Наследство Пенмаров Ховач Сьюзен

Глава 9

Отношение Ричарда к своей свадьбе, к Беренгарии было из разряда «полнейшего безразличия». Странно, что он притом не принадлежал к романтическим натурам…

Томас Костейн.Семья завоевателей

Должно быть, общество женщин, окружавших его в детстве, усилило одну из черт его характера… (У него) никогда не было общепризнанной любовницы.

Альфред Дагган.Дьявольский выводок

На третий день я отправился в публичную библиотеку, откопал медицинский словарь и попытался продраться через его технические джунгли, но только зря потратил время. Дни тянулись. Ко всему прочему погода было плохой, делать было нечего. Я не находил себе места, чувствовал себя не в своей тарелке. Мне хотелось вернуться в Корнуолл, на шахту, к жизни, которую я знал и любил, но я слишком боялся того, что подумают люди, если я рано вернусь после медового месяца; кроме того, когда я предложил Хелене укоротить наш визит в Торки, она необычайно расстроилась, и я больше об этом не заговаривал.

– Пожалуйста, Филип, – умоляла она. – Пожалуйста, только не это. Если тебе не хочется здесь оставаться, может быть, поедем куда-нибудь еще? Я не возражаю. Но только не надо возвращаться так рано в Пенмаррик, нет, Филип, пожалуйста! Если ты меня любишь, не увози меня отсюда до положенного срока.

Не знаю, кто был более несчастлив: я или она. Мы больше не притворялись. Я больше не пытался ее развлекать. Большую часть дня она проводила за чтением в гостинице, пока я в одиночестве гулял по мокрым улицам, по пропитанному влагой песку, а по вечерам она сидела в гостиной отеля, потом поднималась наверх и ложилась в постель, а я шел в паб, где мог пить в одиночестве. Я больше не мог с ней разговаривать. Ее присутствие раздражало меня так, что я не мог дождаться, когда получу несколько драгоценных часов уединения. Я стал одержим своим бессилием и так мучился этим, что не мог сосредоточиться ни на чем другом. Это было странно, сбивало с толку. Хелена меня теперь настолько смущала, что я рядом с ней совсем не чувствовал возбуждения, а через некоторое время начал задумываться, не в ней ли кроется проблема. Может, у меня все получится с другой женщиной? Эта мысль застряла у меня в голове. Как только она пришла мне на ум, я уже не мог от нее избавиться, мне нужно было найти ответ. Однажды вечером после ужина я снял проститутку, но без толку – это было даже хуже, чем мне представлялось, и после всего я заплатил ей двойную цену, словно мог таким образом стереть свое унижение, горе и боль.

Болело горло, боль колола мне глаза, как раскаленные иглы. Я был пронизан болью, пропитан ею. Я не представлял себе, что можно быть таким несчастным. Я тосковал по дому – не по Пенмаррику, а по своей комнате на ферме, тосковал по уютным ужинам с матерью на кухне, тосковал по шахте, по штольням глубоко под морем, по ощущению оловянной руды под пальцами, по щиплющей нос оловянной пыли. Еще я тосковал по своим друзьям, по друзям-шахтерам, по Тревозу. Мне до боли недоставало их грубых разговоров, добродушного товарищества. Сейчас они в пабе, я знал; они пьют медленно, прерываясь на игру в дротики или кегли. Я всех их представлял себе: Уилли, Тома, Харри, Дейва, Джека, Рэя и Тревоза, постоянно Тревоза, с его уродливым лицом, крепко сбитым телом, мозолистыми руками шахтера с обломанными грязными ногтями. Мне показалось, что прошла вечность с тех пор, как я последний раз разговаривал с Тревозом.

Я спросил клерка в гостинице:

– У вас есть телефон?

– Да, сэр, вдоль по коридору, у бильярдной.

– Спасибо.

Я нашел будку, втиснулся внутрь. Через пять минут трубку поднял хозяин паба в Сент-Джасте, и я, имитируя для маскировки корнуолльский акцент, спросил, нет ли в баре Тревоза.

– Ага, он здесь. Одну минуту.

Я подождал и неожиданно услышал его голос, напряженный, подозрительный.

