Наследство Пенмаров Ховач Сьюзен

Глава 4

В то время, о котором мы сейчас рассказываем, молодой король Франции взялся за дело всей своей жизни: разрушение империи Энгевинов и присоединение ее земель к своим королевским владениям. Филипп, известный истории под именем Филипп II Август, обладал большой политической мудростью… хотя он не был хорошим солдатом, зато был проницательным и неразборчивым в средствах дипломатом.

А. Л. Пул.Оксфордская история Англии:от «Книги Судного дня» Вильгельма Завоевателя до Великой хартии вольностей

Эгоизм намерений Филиппа был очевиден, но Иоанн готов был рискнуть… Ситуация стала критической. Только Ричард оставался спокойным. «Мой брат Иоанн, – говорил он, – не тот человек, который станет завоевывать себе землю, если найдется кто-нибудь, кто окажет ему сопротивление хотя бы в шутку».

У. Л. Уоррен.Иоанн Безземельный

Пока Лиззи гостила у нас, я ничего не слышал о Ребекке, но я был слишком занят, развлекая гостей, чтобы подолгу об этом думать. Но когда Лиззи с мужем вернулись в Кембридж, меня одолела тоска. Наконец я написал Ребекке письмо, в котором извинялся за сцену с Джонасом и предлагал повести ее ужинать.

Она не ответила.

После этого я взял себя в руки, решив не тосковать по женщине с тяжелым характером, которая решила меня игнорировать, и с упоением предался удовольствию длительного пребывания в Пенмаррике. Я каждый день ездил по поместью, предпринимал длительные прогулки; когда было настроение, понемногу писал и начал потихоньку поглощать обширную библиотеку отца. Но когда его исторические и биографические труды исчерпали мою интеллектуальную стойкость, я привез немного своих собственных книг и провел много счастливых часов, наслаждаясь приключениями лорда Питера Уимси, Эркюля Пуаро и бульдога Драммонда. Еще я попытался, с различной степенью успеха, читать некоторые из наименее фривольных современных книг: «О дивный новый мир» Хаксли, который только что издали, напыщенные страдания Д. Г. Лоуренса и более приятные для чтения рассказы Дж. Б. Пристли. Но в целом ранние работы Уэллса, Голсуорси и Уолпола казались мне более занимательными, чем последние литературные шедевры.

Помимо чтения, я увлекся и радио; в Пенмаррике был радиоприемник, но он был допотопный, и я купил новый, который позволял мне с максимальным комфортом слушать репортажи о футбольных матчах. Вскоре я тайком привез из Карнфорт-Холла граммофон и любимые пластинки. Современная серьезная музыка, такая как композиции Вогана Уильямса и Делиба, казалась мне скучной, но Рахманинова я слушал так часто, что и сейчас при звуках его Второго фортепьянного концерта через регулярные интервалы ловлю себя на мысли: вот здесь я переворачивал пластинку. Еще я купил лучшие современные произведения, но моей главной любовью стал джаз, и вскоре мелодии Рахманинова потеряли свою привлекательность, их заменила труба Луи Армстронга. Поначалу такая музыка в Пенмаррике казалась странной; я знаю, что Медлин был чрезвычайно шокирован и приносил виски с содовой в библиотеку с явным неодобрением во взгляде, но вскоре мы оба привыкли, что бывшее святилище отца оскверняют такие недостойные американские звуки, и приняли смену традиций без дальнейших размышлений.

Я, конечно, и наедине с самим собой был счастлив, но, по мере того как длилась наша с Ребеккой разлука, чувствовал себя все более одиноким. Комфорта больше не было, и в конце концов я пригласил к себе Фелисити, но она собиралась в гости куда-то в Мидлендз и вскоре уехала из Корнуолла на несколько недель.

Я по-прежнему исправно ездил к матери и часто привозил ее в Пенмаррик на обед и чай.

– Сколько ты еще собираешься жить в Пенмаррике? – спросила она в конце сентября. – Ты здесь уже давно, а я знаю, что Майкл этого не одобряет.

– Не понимаю почему, – сказал я. – Я совсем не вмешиваюсь в дела Уолтера Хьюберта, даже носа в его контору не показываю. Не знаю, сколько я здесь еще пробуду. Может быть, пока Фелисити не вернется в Карнфорт-Холл.

Но Фелисити вернулась через две недели, а я и пальцем не пошевелил, чтобы к ней переехать. Вместо этого я опять пригласил ее в Пенмаррик, но ей не хотелось бросать своих лошадей, и мы по-дружески договорились немного пожить раздельно.

– Майкл очень злится, – напомнила мне мать. – Может быть, тебе не следует здесь больше оставаться, Джан-Ив.

– Я никому не делаю ничего плохого, – сказал я правду, но увидел, что она неодобрительно поджала губы, хотя и не сделала никакого неприятного замечания в отношении моего поведения.

На следующий же день от имени фирмы «Холмс, Холмс, Требарва и Холмс» явился с визитом Саймон Питер.

Это был худощавый человек, невысокий, но отлично сложенный, с хорошей фигурой. Физическая работа сделала бы его мускулистым, но книги и учеба придали ему вид болезненного аскета. Говорили, что в детстве он часто болел. Даже теперь он не выглядел крепким, но я слышал, что он не пропустил по болезни ни одного рабочего дня, поэтому я решил, что с возрастом его здоровье стабилизировалось. У него были прозрачные глаза, слабое рукопожатие и умный, расчетливый рот.

