Блеск шелка Перри Энн
Обратный путь из монастыря Святой Екатерины в Иерусалим занял еще пятнадцать дней. Судя по всему, по-другому и быть не могло, кто бы что ни обещал.
На этот раз Анна наблюдала за суровым великолепием окружавшей ее пустыни, испытывая противоречивые эмоции. Местность по-прежнему была прекрасна. Ее цвет менялся с черного на коричневый и серый, имевшие сотни оттенков. Днем синева неба тускнела из-за поднимаемого ветром бледно-желтого песка. У Анны разрывалось сердце при мысли о том, какую страшную цену Юстиниан заплатил за свою ошибку и за то, чтобы ее исправить.
Анна не обращала внимания на физическую усталость, на боль во всем теле, возникавшую из-за того, что ей приходилось спать на твердой земле. Оказавшись на месте брата, она, возможно, не раздумывая поступила бы точно так же, если бы нашла в себе смелость. Правление Виссариона обернулось бы для страны настоящей катастрофой, но он был чересчур самоуверен, чтобы это понять, а его сподвижники были слишком ему преданы, чтобы осознать горькую правду.
Кроме, возможно, Деметриоса. Была ли она права, предполагая, что тот собирался убить не только Михаила и Андроника, но, вполне вероятно, и Виссариона? Если бы ему удалось осуществить свой замысел, ситуация выглядела бы парадоксальной! Бывший заговорщик предал бы своих соратников сразу после убийства Михаила, лишил бы жизни Виссариона и провозгласил бы, что порядок восстановлен. Конечно, его следующим шагом было бы заполнить образовавшуюся брешь – и вот он новый герой!
Захотел бы Деметриос избавиться от Юстиниана? Ведь, как Ласкарис, тот представлял для него угрозу. После смерти Юстиниана других претендентов на трон не осталось бы. Деметриос утешил бы вдову Виссариона – бедную Елену – и со временем женился бы на ней, объединив фамилии Комненос, Дукас и Вататзес в одну славную династию.
Плетут ли они, как прежде, свои интриги? Анне важно было это знать, ведь она с удивлением поняла, что была всем сердцем на стороне Михаила. Сейчас он был единственной надеждой Константинополя.
Измученная, с обветренным лицом, Анна вернулась в Иерусалим. У нее болели кости, но времени на отдых не было. Она должна была со следующим караваном возвратиться в Акку и встретить корабль Джулиано. Анна тщательно пересчитала оставшиеся деньги, полученные от Зои, и улыбнулась. Зоя, скорее всего, испытывала душевные терзания, обменивая золотые безанты на венецианские дукаты. Анна не могла позволить себе истратить все, ведь, если корабль опоздает, ей придется задержаться в Акке. Тогда ей понадобятся еда и жилье. Однако больше всего Анна опасалась пятидневного путешествия пешком – это было за гранью ее физических возможностей.
Однако в Иерусалиме и во время странствий, включая путешествие на Синай и обратно, она приобрела кое-какой опыт и довольно большой запас острых словечек. Заключив сделку, Анна проделала путь до Акки верхом на своенравном ослике. В дороге животное поняло, что она тоже может быть такой же упрямой, как он. Анна думала, что они прониклись уважением друг к другу, и ей было жаль с ним расставаться. За несколько монет она купила ослику угощение – кусок хлеба, пропитанный растительным маслом. Животное очень удивилось, но приняло подношение с подобающим достоинством.
На ночь Анна сняла скудное жилье и, не позавтракав, направилась в порт. Вскоре она увидела приближающийся корабль – он приплыл точно в срок, указанный Джулиано. Еще до наступления полудня Анна поднялась на борт, стараясь не выказывать свою радость при виде Джулиано.
Тот в свою очередь пытался скрыть от членов команды облегчение, которое испытал, увидев друга. Однако позже, когда они с Анной остались на палубе вдвоем под темнеющим небом, он стал ее расспрашивать. Голос Джулиано звучал тепло, но смотрел он не на нее, а на белые гребни волн за кормой.
– Переход был трудным? Говорят, что он довольно утомителен.
– Я не привык проводить много дней верхом на осле. Это миролюбивое маленькое животное, но ездить на нем очень неудобно. В это время года в пустыне холодно, особенно по ночам. Она поражает своей красотой и в то же время наводит страх.
– А Синай? – спросил Джулиано, повернувшись, чтобы посмотреть на Анну.
Они находились на корме корабля, который плыл в западном направлении. Венецианец стоял спиной к уходящему солнцу, поэтому Анна не могла видеть его лица.
– Монастырь расположен на высоте более полутора километров над морем. Он затерялся среди окружающих гор. Но когда ты подходишь к нему, то видишь массивные стены высотой десять-двенадцать метров. Их невозможно сокрушить осадными орудиями. Там есть только стены и башни, и внизу нет дверей. Проникнуть внутрь можно только через маленькую дверцу на самом верху. Чтобы попасть туда, ты становишься на веревку, просунув ноги в петлю на ее конце, и тебя тянут наверх.
