Дублин Резерфорд Эдвард

Уолф Тон и его сторонники могли бы с радостью объединиться с католиками ради создания нового терпимого мира, но оставались еще многочисленные ульстерские пресвитерианцы старой школы, которых приводил в ярость подобный тайный сговор с папистами, ведь те, в конце-то концов, оставались посланцами самого Антихриста! И чтобы противостоять растущему влиянию папистов, пресвитерианцы с недавних пор начали создавать собственные тайные объединения, которые в память о добром короле Вильгельме Оранском назвали орденом оранжистов. И при виде растущей угрозы вторжения эти ложи возникли даже и далеко за пределами Ульстера.

Однако куда больше тревожили Конала другие проблемы — местные. Хотя британские отряды и ирландская милиция постоянно пребывали в гарнизонных городах вроде Уиклоу и Уэксфорда, триумвират желал большего. И вот была создана третья сила.

— Они называют это Йоменскими полками, — заметил Конал. — А я называю их просто бандитами.

Йоменские полки представляли собой нечто среднее между полицией и комитетами бдительности. Их характер и дисциплина зависели от местных джентльменов, которые набирали людей и руководили ими. Конечно, состояли эти отряды почти полностью из протестантов. Младший сын Баджа Иона командовал отрядом, за которым была закреплена область между Ратконаном и Уиклоу. Артур Бадж теперь часто бывал в Ратконане, а его старый отец, хотя и ходил уже с некоторым трудом, все же сурово следил за порядком, а потому у Ионы Баджа и его йоменов не было особых причин тревожить тихую деревушку. Но все это означало, что вокруг стало еще больше следящих глаз, и Конал уже начал бояться, что его могут остановить и обыскать по дороге к Уиклоу.

Однако весна прошла без особых событий. И работа тихо продолжалась все лето. В августе того года Конал отправился на два дня в Дублин повидать своих детей. Он зашел к обоим сыновьям и остановился у Патрика с Бригид. В вечер накануне его возвращения пришел Джон Макгоуэн, и трое мужчин несколько часов обсуждали происходящее. Конечно, они высказывали весьма сдержанные надежды, и все же Патрик проявлял оптимизм.

— Лорд Эдвард рассчитывает, что к концу этого года у нас по всей Ирландии будет полмиллиона человек, поклявшихся защищать правое дело, — сказал он товарищам.

Поскольку клятва поддержки «Объединенных ирландцев» считалась теперь уголовным преступлением, цифра выглядела внушительно. Но тем не менее предполагался совершенно новый вариант развития событий.

— Когда французы придут в следующий раз, поднимется столько народа, что никаким англичанам просто не удастся уже что-либо сделать.

Однако Макгоуэн был не столь оптимистичен.

— Англичане в равной мере полны решимости сокрушить нас еще до того, как это произойдет, — сказал он.

И действительно, британские солдаты под командованием жестокого военачальника по имени Лейк обшаривали Ульстер в поисках нарушителей спокойствия, будь они хоть пресвитерианцами, хоть католиками.

— Они просто терроризируют Ульстер, — продолжил Макгоуэн. — В одной знакомой мне семье по фамилии Лоу арестовали сразу двоих, и одного из них, уважаемого человека, высекли! В Белфасте кое-кто уже стал сомневаться. А потом ведь и до нас очередь дойдет.

— Все изменится, когда придут французы и начнется восстание, — заверил его Патрик.

— И когда это случится? — спросил Конал.

— Мы узнаем от Уолфа Тона. Не бойтесь. А пока готовьтесь.

Похоже, по крайней мере часть предсказаний Макгоуэна оказалась верной, поскольку на следующий день Конал, вернувшись домой, обнаружил, что незадолго до него в деревне появились Иона Бадж и человек двадцать его воинственных йоменов. Иона Бадж еще сидел в седле, наблюдая, как его люди ходят от дома к дому. Отец Ионы стоял рядом с ним с раздраженным видом. Иона был высоким мужчиной с грубым лицом — копия своего отца в молодости, хотя старый Бадж с годами слегка округлился.

— Где ты был? — резко спросил Конала Иона.

— В Дублине, детей навещал, — спокойно ответил Конал.

— Твой дом уже обыскали, Конал, — заметил старый Бадж, сердито посмотрев на сына.

— Нашли что-нибудь интересное? — с невинным видом поинтересовался Конал, но Иона Бадж не обратил на него внимания.

Но они и в других домах ничего не обнаружили. Оружие было отлично спрятано.

— Я им говорил, что тут ничего нет, — сообщил Коналу старый Бадж после того, как Иона со своим отрядом удалились.

Ясно было, что старый Бадж возмущен тем, что сын мог предположить, будто нечто незаконное может происходить прямо под носом у отца.

— Рад, что ты это сделал, — совершенно искренне кивнул Конал.

— Ох, Конал… — произнес землевладелец с некоторой даже доверительностью. — Если не брать во внимание все остальное, я знаю, ты никогда не повел бы себя как дурак.

Позже Конал пересказал этот разговор жене, Дейрдре вовсе не нашла его забавным.

— Конал, ты должен благодарить Господа за то, что они ничего не обнаружили, — сказала она. — Но ведь не только Баджей тебе следует опасаться. Разве я не говорила об этом раньше? Ты прежде всего должен держаться подальше от Финна О’Бирна.