– Доброе утро, Джан, – вежливо сказал он. Он всегда был очень вежлив с клиентами, но мне его фамильярность не понравилась, и я подумал, что случайность, которая сделала нас однокурсниками в Оксфорде, не давала ему права обращаться ко мне по имени. – Я принес тебе письмо от мистера Винсента. Он велел мне передать его тебе и дождаться ответа.

Конечно же, Майкл не мог удержаться от того, чтобы не изложить на бумаге свое неудовольствие моим поведением и не напомнить мне официально о моем «джентльменском соглашении» с братом.

– Как мило с его стороны так заботиться о Пенмаррике! – жизнерадостно сказал я, кладя письмо обратно в конверт. – Скажи ему, что я тоже озабочен и поэтому решил остаться здесь.

– Понимаю. – Саймон Питер посмотрел мне прямо в глаза, потом позволил себе улыбнуться. – Не могу сказать, что я тебя осуждаю, – произнес он, к моему крайнему удивлению. – Если бы я был на твоем месте, то сделал бы то же самое. Между нами, Джан-Ив… – он стал говорить тише, – между нами, мне кажется, Филип несправедливо поступил с тобой в этом деле. Ты был бы ему больше полезен, чем старый мистер Хьюберт, а если бы ты управлял имением, то все были бы счастливы, включая тебя самого. Мистер Хьюберт до сих пор с похвалой отзывается о твоих административных способностях, и, если бы ты сейчас предложил ему свою помощь, он бы с удовольствием ее принял. Конечно, если ты останешься в Пенмаррике, никто не станет выгонять тебя силой. Слишком большой скандал, слишком много сложностей и слишком много неприятностей. Кроме того, Филип может надумать навсегда поселиться в Канаде, а если он останется там, то, мне кажется, наилучшим решением проблемы было бы оставить тебя ответственным за имение в его отсутствие, по крайней мере, пока Джонас не станет совершеннолетним.

Мне такая позиция, конечно же, показалась подозрительной, но она настолько совпадала с тем, что чувствовал я сам, что я не мог не сказать:

– Конечно, это было бы намного лучше, чем то, что происходит сейчас… А ты думаешь, что Филип может навсегда поселиться в Канаде? Он что, намекал на это в письмах Майклу?

– Мне кажется, что иногда я могу читать между строк. – Саймон Питер снова улыбнулся. – Похоже, ему в Канаде нравится.

– Правда? – Я не мог удержаться от восторженной улыбки. – Замечательно, что у него так хорошо пошли там дела. Но… – подозрение по-прежнему сидело у меня в глубине души, – ведь твой совет довольно… неэтичен? Разве Майкл не осудил бы тебя, если бы услышал?

– Свидетелей нашего разговора нет, – очень спокойно сказал Саймон Питер, – а мне всегда приятно помочь старому другу. Кроме того, как знать? Джонас противный мальчишка, не правда ли, и Филип может легко перемениться в отношении завещания. Честно говоря, я на это надеюсь. Джонас и так избалован, чтобы получить большой незаслуженный доход, к тому же я осуждаю сам принцип наследования состояний. Я ни пенни не тронул из денег, которые оставил мне дядя, только заплатил за обучение в «Холмс, Холмс», но, с тех пор как начал зарабатывать, выплатил банку все, до последнего фартинга… Что ж, мне пора. Надеюсь, мы останемся друзьями, Джан, несмотря на нынешние сложности с мистером Винсентом и с Филипом.

– Конечно останемся, Сим! – ответил я сердечно, потому что теперь не мог не поверить в его искренность.

Все, что он говорил, было справедливо; Джонас на самом деле был избалованным и противным ребенком, а замечаниям по поводу унаследованного богатства я поверил, когда вспомнил его фанатичную преданность социализму в Оксфорде. Если учесть это, то нет ничего нелогичного в том, что Саймон Питер на моей стороне и предлагает помощь в обмен на будущую дружбу, когда я, возможно, стану хозяином Пенмаррика. Глядя ему вслед, я даже начал думать, что несправедливо судил о нем в прошлом. Кто бы мог подумать, что я встречу человека, который так же, как и я, жаждет получить от жизни свою долю справедливости: он больше всего в жизни хотел поднять Рослинов из Морвы до уровня верхушки общества, которую презирал.

Я совсем не был удивлен, когда вскоре после моего разговора с Саймоном Питером ко мне устремился целый поток посетителей, жаждущих испытать мою совесть. Приехал Майкл, вслед за ним мой тесть, без сомнения науськиваемый Элис, притащился из Карнфорт-Холла, чтобы сказать мне, что я компрометирую жену, живя от нее отдельно. Через неделю мать неожиданно явилась на чай. Наконец даже Адриан приехал на своем «форде», чтобы в приличествующих его сану выражениях спросить меня, какого черта я делаю. Я успешно привел всех четверых в ярость, и стыдно признаться, но мне это понравилось. По правде говоря, мне это так понравилось, что я и ухом не повел, когда сэр Джастин сказал, что посоветует Фелисити со мной развестись и позаботится о том, чтобы я не получил ни гроша после его смерти. Я даже засмеялся, когда Адриан сказал мне, чтобы я не приходил в его дом в Зиллане для теологических дискуссий до тех пор, пока не прекращу домогаться собственности своего брата, жить отдельно от жены и совершать прелюбодеяния, когда захочу. Бессильная ярость Майкла позабавила меня так же, как и ледяное осуждение матери. Я воспринимал их недовольство с веселым безразличием, пока из Канады не пришло письмо Винсенту, и, прочитав его, я рассердился больше, чем все мои противники, вместе взятые.