– Это правда? – спросил Джулиано удивленным голосом. – Я слышал об этом, но думал, что все это выдумки.
– Правда. Внутри красиво, но строго, без излишеств… Я никогда не смогу забыть горы Синай и Хорив, которые, казалось, нависали надо мной, закрывая небо. Между ними можно пройти вверх по тропе, сейчас там крутые ступени. Именно там поднимался на Синай Моисей, чтобы встретиться с Богом. Я туда не ходил. Не было времени, да я и не уверен, что мне бы этого хотелось. Возможно, я увидел бы Бога, но я еще не готов к встрече с ним. – Анна улыбнулась и посмотрела вниз. – Или же не увидел бы, а к разочарованию я тоже не готов. Зато я видел горящий терновник – «неопалимую купину». Он все еще там. Выглядит как обычный куст, но все-таки, знаешь, есть в нем что-то особенное.
– Что? – спросил Джулиано.
– Вполне вероятно, мне это просто показалось. Монах сказал мне, что я стою на священной земле, и приказал снять обувь.
Джулиано засмеялся, и его плечи наконец расслабились. Только сейчас Анна поняла, как неловко он себя чувствовал. Она вспомнила их расставание на Голгофе, лицо Джулиано, когда он смотрел на икону Богородицы, которую она приняла за подлинную. В памяти всплыли и другие моменты, и Анна почувствовала, что что-то изменилось. Она не хотела понимать, что именно, потому что разбередила бы рану, которую не смогла бы вылечить.
Глава 65
– Ну? – требовательно спросила Симонис.
Анна наконец добралась домой и, искупавшись, отдыхала, сидя в чистой одежде за столом, на котором стояла тарелка с горячим супом и лежал свежий хлеб.
– Что ты узнала о Юстиниане? Вижу по твоему лицу, что он жив. Что еще? Когда он вернется домой?
Ни Симонис, ни Льву Анна ничего не рассказала об иконе, которую должна была приобрести для Зои. Они оба предположили, что целью ее путешествия было узнать что-нибудь о Юстиниане. Лев убеждал Анну отказаться от поездки, предупреждая, что она подвергнет себя неоправданному риску и не сможет выяснить ничего существенного. Симонис злилась на него и одобрила ее решение, сказав, что Анна наконец отважилась на поступок, которого она так долго от нее ждала.
– Я видела Юстиниана, – начала Анна. – Он похудел, но выглядит хорошо.
– Ешь суп, – приказала Симонис. – Что он сказал?
Анна почувствовала, как внутри нее накапливается досада.
– Юстиниан рассказал мне, что произошло, – ответила она, приступая к еде. Аромат супа дразнил ее, а трапеза никак не помешала бы ее рассказу. – Он подтвердил практически все, что я сама выяснила…
– Ты ничего нам не говорила! – воскликнула Симонис с потемневшим лицом.
Лев легко коснулся ее руки, пытаясь успокоить. Служанка сбросила его ладонь, поедая Анну глазами.
– Ну и как ты собираешься доказывать его невиновность? – спросила она.
– Я не собираюсь этого делать, – отрезала Анна, – Юстиниан действительно убил Виссариона.
– Он не мог этого сделать! – с негодованием закричала Симонис. – Только не Юстиниан. Ты, возможно, смогла бы. Ведь ты…
– Прекрати, – резко прервал служанку Лев, – ты переходишь все границы.
Симонис густо покраснела.
Анна тоже была захвачена врасплох.
– Спасибо, Лев, – поблагодарила она. – История довольно простая, и теперь со слов Юстиниана я точно знаю, что произошло на самом деле. Я все вам расскажу. Но, если вам дорога ваша жизнь и моя, вы будете держать рот на замке. Так хочет Юстиниан.
Симонис неохотно кивнула. Ее лицо все еще было красным и злым.
– Конечно, – произнес Лев.
Анна вкратце, не вдаваясь в подробности, рассказала слугам, что случилось. Наступила гнетущая тишина. Симонис выглядела подавленной и не сводила с хозяйки глаз.
– Анна, ты должна исполнить желание Юстиниана, – озабоченно сказал Лев. – Никому не говори, что все знаешь, иначе они тебя уничтожат.
Симонис, все еще пристально глядевшая на хозяйку, наоборот, ожидала, что она будет действовать.
– Ты пойдешь к императору и назовешь ему имена остальных заговорщиков, – сказала служанка так, как будто объявила решение, которое они приняли сообща. – Скажешь, что встретилась с Юстинианом и он все тебе открыл. И император его освободит.