— Ты просто настроена против этого человека, — возразил Конал. — Я тоже не слишком его люблю, но он точно так же замешан во все, как любой из нас.

И действительно, закончилось лето и началась осень, а Финн продолжал усердно привозить все, что считал полезным, а Конал продолжал спокойно ездить в Уиклоу.

Даже на закрытые территории Тринити-колледжа проник новый военный порядок. Теперь в университете имелось собственное подразделение йоменов. Студентов, желавших показать свою благонадежность, а их оказалось много, обрядили в мундиры, и они маршировали туда-сюда, к собственному огромному удовлетворению. Находившиеся вне закона «Объединенные ирландцы» не могли создавать столь открытые группировки, но среди круглоголовых и их приятелей вошло в моду давать тайную незаконную клятву: это было опасно, романтично, волнующе! К тому же всегда находились студенты, которым ужасно нравилось выглядеть загадочно и позволять друзьям предполагать, что они занимаются революционной деятельностью, хотя на самом деле они вовсе ничего не делали.

Положение Роберта Эммета оставалось неопределенным. Кто-то верил, что он дал тайную клятву, кто-то — нет. Что до Уильяма Уолша, он ничего не говорил и ни к кому не присоединялся. Он всех слушал, но не высказывал никаких мнений, которые можно было бы обратить против него.

На второй неделе ноября к нему в колледж явился его отец. Такого до сих пор не случалось. Но, осмотрев комнату сына, изучив его книги и явно одобрив то, что увидел, лорд Маунтуолш улыбнулся вполне любезно, прежде чем заговорить с сыном.

— Уильям, сегодня утром я имел разговор с лордом Клэром. О тебе.

Фицгиббон, пугающий глава триумвирата, стал также и лордом Клэром. Он не только состоял в правительстве Ирландии, но и был вице-председателем Тринити-колледжа, а это означало, что он с высоты своего роста орлиным взором наблюдал за студентами и даже самый незаметный из них не мог ускользнуть от его внимания. Но с чего вдруг Фицгиббон мог заинтересоваться им? — гадал Уиильям.

— Он сказал, — продолжил Геркулес, — сказал по-дружески, что с его стороны весьма любезно… что опасается за тебя. Тебя часто видят с молодым Робертом Эмметом.

— Эммет был добр ко мне, отец, но я не считаю его близким другом.

— Отлично. Как тебе известно, у его отца гнусные взгляды, но относительно безвредные. А вот его старший брат Том Эммет — это совсем другое дело. Он весьма близок с главарями «Объединенных ирландцев». Он опасен, Уильям. Ты с ним знаком?

— Нет, отец. — Уильям действительно не знал этого человека.

— Я так и думал. Кстати, и лорд Клэр ничего такого не подозревает. Но ты знаком с молодым Робертом. А есть опасения, что он может последовать за своим братом. Естественные опасения, ведь так? Уверен, ты с этим согласишься. Он говорит с тобой на темы политики?

— Настолько он мне не доверяет, отец. Но он парень довольно тихий и усердно учится.

— Возможно. А вдруг он попытается сбить тебя с пути? Я объяснил своим друзьям, что ему это вряд ли удастся. Ты слишком умен, и у тебя сильный характер, я это знаю.

— Спасибо, отец.

— И лорд Клэр со мной согласен. Но я убедил его и в большем. Я объяснил, что мы с тобой давно уже договорились: если ты увидишь или услышишь нечто такое, что вызовет у тебя подозрения относительно кого-либо здесь, ты расскажешь об этом мне. Так вот, есть ли тебе что рассказать сейчас, в особенности о молодом Эммете?

— Нет, отец, ничего.

— Ты меня удивляешь. Однако я предполагаю заверить лорда Клэра, что ты усилишь бдительность. И мне хотелось бы надеяться, что мы сумеем внести лепту в общее дело. А пока, я думаю, тебе не следует отдаляться от молодого Эммета. И даже наоборот. Очень даже возможно, что он, доверившись по дружбе, потеряет осторожность и может обронить нечто интересное или даже очень важное для нашей страны, Уильям. И значит, я попрошу тебя быть более усердным в наблюдениях. Я знаю, у тебя доброе сердце и правильные мысли, и уверен: ты меня понял.

— Да, отец. Это все?

— Полагаю, твои занятия продвигаются хорошо?

— Да, отец.

— Отлично. Будем надеяться услышать вскоре что-нибудь насчет Эммета. До свидания, мой мальчик.

— До свидания, отец.

До конца ноября оставалось всего несколько дней, когда к Патрику Уолшу явился неожиданный визитер. Это был его родственник, молодой Уильям.

Юноша явно был чем-то очень взволнован и попросил Патрика о разговоре наедине.

— Вы знаете, что отец велит мне делать?! — сразу выпалил он.

— Понятия не имею, — благодушно ответил Патрик.

— Он велит мне шпионить за моими друзьями в Тринити! На случай, если они предатели, так он это называет. Разве это не подло?

— Ну, согласен, задача не из приятных.

— Мой отец просто негодяй!