«Дорогой Майкл, – писал Филип. – Сколько шума все поднимают от моего имени! Я рад узнать, что мои интересы на родине в руках честных людей, я ценю ваши усилия к тому, чтобы выкинуть Джан-Ива, как он того и заслуживает, но, пожалуйста, не надо излишне волноваться. Мой маленький братец не тот человек, который может украсть наследство, встретив хотя бы малейшее сопротивление. А если ему хочется поиграть в хозяина усадьбы, как ребенку в детской, мне кажется, пусть играет. Если ему хочется помочь Уолтеру в мелких делах, касающихся Пенмаррика, пусть окажет небольшую помощь, чтобы не чувствовать себя совсем уж бесполезным. Я уверен, что Уолтер сразу заметит любую попытку Джан-Ива украсть что-либо, а поскольку у Джан-Ива нет прав поверенного, то он совершенно безобиден. Так что пусть его. Он не стоит того, чтобы так волноваться. Здешняя жизнь мне по-прежнему очень нравится, спасибо, надеюсь, скоро поеду в Ванкувер в отпуск. Ваш Филип».

Убийственно пренебрежительное отношение. Я долго кипел от ярости, но наконец взял себя в руки и начал размышлять о письме брата спокойно. Итак, я заручился разрешением Филипа помогать Уолтеру в управлении имением и мне разрешили еще пожить в Пенмаррике. Разве не этого я хотел? Глупо расстраиваться из-за оскорблений Филипа теперь, когда у меня появился шанс доказать ему и всем, насколько хорошо я могу заменить его.

Наступил новый, 1933 год. Несмотря ни на что, я чувствовал себя одиноко. Я скучал по Ребекке, по еженедельным обедам с Адрианом, скучал даже из-за того, что не видел мать так часто, как раньше. Мы по-прежнему изредка встречались, но она отказывалась приезжать ко мне в Пенмаррик, и, хотя внешне мы были вежливы друг с другом, прежняя близость исчезла. Я надеялся, что весной еще раз приедет Лиззи, но, когда я пригласил ее, она написала, что беременна и не хочет предпринимать утомительное путешествие в Корнуолл. Чтобы не чувствовать себя так одиноко, я с головой погрузился в работу и долгие часы трудился в конторе поместья, так что, к великому неудовольствию Майкла, моя работа была выполнена совершенно безупречно.

Тем временем стало казаться, что Филип обосновался в Канаде более прочно, чем нам представлялось раньше. В каждом письме к матери он упоминал о друзьях, работе и о том, как он счастлив. Он снимал комнату в доме вдовы, и, когда весной 1933 года он купил фотоаппарат и прислал матери фото, на котором был изображен вместе с этой женщиной и ее сыном, мы увидели, что выглядит он подтянутым и красивым, совсем не таким, каким уезжал из Пенмаррика два года назад: с ввалившимися глазами, убитый горем. Мальчик был немного похож на Эсмонда, а женщина молода, не старше тридцати, и очень привлекательна.

– Как ты думаешь, я могу расспросить его о ней? – спросила снедаемая любопытством мать. – Впрочем, я не хочу совать нос в чужие дела. Наверное, если бы он всерьез ею интересовался, то чаще писал бы о ней.

Я задумался. О сексуальных наклонностях Филипа я знал больше ее, но еще я знал, что гомосексуалист вполне может иметь нормальные отношения с женщиной. А что, если Филип разведется с Хеленой, женится вновь, станет отцом?.. Ну и что, что он так счастлив в Канаде и пока не выказывает никакого желания возвращаться домой и заниматься наследством. И все же пока, как мне казалось, Филип не испытывал непреодолимого желания производить на свет наследника Пенмаррика и поэтому не собирался разводиться и жениться снова. Если та женщина согласится, они могут просто жить вместе, не осложняя себе жизнь разводом и повторным браком.

К тому времени я и сам встретил молодую вдову, презентабельную женщину лет тридцати пяти, которая недавно переехала в один из лучших районов Пензанса. Поначалу она побаивалась завести со мной роман, хотя согласилась выполнять обязанности хозяйки Пенмаррика, когда я развлекал соседей по графству. Впервые со дня моей ссоры с Ребеккой я наслаждался женским обществом – хотя бы и не в спальне. Конечно же, мне и там хотелось ее общества, и наконец весной мое терпение было вознаграждено: она позволила взять ее с собой в Лондон. После возвращения я стал развлекать соседей с еще большим шиком; в Пенмаррик постоянно стекались гости, а с ними в доме возникла атмосфера веселья. Мне стало немного не хватать денег, но к тому времени я уже контролировал достаточно дел в имении, чтобы попросить у Уолтера несколько лишних фунтов, а поскольку Филип после увольнения Смитсона сделал его поверенным скромного фонда, учрежденного для управления имением, он мог давать мне сколько-то денег без ведома Майкла и матери.