– Нет, я не смогу этого сделать, – сказала Анна. – Юстиниана пытали, чтобы он назвал имена сообщников, но он ничего им не сказал. Ты хочешь, чтобы я сделала это, после того как он заплатил так дорого…
Симонис перешла на крик:
– Мужчины глупцы! Они сохраняют верность тем, кто их предает, когда в этом нет никакого смысла. Ты должна поступить так ради Юстиниана. Тогда его честь будет восстановлена…
– Нет, если она говорит, что он сам так захотел, – прервал служанку Лев.
– Это не имеет значения! – безнадежно сказала Анна. – Юстиниан отказывается выдавать заговорщиков и не хочет, чтобы это сделала я или кто-то другой.
– Конечно не хочет, – тут же произнесла Симонис. – А что еще он мог тебе сказать?
– Ему не нужно было ничего мне говорить. Я и так все знала, – заметила Анна, но не стала упоминать о своем разговоре с Никифорасом.
– А, ну да, это делает тебе честь. – Услышав ее ответ, Симонис задохнулась от злости. – Юстиниан сейчас в пустыне, избитый и истерзанный. Ты же расширяешь свою практику здесь, в Константинополе, жиреешь, носишь шелка и не желаешь замарать свою репутацию, которую, по твоему мнению, имеешь. Ты не возражала, чтобы он пожертвовал своим будущим из-за твоих ошибок в Никее, помнишь? Или все же решила об этом забыть? Ничего бы этого не произошло, если бы ты тогда признала свою вину. Лекарем стал бы Юстиниан, а не ты! И где бы тогда была твоя драгоценная репутация? Ты… ты просто трусиха…
Всхлипывая и задыхаясь, Симонис побрела прочь из комнаты. Они услышали, как она, спотыкаясь, прошла по коридору.
Анна почувствовала, как горячие слезы обожгли ей глаза.
– Юстиниан умолял меня молчать, – прошептала она, – не ради меня… ради него самого.
– Я поговорю с Симонис, – тихо пообещал Лев. – Может, тебе следует отправить ее назад, в Никею?..
– Нет, – Анна покачала головой, – я не могу.
– Ты не сможешь простить ее за то, что она тут наговорила. Это нельзя простить.
– Мало что в жизни нельзя простить, – устало произнесла она. – В любом случае я не могу позволить себе впустить в дом незнакомого человека, который бы ее заменил.
– Не боишься, что она тебя выдаст? – спросил Лев.
– Нет конечно, – быстро ответила Анна. – Симонис никогда этого не сделает, ведь Юстиниан не простит ее за это.
На следующий день Анна взяла икону и отправилась к Зое Хрисафес. Слуг не было, они вдвоем находились в комнате, наполненной тишиной и тонким бледным светом весеннего солнца. Анна протянула Зое довольно маленький пакет, завернутый в несколько слоев тяжелого холста. Она не разворачивала его с тех пор, как Джулиано вернул ей икону.
Не обращая ни малейшего внимания на Анну, Зоя разрезала веревку маленьким ножом с тонким лезвием, развернула сверток и уставилась на тонкую деревянную доску. Долгое время женщина молчала. На ее лице отражалось множество эмоций – благоговейный трепет, восхищение, удивление, безграничная радость. Странно, но на нем не читалось неприкрытого торжества, напротив, оно вдруг приняло выражение смирения и кротости. Наконец Зоя снизу вверх посмотрела на Анну. В ее глазах не было коварства и лжи.
– Ты справилась с заданием, Анастасия, – тихо сказала Зоя тоном, каким разговаривала с женщинами, равными ей по положению. – Я могла бы заплатить тебе золотом за твои труды и испытания, которые тебе пришлось перенести, но это было бы бестактно с моей стороны. На столе стоит подсвечник, украшенный драгоценными камнями. Он твой. Возьми его и поставь в него тонкую свечу, чтобы осветить свой дом.
Анна обернулась и увидела подарок. Он был невероятно изысканный – маленький, высотой не более нескольких сантиметров, инкрустированный рубинами и жемчугами, которые переливались мягким светом даже в скупых лучах утреннего солнца. Анна взяла его и повернулась к Зое, чтобы поблагодарить, но та уже склонилась над иконой, которая полностью поглотила ее внимание.
Анна безмолвно вышла, не нарушая тишины, царившей в комнате.
Глава 66
Михаил Палеолог, император Византии, находился в залитых бледным солнечным светом личных покоях. На сундуке перед ним стояла простая картина. Но лицо, изображенное на ней, было лицом Богородицы. Михаил знал это наверняка. Художник, который писал этот лик, тоже это знал. В чертах явственно проступали любовь, страдание и чистота души. Это не было плодом воображения, неким идеалом; художник пытался передать каждую линию, каждую тень реального лица, которое видел перед собой.
Зоя Хрисафес послала евнуха-лекаря в Иерусалим, чтобы вернуть эту икону в Константинополь. Это был дар – и не Церкви, а лично Михаилу.