— Не согласен, — возразил Патрик. — Мы с твоим отцом друг друга не любим, но он уверен в своей правоте, и его вера искренняя. Любой человек, Уильям, будет делать то, во что по-настоящему верит. И тебе не следует его винить.

Хотя, тут же подумал он, интересно, что было бы, если бы мы поменялись местами? Стал бы Геркулес так же великодушно отзываться обо мне?

— Да, но я не хочу дружить с Эмметом только для того, чтобы предать его и доносить моему отцу и Фицгиббону. Я не иуда!

Патрик же, выслушивая эти важнейшие сведения, никак не выдавал своих чувств.

— А сюда ты зачем пришел? — спросил он.

— Видите ли, в Тринити я слышу споры и разные аргументы за и против «Объединенных ирландцев».

— Не сомневаюсь.

— И мне больше нравится то, что говорят в их пользу. — Уильям опустил взгляд. — Вообще-то, мне и самому хотелось бы дать клятву. Но только не в Тринити. Не хочу, чтобы там знали.

— А почему ты пришел ко мне?

— Потому что уверен: вы должны быть одним из них.

— Понятно. Но если даже это было бы правдой, откуда мне знать, что ты не шпион?

Выражение ужаса и обиды, мгновенно возникшее на лице Уильяма, было таким неподдельным, что Патрик едва не рассмеялся. Даже лучший актер в мире не смог бы сыграть такое, а этот мальчик уж точно актером не был. Патрик внимательно посмотрел на юношу, так сильно похожего на старого Фортуната, и ощутил прилив любви к нему.

— Твоя честность и твоя храбрость делают тебе честь, — мягко произнес он, — но, Уильям, ты слишком молод для таких вещей. Если захочешь, приходи ко мне снова через несколько лет. Твои друзья в Тринити тоже молоды. Вряд ли они до конца понимают, что делают. Для тебя сейчас лучше всего продолжать учебу и ждать. Твое время еще придет. Но я польщен тем, что ты мне доверился.

— И вы не дадите мне возможность поклясться?

— Нет. Забудь об этом.

Молодой Уильям ушел, упав духом, а Патрик сел в кресло, закрыл глаза и улыбнулся.

Он подумал, что к тому времени, когда этот мальчик повзрослеет, Ирландия с Божьей помощью станет совсем другой. И молодой Уильям Уолш наверняка будет лидером, и одним из лучших. Патрик ощутил прилив фамильной гордости.

Женщине нелегко ненавидеть собственного сына. Однако Джорджиана его ненавидела и ничего не могла с этим поделать. Она винила сына в смерти его отца, ведь именно тот скандал, который Геркулес учинил в их доме, и стал, без сомнения, причиной апоплексического удара. И не было смысла говорить ей, что если не это, так что-нибудь другое могло убить ее мужа. Нет, она знала, ее добродушный муж много лет не испытывал таких огорчений и, живя спокойной и беззаботной жизнью, мог протянуть еще добрый десяток лет, а то и больше. На похоронах Геркулес держался с приличествующим случаю печальным видом, но Джорджиана не верила, что он на самом деле горюет, и день-два спустя в гневе воскликнула:

— Это ты убил его!

Но Геркулес резко ответил, что она несет чушь. Джорджиане не принесло утешения даже то, что весь светский Дублин согласился с ее мнением.

Но смысла погружаться в переживания не было, и ради сохранения фамильного достоинства Джорджиана старалась их скрыть. И никто, видевший ее рядом с Геркулесом на публике, не мог бы догадаться о ледяной и жгучей ненависти, скрытой в ее сердце.

К счастью, у Джорджианы были еще дочь Элиза, жившая неподалеку, Патрик, с которым она часто виделась, и внуки. И среди них, конечно, ее любимец молодой Уильям. И она с радостью навещала его в Тринити. Но хотя Уильям знал, что она его очень любит, Джорджиана старалась не слишком отягощать его своей привязанностью.

— Я не могу постоянно беспокоить молодого человека, — говорила она Элизе.

Смерть мужа принесла с собой и некий сюрприз. Джордж не только оставил Джорджиане солидную вдовью долю и право жить, сколько ей захочется, в обоих дублинских домах и поместье в Уэксфорде, но и распорядился, чтобы ей представили отчет по всем счетам и деловым операциям. И это стало открытием.

Потому что на свой незаметный лад первый лорд Маунтуолш проявил себя гениальным дельцом. И он с удивительной проницательностью распоряжался тем, что у него было.

Как и многие другие представители его класса, он в первую очередь уделял внимание земле, и два последних десятилетия были благосклонны к нему. Благодаря росту населения и зарубежному спросу цены на сельскохозяйственную продукцию Ирландии резко выросли, а ячмень в Уэксфорде рос отлично. Разумно вкладывая доходы и умно спекулируя на аренде, лорд Маунтуолш основательно увеличил семейные владения. Джорджиана обнаружила, что у них теперь на тысячи акров земли больше, чем она могла предположить.

