и стала поспешно помогать ему.

— А почему всё делается в тишине? — сумрачно спросил я, вылезая из машины.

— Кто здесь?! — испуганно вздрогнул Лесли. — Хи-хи! Да шучу я. Не мог удержаться! — И он пояснил: — Сейчас над нами проходит спутник Альянса, так что молчание будет к месту.

— О, — глубокомысленно кивнул я и вгляделся в мерцавшие звезды.

Фуз покинул фургон и напыщенно объявил:

— И не надейтесь, что я стану третьей обезьянкой, которая будет туда же смотреть!

— Тапиока, ты просто не оставляешь мне выбора — придется посмотреть и за тебя! — сварливо произнесла Козетта и издевательски задрала голову еще раз.

Фуз невольно проследил за ее взглядом, смутился и сделал вид, что разминает шею.

— Хорошие вы люди, американцы, — улыбнулся я.

— Пошли-пошли! — хихикнул Лесли и поманил нас за собой на склад.

Мы прошли ржавеющий конвейерный зал с крысиным пометом и по неприметной лестнице поднялись на второй этаж. Там мы уперлись в огромную железную дверь, обклеенную этикетками от консервированных томатов. Лесли крутанул чуб, нажал неприметную кнопочку, и дверь со стоном распахнулась.

Осторожно зайдя за Лесли внутрь, мы оказались в обжитом и просторном складе, словно слепленном из декораций триллеров — про прятки, крючья для льда и психические расстройства.

Повсюду стояли высокие стеллажи, чьи полки беспорядочно захламляли — блоки газет, банки с формалином, части артиллерийского оружия, шарики крысиного яда, воткнутые в карты бомбоубежищ циркули, жестянки с топленым жиром, взлохмаченные парики, снаряжение для подводной охоты, бурые хирургические инструменты, лицевые протезы и прочее, что характеризовало Лесли как инфантильного и злопамятного параноика-рецидивиста.

На бетонных стенах висели объявления о розыске пропавших, рентгеновские снимки кривых зубов, схемы движения крыс по городскому трубопроводу и несколько ловцов сновидений[38]. Под высоким складским потолком болтались ленты патронов, чучела сурикатов и операционные светильники. Возле заклеенных окон дрожали пузатые холодильники. А у самой дальней стены находилось подобие командного центра.

— Здесь безопасно, — уверенно сказал Лесли. — Так что — располагайтесь! — дружелюбно предложил он и, сбросив сумку на пол, швырнул свой плащ на баллон с пропаном.

— И не ждите, что я стану «располагаться», пока не приму душ! — вредно сообщила Козетта и пошла вдоль стеллажей. — И еще: если я в душевой наткнусь на мерзкую колонию грибков — буду визжать, пока у вас кровь из ушей не брызнет!

— Куда?! — нервозно схватил я ее за руку. — Ты ничего не забыла, милая «кози»?

— Хмпф… — задумалась Козетта и невинно проворковала: — Нет, не забыла, грубое ты полено.

Я забрал у Козетты портфель и демонстративно вынул из него дневники.

— Я же не русская, чтобы в туалет с литературкой бегать! — недовольно буркнула Козетта и обиженно забрала портфель.

— Эй! А я его знаю! — И Фуз растерянно показал на мужскую голову, плававшую в огромной банке с формалином. — Это Джонсон! Такой был упрямый и… продажный!

— Смотри-ка, а вот еще одна банка! — язвительно сказала ему Козетта. — М-м-м, пустая!

Фуз угрожающе повернулся к Козетте, и та с вызовом взвесила фотоаппарат в руке, продемонстрировав его усиленный корпус.

— Я фиксирую все твои слова и поступки! — заверил Фуз Козетту, дубовато тараща на нее глаза. — А затем я в полной мере составлю подробнейший отчет о них!

— А хочешь я тебе отчет составлю? — обратился я к Фузу.

— Что? О чём? — не понял Фуз.

— О том, как ты, дуболом, нас чуть недавно не угробил! — ядовито пояснил я.

— Не ори на него, когда я на нём срываюсь! — зашипела на меня Козетта.

— Это адреналин! Всё адреналин! — успокаивающе захихикал Лесли. Он снял пиджак и бросил его на плащ. — Все устали, все на нервах. Хих… Сейчас мы все умоемся, перекусим, выпьем, а потом почитаем дневники Ржаного Алекса.

Я, Фуз и Козетта стеклянно посмотрели на него.

— Хорошо! Хорошо, неугомонные! Сначала — почитаем! — согласился Лесли. — Хих-хи-хи… И вот вопрос: кто будет первым?

— Мы же из-за этого не закончим за Болль ее работу? — неуверенно спросил я, видя потемневшие лица остальных.