– Алло?

Я был так рад его услышать, с трудом заставил себя заговорить, но мне удалось произнести:

– Как поживает без меня шахта?

– Великий Боже! – воскликнул он, словно громом пораженный. – Какого черта ты звонишь?

– Хотел убедиться, что в мое отсутствие наши друзья не объявили забастовку. – В горле у меня застрял комок, слезы защипали глаза. – Как идут дела?

– Прекрасно! – весело произнес он тоном человека, не привыкшего общаться с телефонной трубкой. – Никаких новостей. Все как всегда.

– Хорошо.

– А как там, где ты находишься? – дерзко спросил он. – Часто дождь идет?

– Слишком часто. Мы в Торки, в Девоне.

– Торки? Он похож на Пензанс?

– Немного.

– А как поживает миссис Касталлак?

– Хорошо. Послушай, выпей за меня и скажи парням, что я вернусь на шахту в понедельник… Ты будешь в пабе в субботу вечером? Я как раз вернусь. Может, выпьем вместе?

– Буду. Выпью чаю и буду в пабе к семи.

– Я, наверное, приду попозже, но можешь заказать мне пинту горького пива, если придешь первым.

– Хорошо! Пока, сынок, всего наилучшего. До встречи.

– Значит, в субботу, в семь. Пока, Тревоз.

Я положил трубку, достал платок и высморкался. Мне стало лучше. Оставалось всего четыре дня. Четыре дня пройдут быстро, а потом я вернусь в Корнуолл, на Сеннен-Гарт, к своей старой жизни, к старым друзьям и привычкам.

Я не мог дождаться отъезда.

Когда мы вернулись в Пенмаррик в субботу днем, все слуги по традиции выстроились нас встретить. Племянница кухарки подарила Хелене букет, а Медлин Младший произнес речь. Наконец, когда официальное приветствие закончилось и мы в одиночестве поужинали, я выскользнул из дома, ушел в деревню и пил с друзьями до самого закрытия паба. После этого мне стало легче. Вернувшись домой, я обнаружил, что Хелена уже легла, и, чтобы не беспокоить ее, лег на кушетке в гардеробной. В результате я выспался лучше, чем когда-либо со дня свадьбы. На следующее утро я снова почувствовал себя самим собой и даже не стал уклоняться от традиции, сопровождая Хелену в церковь в Сент-Джаст, чтобы деревенские могли, как и каждую неделю, лицезреть, как хозяин и хозяйка Пенмаррика воздают почтение несуществующему Богу.

Потом мы в Пенмаррике пообедали с Уильямом и Джан-Ивом. Джан-Ив, который жил у Уильяма и Чарити, еще не сделал ничего для постройки своего дома, и я начал подозревать, что он уже потратил деньги, которые я дал ему для этой цели; когда я расспрашивал о его планах, он отвечал подозрительно уклончиво.

Как всегда, мне не потребовалось много времени, чтобы почувствовать к нему раздражение. Такой противный парень!

Тем временем Хелена расспрашивала Уильяма о Чарити и выражала удивление, что та не пришла на обед. В Хелене совсем не было снобизма. Она знала, кто такая Чарити и кем она была раньше, но все равно хотела поддерживать с ней дружбу – конечно, в определенных пределах. Она бы не пригласила Чарити на ужин или на формальный обед, но намерения у нее были хорошие, и я не винил ее за пренебрежение условностями.

Но Уильям был снобом в сравнении с Хеленой и, по всей видимости, не находил ничего странного в том, что брак его оставался неравным.

– Пенмаррик Чарити смущает, – весело сказал он, – да и вы тоже, Хелена, как мне кажется. Вам придется приложить немало сил, чтобы ее сюда заманить.

И это, похоже, его не слишком волновало. Он не выказывал никаких намерений изменить жену или поднять ее до своего социального уровня, поэтому мне казалось, что она вполне устраивает его такой, какая есть. Это был странный брак. Я не понимал, как он мог быть успешным.

Когда гости ушли, мы с Хеленой поехали на машине в Зиллан проведать мать. Я наслаждался теми двумя часами, которые мы там провели, а когда мы вернулись в Пенмаррик, Хелена смущала меня уже меньше, и в ее присутствии мне стало легче.