Конечно, император знал, почему Зоя преподнесла ему икону. Она боялась, что ему известно о ее участии в заговоре Виссариона Комненоса и что в один прекрасный день, когда она больше не будет нужна Михаилу, он решит ей отомстить. Зоя хотела от него откупиться. И, даже если эта икона не была наиценнейшей христианской реликвией, она все же была очень красивой, волновала и трогала до глубины души.
Очень медленно Михаил опустился на колени. Его щеки были мокрыми от слез. Пресвятая Богородица снова вернулась в Византию, после стольких лет – и таким необычным способом. Как странно, что именно благодаря Зое (кто бы мог подумать!) ее снова привезли в Константинополь!
Глава 67
В 1278 году лето в Константинополе было жарким и безветренным. Снова приехав в этот город, Паломбара окунулся в яркую смесь запахов и цветов, в вихрь неожиданных идей и страстных религиозных дебатов.
К сожалению, его вновь сопровождал Никколо Виченце. Понтифик сказал Паломбаре, что Виченце ничего не знает о его истинной миссии, которая заключалась в том, чтобы поддерживать императора в соблюдении условий унии с Римом. И, разумеется, охранять его жизнь, если ему будет угрожать опасность. Подразумевалось, что Паломбара обязан быть в курсе угроз, от кого бы они ни исходили.
Конечно, понтифик мог дать Виченце совершенно другое задание. Об этом не следовало забывать.
Сейчас главным было договориться с епископом Константином. Он был наиболее ярым противником союза с Римом. Спорить с ним было бессмысленно, его следовало победить. Это звучало кощунственно, но от этого зависело слишком много человеческих жизней. Было не до щепетильности. Вопрос был только в выборе средств.
Бок о бок с Константином боролся с голодом и болезнями лекарь Анастасий. Если кому и известны слабые места епископа, то именно ему. Но Паломбара был уверен, что Анастасий ни за что не предаст Константина. Легату очень не хотелось обманывать лекаря.
И еще одна смутная и опасная мысль пришла в голову итальянцу. Если бы он сам был на месте Константина, готовый на все, чтобы спасти свободу православной церкви, на его пути стоял бы лишь один человек – Михаил Палеолог. Убрать императора, поставить на его место истового приверженца православия, лишенного острого ума и стальной воли, – и больше ничего не потребуется.
Страстное желание поскорее встретиться с Анастасием усилилось. В памяти всплывали фрагменты их разговора о заговорах и убийствах, имена прежних императорских династий, таких как Ласкарис и Комненос, его близость с Зоей Хрисафес и лечение императора.
Прошла неделя, прежде чем легату выдался случай увидеться с лекарем, при этом не пришлось ничего подстраивать специально. Он старался случайно столкнуться с Анастасием, и наконец они встретились на склоне холма над гаванью. Паломбара как раз пересекал залив на нанятой лодке, а Анастасий шел по булыжной мостовой. Стоял ранний вечер, солнце спряталось в неясной предзакатной дымке на горизонте, скрывая в золотистом сиянии шрамы давних пожарищ и откровенную бедность.
– Это мое любимое время дня, – небрежно бросил Паломбара, словно не удивляясь тому, что они встретились спустя столько времени.
– Правда? – откликнулся Анастасий. – Вы с нетерпением ждете ночи?
Римлянин остановился. Вежливость требовала, чтобы Анастасий сделал то же самое.
– Я говорил только об этих моментах, а не о том, что им предшествует и что за ними последует.
Во взгляде Анастасия промелькнул неподдельный интерес. Паломбара знал, что у евнуха темно-серые глаза, но сейчас, при свете заходящего солнца, они показались ему карими.
Легат улыбнулся.
– В этих тенях чувствуется нежность, – продолжил он. – Милосердие, которого нет в резком утреннем свете.
– Вас привлекает милосердие, ваше высокопреосвященство? – серьезно спросил Анастасий.
– Меня привлекает красота, – уточнил Паломбара. – Мне нравится нереальность мягкого приглушенного света – этакое приглашение помечтать.
Анастасий улыбнулся, и на его лице появилось мягкое, теплое выражение. Паломбара подумал, что он очень красив, – ни мужчина, ни женщина, но при этом и не гротескная карикатура на каждого из них.
– Иногда нужно помечтать, – объяснил легат торопливо. – Реальность сурова, и ее плоды не заставят себя ждать.
– Вы имеете в виду что-то конкретное? – Анастасий искоса взглянул на развалины башни; одна ее сторона обвалилась, и груду камней до сих пор не расчистили. – Вы, как и прежде, приехали сюда, чтобы убедить нас подчиниться Риму – не только в рамках договора, но и в глубине своих сердец?
– Карл Анжуйский ищет малейший повод, чтобы снова захватить Константинополь. И император это знает.