Летом, через год после смерти Джералда Мередита, Жанна объявила о своей помолвке с доктором Доналдом Маккре, а через три месяца, в сентябре, Адриан обвенчал их в зилланской церкви. Мы все были рады за Жанну. Никто не заслуживал семейного счастья больше, чем она, и никто не мог сделать ее более счастливой, чем Доналд Маккре. Ей не хотелось устраивать прием в Ползиллане, где она жила с Джералдом, поэтому я предложил сделать это в Пенмаррике и положил настолько роскошное начало ее второму браку, насколько мог. Они с Доналдом стали близкими соседями моей новой любовницы из Пензанса, а поскольку Хелена тоже планировала купить домик в том же районе, начались разговоры о продаже Ползиллана.

Мне нравятся свадьбы – церковная церемония, последующий прием, возможность выпить хорошего шампанского. Свадьба Жанны мне очень понравилась, хотя я и был по-прежнему лишен общества Лиззи и хотя Ребекка изобрела какой-то предлог, чтобы не прийти. Лиззи только что родила девочку и была прикована к Кембриджу, но прислала забавную телеграмму, а позднее я позвонил ей, чтобы в подробностях рассказать о свадьбе. Что касается Ребекки, то было ясно, что на церемонию она не пришла, чтобы уязвить меня. Я сказал себе, что это не имеет для меня никакого значения, особенно теперь, когда у меня есть новая любовница, но на следующий день, страдая от похмелья, все же прослезился, вспоминая о навсегда ушедших временах.

Сенсацией свадьбы, без всякого сомнения, стала моя сестра Мариана. Ей было уже почти сорок, и она выглядела постаревшей; хотя фигура ее по-прежнему была хороша, она злоупотребляла макияжем, и я заподозрил, что она красит свои темные волосы, чтобы скрыть седые волоски. Она приехала одна, но быстро собрала вокруг себя толпу мужчин и занимала их глубокомысленными разговорами. Я заметил, что она непрерывно курит и пьет шампанское, как лимонад, – эти обстоятельства взбудоражили консервативных гостей, непривычных к лондонской моде.

– Довольно вульгарно, – сказала мать. – Она совсем не выглядит респектабельной.

Она явно хотела сказать, что Мариана выглядит как самая дорогая шлюха города.

После свадьбы я стал придумывать, как бы еще повеселиться, и уже подумывал о пикнике при лунном свете в гроте в обществе нескольких избранных гостей, но поскольку моя любовница сказала, что бросит меня, если я устрою какое-либо подобие оргии, то я решил устроить обычную вечеринку с коктейлем. Люси мне нравилась, и тогда мне не хотелось ее терять. Я все время говорил себе, что мне очень повезло. Я молод, мне всего двадцать восемь, и я могу делать все, что захочу. У меня больше не было причин жаловаться на несправедливость; в мире много людей, которые бы позавидовали моему положению. Тогда почему же мне приходилось постоянно повторять себе это?

Для этого не было никаких оснований.

– Ты бы лучше побольше занимался подготовкой вечеринки, – ворчала Люси. – А то свалил на меня все!

Я попытался сосредоточиться на предстоящем мероприятии и на некоторое время избавился от тягостного ощущения в душе. Но в день вечеринки, как раз когда я проверял списки, чтобы убедиться, что ничего не забыл, в дверь библиотеки постучал Медлин и сказал, что кто-то хочет поговорить со мной по телефону.

Это был Саймон Питер Рослин.

Я уже пригласил его на коктейль. Мне не хотелось это делать, несмотря на наши теперь сердечные отношения, но поступить иначе было бы ошибкой. Незадолго перед тем он подружился с Треарнами из Хелстона, и, поскольку они приглашали его на вечеринки, мне казалось, что он может посещать и мои. Я пригласил всех Треарнов, и мне не хотелось, чтобы они подумали, что я избегаю общества их протеже, но, когда я вышел в холл к телефону, я невольно надеялся, что Саймон придумал какой-то предлог, чтобы не прийти.

– Привет, Сим, – вежливо сказал я. – Не говори, что я тебя сегодня не увижу!

Он едва дал мне закончить фразу.

– Я не могу сейчас говорить, – тихо произнес он, – я смогу в деталях обсудить это сегодня вечером, но мы только что получили новости, которые, как мне кажется, будут тебе интересны. В отношении некоего субъекта из-за океана.

Ноги мои ослабли, сердце болезненно заколотилось о ребра.

– Филип…

– Одним словом, берегись, – сказал Саймон Питер Рослин. – Он возвращается.

Глава 5

(Филипп Август) отправил своему союзнику срочное послание: «Берегитесь, ибо дьявол вырвался на волю» – и Иоанн бежал…

У. Л. Уоррен.Иоанн Безземельный

Кому-то это могло показаться загадочным, но для Иоанна существовал только один дьявол: его брат Ричард.

Альфред Дагган.Дьявольский выводок

Филип возвращался домой. Мой воздушный замок растворился при первом же прикосновении, потому что Филип возвращался домой. У меня не стало ни денег, ни дома, ни репутации, потому что Филип возвращался домой из Канады точно через три года после своей добровольной ссылки.

Уж я-то должен был знать, что Филип всегда держит слово, данное матери.