Но еще более удивительным оказался интерес лорда к торговле. Хотя в Ирландии она была подвержена весьма печальным спадам, за десятилетия, прошедшие после их свадьбы, торговля в целом окрепла и выросла. И стало обычным для младших сыновей сквайров оседать в Дублине и заниматься комиссионной торговлей, поскольку это дело при малом риске давало небольшой доход на импорте и экспорте, и человек мог надеяться, что лет через двадцать-тридцать заработает достаточно, чтобы купить небольшое имение и вести свободную жизнь ирландского джентльмена. Но лорд Маунтуолш действовал иначе. Он вложил деньги в два торговых дома, один из которых экспортировал ткани в Британию в обмен на сахар, а другой посылал мясо на сахарные плантации в Америке — наилучшую говядину для самих плантаторов и практически отбросы для их рабов (потроха и обрезки торговцы называли французскими бифштексами).

И Джорджиана поняла: ее муж не только финансировал эти торговые дома, но и сам занимался повседневными делами. Он помог одной семье гугенотов организовать мануфактуру, и те изготовляли отличные ткани из смеси шерсти и шелка. Он перекупил нескольких английских стеклодувов, чье мастерство было не хуже лучших стекольщиков Уотерфорда, и, что куда более важно, он владел третьей частью одного процветающего банка, на который с уважением смотрел даже могущественный дублинский дом Ла-Туш.

Но больше всего Джорджиане понравилось, что Джордж вернулся к делу ее отца, став совладельцем большой льняной фабрики в Дублине. А поскольку ирландское полотно в последнее время продавалось все лучше — около тридцати пяти миллионов ярдов в год, — то доходы были огромными.

В общем и целом ее добрый муж оставил состояние в три раза больше того, что получил. Джорджиана, изучая его осторожные, хитрые, а порой блестящие действия, чувствовала, как внутри ее наполняется гордостью и восхищением душа ее отца. А вот Геркулес за всю жизнь не проявил и доли такого ума и таланта, как отец.

Смерть мужа изменила жизнь Джорджианы и еще в одном смысле. Раньше она не осознавала, как он ее защищал. Она проявляла живой интерес к тому, что происходило в мире вокруг, и муж всегда стоял рядом с ней, на ее стороне. Действия триумвирата, радикальные идеи Патрика и его друзей, грубые выходки Геркулеса могли волновать или тревожить, но рядом с Джорджианой всегда находился хладнокровный муж, и при его осторожной политической позиции она могла чувствовать себя в безопасности. Но теперь, похоже, события стали касаться ее напрямую, и Джорджиана испытала новое для нее чувство неуверенности. А события сами по себе уже поворачивали в неприятную сторону.

Джорджиана с ужасом услышала от Дойла о заключении под стражу и порке ее родственников Лоу в Ульстере. Джорджиана была достаточно осторожна, чтобы никогда не расспрашивать Патрика о его политической деятельности. Она могла догадываться, но не желала знать. Но он дал ей понять, что всерьез ожидает нового появления французов. И что это могло означать для всех них? Джорджиана не знала.

В то лето она без сожаления уехала в Уэксфорд. И тихо жила там. Патрик приезжал к ней на несколько дней. Он гордился созданной им библиотекой и предложил еще кое-что к ней добавить. Джорджиана наслаждалась его обществом и сожалела, когда он уехал. Молодой Уильям с братом также заезжали к ней, но ненадолго. И тем не менее Джорджиана не чувствовала себя одинокой. Она сдружилась со многими своими соседями. Неподалеку от дома она разбила небольшой сад, огороженный стеной, для выращивания фруктов и душистых трав. И обрела мир.

Возвращаясь в начале осени в Дублин, Джорджиана не чувствовала себя счастливой. Начиналась обычная светская жизнь — и ничего не могло быть интереснее. Однако приемы не доставляли Джорджиане такого удовольствия, как тогда, когда она посещала их с мужем, а политическое напряжение, висевшее в воздухе, лишило Дублин его обычного очарования. В начале ноября Джорджиана потихоньку покинула столицу и вернулась на зиму в Маунт-Уолш.

Но в этот холодный сезон даже чудесный Уэксфорд как будто изменился, словно ирландские проблемы, как холодный ветер, обнажили зеленые поля и рощи и породили другой пейзаж, унылый и суровый.

К удивлению Джорджианы, ее жизнь в Уэксфорде позволила ей куда лучше понять те политические бури, которым она была свидетелем в столице. Еще летом она кое-что заметила. Вроде бы все вполне обычное: в доме появилось место для новой горничной. Как обычно, экономка отобрала двух или трех девушек, а уже сама Джорджиана должна была определить, какая из них подходит ей больше. Однако экономка мимоходом заметила, что могла остановиться на любой из тех пятидесяти, что пришли, а когда Джорджиана выразила удивление, экономка пояснила:

— По крайней мере пятьдесят, миледи, и за половину того жалованья, что мы предлагаем. Вокруг нынче так много молодых людей, что наниматели могут почти ничего им не платить.

Джорджиана постоянно наблюдала, как разрастается Дублин, видела целую армию мастеровых, торговцев и слуг, которых поглощал город, но совершенно не представляла масштабы рынка труда, который пополняли жители поселков и деревушек со всего острова. За последние пятьдесят лет население Ирландии удвоилось, и теперь составляло пять миллионов.

— Им трудно живется? — спросила она.

— Они злы, миледи, из-за высоких цен на продукты, но с голоду не умирают. На мой взгляд, — в голосе экономки зазвучало предостережение, — это очень дурно, когда простые люди недовольны, а заняться им нечем.