В надежде, что теперь, когда я почувствовал себя лучше, все получится, я лег с нею в постель. Но все было бесполезно. На следующее утро я объехал шахту стороной и вместо этого остановился в Сент-Джасте, чтобы повидать доктора Солтера.

Мне было трудно рассказывать ему о своей проблеме, но все же удалось. Я был так взвинчен из-за этой истории, что мне с трудом удавалось сохранять спокойствие, но все же я достаточно контролировал себя, чтобы не показать ему, как расстроен. Старина Солтер мне нравился. Он принимал меня, когда я родился, к тому же есть нечто успокаивающее в семейном враче, который знает не только твою историю болезни, но и историю семьи. С сочувствием выслушав меня, он повел себя так, словно неурядицы мои временны, и велел мне не волноваться.

– Так часто случается во время медового месяца, – весело сказал он. – Этот период незаслуженно считается лучшей частью брака. Ему предшествуют напряжение и стресс; когда вы с невестой садитесь на поезд, вы просто физически вымотаны! Я уверен, вам не из-за чего волноваться.

Я начал чувствовать себя лучше. Осмотрев меня, он выпрямился и снял очки.

– У вас совершенно все в порядке, – подчеркнуто произнес он. – Вам совершенно не из-за чего волноваться. Не спешите. Пусть все идет своим чередом. Чем больше вы волнуетесь, тем хуже для вас.

Невозможно описать мое облегчение. Как приятно было услышать от кого-то, что все будет в порядке, после столь долгих дней жалкого существования.

– Кстати, – добавил он, подумав, – а когда у вас был последний половой акт?

Вопрос был словно удар в переносицу.

Мне стало ясно, что он ничего не понял, и хотя я и попытался сказать ему правду, но не смог. В конце концов, не глядя на него, я дал уклончивый ответ:

– Я не был с другой женщиной с тех пор, как начал интересоваться своей женой.

Он засмеялся, отпустил какое-то замечание насчет того, что нужно снова поднабраться практики, и выразил уверенность, что все будет хорошо.

– А если не будет? – спросил я.

– Ну… – Он помолчал, задумываясь над этой маловероятной возможностью. – Если сложности будут продолжаться, приходите ко мне через две недели и мы обсудим ситуацию.

Я поблагодарил его, пожал ему руку и отправился на шахту. Но облегчения я уже не испытывал – у меня опять начиналась депрессия, а когда я повернулся к морю, в лицо мне подул холодный ветер.

Через две недели я пришел к нему. Он был удивлен и отнесся к делу более серьезно.

– Наверно, вам лучше пройти более основательное обследование, – сказал он. – Я знаю одного великолепного врача из Фалмута, он специалист как раз по таким проблемам. Вы сможете съездить в Фалмут?

Я сказал, что смогу, и съездил. Врач из Фалмута был бывшим морским офицером, просоленным и прямым. Я сразу проникся к нему доверием и почувствовал уверенность в том, что он мне поможет, но этого не случилось. После нескольких визитов он просто откинулся на стуле и сказал, что сделать ничего не может.

– Все анализы в порядке, – коротко сказал он. – С физиологической точки зрения вы здоровы.

Я почувствовал отчаяние. Нервы были на пределе от напряжения.

– Что-то должно быть не так, – сказал я. – Что-то должно… Я не понимаю.

– Если вам нужна еще одна точка зрения, я знаю одного специалиста в Лондоне…

– Нет, я вам доверяю. Если вы говорите, что я здоров, я вам верю. – Я сжал руки, пытаясь решить, что делать дальше. И смог только произнести: – Я не понимаю. Я просто не понимаю.

Наступила тишина.

– Послушайте, – произнес он наконец с мягкостью, которой я от него не ожидал, – я вот что вам посоветую. Поезжайте-ка в Лондон к врачу на улице Харли, которого я знаю…

– Но я же уже сказал, – бесцветным голосом произнес я. – Я доверяю вашему диагнозу. Если вы говорите, что физически я здоров, я вам верю. Мне не нужно мнение еще одного специалиста.