Внезапно Фуз выхватил у меня дневники и, подняв их высоко над головой, начал читать вслух. К моему удивлению, басистый голос Фуза стал приятным, бархатистым и донельзя выразительным, словно сладчайший ягодный ликер. Возникшее напряжение тотчас исчезло.

— О-ля-ля! Фуз! Когда я разбогатею на этой истории, будешь на меня диктором работать! — безапелляционно заявила Козетта, доставая диктофон. — Откуда такой нетипичный для здоровяка навык, м-м?

— Ну-у… я частенько читаю вслух — себе на ночь, — смущенно пояснил Фуз.

— Боже-е-е… — устало простонал я, ища место, куда бы присесть. — Пускай Тапиока для всех читает. Могу ему даже табуретку дать — чтобы он с нее выступал. Он же изучал русских — значит, знает, что у нас вслух читают именно так.

Фуз недовольно покосился на меня и, облокотившись на один из столов, продолжил чтение.

Первый дневник принадлежал Далласу Маро, капитану «Каннибала», на котором перевозили людей для одной из первых американских колоний — тогда еще английской. Маро, судя по записям, любил виски с мятными леденцами и следы собственных зубов на подушке. Помимо этих странностей, капитан был пуританином до мозга костей, чья набожность, впрочем, зависела от погоды, кошелька и гигиены; верил в собственную исключительность, а также — в исключительность тех, кто покорялся его черствой харизме. Еще он был жесток, суеверен и красив — словно человек, угощавший по воскресеньям чертей «конскими яблоками»[39].

Впрочем, так о Маро отзывалась одна портовая проститутка, чья лесть не только грела равнодушное сердце капитана, но и была скрупулезно вписана им в дневник.

Особое место в мировоззрении Маро занимала навязчивая идея создания идеального государства, присущая философам, эгоистам и лунатикам. Влекомый ею, капитан решил помочь Англии расшатать позиции Испании на американском материке — так сказать, сделать Испании «испанский сапог»[40]. И уже в 1607 году привезенные Маро колонисты заложили в Вирджинии первый колониальный форт, Джеймстаун.

Однако вскоре прибывшие заявили, что доставшиеся им «обетованные земли» — бесплодны и прокляты. Табак не рос, люди исчезали, а над соседним холмом по ночам кружили призрачные огни. Показательно приструнив наиболее недовольных поленом, Маро с солдатами обыскали холм — но дневные поиски ничего не дали. Укрепив свою решимость и решимость своих людей виски и мятными леденцами, капитан поднялся на подозрительный холм глубокой ночью — во время очередного парада летающий огней.

Чтобы описать пережитое в ту ночь, Маро использовал жаргон отца-сапожника, из которого наиболее приличным оказались всего одно сравнение — означавшее напиток, сваренный из «срамных мест потертых женщин».

На вершине холма Маро поджидало поразительное создание, представившееся Кохтом. Тело Кохта не имело никаких узнаваемых частей, которыми могли бы гордиться мужчины или которых стыдились бы женщины. Он был выше и уродливее любого, кого знал Маро. Кохт не был человеком — но и ни на одно существо из проповедей он тоже не походил. По словам самого Кохта, он был выходцем из «иного пласта бытия».

Затем Кохт, как показалось Маро, проник к нему под лоб и узнал ту самую идею, которую капитан любил излагать за растворением мятных леденцов в алкоголе. После этого Кохт предложил осуществить ее, заключив между ним и Маро невероятную сделку. Суть сделки была чертовски проста, словно суть соития: колонисты, их потомки и все примкнувшие к ним получали бессрочное благополучие за службу и поклонение Кохту после смерти — на «материальном плане, где способные рожать и познавшие холод кончины могли снова калечить и боготворить друг друга».

Маро был суеверен, но не глуп. Поэтому всего один солдат по его приказу набросился на Кохта — пока остальные открывали огонь по «выхлопу дьявольского седалища». Однако ни пули, ни клинок не причинили вреда Кохту. Тогда вперед выступил Джеймс Гаррисон, бортовой капеллан «Каннибала». Молитвы Гаррисона, сопровождаемые сквернословием, закончились артистичным швырянием Библии в «плод свиного блуда». К недовольству Гаррисона, книга улетела в кусты. Кохт между тем поднял Библию и вернул ее — капитану.

В тот же миг Маро понял: раз Кохт не Дьявол, значит, и божьей кары им не причитается.