К ноябрю подобное настроение среди местных фермеров стало уже весьма заметным. Военная деятельность триумвирата требовала больших денег. Были введены новые налоги. Джорджиана отлично знала по счетам в Маунт-Уолше, что новые пошлины на соль и солод сильно ударили по землевладельцам и фермерам. В Уэксфорде в особенности налог на солод почти свел на нет доходы от урожая драгоценного ячменя. Все были недовольны.

— Если у кого-нибудь из триумвирата случится пожар, — как-то раз сказал Джорджиане сосед-землевладелец, — я не знаю ни одного местного фермера, который дал бы ему ведро воды.

Думая о милом Патрике, Джорджиана заглядывала к местным католикам, и именно Келли просветил ее.

Джорджиану весьма удивило то, что после того, как Патрик явно ухаживал за его сестрой, а потом бросил ее, Келли и Патрик остались друзьями. Однако сестра Келли давно была замужем, а Келли отзывался о Патрике только хорошо. Навещая его, Джорджиана нашла в нем самого близкого ей по духу человека. И он был с ней абсолютно откровенен.

— Мы, католики, теперь уже утратили все надежды на дублинский парламент, — сказал он ей. — И держаться умеренной позиции становится просто невозможно. А последствия этого могут быть очень серьезными.

— Но ведь Католическую церковь вроде бы не беспокоят, да?

— Не беспокоят. Потому что Ирландская церковь боится радикалов. Она боится всего, что хоть немного похоже на революцию. Что до Рима, то ведь французские революционеры — атеисты, и они убили короля-католика, не говоря уже о массовом убийстве священников, монахов, монахинь и просто честных католиков. И французам хочется уничтожить естественный порядок вещей. Так что для Англиканской церкви предпочтительнее иметь дело с королем Георгом, протестантом. Все священники, которых я знаю в этих краях, проповедуют терпение и послушание. Но это не значит, что прихожане их слушают. — Он усмехнулся. — Половина из них предпочла бы послушать хорошую балладу о дерзкой женщине с гор, чем мессу. А если дело дойдет до бунта, их уговаривать не придется.

В январе Келли еще раз проявил проницательность.

Как-то вечером в Маунт-Уолш неожиданно приехал Геркулес и заявил, что намерен провести здесь несколько дней. И хотя Джорджиане совсем не хотелось его видеть, она постаралась быть любезной и избегать разговоров о политике. Но на следующее утро к ним приехал Келли, не знавший о визите Геркулеса. Его проводили в библиотеку, где он и нашел Джорджиану с сыном.

Многие люди ненавидели или боялись Геркулеса, но Келли, хотя ему, скорее всего, не понравился сын Джорджианы, вроде бы проявил к нему некоторый интерес и даже легко вовлек в разговор. Геркулес всегда был готов поговорить и тут же начал рассуждать на любимую тему: об установлении порядка — и как бы мимоходом дал понять, что если он и скажет что-нибудь оскорбительное для гостя, то ему на это плевать.

И действительно, совсем скоро он сделал грубое замечание в адрес католических священников. Джорджиана не стала бы винить Келли, если бы тот дал пощечину ее сыну, но Келли предпочел промолчать и терпеливо слушать.

— Проблема с вами, папистами, не столько в священниках, — продолжил Геркулес, — сколько в целой армии учителей в школах за изгородями. Вот они-то и создают неприятности.

На это Келли совершенно беззлобно улыбнулся и заметил, обращаясь к Джорджиане:

— А знаете, он совершенно прав.

— Рад, что вы согласны, — кивнул Геркулес. — Они поощряют местное население к тому, чтобы иметь слишком высокое мнение о себе, так как учат их родному языку.

Но тут Келли засмеялся:

— А вот это, да простит меня ваша светлость, совсем неверно. По правде говоря, когда я был мальчишкой, в школах за изгородями действительно в основном говорили на ирландском. Но за последнее время кое-что изменилось. Родители не хотели, чтобы их детей учили по-ирландски, потому что думали, что это им невыгодно. Они хотели, чтобы преподавание шло на английском. И знаете, что в результате произошло? Те местные ирландцы, которые умеют читать, а таких много, читали революционные буклеты из Америки и радикальные листовки на английском из Белфаста и Дублина. — Он одарил Геркулеса жизнерадостной улыбкой. — Если вдруг начнется революция, милорд, и сметет вас — да простит меня Господь, — то ее причиной станут французские войска и английский язык. В этом я могу вас заверить.

А вот это совсем не понравилось Геркулесу, и он, коротко кивнув, ушел из библиотеки, оставив там Келли и Джорджиану. Келли тоже не засиделся, но пообещал заехать как-нибудь на днях. После его ухода Геркулес заметил:

— За этим человеком следует присмотреть.

Но в тот вечер он сказал и кое-что еще, и Джорджиана, подумав о Патрике, не на шутку испугалась.

— Этой революции не бывать. Нам известно гораздо больше, чем эти проклятые болваны могут вообразить.

К счастью, когда Келли снова появился, Геркулес уже отбыл. Джорджиана с удовольствием поболтала с Келли и порадовалась возможности извиниться за манеры своего сына. Когда Келли собрался уходить, она спросила:

— Если придут французы, как вы думаете, что произойдет здесь, в Маунт-Уолше?