– Этот врач не совсем мой коллега. Он психиатр.

– Психиатр?! – Нервы мои не выдержали такого оскорбления. От напряжения я потерял над собой контроль быстрее, чем всегда. – Психиатр? Нет, спасибо, не хочу иметь ничего общего с этой ерундой. Не собираюсь платить какому-то чертовому психиатру – я ничуть не менее в своем уме, чем вы! Если вы всерьез думаете…

– Это вам надо серьезно задуматься, мистер Касталлак.

Мы оба помолчали. Через секунду он наклонился вперед и быстро заговорил резким, отрывистым голосом.

– Послушайте, – сказал он. – Вы не дурак. Вы интеллигентный человек тридцати двух лет, поэтому мне незачем ходить вокруг да около. Я не буду говорить, что у вас совсем нет никаких проблем. Они есть. У вас очень серьезные проблемы, но я их излечить не могу, я даже знаю об этом мало. Поэтому советую вам проконсультироваться у врача, который специализируется в этой области медицины. Это ведь логично и разумно, разве вы не понимаете? Я только установил, что у вас все в порядке с физиологической точки зрения. Прекрасно, но ведь вашим отношениям с женой это не поможет, правда? И проблему вашу это не устранит, какова бы она ни была, а проблема у вас есть, в этом не сомневайтесь. У вас в мозгу почему-то существует тормоз, который не дает вам вступить в нормальные сексуальные отношения. Я не знаю почему. Вы можете знать. А может быть, не знаете. Вы можете только догадываться, но я могу с уверенностью сказать, что вы и представления не имеете о том, насколько сильна блокировка и как с ней бороться. Вам нужна помощь, но я вам эту помощь оказать не могу. Поэтому послушайтесь моего совета и отправляйтесь в Лондон к этому врачу, потому что он эксперт и поймет вашу проблему, какой бы она ни была, он вам поможет преодолеть ее и зажить нормальной жизнью.

Опять повисло молчание. Его предложение больше не казалось мне оскорбительным, но мне не хотелось и признавать его правильным и необходимым. Я знал, в чем моя проблема. Знал, что мне все время мешает. Это воспоминание о той сцене в Брайтоне. Но мне не нужен психиатр, чтобы понять, что для меня секс, насилие и страдание тесно связаны между собой, и я не понимал, как психиатр сможет меня вылечить, если единственным лекарством была сила воли, которая помогла бы мне преодолеть отвращение.

Но потом я вспомнил о той ночи в «Метрополе». Тогда сила воли не очень-то мне помогла. Если бы она была единственным, что могло мне помочь, то я не сидел бы сейчас в этой комнате в Фалмуте.

– Вы думаете, что психиатр меня вылечит? – медленно спросил я.

– Не знаю, но у вас, по крайней мере, будет шанс. Почему бы им не воспользоваться?

Я подумал о Хелене. Я не хотел, чтобы она была несчастна. Подумал о сыне, о котором мечтал. Образ Эсмонда мелькнул у меня перед глазами.

– Хорошо, – коротко сказал я. – Что мне терять? Кто этот психиатр и что надо сделать, чтобы записаться к нему на прием?

– …Поэтому я не смог заняться любовью с женой, – сказал я психиатру. С ним было до странности легко разговаривать. Говорил он мало, поэтому паузы приходилось заполнять мне. Я думал, что он засыплет меня вопросами, но все оказалось совсем не так. – Я не смог заняться с ней любовью, потому что, как только она стерла помаду, я вспомнил о матери и о Брайтоне. Это же понятно, не правда ли? Секс у меня ассоциируется со страданиями матери. Я не мог заниматься любовью с женой, потому что сама мысль о сексе меня охлаждает, а не возбуждает.

Я оглядел комнату. Здесь было тихо, мирно. Из горшка в углу свисал цветок, жалюзи были прикрыты, поэтому свет рассеивался по полу.

– После той первой неудачи, – продолжал я, осторожно подбирая слова, – меня удерживало не столько воспоминание о Брайтоне, хотя оно никуда не делось, сколько страх, что у меня опять ничего не получится. Чем более неуверенно я себя чувствовал, тем хуже все становилось. Это е вполне логично, не правда ли?