Имея изворотливый и циничный склад ума, Маро вместе с тем не совсем понимал, в чём именно его хотел провести проклятый Кохт. Взяв на раздумья время и несколько бутылок виски, Маро заручился поддержкой Гаррисона в столь неоднозначном вопросе «продажи мертвых душ за возможность пнуть мир под обширный зад». Четверо суток, полных брани, пойла, женских грудей и прилипших к этим грудям мятных леденцов, капитан и капеллан планировали будущее своего идеального государства, после чего наконец решили потребовать от Кохта доказательств того самого «благополучия».

Кохт встретил это требование с «пощелкиванием, похожим на возбужденное постукивание маленьких косточек». Затем он простер над Маро и Гаррисоном свою нечеловеческую длань, и капитан ощутил себя «сосунком под испанскими клинками». Наконец Кохт повелел Маро выстрелить в голову капеллану. Верный Гаррисон, испивший с капитаном скверну человеческих поступков с избытком, тут же заверил Маро, что продает душу именно ему, а не «какому-то фальшивому Дьяволу с бабьими щелчками». Восхитившись капелланом, Маро тем не менее взвел пистолет и нажал на курок.

К жгучей досаде Маро, выстрела не последовало. Больше испанцев капитан до кишечных коликов ненавидел, когда из него пытались сделать «простушку под подушку». Маро тотчас приказал прятавшимся в темноте солдатам взорвать верхушку холма. Кохт на это лишь предложил Маро снести Гаррисону голову своей офицерской саблей.

Негодующий Маро нанес молившемуся Гаррисону рубящий удар — и сабля капитана со скрежетом отскочила от нашейной цепочки капеллана. Не поверив своим глазам, Маро пырнул изумленного Гаррисона в живот — но сабля капитана воткнулась в латунную пуговицу жилетки капеллана, не сумев ее расколоть или соскользнуть с нее. Тогда Маро сполна выместил свои досаду и злость на Гаррисоне, пытаясь его рассечь. И каждый раз сабля капитана издевательски останавливалась ем, что было на капеллане.

Отвесив растерявшемуся капеллану оплеуху, Маро сорвал с него цепочку, а затем с треском стянул с него одежду, унизительно оголив его торс. Гаррисон покорно опустил голову и поднял волосы на затылке — чтобы Маро было легче рубить. В этот раз офицерская сабля капитана со звоном сломалась. Почувствовав себя донельзя глупо, Маро ударил капеллана камнем в висок. Однако «синяя жилка праведника разрушила и преступный замысел, и орудие для него».

Цинично наблюдавший за всем Кохт милостиво дал Маро три дня — чтобы он и Гаррисон в полной мере смогли познать его «благословление». И эти три дня Маро и Гаррисон вдвоем изводили и грабили индейцев — без ран, без последствий и без совести.

После этого Маро окончательно уверовал в собственное предназначение и в то, что его потомки будут править всем миром, поплевывая свысока на чужие законы, нравы и головы. Как признался Маро самому себе, предложение Кохта всё-таки нашло «унавоженную идеями почву».

Однако мысль о неясности того, что требовал Кохт, всё так же терзала Маро, словно «лошадиный зуд под хвостом». Кохт же по-прежнему был уклончив в ответах. Смирившись с невозможностью «задрать подол Смерти и взглянуть, что там и как», капитан всё-таки согласился выступить посредником между Кохтом и будущей американской нацией.

Для заключения сделки Кохт повелел Маро привести к нему в качестве дара двадцать человек — «выдержанных на его плоти». Маро, конечно, было не привыкать идти к чьим-либо идеалам по костям — тем более, что на этот раз идеалы были его. Две недели он и его люди хладнокровно удерживали в заключении двадцать колонистов, насильно кормя их смердящим мясом, которое Кохт отщеплял от своего тела. Что Кохт должен был сделать с ними дальше — Маро не волновало.

Как бы то ни было, каким бы черствым и бесчувственным ни был Маро, но его стал одолевать страх того, что скрывалось за черной дверцей смерти. И потому капитан твердо решил, что найдет способ заполучить «дьявольские дары» без платы за них и без Кохта.

Подозревая, что перед Кохтом он должен быть чище «снега, которым растерлась девственница», Маро приказал в день сделки — ближе к полночи — забрать у него дневник и спрятать его как можно дальше. Капитан искренне уповал на свою «чертовку-удачу», верного Гаррисона и наследников, которые должны были получить дневник после его смерти — если при жизни он так и не сумеет одурачить Кохта.

После заключительной записи Маро оставалось сделать всего две вещи: избавиться от дневника и доставить обезумевших колонистов на холм…

— Мулунгу… — пробормотал Фуз и потрясенно отложил дневник Маро. — Это что, какая-то подделка?..