Отвечая, Келли бросил на нее осторожный взгляд:

— Вас в этих местах любят. Не думаю, что вам причинят какой-то вред. Но лучше вам быть в Дублине.

— Понимаю… — Джорджиана почувствовала, что слегка побледнела. — Думаете, мне следует уехать?

— По правде говоря, — ответил Келли, — представления не имею.

После его ухода Джорджиана отправилась в свой садик и увидела, как с неба летят снежинки; она решила, что спешить некуда.

Пришел февраль, а с ним и крокусы: фиолетовые, оранжевые и золотые.

В один из мартовских дней задул сырой ветер, хлопавший ставнями. Бригид была дома.

Кто-то тихо постучал в дверь. Никто этого не услышал.

Бригид знала, что по улицам Дублина ходят солдаты. Недавно было объявлено военное положение. Видимо, речь шла о комендантском часе, но театры продолжали работать, и гостиницы были переполнены. Но Бригид слышала, что сегодня патрулей должно выйти больше.

Снова стук. Бригид посмотрела в окно, увидела дождевые капли, падавшие на серые каменные ступени, но солдат там не было. А потом она заметила край шляпы у самой двери.

Она сама отворила дверь, и в дом поспешно вошел высокий человек в тяжелом плаще, шляпа-треуголка скрывала лицо. Только когда он прошел в гостиную и снял шляпу, Бригид увидела красивое аристократическое лицо.

Перед ней стоял лорд Эдвард Фицджеральд.

— Патрик дома?

— Я жду его с минуты на минуту.

— Слава Богу! Никто не видел, как я сюда шел. Я был осторожен. — Он снял плащ, но не сел, а начал расхаживать по комнате. — За мной пришли, когда у нас было собрание. Некоторые успели сбежать через заднюю дверь. Но искали они именно меня. Мне необходимо спрятаться.

— А разве ваша семья не может…

— Нет. — Лорд покачал головой. — Если триумвират решил арестовать меня, то даже герцог мне не поможет. Да они Ленстер-Хаус разнесут, если понадобится. — Он снова зашагал туда-сюда. — Мне лучше здесь не задерживаться. Как думаете, за Патриком они придут?

Бригид немного подумала.

— Пожалуй, нет, — наконец сказала она.

Патрик был полезен для бунтарей, и он был другом Фицджеральда, но не состоял ни в каких советах. И прежде чем триумвират добрался бы до него, они нашли бы много других. Кроме того, Бригид знала и еще кое-что. Она улыбнулась:

— У меня, видите ли, есть свой шпион в Дублинском замке.

Бригид не слишком много ходила по гостям, но она ведь была актрисой, и для нее было вполне естественным иметь поклонников. И как хорошая актриса, она умела с ними обращаться. Она никогда не изменяла Патрику, но ловко завела романтическую дружбу с несколькими мужчинами. Нет, она с ними не флиртовала. И никогда не подавала им надежду. Но позволяла им поддерживать невысказанную мысль, что, если бы не Патрик, у них мог бы появиться шанс. И несколько мужчин с радостью наслаждались ее обществом на этом основании. Эти мужчины ей нравились, и она ценила дружбу с ними, а если время от времени использовала их, то они ничего не имели против. Они также служили и другой полезной цели: если Патрик и доверял ей, то все же не должен был ни на мгновение забывать, что она желанна для других.

И вот такой поклонник из Дублинского замка оказался достаточно добр, чтобы предупредить Бригид еще год назад, что Патрика подозревают в участии в тайном заговоре. Бригид мгновенно уставилась на него темными глазами:

— Почему?

— Его кузен, новый лорд Маунтуолш, так говорит.

— Полагаю, вам известно, что Геркулес его ненавидит. Это началось еще в детстве. Он просто завистливый дьявол! — Бригид улыбнулась. — Я бы никогда не позволила Патрику ничего подобного. — Тут она засмеялась. — В любом случае, могу вас заверить, Патрик и мухи не обидит!

Но некоторое время спустя ее друг заметил:

— Кстати, насчет Патрика: я передал ваши слова самому Фицгиббону.

— И что он сказал?

— Просто кивнул и ответил: «Я знаю».

Люди из Дублинского замка, без сомнения, допускали, что Патрик симпатизирует «Объединенным ирландцам», но то же можно было сказать о самых разных людях. И вряд ли у них имелись доказательства чего-то большего. И Бригид в общем думала, что известная всем злоба Геркулеса как раз и могла отвести от Патрика серьезные подозрения.

И все же она испытала облегчение, когда появился Патрик.

Он был рад, хотя и не удивлен, увидев в доме лорда Эдварда. Уже разлетелась новость о том, что схватили нескольких вождей «Объединенных ирландцев». И Патрик сразу согласился с тем, что здесь Фицджеральду не следует задерживаться.

— Слугам я доверяю достаточно. Но рано или поздно, даже если меня никто не выдаст, в этот дом вполне могут явиться с обыском, и спрятать вас будет негде.

Мужчины обдумали несколько возможных мест в городе и за его пределами, но все сочли неподходящими.

— И корабль искать нет толку, — сказал Патрик, — потому что за всеми портами следят.

Решение в итоге нашла Бригид.