Анастасий кивнул:
– Едва ли он согласился бы подчиниться Риму, если бы угроза была менее серьезной.
Паломбара поморщился:
– Это слишком резкое замечание. Неужели плохо, что христианский мир объединится? Ислам поднимает голову на Востоке…
– Мы боремся с одним проявлением тьмы, принимая другое? – тихо спросил лекарь.
Паломбара поежился. Он спросил себя, действительно ли Анастасий видит это именно так.
– Чем же так отличаются Рим и Византия, что одно ты считаешь светом, а другое – тьмой? – спросил он.
Анастасий долгое время молчал.
– Все это гораздо тоньше. Между нашими верованиями существует миллион оттенков и полутонов, – сказал он наконец. – Я предпочел бы Церковь, которая учила бы состраданию, доброте, кротости, терпению, надежде, отречению от собственной непогрешимости, но чтобы в ней оставалось место для любви, смеха и мечты.
– Ты слишком многого хочешь, – мягко возразил Паломбара. – Неужели ты ожидаешь, что пастыри Церкви смогут обеспечить все это?
– Просто мне нужна Церковь, которая не будет загонять нас в узкие рамки, – ответил Анастасий. – Я верю, что Господь хочет, чтобы мы учились, дружили и, наконец, научились созидать. Это и есть основная цель человека: стать подобием Божиим. Все дети мечтают стать похожими на своих отцов.
Паломбара внимательно всматривался в лицо собеседника: он видел в нем надежду, внутренний голод и ранимость. Анастасий был прав. Его мысль была прекрасной, но вместе с тем очень острой.
Легат не верил в то, что византийская или Римская церковь способны принять такую идею. Нарисованная картина была слишком прекрасной, слишком безграничной, чтобы обычный человек мог ее воспринять. Чтобы о таком мечтать, нужно заглянуть в самое сердце Господа.
Но, возможно, Анастасию это удалось – и Паломбара позавидовал евнуху.
Они стояли в сумерках на берегу залива, за их спинами зажигались огни порта. Долгое время никто из них не произносил ни слова. Паломбара боялся, что Анастасий уйдет и он упустит шанс вызвать его на откровенность.
Наконец легат нарушил молчание:
– Император намерен спасти город от Карла Анжуйского, объявив союз с Римом, но он не может заставить своих подданных отказаться от старой веры, чтобы соблюсти видимость покорности, которая удовлетворила бы папу римского.
Евнух не ответил. Возможно, он понял, что это не вопрос.
– Несколько лет назад ты много расспрашивал об убийстве Виссариона Комненоса, – продолжал Паломбара. – Было ли это попыткой узурпировать трон, а потом бороться за сохранение религиозной независимости?
Анастасий чуть развернулся в его сторону:
– Почему это волнует вас, епископ Паломбара? План провалился. Виссарион мертв. Как и те, с кем он все это замышлял.
– Так тебе известно, кто они? – тотчас спросил легат.
Анастасий глубоко вдохнул.
– Я знаю только двоих из них. Но что они могли сделать без остальных и без самого Виссариона?
– Все это имеет ко мне непосредственное отношение, – ответил Паломбара. – Любая подобная попытка теперь повлечет за собой серьезнейшие ответные действия. Искалеченные монахи по сравнению с ними покажутся пустяком. И выиграет от этого Карл Анжуйский.
– А также папа римский, – добавил Анастасий. В его глазах отразился свет фонаря, висевшего над проезжавшей мимо повозкой. – Но это будет горькая победа, ваше высокопреосвященство. Вам не удастся смыть эту кровь с рук.
Глава 68
– Икона Богородицы, которую внес в Константинополь император Михаил, когда его народ вернулся из изгнания в 1262 году, – решительно произнес Виченце. – Вот что нам нужно.
Паломбара не ответил. Они стояли в комнате, окна которой выходили на длинный пологий склон холма, спускавшийся к самому берегу. Свет плясал на воде, и высокие мачты кораблей слегка покачивались в такт легким утренним волнам.
– Мы не добьемся успеха, пока Византия не принесет в дар Риму свой символ, – продолжил Виченце. – Икону Богородицы. Они считают, что когда-то она спасла их от нашествия.
Паломбаре нечего было на это возразить. Его мотивы были исключительно практическими.
– Получить ее не представляется возможным, поэтому эффект данного жеста едва ли имеет значение.
– Но ты согласен, что это был бы мощный аргумент? – настаивал на своем Виченце.
– Теоретически да.
Паломбара посмотрел на него более внимательно. Он понял, что у Виченце был план, в успехе которого тот не сомневался. И рассказывал он Паломбаре о нем только затем, чтобы поставить в известность, а вовсе не для того, чтобы привлечь к участию в его осуществлении.