— Да, подделка, — сыронизировал я, ощущая во рту ужасную сухость, вызванную услышанным. — И сейчас эта «подделка» поддевает тебя, всех нас, а заодно и всех американцев. Так что читай, Тапиока. Просто читай…

Козетта, растерянно сидевшая с включенным диктофоном возле компьютеров, несколько раз торопливо кивнула. Неподалеку от нее, на еще одном баллоне с пропаном, притих Лесли. Его чуб раз за разом делал сальный оборот вокруг указательного пальца, а его глазки нервно бегали из стороны в сторону, словно параноидальные шарики для пинг-понга.

Фуз неуютно откашлялся, взял дневник Гаррисона и боязливо открыл его.

Гаррисон был незаурядным и умным человеком, растленным религией, голыми женщинами и зверствами Маро. Он с благоговением истинного сына церкви разделял идею Маро об идеальной державе, чьи устои, взгляды и пороки были бы нерушимой догмой для всего остального мира. Но с еще большим восхищением в своем мутном сердце капеллан встретил то, что предложил им Кохт.

Гаррисон собственноручно кормил заключенных колонистов мясом Кохта. Он с трепетом наблюдал за тем, как их рты без языков пытаются съесть единственное, что им подают; как в их покрасневших глазах зарождается сумасшествие; как они становятся тем подношением, что требовал Кохт. Как чувствовал Гаррисон, в этом нехитром действии для Кохта был нечто важное, ритуальное — словно «позволение войти в дом и вкусить его хозяина».

Наконец пробил назначенный час, и Маро с Гаррисоном подняли на ненавистный холм клетки с обезумевшими колонистами. Немытые тела колонистов воняли, а их рты без языков исторгали лишь тоскливое мычание, на которое изредка отвечали волки. Как и предвиделось, Кохт уже поджидал их. На этот раз беседа между капитаном и Кохтом была совсем краткой. В итоге Кохт швырнул им, словно «чумным псам», свою желтовато светившуюся плоть. И Гаррисон, и Маро, и сопровождавшие их солдаты — все они «вкусили тот сатанинский дар, обрекавший их на блаженство при свете жизни и нечто ужасное во мраке могилы».

Далее, Кохт потребовал склониться перед ним, и Маро первый встал на колени. Капеллан до рези в глазах вглядывался в происходящее, боясь что-либо пропустить, и потому он увидел, как Кохт отделил от себя черную чешуйку и возложил ее на руку Маро. Чешуйка, к возбуждению Гаррисона, «прикипела» к кисти капитана. То же самое Кохт проделал и с остальными.

К собственному неудовольствию, Гаррисон ощутил, что все они стали клейменой собственностью Кохта — его скотом, что спустя какое-то время «украсит его камин барабанами из ягодиц, а его стол — маринованным филе».

После этого колонистов хладнокровно казнили — «по бесовскому велению Кохта и для его бесовской славы». Затем Кохт торжественно объявил, что сделка заключена, и велел, чтобы Маро со своими людьми покинули холм, оставив ему мертвецов. По мнению одного из солдат, «чудище хотело „почудить“ — пока „подарки“ еще теплые».

Наутро к воротам форта приплелись казненные накануне колонисты. Вернувшиеся были хмуры и нелюдимы, словно «покойники, выпившие с Дьяволом на брудершафт»; языки у всех были на месте. В те же утренние часы у жителей Джеймстауна разом приключились икота, оханье и потирание причинных мест: их тела покрыли яркие и заметные пятна, становившиеся затем обычными родинками, родимыми пятнами и мигрирующим по коже генитальным герпесом. Поднялась паника, вылившаяся в несколько сломанных носов, одну вывихнутую ногу и очередное нравоучение поленом от Маро.

Распорядившись расстрелять «из чертовых пушек чертов холм — как место, на котором капитанов понижают в звании до „лошадиных полушарий“», Маро приготовился дать отмашку для первого залпа. Гаррисон тем временем стал собирать «чудом вернувшихся с того света, чтобы то „чудо“ развеять — смиренным касанием факела». К удивлению капеллана, они сами явились к Маро и «бесовским хором» сообщили тому, что этой ночью Кохт даст объяснения. Все они оказались слугами Кохта, осквернившими «шкуры пострадавших за благое дело».

Ночью того же дня Маро, Гаррисон и солдаты поднялись на холм, где их под светом призрачных огней вновь повстречал Кохт. Своих слуг Кохт назвал трутнями, а сомневавшихся в сделке — «глупцами, увлеченными собственными гениталиями». По его словам, «благословление» было поделено в равной степени на каждого — и живущего, и грядущего, — давая преимущество новой нации над любой другой, но не отдельным ее членам над «единоплеменниками». Метки же, по заверению Кохта, не только отделяли «одно людское стадо от другого», но и являлись важной частью заключенной сделки.