— Самое надежное место — такое, куда вообще не посмотрят. И оно находится прямо в центре Дублина, не более чем в миле от замка. — Бригид улыбнулась. — И если вас не смутит окружение, то вам стоило бы отправиться в Либертис.

Либертис: густонаселенные, вонючие районы, некогда бывшие частью феодальных владений Церкви, а теперь ставшие приютом для дублинских бедняков. Вы могли быть честным ткачом-католиком, или рабочим-протестантом, или шлюхой, или самым обыкновенным вором. Вы могли любить своего соседа или задумывать убить его, но кем бы вы ни были, в Либертис вас объединяло с остальными одно: ненависть и отвращение к властям. Даже военные патрули предпочитали обходить Либертис стороной.

Но лорд Эдвард задал только один вопрос:

— Как?

— Предоставьте это мне, — ответила Бригид. — Но будьте готовы еще до сумерек.

Отсутствовала Бригид больше часа.

Мужчины остались наедине и обсудили самые неотложные проблемы. В зависимости от того, скольких арестовал триумвират, руководство «Объединенных ирландцев» становилось, похоже, очень маленькой группой.

— Я полагаюсь на вас, Патрик, — сказал лорд Эдвард. — В том смысле, что вы станете для меня связью с миром. — (Самым насущным вопросом сейчас было оружие.) — В городе так много тайных складов, что вряд ли их все смогут обнаружить, — заявил Фицджеральд. — Но я хочу, чтобы вы сохранили вот этот список. Спрячьте его как следует, в нем все наши тайники. И если с вами что-нибудь случится, — продолжил он, — сведения должны перейти к Бригид.

И оба согласились, что после сегодняшнего дня очень важно поддерживать в людях бодрость, чтобы они желали и были готовы сразиться, когда придет время.

Но когда оно придет? Патрику хотелось бы это знать. Получал ли Фицджеральд какие-нибудь новости от Уолфа Тона из Парижа?

— Ничего определенного. Но и Талейран, отвечающий за внешнюю политику, и генерал Бонапарт склоняются в нашу сторону. Тон надеется, что их выступление состоится еще до начала лета.

— Понимаю… — Патрику это показалось многообещающим.

— Нет, Патрик, не понимаете. На самом деле мы как раз это и должны были обсуждать сегодня на совете. Я, видите ли, придерживаюсь другого мнения. Если триумвират продолжит наседать на нас, то я уверен: необходимо найти другой путь. — Лорд немного помолчал. — Нам следует начать восстание очень скоро, с французами или без них.

— Сами? Без настоящей армии?

— Если посмотреть на Ирландию в целом, я полагаю, мы могли бы вооружить четверть миллиона человек.

— Я никогда об этом не задумывался, — признался Патрик. — Но риск…

— Надо верить, Патрик, — произнес аристократ.

Наконец Бригид вернулась, и выглядела она довольной. Актриса принесла какой-то узел. Она повидала своего брата-табачника, и тот пообещал, что к ночи подготовит комнату, где сможет устроиться лорд Эдвард, по крайней мере на какое-то время. Бригид отметила, что мужчины явно обеспокоены, в особенности Патрик. Он нервно спросил, видела ли она патрули на улице.

— Да их полно! — весело ответила Бригид. — Но вы не тревожьтесь. Я знаю, что делать. — И она начала развязывать узел.

Очень хорошо, думала она, что я принадлежу к театральному миру. Ей понадобилось полчаса, чтобы завершить работу, но зато потом она была горда результатом. Вместо высокого, темноволосого и моложавого аристократа появился сутулый седой тип в грязной рубахе и потрепанной старой шинели. На нем были истертые башмаки, и при ходьбе ему приходилось опираться на ее плечо. Что до самой Бригид, то она превратилась в ночную бабочку, некогда знававшую лучшие дни.

— Вы мой отец, — сообщила она лорду, — и я веду вас домой. Завтра, — добавила она, — вы сможете надеть собственную одежду, только никогда не выходите в ней на улицу.

— И какой дорогой мы пойдем? — спросил лорд.

— Такой, какую не выбрал бы ни один беглец, — ответила Бригид. — Прямо мимо ворот Дублинского замка.

Они вышли из дому в сумерках, перешли Лиффи, миновали Колледж-Грин, потом прошли по Дейм-стрит мимо замка, и стражники посмотрели на них с жалостью, но без интереса. Они уже шли дальше, когда появился патруль и офицер выступил вперед, чтобы задать вопрос. Но Бригид резко бросила, что ей хочется довести отца до дому, в Либертис, до наступления темноты, и разразилась потоком такой непристойной брани, что офицер попятился назад, не желая это слышать.

Конечно, обычно ни Бригид, ни лорд Эдвард не решились бы бродить в одиночку по городу в такой час. Потому что в темноте Дублин показывал свое ночное лицо: дома, словно скрытые огромным сценическим занавесом, превращались в мрачную сплошную массу, в которой лишь кое-где мелькали огоньки свечей, улицы становились ущельями, переулки разевали похожие на пещеры пасти, темные или едва освещенные… а человеческие существа выглядели как мелькающие тени. Опасные тени: от собора Христа до Дейм-стрит и даже до фешенебельной тихой Сент-Стивенс-Грин какая-нибудь фигура, затаившаяся в переулке или за деревом, могла оказаться спящим пьяницей или нищим, а могла вдруг выпрямиться и броситься на вас, чтобы ограбить, прижимая нож к горлу. То же самое происходило в других больших городах — Лондоне, Париже или Эдинбурге, разницы тут никакой не было.