Это означало, что Паломбара должен составить собственный план действий, сохраняя его в полной тайне, иначе Виченце, докладывая папе, соберет все лавры. Необходимо соблюдать секретность, ведь у Виченце хватит ума помешать ему, чтобы привлечь внимание к своей персоне, пока его напарник будет приводить в исполнение намеченное. Паломбара может оказаться в византийской тюрьме, а Виченце, заламывая руки в фальшивой скорби, отправится в Ватикан с иконой под мышкой.
– Мы должны ее заполучить, – с тонкой улыбкой повторил Виченце. – Я посвящу тебя в свой план. А если ты что-нибудь придумаешь, то, разумеется, расскажешь мне.
– Хорошо, – ответил Паломбара.
Он вышел на свежий воздух.
Легкий ветерок обвевал его лицо. Некоторое время Паломбара смотрел поверх крыш на море, потом начал расхаживать туда-сюда. Ему хотелось собраться с мыслями, а движение помогало успокоиться.
Михаила невозможно было подкупить или принудить. Единственное, что имело для него значение, – спасти столицу от Карла Анжуйского и от коварного Рима. Нет, это не совсем так. Император хотел защитить свой народ от угрозы, независимо от того, исходит она от христиан или от мусульман. Это всегда было особым, присущим византийцам искусством: уже много столетий они создавали всевозможные союзы – и для ведения торговли, и для того, чтобы стравливать своих врагов. Можно ли убедить Михаила заключить союз с Римом, для того чтобы защититься от обжигающего ветра ислама, который уже опалил южные границы его государства?
Что может поспособствовать созданию такого альянса? Какое-нибудь святотатство, которое совершат в Константинополе. Что-то, что разгневает христиан и толкнет представителей противоборствующих ветвей одной религии в объятия друг друга. При этом нужно успеть послать икону в Рим как доказательство доброй воли Византии.
Да, это должно быть святотатство, но не убийство. Можно поджечь святилище и обвинить в этом мусульман, таким образом разжигая ненависть в людях. Тогда византийцы согласятся на любую цену, которую сможет заплатить Михаил, даже на дань Риму.
Паломбара знал, как этого добиться. У него были деньги, выданные папой, о которых не знал Виченце. И он был знаком с людьми, которые смогут организовать беспорядки за определенную плату. Он будет крайне осторожен. Никто ничего не узнает, особенно Никколо Виченце.
В обители Святой Вероники пылал пожар. В сумерках Паломбара стоял на улице в собравшейся толпе. Он чувствовал нестерпимый жар, когда языки пламени жадно пожирали хрупкие строения монастыря и облизывали стены окружающих домов и лавок.
Рядом с ним рыдала и рвала на себе волосы какая-то старуха. Ее голос становился все выше, пока не перешел в крик. Рев пламени все усиливался, трескалось горящее дерево, рассыпая вокруг яркие искры.
Жар отогнал Паломбару назад, и он потянул за собой старуху, чтобы отвести ее на безопасное расстояние, но та вырвалась.
Постепенно огонь становился слабее, не находя себе новой пищи. Но последовавший за пожаром всплеск ярости достиг такого накала, что Паломбаре ничего не пришлось раздувать.
Он попросил аудиенции у императора и получил ее.
Когда Паломбара вошел в покои Михаила, тот выглядел усталым, обеспокоенным и весьма раздраженным.
– Что случилось, ваше высокопреосвященство? – резко спросил он.
Император был облачен в красную далматику, расшитую драгоценными камнями. Варяжские гвардейцы демонстративно замерли у дверей.
Паломбара не стал терять времени даром.
– Я пришел выразить соболезнование от его святейшества по поводу вашего несчастья.
– Чушь! – фыркнул Михаил. – Вы пришли позлорадствовать и посмотреть, какую выгоду из этого можно получить.
Паломбара улыбнулся:
– Выгода возможна для всех нас, ваше величество. Если ислам приобретет на юге еще большее влияние, чем сейчас, и будет продолжать теснить границы христианского мира, нам, чтобы справиться с ним, понадобится нечто большее, чем Крестовый поход, – полное завоевание. И я говорю вовсе не о том, что произойдет через столетие или даже через десять лет.
Лицо Михаила еще больше побледнело, но его выражение не изменилось. Император правил своим народом в изгнании, знал о войне не понаслышке – его тело покрывали шрамы, полученные в боях. Он готов был заплатить последнюю отчаянную цену, готов был отречься от собственной веры – только бы спасти свой народ. Михаил Палеолог, равноапостольный император Византии, знал вкус поражения и в совершенстве изучил искусство выживания.
Паломбару переполняла жалость к этому отважному, мудрому человеку, восседавшему в роскошных одеждах во все еще разрушенном дворце.
– Ваше величество, – почтительно произнес легат, – могу ли я предложить вам наиболее действенное решение, которое подтвердит окончательное признание Византией союза с Римской церковью, – такое, которое ни один враг, даже самый злобный, не посмеет поставить под сомнение?