Я запаниковал. Я был искателем приключений, который неправильно оценил опасность игры, а никакого авантюриста не презирают больше, чем того, который теряет последнюю рубашку. Отчаянно стараясь спасти хотя бы крошечную часть достигнутого, я проглотил гордость и стал искать среди самых близких мне людей хоть кого-нибудь, кто смог бы мне помочь в это тяжелое время.

Моя любовница сказала, что с удовольствием приютила бы меня, но боится вызвать этим ужасный скандал. Ведь она уважаемая женщина, живет в приличном квартале. Конечно же, если бы я развелся и сделал ей предложение…

– О браке не может быть и речи, – горько сказал я и оставил ее навсегда.

Потом я предложил Фелисити помириться, но, по всей видимости, сэр Джастин пригрозил ей, что лишит ее наследства, если она позволит мне вернуться в Карнфорт-Холл, так что мне пришлось распрощаться и с этой мыслью. Фелисити всегда хорошо ко мне относилась; я не мог подвести ее.

– Мне ужасно жаль, – сказала она, забеспокоившись. – Если я могу чем-нибудь помочь…

– Ну, если в финансовом отношении все осталось, как раньше…

– Да-да, конечно. Папа все равно об этом не узнает, потому что банковские счета конфиденциальны, а я уверена, что он мне поверил, когда я сказала, что закрыла наш общий счет. Так что, если тебе когда-нибудь понадобятся деньги, только скажи.

– Ты замечательная женщина, Фелисити, – сказал я, поцеловав ее, – но я и так доставил тебе много неприятностей. Я постараюсь больше ни о чем не просить. Мне стыдно жить на твои деньги.

– Почему? Мужчины с давних времен жили на приданое своих жен и ничуть из-за этого не расстраивались! Да и вообще, я хочу, чтобы у тебя были деньги. Если женщина не может распоряжаться своими деньгами, как ей хочется, что же ей тогда с ними делать, позвольте спросить? Если невозможно иногда помочь другу, уж лучше быть нищей.

Но, несмотря на ее заверения, я все равно чувствовал себя виноватым и пристыженным.

Я все еще прикидывал, куда бы обратиться за помощью, когда все мои прошлые финансовые махинации дали о себе знать и я оказался в незавидном положении человека, которому нужно менее чем за неделю найти семьсот пятьдесят фунтов. Фелисити опять оказалась на высоте, заложив ради меня свой жемчуг, но мне все равно пришлось занять изрядную сумму у короля ростовщиков Пензанса. Но даже после этого мои манипуляции со счетами Пенмаррика вышли на свет божий. Поскольку Филип возвращался, счета имения подверглись тщательной ревизии, а подозрительному Майклу Винсенту не понадобилось много времени, чтобы в точности понять, что произошло.

– Получается, – мрачно сказал он, – что Уолтер Хьюберт, используя свои, к счастью ограниченные, полномочия поверенного, по доброте душевной давал вам деньги, думая, что вы употребите их на благо имения, а некоторые из самых доверчивых арендаторов позволили вам манипулировать доходами, платя арендную плату лично вам. Другими словами, более семисот фунтов были…

– Позвольте мне немедленно выписать вам чек, чтобы расставить все по своим местам. Мне очень жаль, что я причинил вам неудобства.

– Если вы полагаете, что я не расскажу об этом Филипу, то вы серьезно ошибаетесь. За то, что вы сделали, людей отдают под суд и сажают в тюрьму.

– Мне очень жаль об этом слышать, – вежливо повторил я и выписал чек на требуемую сумму.

Его не обналичили. На моем банковском счету оказалось на десять фунтов меньше, чем я думал.

– Вот вы и попались, – презрительно сказал Майкл, и я не мог этого отрицать.

Проблемы обступали меня со всех сторон.

– Мама, – сказал я, – мне очень не хочется заводить разговор на такую скверную тему, как деньги, но у меня в этом месяце были серьезные расходы, и я несколько поиздержался. Ты не одолжишь мне десять фунтов?

– Не волнуйся, – ответила она холодно. – Я уже оплатила Майклу твой чек. Или десять фунтов нужны тебе для чего-нибудь еще?

– Ну… нет, но…

– Где ты теперь будешь жить?

– Не знаю, – сказал я. – Еще не решил.

Но она не предложила мне пожить у нее.

В тот же вечер я позвонил Лиззи, надеясь, что на некоторое время смогу скрыться в Кембридже, но, к несчастью, она как раз собиралась ехать в Шотландию; ее мужу почему-то предложили отпуск, и они уже обещали сдать дом друзьям. Лиззи извинилась, но помочь не могла.

Оставался Уильям.

– Конечно приезжай! – сказал он, удивленный лишь тем, что я так долго не просил у него приюта. – Тебе пора бы уже знать, что в этом доме тебе всегда рады.

Когда он это сказал, мне захотелось опять стать маленьким мальчиком; броситься ему на шею, прижаться лицом к его груди и почувствовать себя спокойно, защищенным от всего мира. В горле встал комок. Слезы защипали глаза.

– Ты так добр, Уильям, – коротко сказал я, отворачиваясь, пока губы не задрожали. – Большое спасибо.