Он кивнул. Это был человек небольшого роста, иностранец, с темными печальными глазами и маленькими свисающими усами. Мне стало интересно, что он обо мне думает, и показалось, что я могу догадаться о диагнозе, который он мысленно мне ставит. Я решил поговорить с ним прямо.

– Должно быть, вы думаете, что я влюблен в свою мать, – сказал я. – Разве все вы, последователи Фрейда, можете думать иначе? Я недавно читал о Фрейде в энциклопедии.

Он ничего не сказал, но позволил себе вежливую улыбку.

– Так вот, в отношении меня это совершеннейшая чушь, – сказал я. – Мы с матерью близки, и я не стыжусь в этом признаться, но она мало влияет на то, как я живу, я всегда шел по жизни, не держась за ее юбку. Мы ладим, это правда, но, если бы обстоятельства ее жизни были другими, я, возможно, и не провел бы все эти годы с ней на ферме. Я бы завел себе дом где-нибудь еще, например снимал бы комнату со своим сверстником, как это делают мальчишки в школе или студенты в Оксфорде. Мне нравилось жить на ферме, мне было приятно проводить время с матерью, но, сказать по правде, я иногда уставал от женщин: мать, тетка матери, прислуга… И все же мне грех жаловаться. У меня всегда было много друзей-мужчин, поэтому когда я не находился на ферме, то всегда проводил время в мужской компании. Но видите ли, я не мог бросить мать одну на ферме. Я – это все, что у нее осталось. О ней больше некому позаботиться. Братья и сестры всегда слишком заняты своими собственными делами, а отец отказался от своих обязательств перед ней. Именно поэтому я всегда был, по крайней мере, когда отец бросил мать, единственной ее опорой. Я хочу сказать – я ведь не мог бросить ее, правда? Это было бы неправильно, да я и не хотел ее бросать. Как я уже говорил, мне нравилось жить на ферме, хотя сельское хозяйство никогда не имело для меня такого значения, как шахта…

Что привлекает меня в горном деле? Не знаю. Должно быть, я родился шахтером. Я всегда презирал условности. Отец пытался вылепить меня из традиционного материала: частная школа, привилегированный класс и все такое, но я ничего из этого не принял. Он и его класс! Это они сделали мать несчастной, и я не хочу иметь с ними ничего общего. Как только я смог выбирать, я бросил частную школу и вернулся к шахтерам. Отец пришел в ярость, но не смог меня остановить. Тогда он попытался закрыть шахту, но я ее снова открыл. Из-за шахты я с ним постоянно воевал. Шахта для меня так много значила! Вам, иностранцу, наверное, трудно понять магию корнуолльских шахт. Они словно живые, иногда кажется, что они дышат и живут, как люди. Многие корнуолльские шахты носят женские имена: шахта Мэри-Энн, шахта Марджори, шахта Харриет, потому что шахтерам нравится думать, что шахты обладают характером. Мою шахту зовут Сеннен-Гарт. Никто не знает почему, известно только, что Сеннен – это название ближайшей рыбацкой деревушки за Сент-Джастом. Ближайшую к моей шахту называют Кинг-Уоллоу, потому что когда-то она была так богата, что могла короля всю его жизнь содержать в роскоши… или, по крайней мере, так говорят. Но шахта Кинг-Уоллоу теперь мертва. Отец хотел, чтобы Сеннен-Гарт тоже умер, а я спас его, поставил на ноги…

В шахте тепло. Иногда даже жарко, как в аду. Там влажно, темно и интересно. Спускаться туда – всегда приключение. Да, наверное, это опасно, но я осторожен – только плохой шахтер рискует по-глупому – и знаю, что там не погибну. Я никогда не боялся своей шахты. Когда я там, я никогда ни о чем не беспокоюсь. На поверхности у меня всегда так много проблем, столь многие вещи меня отвлекают, а когда я в шахте, я всегда спокоен. Не думаю, что вы можете меня понять…