Михаил уставился на него с холодной подозрительностью:
– Что вы задумали, епископ Паломбара?
Легат заколебался, но потом заставил себя заговорить:
– Пошлите в Рим икону Пресвятой Богородицы, которую вы несли, когда вошли в Константинополь после изгнания, – сказал он. – Пусть она отправится в Рим как символ единения двух великих христианских Церквей, готовых стать плечом к плечу против угрозы распространения ислама. Тогда Рим навеки запомнит Византию как оплот христианства в борьбе против неверных. И, если мы позволим ей пасть, враги Всевышнего будут стоять у наших собственных ворот.
Михаил молчал, но в нем не чувствовалось ни гнева, ни желания броситься в бой или продемонстрировать уязвленную гордость. Он был реалистом. Его ловко обвели вокруг пальца. От императора не ускользнула ирония ситуации, но он, считавший себя умным человеком, был совершенно к ней не готов.
– Смотрите за иконой как следует, – произнес наконец Михаил. – Она не простит, если вы ее оскверните. Именно этого вам следует бояться, Паломбара, а не меня, не Византию и даже не могущества ислама. Бойтесь Господа и Пресвятой Богородицы.
Спустя неделю древняя икона, которая несколько столетий назад спасла Византию, была доставлена в дом, где остановились Паломбара и Виченце. Легаты молча стояли в гостиной, наблюдая за тем, как распаковывают реликвию.
Виченце был ошеломлен успехом своего напарника. Спутник Паломбары стоял в потоке света, лившегося из окон, и его и без того бледное лицо становилось все мрачнее.
Паломбара читал на нем искренний гнев – и зависть.
Потом, пока императорский посыльный продолжал распаковывать икону, на лице Виченце появилось другое выражение – осознание того, что ему самому не удалось бы ее заполучить.
Наконец последний покров упал на пол, и мужчины молча подались вперед, чтобы взглянуть на красивое печальное лицо. Вблизи они рассмотрели отметины, которые на иконе оставили время и погода, – трещины на краске, следы гвоздей на золоченом полотне. Икона лоснилась от следов прикосновения тысячи рук в том месте, где ее держали, поднимая над собой.
Виченце открыл рот, чтобы что-то сказать, но потом передумал. Паломбара даже не глянул в его сторону. Холодная расчетливость на лице напарника разгневала бы его.
Нанять судно было довольно просто. Паломбара заключил договор с одним из многочисленных капитанов в константинопольском порту. Виченце наблюдал за слугой, который нес икону, тщательно упакованную в деревянный ящик. Этот ящик был помечен, чтобы они легко могли его опознать, но никто другой не догадался бы о его содержимом.
Легаты взяли с собой мало вещей, не желая сообщать слугам, что их не будет некоторое время. На самом деле было вполне вероятно, что теперь они пойдут на повышение – получат кардинальский сан – и больше сюда не вернутся. Паломбара жалел о том, что оставил в Византии несколько артефактов, которые купил, пока находился в Константинополе, но иначе было нельзя: нужно создать иллюзию, будто он всего лишь пошел в порт, чтобы навестить кого-то, и вернется еще до заката.
Однако, когда Паломбара прибыл на набережную, он с удивлением увидел, что их корабль отдаляется от берега. Волны бурлили у киля, когда судно набирало скорость, весла ритмично поднимались и опускались, пока судно не вышло из укрытой от ветров гавани и мягкий ветер не наполнил паруса. Виченце стоял у борта. Солнце сверкало в его светлых волосах, словно нимб, широкий рот был растянут в улыбке.
Паломбару бросило в пот от ярости. Он никогда не испытывал такого полного, всепоглощающего поражения, и на другие эмоции у него просто не осталось сил.
– Ваше высокопреосвященство, – вдруг услышал легат озабоченный голос, – вам плохо, мой господин?
Потрясенный Паломбара посмотрел на говорившего. Это был капитан корабля, которому он еще даже не заплатил, посчитав, что это обеспечит его лояльность.
– Они увели твой корабль, – хрипло сказал легат, протянув руку, чтобы указать на удаляющееся судно, которое становилось все меньше и меньше.
– Нет, господин, – с удивлением возразил капитан, – мой корабль вон там, ожидает вас вместе с грузом.
– Но я только что видел епископа Виченце на борту. – Паломбара снова указал в сторону моря. – Вон там!
Капитан приставил ладонь ко лбу и проследил за взглядом легата.
– Это не мой корабль, господин. Это судно капитана Дандоло.
Паломбара зажмурился.
– Дандоло? Он взял ящик на свой корабль?
– Да, я видел у него на борту какой-то большой, тщательно упакованный ящик, ваше высокопреосвященство. Несколько футов высотой и шириной, как вы и говорили.
– Его принес епископ Виченце?