Дав Кохту прозвище «Дьявол Холма», оскорбленный Маро увел своих людей. По дороге капитан взял с капеллана клятву на расплавленной пуле, что Гаррисон «найдет естественные отверстия Кохта и расширит их до размеров пушечного ядра». Данное поручение не было лишено смысла, так как Маро странным образом чувствовал, что полученная от Кохта метка следит за всем, что происходит в «его чертовой голове», и потому он должен быть «кротким, словно пастушка на сеновале».

В последующие месяцы на колонистов будто опрокинули корытце с удачей — обильный урожай табака, засыпающие у стен форта дикие коровы и лошади, неожиданно повысившаяся плодовитость женщин, миграция новых одаренных колонистов с семьями, успешные торговые соглашения и прочее, что позволяло Джеймстауну «благоухать во все стороны света».

Когда же кто-либо из колонистов умирал, появлялись трутни — «чтобы подло высосать из усопшего остывающие соки». Под «соками» подразумевался некий «нектар»; так ту «отвратительную влагу» называли трутни. Этот «нектар» начинал расти в телах с момента появления «дьявольской метки» и созревал в миг смерти человека. Сам сбор «нектара» всегда происходил тайно и крайне чудовищно; впрочем, от Маро и Гаррисона трутни не таились.

Спустя пару лет, когда часть гарнизона по пьяни насмерть отравилась угарным газом, Гаррисону удалось проследить за одним из «сборщиков мертвой подати» — до «искрящего, словно божье озарение, овала, похожего на дверь в геенну огненную». Однако за «дверью» пораженный капеллан узрел не «кару для грешников», а исполинскую черную нить, тянувшуюся сквозь «оранжевые горизонты многих богомерзких бездн». У самого основания громадной нити, крепившейся к «иезуитски парившей тверди», Гаррисон увидел казненных колонистов и тех, кто умер после них, — все они возводили какую-то чудовищную постройку.

Обнаженные мертвые были словно покрыты бронзовым пеплом. У каждого из них во лбу была золотистая точка. Возле трудившихся мертвецов лежали груды желтоватой плоти, из которой и возводилась та постройка. Сама плоть, похожая на ту, что «подносил» Кохт, неспешно падала сверху — из массивного, уродливого облака с нитеобразными жгутами, свисавшими до земли. К отвращению Гаррисона, эту же плоть мертвецы и ели. Помимо этого, все умершие были почти как живые — изредка улыбались и часто рвали на себе вновь отраставшие волосы.

Выходившие поблизости из «дверей» трутни естественным образом исторгали «нектар» — в чешуйчатые чаны. Оказавшись «в дьявольской посуде», «нектар» начинал пениться и расти. Часть его тут же всасывалась при помощи жгутов уродливым облаком. То, что оставалось, под воздействием здешнего света разрасталось, принимая форму человека; через мгновение мертвец уже неуверенно вставал на бронзовые ноги.

Гаррисон впервые в жизни по-настоящему испугался: Кохт забирал не «какие-то там никчемные души» — а самих людей, используя их затем как рабочую силу, строительный материал и питание для них самих; и чем больше их умирало, тем быстрее Кохт приближался к своей неясной цели. Кохт, насколько понял перепуганный капеллан, был не «выкормышем Ада» — а «гнусным захватчиком и поработителем, пришедшим из тех страниц бытия, о которых никто ведал».

Заметив вдалеке Кохта, шедшего по черной нити, Гаррисон прекратить заглядывать в «отхожее место Дьявола».

Год за годом Гаррисон одержимо препарировал с трудом пойманных трутней и изучал «нектар», силясь придумать, как после смерти не оказаться «марионеткой твари, меряющей шагами бездны». Для этого капеллан нанимал различных третьесортных людей — убийц, грабителей, сутенеров. Единственное, что удалось узнать Гаррисону, — по-настоящему умирали лишь те, чей «нектар» не успевали собрать. Нужно было всего-то около трех часов «расстреливать и вспарывать выродков, умевших красть чужие лица и сладко усыплять».

Капеллан собственноручно проверил эту теорию на одном из колонистов — в пустынном и безлюдном месте. Отделив голову колониста от тела, Гаррисон наблюдал, как вытекающий «нектар» постепенно сворачивается и тускнеет. Как и ожидалось, умерший не «осквернил смысл библейского воскрешения своим богомерзким появлением у дьявольской постройки». Между тем «дьявольская постройка» к тому времени стала напоминать кошмарный мост, нараставший на исполинскую черную нить.

В результате Маро и Гаррисон составили завещания, в которых указали, что их тела в течение часа надлежало изрубить и сжечь — в присутствии вооруженных солдат. Однако эта «пародия на последнюю волю» не давала им никаких гарантий — из-за зловещей природы трутней.