Филип вернулся домой двадцать четвертого октября. Говорят, что выглядел он здоровым и счастливым, – не знаю. Я сидел в своей комнате в коттедже Уильяма и с утра до ночи читал книги. Я ни с кем не встречался и заставил Уильяма пообещать, что он никому не расскажет, где я нахожусь. Как только первого числа на моем банковском счете появятся деньги, я решил ехать в Лондон, но эта моя решимость кончилась ничем; через три дня после возвращения Филипа мать приехала в коттедж и сказала, что хочет со мной поговорить. Уильям был в усадьбе, а Чарити, испугавшись величественных манер матери, сказала, что проверит, дома ли я.

– Джан! – Она просунула голову в дверь моей комнаты. – Твоя мать приехала. Что мне делать? Она знает, что ты здесь.

Я был совершенно не готов к такой встрече. Я не брился три дня и знал, что от меня разит виски. К тому же на мне было только белье, я лежал на разобранной кровати среди пепельниц, переполненных окурками.

– Попроси ее подождать, – сказал я, закрывая книгу. – Скажи ей, что я плохо себя чувствовал и сейчас только одеваюсь.

– Оденешься потом, – произнес резкий голос матери из коридора. – Мне нужно поговорить с тобой сейчас.

И прежде чем я успел произнести хоть слово протеста, она вошла в комнату и захлопнула дверь перед носом у Чарити.

Потом повернулась, чтобы посмотреть на меня. Когда я спустил ноги с кровати и потянулся за халатом, то заметил, что она осмотрела меня с головы до ног и сразу оценила ситуацию. Она поморщилась, села в кресло около шкафа и стала смотреть в другую сторону, пока я возился с халатом и шарил под кроватью в поисках тапок.

Наконец она произнесла:

– Как долго ты собираешься здесь оставаться?

– В начале ноября собираюсь в Лондон. – Я попытался посмотреть ей в глаза. – Попробую получить там работу.

– Похвально, – сказала мать, – но немного поспешно. Филип хочет тебя видеть.

Я утратил дар речи. Я сидел на краешке кровати и смотрел на ковер.

– Он в хорошем настроении и не таит на тебя зла. Я напомнила ему, что ты полностью возместил убыток, как только тебя об этом попросили. Не сказала только, что твой чек не обналичивали и я заплатила разницу. Мне показалось, что ему не надо об этом знать.

– Как… мило с твоей стороны.

– Совсем не мило. Еще я сказала ему, что Пенмарриком ты управлял хорошо, если не считать небольшого срыва со счетами в самом конце, и что арендаторы тебя любят. Короче говоря, я убедила его оставить тебя управлять имением.

Мне было тяжело говорить.

– Я не хочу… я не могу… теперь, когда Филип приехал…

– Не глупи! Пожалуйста, не упускай последнего шанса подружиться с Филипом! Я загладила перед ним твою вину, так что теперь только от тебя зависит, как ты воспользуешься ситуацией. Сбеги ты сейчас в Лондон, поджав хвост, и у тебя не останется ни одного шанса унаследовать Пенмаррик, даже если Филип разочаруется в этом ужасном маленьком Джонасе и захочет изменить завещание в твою пользу. Но если ты останешься здесь, будешь много работать и делать все, чтобы помочь Филипу, я не удивлюсь, если в конце концов он передумает и сделает своим наследником тебя.

Я не мог поднять глаз от пола. Потом наклонился и закрыл лицо руками.

– Боже мой, Джан-Ив, что с тобой? A-а, наверное, ты услышал новости про Хелену. Но это никак не влияет на твои перспективы. Если сейчас ты будешь вести себя разумно…

Я посмотрел на нее. Она замолчала.

– Ты не знаешь? – резко спросила она.

– Чего не знаю?

Я выглядел удивленным, но быстро взял себя в руки.

– Филип помирился с Хеленой, – коротко сказала она. – Она вернулась к нему в Пенмаррик.

Я все смотрел на нее и смотрел… Я вспомнил о канадской вдове и о возможности Филипа иметь нормальные отношения с женщинами. Я почувствовал, как загорелись мои щеки; во рту пересохло.

Наступило долгое молчание. Мы смотрели друг на друга: мать была холодна и спокойна, а у меня не было ни спокойствия, ни слов, только слабое удивление оттого, что жизнь может относиться к людям с такой несправедливостью, с какой она относится ко мне.

Наконец мне удалось произнести:

– Значит, теперь все равно, предпочтет ли Филип меня Джонасу или нет. У него будут свои сыновья.

– Не будут, – быстро сказала мать жестким голосом. – Он мне сам сказал. У Хелены не может быть детей. – Она ловкими движениями пальцев принялась натягивать перчатки. – Наследство лежит между тобой и Джонасом, – сказала она, не глядя на меня, – и мне кажется, что достаться оно должно тебе. Для Джонаса Пенмаррик – ничто, а для тебя – все. Ты сделал очень много глупых ошибок и чуть не упустил свой шанс, но еще не все потеряно. Поумней, действуй разумно – и Пенмаррик когда-нибудь все-таки может достаться тебе, если ты переживешь Филипа. – Она встала и медленно пошла к двери. – Сегодня утром Филип привез меня сюда, чтобы убедить тебя пообедать с нами в «Метрополе», – бросила она через плечо. – Он сейчас в офисе у Майкла, но я договорилась встретиться с ним в «Метрополе» в час, поэтому предлагаю тебе отвезти нас туда на машине. – Она метнула взгляд на мой расхристанный вид и добавила: – Я подожду в гостиной, пока ты переоденешься, и не забудь побриться! Ты выглядишь как беглый каторжник.