– Нет, господин, капитан Дандоло привез его лично. А вы по-прежнему собираетесь плыть в Рим, ваше высокопреосвященство?
– Да, клянусь Богом, собираюсь!
Глава 69
Константин шел под палящим солнцем. Он направлялся навестить Феодосию Склерос, единственную дочь Николая Склероса, одного из самых богатых людей, вернувшихся в Константинополь из изгнания. Все члены этой семьи были непоколебимо преданы православной церкви и, следовательно, испытывали стойкую неприязнь к католикам и их стремлению захватить власть над Византией.
Феодосия вышла замуж за человека, который, по мнению Константина, был не достоин ни ее глубокого ума, ни, что гораздо важнее, выдающейся духовной красоты. Тем не менее, раз Николай, очевидно, был ее избранником, Константин относился к нему с той же учтивостью, какую оказывал любому мужчине, женатому на столь замечательной женщине.
Епископ застал Феодосию за молитвой. Он знал, что в этот час она будет одна и обрадуется ему как никому другому.
Женщина действительно обрадовалась и немного удивилась его приходу: обычно Константин отправлял ей записку, прежде чем прийти.
– Владыка Константин, – тепло улыбнулась Феодосия гостю, заходя в просторную комнату с классическими фресками, на которых были изображены вазы с цветами.
Феодосия не отличалась особой красотой, однако двигалась очень грациозно, а ее голос поражал богатством и глубиной. Слушать ее было истинным удовольствием.
– Феодосия. – Константин улыбнулся, и гнев, клокотавший в его душе, постепенно улегся. – Спасибо, что нашла возможным принять меня, хоть я не поинтересовался, удобно ли тебе это именно сейчас.
– Я всегда рада видеть вас, ваше высокопреосвященство, – ответила Феодосия, и это прозвучало настолько искренне, что Константин не мог усомниться в ее правдивости.
Стоявшая здесь, в прохладной сумрачной комнате, женщина напомнила ему Марию, единственную девушку, которую он когда-то любил. Нет, внешне они не были похожи. Мария была настоящей красавицей. Во всяком случае, Константин помнил ее именно такой. Правда, тогда они были еще совсем юными. Старшие братья Константина были красивы и напористы, они бахвалились своей силой и применяли ее – не всегда с добрыми намерениями.
Константина тогда как раз недавно оскопили. Его тело до сих пор помнило о перенесенном страдании: это была не только физическая боль, но и стыд, и душевные терзания. Не то чтобы боль была незначительной, но раны со временем зажили. К сожалению, с Нифонтом было совсем иначе. Он был младшим из братьев и не понимал, что с ним происходит. В его рану попала инфекция. Константин никак не мог забыть бледное личико Нифонта, когда тот лежал на кровати, на промокших от пота простынях. Константин сидел рядом с ним, держа за руку и все время разговаривая, чтобы брат знал: он не один. Нифонт был совсем еще ребенок, с нежной гладкой кожей и хрупкими плечиками. Он был сильно напуган. Когда Нифонт умер, он выглядел таким маленьким, словно и не мог никогда вырасти.
Братья скорбели по нему, Константин больше всех. Мария была единственной, кто понял, как глубоко ранила его эта утрата.
Да, Мария была самой красивой девушкой в городе. Все молодые люди хотели за ней ухаживать, однако она выбрала дерзкого, очаровательного Павла, старшего брата Константина.
Но потом, по никому не известной причине, Мария вдруг отвернулась от Павла и протянула руку дружбы Константину. Это были отношения, когда людям друг от друга не нужно ничего, кроме понимания, кроме радости делиться радостью и болью, а также новыми идеями и иногда, в редких случаях, искренним смехом.
Мария хотела стать монахиней; она призналась Константину в этом по секрету, тихо, с мягкой застенчивой улыбкой. Но родственники заставили ее выйти замуж за отпрыска богатой семьи, с которой у них были деловые связи, и Константин никогда больше не видел Марию и не знал, что с ней случилось.
Она оставалась для него идеалом – не только женственности, но и любви. Теперь, когда Феодосия улыбнулась ему своей тихой печальной улыбкой, предлагая медовые лепешки и вино, Константин снова увидел в ее темных глазах сходство с Марией. И услышал эхо доверия, которое оказывала ему подруга юности. В душе епископа неожиданно воцарился сладостный покой, и он обнаружил в себе мужество продолжать борьбу, с новыми силами и с еще большей верой.
Это придало ему уверенности в себе. Он решил избрать наиболее опасный путь, который ранее пугал его. Набожность Феодосии, ее благочестие и безусловная преданность вере убедили Константина в том, что он должен использовать в борьбе любое оружие, какое есть у него под рукой.
Странно было входить в дом Зои после всего случившегося. Константин не питал иллюзий: она примет его из любопытства, просто чтобы узнать, что ему от нее понадобилось.
Читать бесплатно другие книги:
