Наследство Пенмаров Ховач Сьюзен

Глава 3

Неожиданная смерть молодого (Генриха) от дизентерии стала печальным ударом для его отца… Молодой Генрих был единственным членом семьи, у которого не было ни малейшего признака политической мудрости, военных навыков, ни даже элементарной рассудочности, но, в конце концов, всего этого от сказочного принца и не требуется… Он был высок, красив, жизнерадостен и великолепно непредусмотрителен.

У. Л. Уоррен.Иоанн Безземельный

Ричард был практически независимым правителем Аквитании. Он… вел себя так, словно Англия была иностранным государством…

Альфред Дагган.Дьявольский выводок

Немного погодя я тоже прочел телеграмму. Маркус даже не погиб в бою. Он умер от дизентерии через три недели после того, как ему исполнилось двадцать три года.

Я встал, подошел к окну, отдернул шторы. За окном простиралась усадьба Пенмаррик. Я видел лужайку, где мы с Маркусом, бывало, бегали детьми, ночной корнуолльский воздух под бледным вечерним небом был прохладен. Я вспомнил, как видел его в последний раз, снова услышал его голос, беззаботный смех и его уверенное: «Даю немцам ровно полгода!» – вспомнил, как он меня раздражал, как нетерпелив я был с ним, как часто отмахивался от него, как от болвана.

Тупые ногти вонзились в ладони.

Я принялся ходить по комнате взад-вперед, каждые несколько минут брал в руки телеграмму и перечитывал ее. Помимо воли мне вспоминались вещи, о которых лучше было и не вспоминать: как Маркус любил жизнь, как ненавидел ссоры, какой незаслуженной была эта его ранняя смерть; он мог бы геройски погибнуть от пули врага, но нет – даже в этом ему было отказано. Вместо этого он умер от какой-то дурацкой болезни и теперь был мертв, и мне больше никогда его не увидеть, потому что смерть – это конец, потому что нет Бога и жизни после смерти, и теперь для Маркуса нет ничего, кроме пустоты, отсутствия и небытия.

На лбу проступил пот. Рука дрожала. Пройдя через холл, я вышел наружу через переднюю дверь на подъездную дорожку. Постоял, большими глотками захватывая свежий воздух, потом побежал к конюшням, вывел свою лошадь и пустил ее галопом вдоль по дорожке. Я мчался с такой скоростью, словно пытался оставить позади примитивный и позорный страх смерти; мчался до тех пор, пока лошадь не стала задыхаться от усталости. Доехал до Сент-Джаста, там спешился, вошел в паб и заказал самую большую порцию бренди, на какую у меня хватило денег.

Из Зиллана, чтобы побыть с матерью, приехал мистер Барнуэлл, и даже отец прибыл из Пенмаррика, но они мало что могли сделать. Сам же я чувствовал себя бесполезным, ощущая, что ничем не могу ей помочь, – слишком я был расстроен случившимся, слишком мне не хотелось, чтобы отец мешался в ее дела, когда у нее такое горе, и пытался дать ей то малое утешение, какое и я мог бы ей предложить. Когда отец со священником наконец ушли, я почувствовал облегчение, несмотря на то что в глубине души тяготился необходимостью разделить с матерью ее горе. Я терпеть не мог, когда она чувствовала себя несчастной. Я был не в силах видеть ее в горе. Но я терпел, как мог, до тех пор, пока она постепенно не смирилась со своим горем и не вернулась к жизни в привычном ритме.

Однако в 1916 году ей суждено было хлебнуть еще больше горя. Осенью наконец умерла ее дальняя родственница Гризельда, и, хотя у старухи был тяжелый характер, мать была очень опечалена ее смертью. Гризельда заботилась о матери, когда та была маленькой, а мать, в свою очередь, потом заботилась о ней; женщина с менее щедрой душой стыдилась бы такого непрезентабельного напоминания о своем нищем прошлом, но даже когда мать стала хозяйкой Пенмаррика, она приняла меры к тому, чтобы у Гризельды был свой маленький уютный домик неподалеку от усадьбы.

Наступил 1917 год. Когда я о нем вспоминаю, мне кажется, что это был самый тяжелый год войны, по крайней мере для тех из нас, кто оставался в Англии. Теперь, оглядываясь назад, легко говорить, что все складывалось не так уж и плохо, потому что мир был близок, но в то время мнилось, что до него еще очень далеко, а война казалась более тяжелой, чем прежде. Нехватка самого необходимого стала хронической; позже мы узнали, что к апрелю запасов продовольствия оставалось только на полтора месяца. Немецкие подводные лодки пытались уморить нас голодом и заставить сдаться, и в первые же несколько месяцев года почти два миллиона тонн грузов оказались на дне моря. Теперь считается, что рейды немецких подводных лодок заставили Соединенные Штаты вмешаться и нарушить равновесие сил, но внутри страны последствия карточной системы, трудности и лишения окутывали перспективу мраком.

В Лондоне выгнали Асквита, и правительство оказалось в руках у Ллойд Джорджа. «Это хорошо», – подумал я, потому что инертность Асквита мешала ему эффективно руководить страной в условиях войны. Но к тому моменту трудности общественной жизни достигли того предела, когда для рядовых граждан новая рука у кормила власти уже ничего не меняла. За границей кровопролитие продолжалось с прежней силой; продвижение вперед на пять миль в Пассенделе стоило жизни тысячам наших солдат, в то время как Россию, которая пребывала в состоянии военного коллапса, разваливала революция. Нас в Корнуолле Россия не слишком интересовала, а вот резню в Пассенделе мы приняли близко к сердцу.

Потери и горе тех, чьи родные погибли, были чудовищны.

Из моих корнуолльских сверстников погибли Джордж Карнфорт – в 1915 году, а двумя годами позже последовал за ним его брат Обри; их отец сэр Джастин к тому времени был уже вдовцом, и у него осталась только дочь Фелисити. Питер Уеймарк был покуда жив, и Фрэнсис Сент-Энедок тоже, но многие из менее знатных жителей Корнуолла нашли на чужой земле свою смерть, поэтому меня не слишком удивлял панический страх матери за жизнь Хью. Я безуспешно убеждал ее, что Хью находится достаточно далеко от линии фронта, чтобы его убили; она была убеждена, что больше никогда его не увидит, вдобавок ко всему Хью был никудышным корреспондентом. В тех редких случаях, когда он заставлял себя написать письмо, мы только и узнавали, что французские нужники примитивны, а французская кухня не заслуживает своей репутации, а в личном письме ко мне, адресованном на шахту, он признавался, что ему скучно и очень хочется домой, что все французские женщины одинаковы, что ни одна из них и в подметки не годится Ребекке Рослин. Не видел ли я Ребекку? Он пишет ей каждую неделю на адрес коттеджа Чарити Рослин в Сент-Джасте, но она давно ему не отвечала, и он боится, что Джосс Рослин мог узнать об их переписке. Не могу ли я повидаться с Ребеккой и узнать, в чем дело? Не ухаживает ли за ней какой-нибудь мужчина? Хью просил передать, что он целыми днями думает о ней и ждет не дождется, когда окончится война и он ее снова увидит.

Тогда мне первый раз пришло в голову, что к его увлечению Ребеккой надо относиться серьезно. Когда Чарити подтвердила, что Ребекка с тринадцати лет по уши влюблена в Хью, я начал думать, что в один прекрасный день он может на ней жениться, но матери ничего не сказал, боясь ее расстроить, и просто написал Хью, что Ребекке так же не терпится его увидеть, как и ему ее.

– Хоть бы поскорее кончилась эта война, – все вздыхала мать. – Хоть бы поскорее Хью вернулся домой…

Домой вернулся Адриан. В октябре 1917 года его ранило, и, хотя и не став инвалидом, он несколько недель провел в госпитале. После выписки его признали негодным к военной службе, и к Рождеству он после трехлетнего отсутствия вернулся в Пенмаррик.

И Жанна, и Элизабет были от него в восторге. За храбрость он заработал несколько разноцветных ленточек, что, безусловно, было заслугой, но девочки явно перебарщивали, говоря о нем с сияющими глазами, затаив дыхание. Мне пришлось им обеим резко напомнить, чтобы они не упоминали его имени в присутствии матери.

– Жаль, что ты даже не пытаешься полюбить Адриана, Филип, – робко сказала Жанна, когда мать вышла из комнаты. – Он такой хороший, добрый, достойный человек. Я всегда удивлялась, почему вы не ладите.

– У нас нет ничего общего, – коротко ответил я, – мы все время друг другу мешали.

– Что ж, тебе же хуже, – сказала Элизабет, которая всегда отличалась прямолинейностью. Она сидела на кухонном столе, как всегда, ссутулившись, черные волосы в беспорядке обрамляли пухлое лицо, а черные глаза смотрели на меня с вызовом. Живот у нее торчал из-под юбки, а грудь под жакетом висела, как у женщины средних лет. Став подростком, она явно не похорошела. – С ним так интересно беседовать о Боге, о жизни, о цивилизации и тому подобных вещах. Ах, если бы я только могла ходить в школу! Меня уже тошнит оттого, что приходится учиться у этой дурочки мисс Картрайт! Надеюсь, Адриан поможет мне убедить папу, чтобы он забыл о своих средневековых представлениях, будто образование женщине «ни к чему». Адриан, по крайней мере, понимает, насколько это для меня унизительно. Ведь я не смогу оценить величие греческой цивилизации, если не буду в состоянии отличить альфу от омеги? Так несправедливо не разрешать мне ходить в школу!

Вскоре после этого я случайно встретил Адриана в Сент-Джасте. Однажды вечером он с Уильямом входил в паб, а я оттуда выходил. Мне подумалось, что надо ему что-нибудь сказать, поэтому, когда Уильям ушел вперед, я попытался сделать ему приятное.

– Привет, – сказал я. – Добро пожаловать домой. Поздравляю с медалями.

Он с готовностью мне улыбнулся, свет упал ему на лицо, и я увидел у него складку вокруг рта и белый шрам у глаза. Он был болезненно худ и хромал.

– Спасибо, – сказал он. – Прекрасно опять очутиться дома. Поздравляю тебя с успехами на шахте. – А когда я кивнул и сделал шаг прочь, он добавил: – Может, выпьешь с нами?

– Мне нужно домой, – сказал я и пошел прямо через площадь, не дожидаясь ответа. Я счел, что выполнил свой долг по отношению к нему, и не собирался продолжать разговор.

Но у него были другие планы. После этого я видел его два раза, и каждый раз он пытался уговорить меня с ним выпить. В конце концов мне пришлось поговорить с ним откровенно.

– Послушай, – сказал я, – давай прекратим притворяться – терпеть не могу лицемерия! Ты мне не нравишься, как и я тебе. Так было всегда, и для меня ничего не изменилось. Оставь меня в покое, не приставай ко мне со своими ханжескими предложениями дружбы.

И тут он, как когда-то, бросился в драку, забыв о своем принципе «обходиться друг с другом по-хорошему», который, как он имел наглость мне рассказать, выработал, воюя в окопах. Я-то знал, что он только хотел подчеркнуть, что я оставался дома, а он рисковал жизнью. Таким образом, обменявшись оскорблениями, мы развернулись и пошли в разные стороны – стена вражды между нами была восстановлена, как огромный памятник горьким воспоминаниям прошлого.

В начале 1918 года Жанну отправили в школу в Истборне завершать образование и научиться хорошим манерам, но ей было так плохо вдали от дома, что отец разрешил ей бросить школу после первого же триместра. И все же кратковременное отсутствие Жанны в Пенмаррике дало один положительный результат. Лиззи удалось убедить отца, что после отъезда Жанны держать гувернантку бессмысленно, поскольку той уже нечему научить единственную оставшуюся ученицу, и отец, ворча, разрешил Лиззи посещать женский колледж в Челтнеме, знаменитую частную среднюю школу для девочек. Чуть не выпрыгивая из школьной формы от возбуждения, в конце апреля она отправилась на свой первый триместр, и несколько недель мы ее на ферме не видели.

Тем временем герой Лиззи Адриан решил отправиться в Оксфорд изучать историю. Я почувствовал смутное облегчение, больше не рискуя столкнуться с ним в Сент-Джасте, но в то время у меня были более важные заботы, и долго я об Адриане в тот момент не думал. Наконец всем стало казаться, что война подходит к концу; в начале года немцы перешли в наступление на Сомме, в Ипре и на Эне и снова достигли Марны, но после этого маршал Фош, фельдмаршал Хейг и генерал Першинг повернули события вспять, и в конце сентября высшее немецкое командование начало задумываться о мире. В результате одиннадцатого ноября было подписано перемирие; ко всеобщему облегчению, война наконец закончилась, но еще до того, как ликование улеглось, я начал волноваться о своей шахте.

Номинально правительственная аренда заканчивалась в конце года; за четыре года интенсивных военных действий экономика страны очень ослабла, и теперь, когда нужда в олове уже не была такой большой, правительству не терпелось избавиться от шахты и снова превратить ее в частное предприятие.