Отец не понимал. Нет, мы никогда не ладили. Может быть, потому, что наши темпераменты были слишком различными, не знаю. Все, что я знаю, – это что он был чертовски плохим мужем матери и чертовски плохим отцом мне. Может быть, он не хотел этого. Может быть, я его плохо знал, но таково мое мнение, и не думаю, что в ближайшем будущем оно изменится. Я расстроился, когда он умер, чувствовал себя виноватым, потому что он умер в разгар одной из наших ссор, но, честно признаться, он не слишком помогал при жизни мне, а особенно матери. Даже до того, как они расстались, я помню, как часто он оставлял ее одну в Пенмаррике. Ничего удивительного, что она искала моей дружбы! От него она дружбы не видела…

Да, я был ее любимчиком. Ну и что? Я ведь был лучшим из детей, поэтому неудивительно, что она выбрала меня. Другие не помогли бы ей, как я, а ей нужна была помощь в те дни, когда… да практически все время, что я себя помню. Да, все время, что я себя помню, я помогал матери, был ей компаньоном, и чем старше я становился, тем более необходимым мне казалось занять подле нее место отца, стать им. Но черт побери, что еще я мог сделать? Это ведь было моим долгом. Мать была совсем одна в этом мире, о ней было совершенно некому позаботиться, кроме меня. Конечно, мне надо было занять его место! Да, черт побери, я хотел занять его место! Мне было смертельно неприятно, что она несчастлива, и все, чего мне хотелось, – это заботиться о ней так, чтобы никто больше не смог обидеть ее. Понимаете, она была такой красивой, такой уникальной, исключительной женщиной, что нельзя было допустить, чтобы она страдала. – Я посмотрел на него. Мне было жизненно необходимо, чтобы он меня понял. – Вы ведь понимаете, не правда ли? – сказал я. – Я просто не выношу, когда она страдает. Вот, в общем-то, и все. Я просто не мог видеть ее несчастной.

К моему удивлению, психиатр не придал сцене в Брайтоне столько значения, сколько я. Мне удалось заставить его согласиться, что это была неприятная сцена, но, когда я попытался убедить его, что страдания матери в Брайтоне стали причиной моей импотенции с Хеленой, он, к моей ярости, не разделил моей точки зрения.

– Но если сцена в Брайтоне не важна, – спросил я, решившись вытянуть из него объяснение, – то почему я вспоминаю о ней каждый раз, когда пытаюсь заняться любовью с женой?

– Мне кажется, вы сказали, что это не всегда так. Мне кажется, что это случилось только в самый первый раз… – он заглянул в свои записи, – хотя, разумеется, вы о ней впоследствии не забыли.

– Да, но…

– Сцена в Брайтоне, бесспорно, важна, – прервал меня он, – я не говорю, что она не важна. Но, на мой взгляд, мистер Касталлак, это просто симптом более серьезного недуга. – На моем лице, должно быть, изобразилось недоверие, потому что он добавил: – Рассматривайте это следующим образом: у вас в мозгу существует команда – не иметь сексуальных отношений с женщиной. Вы ее не осознаете, но она существует и посылает вам сигналы, которые вы не можете игнорировать. Когда у вас появилась возможность вступить в сексуальные отношения с вашей женой, эта команда немедленно отправила сигнал, чтобы вас остановить, – в данном случае это было давно подавленное воспоминание о Брайтоне. Может быть, это был слишком сильный сигнал, но ведь и ситуация была серьезной. Впервые в жизни вы были практически вынуждены вступить в сексуальные отношения. Деваться вам было некуда. Это было неизбежно. Поэтому и сигнал должен был оказаться настолько сильным, чтобы вас остановить, что он и сделал.

– Конечно, это все очень умно, – сухо сказал я, – я знаю, что человеческий мозг способен на разные штуки, и я не буду настолько нахален, чтобы спорить с вами, но как с этим справиться? Что мне делать, чтобы излечиться? Как вы будете меня лечить?

Он невесело улыбнулся и покачал головой.

– Быстро излечиться невозможно, мистер Касталлак. Ведь у вас не головная боль, от которой можно проглотить две таблетки, и вскоре все пройдет. Мне кажется, я могу вам помочь, но нам придется еще много раз встретиться, прежде чем наступит хоть сколько-нибудь заметное улучшение. Понимаете, вам необходимо говорить со мной гораздо больше, особенно о ваших детских годах. Вы предоставили мне прекрасный набросок о своих родителях и происхождении, но мне нужно больше, чем несколько набросков, если вы хотите, чтобы я вам помог.

Я с тревогой на него посмотрел.

– Но это невозможно! – сердито воскликнул я. – Мне надо работать в Корнуолле, там мои деловые интересы! Я не могу приезжать в Лондон каждую неделю, чтобы с вами разговаривать. Да черт побери, Пензанс находится почти в трехстах милях от Лондона! Чтобы добраться оттуда сюда, нужны часы.

Надо отдать ему должное: он казался таким же встревоженным, как и я.

– Нам нужно с вами видеться по крайней мере раз в неделю, – сразу сказал он. – А поначалу мне бы хотелось, чтобы вы приходили дважды в неделю. Нельзя ли как-нибудь устроить, чтобы вы жили в Лондоне?

– Нельзя. Мне нужно быть в Корнуолле.

Он тяжело вздохнул и замолчал.

– Послушайте, сэр, – резко сказал я, – но вы ведь можете что-то сделать! Вы должны помочь мне быстрее чем за несколько месяцев! Зачем мне так часто к вам приезжать? Разве вы не можете сейчас же поставить диагноз и объяснить мне, в чем дело?

Но он только сказал:

– Вы должны сами докопаться до истины. На это может уйти много времени. Если бы я сейчас рассказал вам свои предположения, вы бы не только не поверили ни единому моему слову, но даже не смогли бы приложить их к своей ситуации.

– В таком случае я не вижу выхода, – уныло произнес я. – Я не могу остаться в Лондоне, а вы не сможете мне помочь, если я вернусь в Корнуолл. Я не вижу выхода.

– Не оттого ли, что вы не хотите найти выход, мистер Касталлак?

Я справился с собой и сохранил спокойствие.

– Конечно, я хочу его найти, – холодно сказал я, – но, признаюсь, не знаю, как это сделать. Может быть, у вас есть какие-нибудь предложения?

Он заколебался.

– Попробуйте все записывать, – с неохотой посоветовал он. – Напишите отчет о вашей жизни как можно более подробно, а когда закончите, отправьте его мне. Я его прочту, внимательно изучу, а когда вы в следующий раз приедете в Лондон, то, может быть, еще раз ко мне придете. Боюсь, это все, что я могу вам предложить.

– Но я не писатель! – Я сердито на него посмотрел. – Я не привык писать!

– Вы – образованный человек. Умеете писать слова и строить предложения. Попробуйте.

– Но я…

– Это все, что я могу вам предложить, мистер Касталлак, – вежливо повторил он, прерывая спор, так что я не мог уже больше ничего сказать, кроме «спасибо» и «до свидания».

Мне хотелось, чтобы этот эпизод помог мне набраться опыта, как сказала бы Элис, я хотел забыть о поездке в Лондон, но не смог. Наверное, мое положение было слишком отчаянным, чтобы отказываться от единственной соломинки, за которую я мог ухватиться в целом море неприятностей, поэтому я вернулся в Пенмаррик, закрылся в кабинете отца, нашел бумагу, чернила и принялся писать.

Самое странное, что мне это понравилось. Может быть, это занятие не было мне так уж чуждо, потому что отец был писателем, а мать всю жизнь вела дневник, в сравнении с которым дневник королевы Виктории казался численником. Поначалу я сумел сделать только несколько набросков, но постепенно записи становились все более последовательными, и теперь, много лет спустя, я смог отредактировать рукопись и навести порядок в самых важных из записей. Нет, психиатру я их не отправил. Почему? Потому что нашел решение своих проблем, еще не докончив рукописи, а как только я его нашел и принял меры, помощь психиатра мне была уже не нужна.

Потому что через полгода я с собой примирился. После полугода страданий и унижений я спросил себя: что я могу сделать, чтобы стать счастливым? Что я могу сделать, чтобы покончить с этой ужасной ситуацией? А ответ был удивительно простым. Мне нужно было только признать правду. Мне надо было признать свой провал, посмотреть ему в лицо и научиться жить с ним. Это, конечно, было тяжело, но я заставил себя посмотреть правде в глаза.