Она не дала мне возможности отказаться сопровождать ее, поэтому, когда она вышла, я побрился, дважды порезавшись, оделся и без особого желания провел расческой по волосам. Я был бледен, выглядел больным и подавленным. Отвернувшись от зеркала, я вышел, подогнал к дверям машину и приготовился ехать в «Метрополь».

За всю поездку я произнес только:

– Откуда ты узнала, что я у Уильяма?

– Адриан сказал, что ты, скорее всего, там.

Больше мы ничего друг другу не сказали. Когда мы приехали на эспланаду, я припарковал машину около гостиницы и проводил мать внутрь.

– Подождем в главной гостиной, – сказала она. – Мы приехали немного рано.

– Ты не будешь возражать, если я выпью?

– Так ли уж это нужно, дорогой? Ты и без того выглядишь, так сказать, не готовым для виски. Впрочем, поступай как хочешь. Не стану тебе диктовать.

Я вздохнул и, уже не спрашивая у нее разрешения, закурил. Уж курить-то она мне не запретит.

Мы прождали десять минут, поддерживая бессвязный разговор, а мне становилось все больше и больше не по себе. Я уже начал жалеть, что не уехал в Лондон до того, как мать меня обнаружила, когда крутящиеся двери гостиной распахнулись и Филип вошел внутрь с таким видом, словно ему принадлежала вселенная.

Я посмотрел на него, моего великого золотого красивого брата, самого великого, самого золотого, самого красивого изо всех моих великих золотых и красивых братьев. Я смотрел на его огромный рост, широкие плечи и могучее сложение. Смотрел на его светлые волосы и загорелую кожу, твердый рот и сильный подбородок. Я смотрел на него, ненавидел и всеми силами желал, чтобы он умер.

Он улыбался. Конечно, он улыбался! Он был богат, счастлив и в безопасности. Конечно, он улыбался! Я бы тоже улыбался, если бы был на его месте. Как приятно быть Филипом Касталлаком, иметь жену, которая позволяет тебе все, мать, которая желает тебе только счастья, особняк у моря и кучу слуг, которые из кожи вон лезут, вылизывая тебе задницу.

Но я не был Филипом. Я встал, думая только о том, что я не вышел ростом, плохо сложен и некрасив. Я словно впервые увидел себя, Джан-Ива Касталлака, двадцати восьми лет от роду, которого отчислили из Оксфорда и неофициально обвинили в мошенничестве, – нищего, не имеющего за спиной ничего, кроме лет, потраченных впустую на то, чтобы перещеголять своих братьев и провалить все предприятия, за которые брался. Я увидел себя глазами Филипа – безответственным младшим братом, безобидным, никчемным и инфантильным. Я вспомнил его письмо Майклу: «Мой братец не тот человек, который способен украсть наследство, если встретит хотя бы малейшее сопротивление…» Унизительная оценка. «Мой братец не тот человек…»

– Привет, Джан! – весело произнес Филип с улыбкой, но глаза его остались холодны. – Рад тебя снова видеть. Что это за чушь со счетами? Я уверен, в этом нет ничего серьезного, и не хочу портить возвращение домой, преувеличивая значение проделок, которые ты мог выкинуть в мое отсутствие… Пойдемте обедать? Я вижу в меню омара и умираю с голоду.

Я не сказал ничего, потому что сказать было нечего. Мне было двадцать восемь, я был неудачником, и тот обед в «Метрополе» с Филипом и матерью ознаменовал конец жалкой, ужасной, достойной презрения карьеры.

После обеда Филипу надо было закончить какое-то дело, поэтому я сам отвез мать на ферму. Когда мы пересекли границу прихода Зиллан, она попросила меня остановить машину у ворот одного из полей, и я, немного удивленный ее просьбой, остановился.

– Тебе плохо, мама?

– Мне хорошо, плохо тебе. Ты чудовищно ведешь машину.

– Прости, я сам не свой. Прости, если я тебя напугал.

– Я не испугалась, я просто раздражена. Дорогой, надо постараться взять себя в руки! Пожалуйста, ради меня! Я знаю, что Филип сейчас невысокого мнения о тебе, да и как может быть иначе после всего? Но ты сможешь его переубедить, я уверена!

– Об этом не может быть и речи. – Я положил руки на руль и крепко его сжал. – Он никогда мне этого не простит и никогда не изменит завещание в мою пользу. Будет лучше, если я уеду и начну все заново в Лондоне.

– Начни все заново здесь! Если бы ты перевернул новую страницу…

– Ведь он все равно проживет еще лет пятьдесят. Что мне его завещание! Он меня переживет.

– Надеюсь, вы оба проживете еще пятьдесят лет и даже больше, – сказала мать, – но судьба иногда выкидывает странные штуки, а Филип, как ты знаешь, никогда не чурался опасной жизни и опасных ситуаций. А он на десять лет старше тебя. Вы из разных поколений.

– Все равно, – упрямо повторил я, – я не смогу ничего поделать. Даже если Филип когда-нибудь передумает и сделает меня своим наследником, сейчас, после того как я так долго жил там, как хозяин, я не могу вернуться в Пенмаррик простым управляющим. Мне нужно уехать в Лондон.