К счастью, причин закрывать шахту не было, потому что мы работали безубыточно, а под морским дном оставалось еще много олова, но она требовала немалых инвестиций в основные фонды. Шахтеры, ответственные за ствол, жаловались, что скиповый подъемник требует ремонта, плотники принесли мне длинный список галерей, где прогнившие доски представляли собой опасность, а рабочие по водоотливу постоянно ругали насосы. Ко всему прочему на лестницах недоставало ступенек, изношенные рельсы главной дороги и лебедка тоже требовали ремонта.

Больше всего волновала меня безопасность шахтеров. Любая шахта потенциально опасна, но можно принять хоть какие-то меры, и мне хотелось, чтобы моя шахта была безопасна настолько, насколько возможно. Мне казалось, что хотя бы это я обязан обеспечить моим друзьям, которым не оставалось ничего другого, кроме как каждый день спускаться под землю, чтобы заработать кусок хлеба, да и мне самому не больше их хотелось работать в смертельной опасности. Пусть другие владельцы шахт на Корнуолльском Оловянном Берегу поступают как хотят; их шахты не моя забота, к тому же всегда найдутся люди вроде Джареда Рослина, чтобы от имени шахтеров вести крестовые походы за безопасность, но Сеннен-Гарт был моим, и я был готов на многое, чтобы он стал самой безопасной шахтой в Корнуолле.

Главное для дела безопасности – это поддержание оборудования в хорошем состоянии, но выполнение этой задачи стоит денег, а денег у меня не было.

Поскольку я был убежден, что отец и пальцем не пошевелит, чтобы профинансировать шахту из собственного кармана, то сначала съездил в Лондон, чтобы попросить у правительства субсидию. Однако правительство, занятое финансовыми проблемами гораздо более широкого масштаба, чем шахта Сеннен-Гарт, было не в настроении раскошеливаться. Тогда-то мне и пришлось, сжав зубы, отправиться в Пенмаррик умолять отца поддержать безопасность работы на шахте и таким образом продолжить ее жизнь, ибо я знал, что без инвестиций она обречена. Проблема безопасности рабочих и жизни шахты была двумя сторонами одной медали, но я почти не надеялся, что отец способен увидеть за цифрами своего банковского счета благополучие шахтеров.

К моему немалому удивлению, он оказался более сговорчив, чем я ожидал; может быть, я недооценил то обстоятельство, что Сеннен-Гарт, несмотря на проблемы безопасности, стал прибыльным. В конце концов он, как собственник, решил выпустить акции «в качестве своего взноса в решение проблемы послевоенной безработицы, – как он осторожно мне объяснил, – и еще потому, что, если игроки готовы вкладывать деньги в спекуляции, они могут инвестировать и в Сеннен-Гарт», и дал мне полную свободу в управлении шахтой. Но, несмотря на все его замечания об игроках и спекуляциях, я заметил, что он поспешил купить шестьдесят процентов акций, как только представилась возможность. Поначалу я подумал: Пенмара в нем больше, чем он хотел признать, но вскоре понял, что он просто решил железной рукой управлять шахтой.

– Она будет работать только до тех пор, пока окупается, Филип, – твердо заявил он мне. – Если начнутся убытки, не жди, что я буду вкладывать в нее дополнительный капитал сверх пакета акций, которые держу. Более ни пенни из моих денег не будет вложено в эту шахту, поэтому позаботься о том, чтобы она работала наилучшим образом.

– Вам и не придется больше ни пенни вкладывать в шахту, – коротко ответил я ему. – Ваши доходы в качестве владельца земли и дивиденды от помещенного в дело капитала будут выше, чем вы можете себе вообразить.

– Посмотрим, – сказал отец.

И я тоже вскоре задумался. Все глубже вникая в положение дел на шахте, я узнал от казначея, что чистая прибыль стала тревожно маленькой. Зарплаты выросли; чтобы достать олово из-под земли, требовалось больше денег; рынок олова стал неустойчив, и цена его была уже не та, что прежде.

– Это ужасно! – протестовал я. – Мы добываем столько же олова, сколько и раньше, это видно из книг. А зарабатываем лишь четверть того, что получали раньше.

– Теперь другой экономический климат, – сказал казначей, умный человек средних лет по имени Уолтер Хьюберт. – Вам придется увеличить добычу, если вы хотите, чтобы прибыль была так же велика, как и раньше.

Я подумал: «Новое оборудование, новые технологии, больше людей…» С помощью нового капитала я мог модернизировать шахту и таким образом довести уровень безопасности до приемлемого, но сделать следовало гораздо больше, а у меня хватало денег лишь на самое необходимое. Не было и речи о том, чтобы нанять больше рабочих; я и так уже начинал волноваться о том, что будет, если прожиточный минимум подскочит еще выше; шахтеры потребуют повышения зарплаты, и прибыль тотчас понизится.

Шел 1919 год. Я начал осознавать масштаб проблем на Сеннен-Гарте, но даже тогда еще слабо представлял, какие баталии придется вести с отцом. Шахта, как всегда, поглощала все мое время; теперь я был занят тем, что пытался вдохнуть в нее новую жизнь, и был настолько погружен в свои проблемы, что с трудом мог уделять внимание семье. Но 1919 год принес массу неожиданностей. Хью наконец вернулся с войны и сбежал с Ребеккой Рослин, Мариана нашла себе второго мужа, а Адриан забросил учебу в Оксфорде, решив, что более всего на свете ему хочется стать священником.

Я нисколько не удивился тому, что Мариана решила вновь выйти замуж, потому что она серьезно охотилась на мужа уже более двух лет, но, должен признать, выбор ее для меня был удивителен и противен. Она стала женой бездетного вдовца пятидесяти пяти лет; это был маркиз Лохъялл, хозяин дома в Эдинбурге, летней резиденции в Северном Бервике и неизменного замка из ста комнат где-то на Северо-Шотландском нагорье. Однажды апрельским утром Мариана потихоньку вышла за него замуж, а потом написала обоим родителям длинные письма с объяснениями, почему не поставила их в известность о своих намерениях заранее. Объяснения эти были достаточно невразумительными – на несколько страниц тянулся рассказ о том, как морально тяжело ей было в Шотландии, как обессилена она была тем, что за ней больше года ухаживали два поклонника, и как она избавилась от обоих, выйдя замуж за маркиза при первой же подвернувшейся возможности. Поскольку маркиз был «несколько старше их», она почувствовала себя с ним «в безопасности» и теперь «совершенно спокойна». Все было «восхитительно». Она его «обожала» и «доверяла во всем». В конце письма она обещала привезти его в Корнуолл, чтобы со всеми познакомить и чтобы мы все поняли, как разумно она поступила, выйдя замуж за человека «зрелого» и «доброго», который был «настоящим джентльменом во всех отношениях». Она была совершенно уверена, что мы все будем его «обожать» и «от всей души» одобрим ее выбор.