Я не любил жену. Я не хотел быть мужем. Я даже не стремился бы стать отцом, если бы был какой-нибудь другой способ оставить в будущем наследника для Сеннен-Гарта. Менее всего мне нравилась идея жизни в Пенмаррике по общепринятым стандартам. Конечно, мне приходилось жить там с Хеленой, от этого никуда было не деться, но я решил, что ни Пенмаррик, ни Хелена не помешают мне жить жизнью, которая делала меня счастливым. В конце концов, не было ничего дурного в том, чтобы наслаждаться жизнью шахтера, чаще ужинать с матерью на ферме, а по воскресеньям лазить по скалам с Тревозом. Решимости жить так, как я хочу, а не так, как хочет общество, во мне прибавилось. Никаких больше врачей. Никаких психиатров. Хватит с меня. Хелена мне тоже надоела, хотя я и старался относиться к ней мягко, поскольку понимал, что поступил с ней несправедливо, и не был настолько бесчеловечен, чтобы не чувствовать вины за пустоту нашего брака.

Я жил так, как хотел.

Я знал, что это неправильно. Я знал, что, игнорируя жену, веду себя дурно, знал, что разрушаю брак, делая вид, что его не существует, но к тому времени желание вернуться к прежнему образу жизни стало настолько сильным, что я уже не мог с ним бороться. Я осторожно начал вновь наслаждаться жизнью, но, сам того не зная, стал жить взаймы.

Потому что впереди, совсем недалеко, был конец света и Судный день. Шел 1928 год. Мне оставалось два года, хотя тогда я этого еще не знал; не два года жизни, конечно, иначе я бы сейчас вам этого не рассказывал, а два года понимания смысла жизни. Но я этого не знал. К счастью, я не мог заглянуть в будущее.

Семья, казалось, не замечала, что с моим браком что-то не в порядке, хотя я сказал Хелене, что она может подавать на развод, когда захочет, что я не буду ее винить, если она захочет оставить меня ради кого-нибудь другого. Но она меня не оставила, и, таким образом, вопрос о разводе был временно отложен. Правда, брак мог быть аннулирован, но я бы возражал против этого, а Хелена никогда этого не предлагала. У нее тоже была гордость, и вскоре я понял, что она, так же как и я, стремилась сохранить внешнюю сторону нашего брака и притворялась, что все идет как надо. Единственный раз она чуть было не выдала своих чувств, и это случилось через три месяца после нашего бракосочетания, на свадьбе Жанны и Джералда. Церемония не была столь уж трогательной, но невеста и жених выглядели счастливыми, и Хелена сломалась и заплакала. Никто не нашел это странным, потому что предполагается, что женщины должны плакать на свадьбах, но сомневаюсь, что Хелена заплакала бы, если бы не находила иронии в том, что ее собственный муж ничуть не здоровее брата, прикованного к инвалидному креслу.

Медового месяца у молодых не было, потому что Джералд был недостаточно здоров для путешествий, и после свадьбы Хелена все чаще и чаще стала пропадать в особняке Ползиллан. Иногда я задумывался, не многовато ли времени она там проводит, но меня успокаивала уверенность в том, что Жанна слишком простодушна, чтобы заподозрить, что между мной и Хеленой что-то не так.

Никто ничего не заподозрил.

Я редко виделся с Уильямом – только чтобы обсудить дела имения, а Джан-Ив был слишком занят своими собственными делами, чтобы уделять мне много внимания. Он так и не построил себе дом, у него не было собственного гнезда со времени моей женитьбы, но на Рождество он преподнес нам сенсацию, объявив, что собирается жениться на Фелисити Карнфорт. Фелисити была той самой пышнотелой девицей, которую я пригласил на ужин, где впервые выступил в качестве хозяина Пенмаррика. Она была на шесть лет старше Джан-Ива, считалась наследницей большого состояния и очень напоминала заднюю часть трамвая.

– Надеюсь, ты признаешь, что женишься на ней ради ее денег, – сказал я, пытаясь скрыть презрение.