Вскоре Гаррисон, наблюдая за пчелами, носившими медоносную пыльцу, удивленно обнаружил их схожесть с трутнями. И те, и другие словно подчинялись единой воле — Кохта или пчелиной матки; каждые строили свой «улей» и собирали свой «мед». Отталкиваясь от этой «окрыляющей аллегории», капеллан предположил, что слабым местом трутней могли быть запахи — как у пчел. Продолжая изучать пойманных трутней, чьи глаза по-прежнему выкаливали, а жабры — забивали песком, Гаррисон случайно нашел «благословенный аромат, заставлявший приспешников адской мерзости кривиться и постыдно отступать — даже от холодеющего поселенца».

Спасительный аромат давало некое растение. Это был стронгилодон — но не обычный, чье благоухание не оказывало никакого эффекта на трутней, а отравленный «тяжелым духом» филиппинского вулкана. Вопрос был решен в те же сутки, и уже на следующие на Филиппины была отправлена экспедиция — чтобы запастись достаточным запасом стронгилодона для «расширения естественных отверстий Кохта».

Однако ночью Маро и Гаррисон потрясенно обнаружили себя в исподнем на вершине злополучного холма. Перед ними был Кохт. У нечеловеческих ног Кохта лежали головы членов экспедиции. Важно пройдясь возле останков, Кохт назидательно напомнил, что заключенную сделку уже ничто не изменит и не разорвет. А потом он добавил, что лично «поспособствует переходу капитана и капеллана в менее удобное состояние».

Последующие записи Гаррисона стали неразборчивыми и невнятными, словно он постоянно находился в пьяном бреду. В основном это были заметки, касающиеся узости сделки с Кохтом, биологии трутней, взаимосвязи потенции от изжоги, ядовитости стронгилодона и техники хорового пения. Помимо этого, капеллан неоднократно писал, что если американцы и начнут кого-то «ежегодно празднично благодарить», то благодарить они будут «совсем не того Бога».

Напоследок Гаррисон напомнил, что слово «Кохт» на языке Дьявола Холма означало «желудок», а затем витиевато проклял себя и Маро…

— Всё, — просто сказал Фуз и невыразительно уставился перед собой.

Я подошел к Фузу, взял у него дневники и с силой швырнул их об стену. Затем я отрешенно подобрал их и аккуратно положил на стол. Никто даже не посмотрел в мою сторону.

«Бен… мама…» — с тоской подумал я.

Кого в этот момент вспоминали остальные, оставалось лишь догадываться.

Глава 10

Метки, ванночки и хлопушка

Долгое время мы смотрели кто куда и молчали. Лесли замедленно накручивал чуб и изредка злобно щерился, словно разозленная детьми крыса. Козетта украдкой вытирала слезы и массировала кожу у глаз. Фуз держался за медальон двумя руками и шевелил губами — видимо, молился Мулунгу и уголовному законодательству. Я же мрачно гадал, встретились ли Бен и мама — там, в «ином пласте бытия», где царствовала кошмарная тварь по имени Кохт.

Большая часть ночи ушла на чтение дневников, а мы до сих были испачканными, голодными и уставшими.

— «Опасна власть, когда с ней совесть в ссоре»[41], — наконец нервозно хихикнул Лесли и бодро хлопнул по поваленному баллону с пропаном, на котором сидел. — Ну что, враги государства? Или мы теперь враги не только Штатам, а? Хих!

Услышав это, Фуз скривился и прекратил теребить медальон.

— Лично для меня всё встало на свои места. — Лесли вскочил и гордо расправил худые плечи. — Зеленые человечки, СМИ-марионетки, выброс китов на берег, травля неугодных стран, круги под глазами и круги на полях, безнаказанность спецслужб, маленькие злые собачки — всё это двойная бухгалтерия одного пошива. — И он выразительно показал жирным пальцем после чуба на дневники.

— Производитель гадостей найден — это мы поняли. И? — подняла бровь Козетта.

— Для начала — запуск синтеза препарата, который будет распугивать трутней и блокировать их убаюкивающий токсин! — возбужденно хихикнул Лесли. — У меня для него было всё — кроме кро-о-охотной такой подсказки о вулканическом вмешательстве в рост стронгилодона. Иногда из отчетов вымарывается вся соль! Так ведь любят поговаривать в России про соль, Ржаной Алекс? — И он рассмеялся тоненьким людоедским голоском. — А затем я сделаю вам троим неотвратимоепредложение. Хих-хи!

Мы с Фузом неуверенно переглянулись.

— Теперь-то я могу принять душ, м-м? — невозмутимо спросила Козетта.

— Дезинфицирующий, — многозначительно произнес Лесли и махнул в сторону распахнутой ванной комнаты, явно переделанной из кладовки. — Прием утром и вечером — и микрофлоре никакие бактерии правительства не страшны! Да, одноразовые стерильные полотенца тоже там.

— О-ля-ля! Микрофлора — женская тема, — благодарно заметила Козетта и кокетливо пошла в ванную.

— А можно мне тогда аптечку? — просительно прогудел Фуз, снимая свой потрепанный крокодиловый плащ. — Или мне тоже под душ лезть?

— И не надейся, Тапиока! — незамедлительно рявкнула Козетта, хлопая за собой дверью.

— Медикаменты — за емкостями с формалином. Там же и морфий, и детские присыпки, и шампунь для роста волос. — И Лесли с предвкушением засеменил в другую часть склада — к прятавшейся за шкафом небольшой лаборатории.

— Похоже, Прискок может довольно точно определить наши потребности, а, Фуз? — широко улыбнулся я.

— Изделия косметически-гигиенической направленности запрещено хранить вместе с промышленной химией — и прочим! Здесь сплошные нарушения! — недовольно буркнул Фуз, начиная рыться на стеллажах. — Мулунгу, не дай мне истечь кровью в этом антисанитарном месте…

Оставив ворчавшего Фуза одного, я взял дневники, пересел с ними к компьютерам и уныло заглянул в одну из кружек из-под кофе. Внезапно у меня на руке зачесалась родинка, и я с подозрением покосился на нее.

«Божья роса мне в глаза… А вдруг зудят только метки?.. — глупо подумал я, напугав этой мыслью себя еще больше. — Но ведь каждая родинка хоть раз в жизни чесалась! Я что, весь покрыт метками?! А это еще что?.. И вот это?.. И это?..»

Последующие пятнадцать минут я в смятении изучал свой кожный покров, выискивая среди обычных родинок — мнимые метки Кохта, грязные разводы и запрыгавшие перед глазами точки.

— Мигрирующий генитальный герпес ищешь, м-м-м? — раздался за моим плечом елейный голос Козетты, вернувшейся из душа. — Так надо от самого истока начинать. Хо-хо!

На этот раз она была без пиджачка, портфеля, кепки и фотоаппарата. Ее шахматные волосы были еще мокрыми.

Я с трудом принял расслабленную позу и, стараясь не заглядывать в разрез ее майки, вежливо осведомился в ответ:

— А тебя, я так понимаю, колония грибков приняла за родственную заразу, да?

— А тебе, я так понимаю, об этом радиоактивные русские грибы нашептали, м-м? — приторно проворковала Козетта.

— А ты, я так понимаю, была витринным образцом плесневого сыра?

— А тебя, я так понимаю, таким сыром в детстве по голове лупили?!

— А тебя…

— А может, уже обсудим то, что мы прочитали, а?! — угрюмо прервал Фуз нашу перепалку.

Закончив с перевязкой раны, он заправил свою уже далеко не белоснежную рубашку, одернул угольную жилетку и выжидательно посмотрел на нас. Козетта обиженно надула губки и отошла в сторонку.

— Обсудим — но позже! — согласился подошедший Лесли, пряча что-то за спиной. — Пока синтезируется антидот, мы начнем кое с чего поинтереснее. Хих! Бастьен, вернись.

— Ты что задумал? — сразу насторожилась Козетта.

— Спокойно-спокойно, Бастьен, — с предвкушением хихикнул Лесли и вывел ее на свободное место.

— Прискок, багет тебе в зад! Ты же не надеешься, что я вам тут вытанцовывать начну, м-м?! — возмущенно прошипела Козетта.

— Просто закрой глаза и ни о чём не беспокойся, — беззаботно сказал Лесли, а затем быстро побрызгал на растерявшуюся Козетту из какого-то баллончика.

— Это еще что за вонючая дрянь?! — ужаснулась Козетта. — Я же только что из душа!

— Тсс! Жди! Сейчас появится та самая метка.

Козетта оторопело посмотрела на меня и Фуза, а потом рассерженно воскликнула:

— Да откуда?! Я-то всего несколько лет как гражданка этого кошмара! У меня тут даже родственников почти нет, багет в зад вашей паранойе!

К нашему всеобщему изумлению — и восхищению Лесли, — родинка на груди Козетты — та, что была в форме звездочки, — мягко осветилась желто-тошнотворным светом. После этого по всем видимым участкам тела Козетты проступили тонкие желтоватые жилки, разукрасив ее под потекшие уродливые соты.

— Ч-что это?.. — с дрожью в голосе спросила Козетта. — Алекс, что это?! Это же… это же была моя любимица!.. — жалобно добавила она.

— Господи, метки — они ведь как маячки для трутней! — внезапно сообразил я. — Лесли, сколько у нас времени до следующей попытки Болль запечь нас?!

— Выдохни, Ржаной Алекс, — самодовольно остановил меня Лесли. — Ваши метки были нейтрализованы еще в фургончике — почти такой же вонялкой. — И он радостно потряс баллончиком в руке. — А до того момента всё должно было быть естественно — слежка с трутнями-ищейками, охота за дневниками, щелчок по самомнению Болль, мои фееричные взрывы! Хих-хих!

— Ты, преступник, обманул директора Болль!.. — изумленно вытаращил глаза Фуз. — Специализированного агента — провели!.. Непостижимо…

Лесли, в свою очередь, безобразно сделал книксен с воображаемым платьем и мелко хихикнул.

— А мне теперь так и ходить, м-м?! — уязвленно всхлипнула Козетта, брезгливо рассматривая свое отражение в найденном на стеллажах эмалированном гульфике.

— Через минуту пройдет, — беззаботно отмахнулся Лесли. — Кто следующий?

— Я! — громко пробасил Фуз. — Я хочу знать, конституционно ли то, что со мной происходит! Хочу знать, кому я присягнул: стране, закону или…

— Иди уже, жертва правовой системы! — раздраженно поторопил я Фуза.

Фуз занял место Козетты и опасливо покосился на баллончик в руке Лесли.

— А что там? Что-то радиоактивное и запрещенное? — недоверчиво поинтересовался Фуз.

— Ничего особенного — просто вытяжка из желез трутней, — сообщил Лесли и несколько раз обрызгал Фуза с ног до головы.

— А как же одежда? Не помеха? — поинтересовался я.

— Метка пронизывает всё тело — так что в оголении нет нужды, — охотно пояснил Лесли, с интересом поглядывая на Фуза.

Через несколько секунд темную кожу Фузу покрыли светящиеся жилки, шедшие к тускло осветившемуся жировику[42] на его левой руке.

— Мой жировик — это метка?! — И Фуз потрясенно пошатнулся.

— Угу! — радостно хихикнул Лесли.

— Но ведь я постоянно удаляю их! И этот могу удалить!

— А они всё равно появляются? — участливо уточнил Лесли.

— Д-да… — рассеянно подтвердил Фуз.

— И будут появляться! — вредно заверил его Лесли.

— А как же медики — они что, все поголовно слепые? — удивился я следом. — Неужели этих… этих миазм не видно при обследовании?! Существует же куча всякой потрясающей аппаратуры будущего!

— Не видно, потому что метка квалифицируются здравоохранением как нечто незначительное — подлежащее операционному удалению! — одержимо взвизгнул Лесли. — Ее выдергивают медики, ее отторгает организм! Но она всё равно будет появляться, пока не станет тем самым — неизлечимым!

— Судя по всему, помимо собственного мяса, на нас есть еще и мясо Кохта, — цинично заметила Козетта, любовно поглаживая свою руку, на которой уже почти исчезли пугающие жилки.

Мы на мгновение замолкли, переваривая озвученное Козеттой предположение.

— Ржаной Алекс, твой черед! — радостно напомнил Лесли.

— Надо этой вытяжкой массово опылить людей! — обозленно буркнул я и, скинув ветровку, подошел к Лесли. — Тогда и обследования никакие не потребуются.

Лесли что-то прикинул в уме, а затем одобрительно кивнул мне.

— Если найдем способ поймать столько трутней — обязательно! — мстительно хихикнул он и предупредил: — Глаза.

Я почувствовал, как мою кожу приятно охладил аэрозоль из баллончика. Вытянув руки, я с омерзением увидел, как их начинает покрывать сеточка желтоватых жилок, шедших к торсу. Я попытался найти их исток, но он явно был там, куда я не мог посмотреть.

— Штаны сними: уверена, метка будет на твоей деревянной русской заднице, — вредно подсказала Козетта.

— Ты еще прикипишь к этой заднице! — огрызнулся я, продолжая безуспешно себя оглядывать.

— Ржаной Алекс, шея, — сообщил Лесли.

— Что там? Метка там? — обеспокоился я и внезапно задрожавшими руками ощупал свои кадык и лимфоузлы.

— Это… Да, точно. Метка — твой шрам, — заключил Лесли через мгновение.

— Шрам?.. — не поверил я. — Но ведь я его в детстве получил — куда позже получения гражданства по рождению!

— Получил гражданство — получил метку! — радостно хихикнул Лесли. — Случаи мимикрии меток под рубцы и шрамы, увы, нередки. Теперь я.