Не знаю, что подумал об этом вздоре отец, но мать мучили сомнения, и она, по ее словам, надеялась, что Мариана не вышла замуж, не подумав.

Я промолчал. К тому времени Мариана была уже достаточно взрослой, чтобы понимать, что делает, и, если ей хотелось жить в Шотландии с человеком, годящимся ей в отцы, это было ее дело, не мое.

Что же до Адриана, то я тоже ничуть не был удивлен, когда он вернулся к благочестивым наклонностям своего детства. Я легко мог представить его в сутане, призывающим паству просить Бога о милости ко всем нищим и страждущим. С облегчением я прикинул в уме, что, когда он станет священником, его отправят в какой-нибудь отдаленный приход и мне больше не придется его видеть, – признаться честно, это была приятная мысль.

Но в браке Хью я принял гораздо больше участия.

Мы приехали встречать его на станцию. Комиссование из армии задержалось из-за того, что теплое местечко адъютанта, занимаемое им, было так же трудно бросить, как и найти, а также по той причине, что важная персона, которой он должен был помогать в качестве адъютанта, после подписания перемирия была занята обеспечением безопасности во время мирных переговоров в Версале. Но вот мир наконец подписали, и Хью был почти дома; мать, вне себя от возбуждения, то и дело хватала меня за руку, словно боясь, что свалится с ног от радости. Я и сам был возбужден. Я давно, почти три года, не видел Хью, забыл о его неприятных чертах и помнил только о том, каким он был хорошим приятелем и как здорово было бы увидеть его снова.

Когда поезд подползал к станции, мы увидели, как он, выглядывая из окна, ищет нас, и мать, бросив меня, побежала по платформе ему навстречу. Через секунду поезд остановился, дверь открылась, и он упал в ее объятия.

Выглядел он хорошо, волосы были выжжены солнцем чужой страны до бледно-золотого цвета, голубизна глаз подчеркивалась загаром. Ему был всего двадцать один год, но выглядел он старше, а тело под воинской одеждой было подтянутым и мускулистым.

– Уж ты-то всю войну прошел без единой царапины, – сказал я. – Я мог бы и сам догадаться.

Секундой позже, когда мы все еще смеялись от радости, прибыли отец и Жанна с приветственным словом из Пенмаррика. Элизабет и Джан-Ив были в школе, и я с радостью отметил отсутствие Уильяма и Адриана.

Когда прошли первые минуты смущенного воссоединения, отец сказал матери:

– Не хотите ли вы с Филипом пообедать в Пенмаррике? Дома сегодня только я и Жанна, поэтому было бы прекрасно, если бы мы все вместе отпраздновали возвращение Хью домой.

– Ну… – сказала мать, раздумывая над предложением и поглядывая на меня. – Может быть, да…

И тут неожиданно, без всякого предупреждения Хью нас покинул. Он полетел по платформе, как пуля, выпущенная из ружья, и, пока он бежал, я увидел Ребекку Рослин, спешившую к нему от входа на вокзал. На ней было мрачного цвета пальто, но под ним сияло изумрудного цвета платье, а из-под крошечной шляпки выбились темные волосы и, как флаг на ветру, развевались у нее за плечами.

Она влетела в объятия Хью и там и застряла. Последовавшие за этим объятия были предельно интимными, чуть ли не неприличными, и все повернулись на это посмотреть.

– Это Ребекка Рослин! – сказала удивленная Жанна. – А я и не знала, что Хью с ней знаком!

Я посмотрел на родителей. Выражение их лиц нельзя было назвать довольным. Узкие глаза отца стали еще уже, жесткий рот еще жестче, в то время как глаза матери расширились от удивления, и в них горело осуждение.

– Ну и ну! – воскликнул я, развеселившись. – Какое мелодраматическое воссоединение! Отец, ты и ее пригласишь в Пенмаррик?

– Не сомневаюсь, что Хью уже сделал это, – мрачно сказал отец.

Так оно и было. Они шли к нам рука об руку, нежно улыбаясь друг другу и никого не замечая вокруг, а подойдя, радостно улыбнулись родителям.

– Мы с Ребеккой помолвлены, – с гордостью заявил Хью, и его так хорошо знакомый мне тонкий цинизм сменился искренностью, о которой я и не подозревал. – Мы три года ждали этого момента, правда, дорогая? Мы были тайно помолвлены перед моим отъездом, но договорились скрывать это, пока я не вернусь.

От удивления родители потеряли дар речи. Жанна открыла рот, словно для того, чтобы сказать: «Как замечательно!» – но потом неуверенно его закрыла.

– Очень мило, – сказал я. – Поздравляю.

– Поздравляю, – быстро повторила за мной Жанна. – Как замечательно! – Но в голосе ее прозвучала нервозность.

Мать посмотрела на отца. Отец посмотрел на Ребекку.

– А ваши родители уже знают об этом? – вежливо спросил он. – Отец одобряет ваш выбор?

Девушка покраснела, но в глазах ее еще светилось счастье.

– Я пока не говорила родителям, мистер Касталлак.

– В таком случае разве это не слишком… преждевременно? Полагаю, Хью, ты собираешься просить у мистера Рослина руки его дочери?

– Послушай, папа, – сказал Хью, счастливый, но совершенно спокойный, – ты же знаешь, что сказал бы Джосс Рослин, если бы я это сделал! Ребекке в августе исполнится двадцать один, и мы сразу после этого обвенчаемся. Мы все знаем, что Рослин не одобрит этого брака, но я не вижу причин, почему бы нам не пожениться, когда Ребекке уже не понадобится его согласие.

– Понимаю, – по-прежнему любезно сказал отец. – Очень интересно. Впрочем, платформа Пензанса вряд ли подходящее место для обсуждения таких важных семейных дел. Мисс Рослин, предлагаю вам отобедать с нами в Пенмаррике, а позднее мы обсудим ситуацию в деталях.

– Я уже пригласил ее на обед, – весело заявил Хью, – и она согласилась. Папа, у тебя есть место в машине или нам с Ребеккой лучше добраться самим?

– В машине вам обоим найдется место, – коротко сказал отец. Он повернулся к матери. – Джанна, если ты не против того, чтобы ехать с нами в машине, то Жанна поедет с Филипом в коляске. Так тебе будет удобнее, ведь ты наверняка хочешь поговорить с Хью.

Все расселись по местам, и мы с Жанной поехали в коляске, а машина покатила впереди нас.

– Что ж! – сказал я. – Пусти козла в огород! Интересно, какую позицию займет отец. Я уверен, что они с матерью будут возражать против этого брака.

– Путь к настоящей любви никогда не бывает легким, – сказала Жанна, которая в глубине души была неисправимо романтична. – Она хорошенькая, правда? И я понимаю, за что Хью ее любит. Мне все равно, даже если она неподходящая для него пара. Как приятно думать, что они переписывались почти четыре года, были верны друг другу…

Зная привычки Хью, я засомневался, что он был способен вести безупречную холостяцкую жизнь в течение четырех лет, но Жанне, разумеется, сказать этого не мог. Она уже примеряла женский, романтический взгляд на происходящее и размышляла, что наденет на свадьбу. Я же думал о том, что произойдет в Пенмаррике.

В сущности, то, что случилось, было вполне предсказуемо. Родители наконец выступили единым фронтом; никому из них не хотелось, чтобы в жилах их внука текла кровь Джосса Рослина. После обеда отец объявил, что, хотя они с матерью ничего против Ребекки не имеют, согласие на этот брак не смогут дать до тех пор, пока Хью не получит согласие Рослина.

– Ну и что! Мы все равно поженимся, – позже, когда мы остались одни, беззаботно сказал мне Хью. – Когда Ребекке исполнится двадцать один год, кому будет дело до того, что думают наши родители? Кроме того, вряд ли папа будет долго настроен против нашего брака, ведь он сам женился очень молодым на женщине из низшего класса.

– И посмотри, чем все кончилось!

– Да, но из этого не следует, что мой брак станет таким же!

– Правда… Жаль, что она дочь своего отца. Не думаю, что они возражали бы, если бы Ребекка не была дочерью Джосса Рослина.

– Но ведь это не ее вина, черт побери! Бедная девочка, она до смерти его боится. Жду не дождусь, когда смогу забрать ее из этого дома. Она влачит там жалкое существование, а теперь, когда ее мать больна, все обстоит в десять раз хуже.

– А что с ее матерью?

– Точно не знаю. Но боюсь, что дело серьезное, потому что она отказывается обсуждать это с Ребеккой.

Наступило молчание. Через минуту я с любопытством сказал:

– Во Франции ты, конечно, не был верен Ребекке.

– Я ни в кого не влюбился. Люблю я ее.

– Но ты…

– О боже, ну естественно, я пользовался женщинами из лагеря! Но какое, черт побери, это имеет отношение к любви? Разве ты смог бы прожить почти три года совсем без женщин?

Я промолчал. Я никогда не разделял готовность Хью ложиться в постель с любой, лишь бы представилась возможность. Я даже иногда подумывал завести короткую интрижку, чтобы понять, почему подобное времяпрепровождение его так притягивало, но так ни разу и не встретил женщины, привлекающей меня настолько, чтобы забыть о риске, который с этим связан. Я не хотел, чтобы какой-либо слух о моем неподобающем поведении достиг ушей матери. Не хочу сказать, что она не поняла бы меня, если бы мне вздумалось поразвлечься с какой-нибудь деревенской девушкой, но она и без того достаточно страдала от измен отца, и мне не хотелось, чтобы она страдала еще и от моих беспорядочных связей.

Чтобы переменить тему, я коротко спросил:

– На что ты думаешь жить, когда женишься? Тебе нужна будет работа – папа ничего тебе не даст, пока настроен враждебно к твоему браку, а от Джосса Рослина не дождешься и пенни.

– А-а-а… – Хью зевнул, словно это было каким-то пустяковым делом. – Найду какое-нибудь место, где платят максимум денег за минимум усилий. Придумаю что-нибудь. – Он лениво улыбнулся мне своими голубыми невинными глазами. – Мне всегда удавалось зарабатывать деньги.

Я тоже улыбнулся, но если бы я знал источник его будущего заработка, мне было бы совсем невесело. Незаметно для нас обоих наша дружба беспечно плыла к скалам, о которые навсегда разобьется.

Они поженились пятью неделями позже, сбежав в Лондон сразу после того, как Ребекке исполнился двадцать один год. Каким-то образом им удалось утаить помолвку от Джосса Рослина, хотя Ребекка рассказала о ней матери, которая за спиной мужа поощряла этот роман, насколько могла. Но могла она мало, поэтому ее поддержка была чисто символической; она умерла за месяц до дня рождения Ребекки и была похоронена в соответствии с ее пожеланиями и против желания мужа: в Сент-Джасте, рядом с семейной усыпальницей Пенмаров.

Можно себе представить, что подумал Джосс Рослин о бегстве дочери вскоре после похорон жены. Он закрылся у себя на ферме на неделю, ни с кем не разговаривал, давая злости кипеть в одиночестве. Когда же вышел из дома, то поехал в Сент-Ивс – «повидаться с юристом, – сказала прислуга моей матери, Этель Тернер, которая всегда все знала, – чтобы вычеркнуть мисс Ребекку из завещания, вот так-то. У Джосса Рослина появилась уйма денег, когда он женился на мисс Клариссе Пенмар, но теперь он не даст мисс Ребекке ни пенни».

Поначалу наши родители пришли в такую же ярость, как и Рослин, но у Хью было достаточно обаяния и хитрости, чтобы при желании обвести вокруг пальца кого угодно, и вскоре он смягчил сердце матери двумя елейными письмами, которые обильно сдобрил сантиментами, прося прощения у дорогой мамочки. Я ничуть не удивился, когда она раздобрилась до такой степени, что разрешила молодым остаться на ферме по возвращении в Корнуолл из Лондона и даже выделила им ферму, сдававшуюся внаем, в качестве свадебного подарка; этот коттедж принадлежал Джоссу Рослину, но мать выкупила его, когда вернулась на ферму из Пенмаррика, и несколько лет он пустовал. Мне казалось, что я тоже должен сделать что-то вроде свадебного подарка, поэтому я предложил оплатить проводку канализации, покраску стен и прочистку дымохода.

– Как ты добр! – воскликнула Ребекка с сияющими глазами. – Большое спасибо. – Она повернулась к мужу. – У нас все-таки будет свой собственный дом, Хью!

– Да, – сказал Хью, который всегда смотрел свысока на деревенские жилища. – Это будет очень мило.

На следующий день он отправился в Пенмаррик мириться с отцом.

В целом это удалось ему в большей степени, чем я ожидал. Отец отказался в дальнейшем платить ему содержание, не предложил и никакой другой финансовой помощи, но сказал, что будет рад видеть Ребекку, и пригласил их на ужин в конце недели. Когда они приехали, он подарил им столовый сервиз и серебряный кувшин и пожелал счастливой совместной жизни; он был слишком умен, чтобы дать им чек вместо подарка, но Ребекке все равно впоследствии пришлось умолять Хью не закладывать серебро. Как бы то ни было, они помирились с отцом и были приняты в Пенмаррике, так что Хью чувствовал, что сделал шаг в правильном направлении. Он был уверен, что вскоре ему удастся убедить отца снова выплачивать ему месячное содержание, и у меня было подозрение, что отец в конце концов уступит, сунет им денег и простит.

К несчастью, Джосс Рослин не был готов последовать примеру отца. Однажды в воскресенье после их возвращения из Лондона он ворвался на ферму и заявил Ребекке при всех, что послал ее к черту вместе с ее матерью и больше не хочет ее видеть.

Мы все вскочили. Хью побагровел от ярости, наша мать порозовела от негодования, а какого цвета был я, не знаю. Но Ребекка заставила нас всех замолчать. До того момента она была так тиха и вежлива, что мать за спиной называла ее бесцветной, но тут-то мы и увидели настоящую Ребекку, и вскоре стало ясно, что это слово никак ей не подходит.

– Не смей так говорить о матери! – Слова прозвенели на кухне фермы, а в ее тихом, нежном голоске неожиданно зазвучал грубый корнуолльский акцент. – Она была настоящей леди. Не понимаю, что заставило ее выйти за тебя замуж, она же и слова доброго от тебя не слышала. У тебя, как только ты наложил свои грязные лапы на ее деньги, и секунды для нее не находилось! Я знаю! Она мне говорила! Ты женился на ней только затем, чтобы жить в большом доме, иметь много земли и притворяться джентльменом. Ты – джентльмен?! Боже! Да ты маме и в подметки не годился, не то чтобы жить с ней под одной крышей!

– Замолчи! – заорал Рослин. – Я любил твою мать! Она вышла за меня, потому что не хотела больше быть леди, но когда она стала женой фермера, то ей эта жизнь понравилась не больше, чем жизнь леди в Пенмаррике! Она была мне плохой женой, вечно только ворчала и жаловалась, не умела поддерживать порядок в доме, готовила невкусно, а молоко у нее всегда прокисало…

– …потому что ты скупился на деньги для прислуги! Ты – при всем том богатстве, что она тебе принесла, когда ты на ней женился! Ты хотел, чтобы она стала домохозяйкой, как жена дяди Джареда, у которой каждый год рождаются дети…

– Закрой свой поганый рот и помолчи о детях! Скажи лучше спасибо Господу за то, что ты вообще родилась! Она не хотела никаких детей! Она даже не захотела родить мне сына! Все, что я получил, – это одну убогую дочь, а потом она сказала, что больше не станет рожать…

– …потому что не хотела давать жизнь девочкам и слушать, как ты жалуешься, что они не мальчики! Она знала, какой ты! А как, ты думаешь, я себя чувствовала, не понимая, почему ты никогда не показывал и капли любви ко мне? Я думала, что я уродина, что у меня какой-нибудь ужасный дефект. Ты что, думаешь, мне не хотелось убежать из того ужасного дома? Я оставалась там ради матери, а как только она очутилась в могиле, я была рада оттуда сбежать. Оставь себе свои нечестно добытые деньги, огромный дом и процветающие земли! Они мне не нужны. Я сыта тобой по горло, и если ты никогда больше не пожелаешь со мной заговорить или встретиться, то я буду только рада!

Мы все заговорили, перебивая друг друга. Хью угрожал отцу Ребекки физической расправой, я кричал, чтобы он убирался с моей земли, мать говорила, что ему должно быть стыдно так обращаться со своей собственной плотью и кровью. Он не стал никого слушать. Сплюнул на пол, проклял всех нас и ретировался во двор к лошади.

Ребекка расплакалась.

Пока Хью и мать суетились вокруг нее, я вышел за Рослином во двор, но он уже скакал по пустоши к Морве. Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся из виду.

После этого Хью и Ребекка оставались под материнской крышей всего две недели, а потом уговорили отца разрешить им пожить в Пенмаррике, пока в их коттедже идет ремонт. Когда они уехали, я почувствовал облегчение. Мне надоело каждый вечер, вернувшись с шахты, убивать время на разговоры с Хью. Ребекке мне сказать было нечего, а видеть их счастливые лица становилось утомительным. Мне надоели все эти интимные улыбки и многозначительные взгляды, я злился, когда мне мешали спать по ночам. Мать отдала им свою спальню, потому что это была единственная комната с двуспальной кроватью, а поскольку моя комната была рядом, мне были слышны все звуки, доносившиеся оттуда. Мне было безразлично, сколько раз за ночь Хью хотелось заниматься с женой любовью, но я не понимал, почему должен лишаться сна из-за его затянувшегося медового месяца.

К моему удивлению, мать тоже почувствовала себя легче, когда молодые переехали с фермы в Пенмаррик.

– Ребекка начала меня раздражать, – призналась она. – Два раза мы чуть не поссорились. Знаешь, я не верю, что она и вполовину так тиха и послушна, как хочет казаться. Чем больше я ее узнаю, тем более своевольной и упрямой она мне кажется. Если Хью с самого начала не будет с нею тверд, он рано или поздно хлебнет лиха.

– Что до меня, – сказал я, – то я считаю, что лиха хлебнет она. Откуда он возьмет денег, чтобы содержать семью? Он совершенно не хочет зарабатывать на жизнь и честно трудиться.

Но я его недооценил. На следующее утро я сидел за столом в хибарке около дома, где работали счетоводы, и пытался справиться с горой бумаг, о которой Уолтер Хьюберт, казначей, сказал, что они «не совсем по его части». Не было это и по моей части, но Уолтер был перегружен, а я из экономии отклонил его просьбу нанять еще одного клерка, поэтому у меня не было другого выбора, кроме как попытаться разобраться в бумагах самому. Я как раз уже начал мрачно размышлять, успею ли спуститься под землю до звонка на пересменок, когда в дверь моей хибары постучали.

– Входите! – прокричал я, надеясь, что Уолтер пришел сказать мне, что работа все-таки была по его части.

Дверь открылась. На мой стол упала тень. Я поднял глаза.

– Великий Боже! – воскликнул я в удивлении. – Что ты здесь делаешь?

– Предлагаю свои услуги, – непринужденно заявил Хью, одетый в свой лучший сельский костюм из твида. – Тебе ведь нужна помощь со счетами? Я очень умело обхожусь с деньгами. Пришел узнать, не возьмешь ли ты меня в качестве помощника казначея, главного клерка и вообще доверенного лица.

Глава 4

Джеффри женился на Констанс, наследнице Бретани, и получил титул герцога этого скалистого уголка Франции… Элеанор с самого начала невзлюбила свою бретонскую невестку.

Томас Костен.Семья завоевателей

Беда Джеффри состояла в том, что его медвяное красноречие всего-навсего служило приправой низкого лицемерия. Роджер Хоуденский не мог упомянуть его имени без того, чтобы не выругаться, и считал, что именно от него происходили все несчастья среди братьев.

У. Л. Уоррен.Иоанн Безземельный

– Испытай меня, – предложил Хью. – Я всему научусь. Ведь я не дурак.

Это было привлекательное предложение. Едва оправившись от потрясения, я принялся всерьез рассматривать его замысел. К собственному неудовольствию, мне все больше и больше приходилось лично заниматься деловыми вопросами, потому что Уолтер Хьюберт был слишком занят, чтобы в одиночку справляться с бумажной работой, и чем чаще я бывал вовлечен в это, тем больше ненавидел офис и жалел о каждой секунде, проведенной вдали от шахты. И если бы Хью помогал Уолтеру в офисе, занимался отношениями с грузовой компанией, торговался с посредниками, следил за зарплатой, страховкой и продирался сквозь административные джунгли, я смог бы большую часть недели проводить в шахте. Было бы более чем приятно, если бы Хью взял на себя рутинные аспекты управления шахтой, а поскольку Уолтер был уже не молод, то Хью мог перенять его опыт и, когда тот уйдет на пенсию, занять его место.

– Для начала я много не прошу, – скромно сказал Хью. – Мне бы только сводить концы с концами.

– Сколько ты хочешь?

– А сколько ты можешь дать?

Я посмотрел прямо в его невинные голубые глаза и все понял. Он урвет себе все, что сможет. Он никогда не поймет, что каждый пенни из прибыли нужно инвестировать в шахту, чтобы сделать ее лучшей и самой безопасной в Корнуолле. За спиной у Уолтера он накинется на прибыль, поменяет цифру здесь, цифру там, цифру где-нибудь еще, и, пока он будет снимать сливки, моя шахта начнет постепенно задыхаться в экономической удавке.

Я долго размышлял, прежде чем ответить. Я не мог сказать, что не доверяю ему, что считаю его бесчестным искателем приключений, желающим погреть руки на чем только можно. Не мог я признаться и в опасении, что он перехитрит меня, даже если я буду следить за ним день и ночь. Я не мог сказать: «Ты слишком хитер, слишком умен, поэтому я не хочу иметь с тобой дела». С другой стороны, я не хотел и лгать. Молчание затягивалось, и я задумался, почему такая ситуация не возникла прежде; я уже давно понял, что Хью нельзя доверять. Но поскольку мне никогда не приходилось поручать ему серьезного дела, меня не беспокоили неприятные черты его характера. Наши интересы никогда прежде не пересекались, и теперь, когда это случилось, ситуация складывалась чертовски трудная и чертовски неловкая.

– Послушай, Хью, – наконец осторожно сказал я, – я сейчас не могу позволить себе нанять еще одного человека. – И это была правда. – Шахте необходимо новое оборудование, – продолжал я, седлая своего любимого конька, – и хотя отец в прошлом вкладывал деньги в шахту, он поклялся, что не даст больше ни пенни, поэтому мы целиком зависим от прибыли. Мы еще даже не смогли выплатить дивиденды, поэтому на счету каждый грош. Извини.

– Понимаю, – сказал он по-прежнему доброжелательно и дружелюбно. – Позволь мне изложить это по-другому, и ты иначе посмотришь на ситуацию. Ты зарабатываешь деньги на этой шахте. Шахта платит тебе зарплату. Папа и другие акционеры не сделали и половины того, что сделал ты, но в последующие годы они получат назад свои денежки плюс прибыль. Другими словами, независимо от того, как близко к убыткам ты сейчас находишься, у шахты есть деньги, и я не понимаю, почему бы мне не присоединиться к вам с папой в семейном деле. В конце концов, я тоже сын нашего отца, как и ты, а если тебе можно здесь работать, то я не понимаю, почему нельзя мне.

– Мне кажется, ты неточно оцениваешь ситуацию, – возразил я. – Мне нужны деньги для шахты.

– Мне тоже нужны деньги, – сказал он. – Мне нужны деньги для жены, а в июне понадобятся деньги и для ребенка.

– Ого! Быстро же ты дело сделал.

Он посмотрел на меня. Какое-то чуть уловимое изменение в его глазах заставило меня насторожиться.

– А что, есть что-нибудь плохое в том, чтобы зачать ребенка в медовый месяц?

– Вы ведь женаты всего пару месяцев, – сказал я. – Что же удивительного, если я говорю, что это быстро?

– Мне кажется, ты хочешь сказать, что я спал с ней с тех пор, как вернулся с войны.

– Честно признаться, мне наплевать, была ли она невинна, когда ты на ней женился, но, зная тебя, я не думаю, что ей было позволено хранить девственность так долго. Теперь о шахте…

– Она была девственницей.

– Как скажешь.

– И если ты хоть еще раз позволишь себе оскорбительное замечание в адрес моей жены…

– Хорошо, она была девственницей! Черт подери, кого это интересует! Она была девственницей, а теперь ждет ребенка, и тебе нужны деньги, чтобы стать отцом. Прости меня, мне бы хотелось тебе помочь, но я не могу взять тебя на работу, и все.

– Боюсь, что не все, – заметил он вежливо. – Мне очень жаль, что ты так туп. Я надеялся, что мы сможем прийти к полюбовному соглашению, которое нас обоих устроит, но теперь мне придется пойти к папе и попросить его вразумить тебя.

– К отцу?! Он-то какое имеет к этому отношение?

– Мне казалось, что шахта и шестьдесят процентов акций принадлежат ему.

Я встал. Он тоже поднялся. Я сжал кулаки, но взял себя в руки и сохранил спокойствие.

– Послушай, Хью, – сказал я. – Давай сразу все выясним. Шахтой управляю я. Я решаю, кого нанимать на работу. Я – начальник.

– Интересно. Скажу об этом папе. Он может с тобой не согласиться.

– Мое решение окончательное! Я не потерплю никакого вмешательства, и он это знает. Если ты думаешь, что можешь влезть в это дело и пробраться к деньгам…

– Это семейный бизнес, и я имею право на его часть. Мне не хочется формулировать это так грубо, но, поскольку ты так туп, мне придется разложить все по полочкам: я требую свою долю, а если ты мне ее не дашь, я доставлю тебе массу неприятностей. Вот так.

– А почему это отец станет слушать твои жалобы? Ты у него настолько в немилости, что он тебе даже содержания не дает!

– На папу произведет впечатление мое искреннее желание честно зарабатывать на жизнь в семейном деле, – сказал Хью голосом слаще сиропа. – А в какой восторг он придет, когда услышит, что скоро станет дедом! Не удивлюсь, если он пригласит нас жить в Пенмаррике и напишет завещание в мою пользу. Поскольку ему надо оставить кому-то свой капитал, почему бы не предпочесть сына, который женат, устроен, решителен, много работает, респектабелен, приятен, горит желанием угодить и во всем достоин похвалы? В этой части Корнуолла можно найти много денег, Филип, и, если бы ты не влюбился в старую грязную шахту и не довольствовался жизнью ремесленника, ты бы сам отправился на их поиски, а не заставлял бы меня таскать их прямо у тебя из-под носа. Но твой проигрыш – моя победа! Если я правильно разыграю карты и все пойдет как надо, то я, став хозяином Пенмаррика, приглашу тебя поужинать и, может быть, если ты хорошенько попросишь, выпишу тебе чек, чтобы помочь твоей забытой богом чертовой шахте!

– Убирайся, – процедил я сквозь зубы. – Убирайся – или я тебя вышвырну. И никогда не возвращайся.

– Ты думаешь, я не понимаю, почему ты не хочешь нанять меня на шахту? Ты думаешь, я не понимаю, что у тебя в голове? Прежде всего шахта, не правда ли, Филип? Каждый твой грош, каждая капля энергии твоего тела и все амбиции твоей души отданы шахте. Ты даже родному брату не дашь работу и зарплату, потому что тебе жаль, когда любая сумма, хоть самая маленькая, уходит с Сеннен-Гарта. Тебя не интересует ничего, кроме этой чертовой шахты! У тебя нет никаких пороков не потому, что ты хочешь быть праведником, а потому что шахта – это все твои пороки. А что такое эта шахта, черт побери? Дыра в земле! Темный ход в ее чрево! Огромная яма в миле от дневного света! И ради этого мне отказывают в работе и в возможности работать в семейном деле!

– А я и не ожидал, что ты меня поймешь! Ты не шахтер из Корнуолла. Ты не знаешь, что такое шахта, и никогда не поймешь.

– Ну-ну, перестань, Филип, ты ничуть не больше корнуолльский шахтер, чем я! Ты просто стараешься удовлетворить какую-то странную навязчивую идею!

– Если ты не веришь, что я настоящий корнуолльский шахтер, спроси Алана Тревоза, или Уилли Халлорана, или любого шахтера, который когда-нибудь работал вместе со мной! Они тебе скажут! Они меня знают, они знают, кто я!

– А кто ты? – сказал Хью. – Хладнокровный подонок, который окружает себя людьми из рабочего класса, живет вместе с матерью и даже не может уложить в постель лучшую шлюху между Лендс-Эндом и Сент-Ивсом.

Я ударил его, но он ждал этого. Он уклонился и нанес мне апперкот в подбородок, так что меня отбросило к стене. Тут он попытался уйти, но я ему не дал. Меня охватила ярость; перед глазами стоял туман; я ослеп от гнева. Когда он открывал дверь, я схватил его за воротник, дернул и дал волю кулакам. Но он быстро поднялся на ноги, подвижный и ловкий. Я не мог приблизиться к нему, как ни пытался, – он каждый раз сильным ударом отбрасывал меня прочь. Однако я продолжал драку. Мне уже показалось, что я загнал его в угол, и я прохрипел ему в лицо: «Ну что, маленький лгунишка?» – когда он ударил меня ниже пояса. Я согнулся от боли. Упав на пол, я смутно видел, как он открыл дверь, выскользнул наружу и захлопнул ее за собой.

Мне потребовалось несколько минут, чтобы прийти в себя. Когда я смог двигаться, то пошел в медпункт, сказал Джеку Приску, который там дежурил, что неудачно упал, и глотнул бренди из медицинской бутылки. После этого я почувствовал себя лучше и посмотрел в зеркало. На скуле был синяк, губа разбита, поэтому я достал платок, нашел чистое место и приложил ко рту. Через минуту отнял и посмотрел на платок. На белом полотне сияло багровое пятно. Неожиданно, без всякой причины, я вспомнил, как на свадьбе Мариана проходила под витражами, и они отбрасывали багровый свет на ее рот. В следующую минуту меня вырвало. К счастью, я успел выйти из медпункта и не наследил там, но Джек Приск начал суетиться вокруг меня, говорить, что мне надо отдохнуть, и отправлял меня домой.

– Со мной все в порядке, – коротко сказал я. Наверное, напряжение сцены с Хью и его удар под дых плохо повлияли на желудок, но теперь мне стало лучше и хотелось только поскорее спуститься в шахту к друзьям. – Все хорошо, – сказал я Джеку. – Ничего страшного. Все хорошо. – И, все еще слизывая кровь с разбитой губы, я начал путешествие на сорок второй уровень под корнуолльское море.

Тревоз назвал Хью сумасшедшим, сказал, что его оскорбления были полнейшей чушью. «Сумасшедший» и «чушь» – это самые печатные эквиваленты слов, которые он использовал.

– Проблема с мистером Хью, – мрачно сказал Тревоз, – в том, что он джентльмен, черт бы его побрал, и ни черта не знает о шахте. Конечно, ты ничуть не хуже любого корнуолльского шахтера! Конечно, ты любишь шахту! Все, кто с тобой работал, скажут то же самое. Мистера Хью просто завидки берут, сынок, вот так, потому что ему никогда не стать таким мужчиной, как ты, и у него никогда не будет столько друзей, как у тебя, а ежели это не так, то я не Алан Тревоз. Какой наглец, – говорил Тревоз. – Чертов джентльмен. – В устах Тревоза слово «джентльмен» было худшим оскорблением, и мне стало лучше. А эпитет «чертов» в его тираде прозвучал всего раз, но я не могу цитировать все его сквернословие.

Я рассказал ему, что отказал Хью в работе, и растолковал почему.

– Верно! – одобрил мои действия Тревоз. – Ну и проблемы же у тебя с этой твоей семейкой!

Но худшие проблемы были еще впереди.

Отец принял сторону Хью, сказал, что желание работать в семейном деле очень похвально, и велел мне нанять его без проволочек.