Но Бригид и ее спутник, выглядевшие как бедняки, готовы были слиться с потрепанными тенями и продолжали шагать на запад. В итоге они спокойно добрались до Либертиса.

Повернув на узкую улочку, потом в какой-то вонючий переулок, Бригид подвела лорда Эдварда к двери, где их ждала еще одна тень — на этот раз ее брат. Они поднялись по шаткой лестнице, и брат Бригид отпер дверь комнаты. В неярком свете его лампы стало видно, что в ней имеется деревянный стул и нечто вроде постели на голом полу. И именно здесь приготовился провести холодную мартовскую ночь лорд Эдвард Фицджеральд, сын герцога, наследник величайшей феодальной династии и половины законных принцев древней Ирландии, привыкший жить в огромном Ленстер-Хаусе.

18 апреля молодой Уильям Уолш, услышав, что все до единого в Тринити-колледже, без исключения, должны на следующий день присутствовать в огромном обеденном зале, чтобы приветствовать вице-канцлера, был уверен, что знает, зачем все это.

За арестом руководителей «Объединенных ирландцев» в марте последовала великая охота на лорда Эдварда. Одни говорили, что он по-прежнему в Дублине, другие утверждали, что он бежал во Францию, а то и в Америку. Но на самом деле никто ничего не знал.

Однако после тех арестов яркий луч следствия упал на новую цель: Тринити-колледж. Здесь тоже кое-кого арестовали, включая старшего брата Роберта Эммета, Тома, уже выпускника. Но ведь и сам Уолф Тон окончил Тринити, и у него до сих пор оставались там друзья. Фицгиббон, к немалой своей ярости, услышал от коллег, что университет, в котором он был вице-канцлером, оказался рассадником подстрекательства к бунту. И были предприняты удвоенные усилия к тому, чтобы вырвать с корнем все сорняки. Двоих старшекурсников, относительно которых была уверенность в том, что они принесли клятву «Объединенным ирландцам», мгновенно исключили. А теперь Фицгиббон явно намеревался предпринять публичный допрос всего студенческого состава. И потому днем, когда Уильям случайно встретился со своим другом Робертом Эмметом, ему очень хотелось узнать, что тот думает обо всех этих событиях и что намерен делать.

— Если подвернется шанс, — спросил Уильям, — ты выскажешься?

Дело в том, что в последние месяцы Роберт Эммет весьма удивлял мир Тринити-колледжа. Прежде он был тихим юношей, а потому, когда он вступил в Историческое общество, никто не ожидал услышать его голос во время споров. Но, впервые заговорив, он проявил весьма примечательный ораторский дар.

— Сидит себе тихо, как мышка, — говорил один из членов общества Уильяму, — а потом вдруг встает и превращается в льва!

Но в ответ на вопрос Уильяма Эммет отрицательно покачал головой:

— Фицгиббон пришел не дебатировать с нами, Уильям. Это ритуальное следствие и казнь. И я уверен, мне предстоит стать одной из жертв. Он всегда подозревал нашу семью. И теперь мой брат арестован. Уверяю, он собирается меня выгнать. Но я не дам ему шанса унизить меня публично. Я туда не пойду. Я заставлю его проклясть меня, но сам этого не услышу, и пусть он покажет всем, что он собой представляет.

— Ты думаешь, он настолько любит унижать?

— А разве вся система господства протестантов не есть огромная система унижения? — Эммет мрачно улыбнулся. — Будь готов сам засвидетельствовать это завтра.

Однако случилось еще нечто, к чему Уильям оказался совсем не готов. На следующий день он собирался уже идти на собрание, как его срочно вызвали к ректору. Когда Уильям пришел в приемную, его сразу же провели в какую-то комнату, и там вместо ректора он увидел перед собой самого Фицгиббона.

Уильям, никогда прежде не встречавшийся лично с Фицгиббоном, невольно стал рассматривать его с некоторым любопытством. Глава триумвирата оказался грозной фигурой, но при всем том ужасе, который он внушал, Уильям знал: будучи юристом, Фицгиббон завоевал репутацию отличного адвоката и судьи, и даже честного. И лишь приняв на себя правительственную роль, он стал таким опасным. Странно, но этот столп господства протестантов на самом деле родился в семье, которая перешла в официальную Церковь из католичества. Однако, возможно, как раз потому, что семья была из новообращенных, он как будто переполнялся яростной ненавистью ко всем католикам, а заодно и к радикалам. И вот теперь Фицгиббон стоял перед Уильямом в академической мантии, и его вполне можно было принять за какого-нибудь мрачного римского наместника, отлитого в бронзе.

При виде Уильяма он протянул вперед руку:

— А-а, Уильям! — Он назвал юношу просто по имени и даже улыбнулся. — Твой отец заверил меня, что я могу на тебя положиться, и по твоему честному лицу я вижу: да, действительно могу. Сегодня нам нужно сделать важное дело.

— Милорд?..

— Я тебя искал ради поддержки.