– Ерунда! – Мать начала раздражаться. – Как ты сможешь заслужить одобрение Филипа за три сотни миль отсюда, в Лондоне? А если ты останешься здесь и начнешь жизнь сначала…

– Я не могу. – Я крепко сжимал руль, смотреть на нее я не мог. – Я унизил себя перед слишком большим количеством людей, все думают, что я неудачник. Я не могу.

– Можешь, – сказала мать, – и ты это сделаешь. – Ее тонкая старческая рука легла на мою. – Ты должен встретить опасность лицом к лицу, потому что если ты сбежишь, то потом сам себе этого не простишь. Понимаешь, от побега не будет никакого толку: сбежав, ты не будешь чувствовать себя менее виноватым и пристыженным; напротив, тебе будет еще более стыдно, чем прежде. Ты должен остаться. Я понимаю, это тяжело, но если ты это преодолеешь, если ты примешь то, что случилось, и начнешь все сначала…

– Я даже не знаю, с чего начать.

– Прежде всего – не спеши! Нет, я серьезно! Ты всегда спешишь; ты ведешь себя так, словно бежишь наперегонки со временем. Ты спешил стать богатым, спешил жениться, спешил получить Пенмаррик. Зачем? Ты всегда так спешишь, что у тебя даже нет времени на то, чтобы быть самим собой: тебе всегда приходится вырабатывать позицию, принимать позы. Я видела тебя в роли послушного сына, богатого молодого повесы, молодого мужа, хозяина Пенмаррика, а вот в роли самого себя… Может быть, тебе и нравится разыгрывать из себя кого-то другого, но, Джан-Ив, ты не представляешь себе, как ужасно оказаться в заложниках у своей роли, понимая, что настоящего себя показать уже нельзя. Не позволяй ни одной из твоих ролей заманить себя в ловушку, Джан-Ив. Не торопись, будь собой, перестань метаться от роли к роли, отталкивая всех, кто попадается тебе на пути.

– Но жизнь так коротка. – Я поискал слова. – Мне двадцать восемь. Если бы мне везло… мне никогда не везет… иногда мне кажется, что у меня даже не было шанса начать жить…

– А ты знаешь, что моя жизнь началась только после тридцати? Ты молод, Джан-Ив, молод! У тебя полно времени!

Я молчал, все еще сжимая руль.

– Ты знаешь, как я жила до того, как мне исполнилось тридцать? Знаешь? Тебе кто-нибудь говорил, как я жила до своего первого замужества?

– Ты была прислугой в замке Менерион.

– Мне тогда и двадцати не было. Я ушла из замка в восемнадцать. Я работала в магазинах. В гостинице. Даже в баре. Вот! Этого я никому из детей не рассказывала. У меня была такая ужасная, унизительная работа, что казалось, я пала уже слишком низко и нет никакой надежды подняться. Я знаю, что это такое, когда жизнь к тебе несправедлива! Я знаю, что такое отчаяние, оттого что молодость ускользает сквозь пальцы! Не думай, что я тебя не понимаю. Но через десять лет после того, как я работала в той таверне, я стала хозяйкой Пенмаррика, а если фортуна так переменилась ко мне, значит она может перемениться и к тебе. Но больше никакого мошенничества. Никаких обманов и подделок. Ты должен быть честным, преданным, чтобы на тебя можно было положиться, потому что, если ты станешь таким, я убеждена, что судьба вознаградит тебя. Филип щедр, и, если он решит, что ты этого заслуживаешь, я не вижу причин, почему бы ему не стать щедрым к тебе. Кроме того, как ни странно это может прозвучать, ты ему действительно нужен. Он очень мало знает о поместье, поэтому твой опыт и знания будут для него бесценны, я не верю, что тебе будет сложно, даже после всего, что случилось, завоевать его дружбу и уважение, если ты поведешь себя правильно.

Она смолкла. Наступило молчание, а когда она снова заговорила, в ее голосе появились нотки, которых я никогда прежде не слышал.

– Не думай, что после случившегося никто больше в тебя не верит, – сказала она. – Я в тебя верю. Меня не смущает, что ты вел себя глупо. Я все еще верю, что, если ты возьмешь себя в руки и будешь вести себя разумно, я буду гордиться тобой больше, чем кем-либо из своих детей. Ведь всем остальным было легко, правда? А тебе легко не было никогда.

Я повернулся, чтобы посмотреть на нее. Я смотрел на нее долго, пока она меня не поцеловала и не погладила по голове.

– Не плачь, Джан-Ив. Пожалуйста. Я сказала правду. Я очень в тебя верю.

И тогда-то, со щеками, мокрыми от слез, когда вся моя самозащита лежала в руинах, я и простил ей все прошлые грехи. Вся моя ненависть к ней растаяла в пепле, оставшемся от моей гордости.

Глава 6

Покровительственное всепрощение Ричарда стало кульминацией унижения для Иоанна. «Ребенку», как называл его Ричард, было двадцать семь, но на счету у него были лишь бесчестье и неудачи… В попытке превзойти (своих братьев) он лишь карикатурно подражал их достоинствам: если молодой Генрих был весел, то он был фриволен, если Джеффри был хитер, то он был скользок, если Ричард был прям, то он был напыщен. Поход в Ирландию окончился фиаско; его правление Англией в отсутствие Ричарда было пустой пародией. В 1194 году он был предателем и дураком… но настоящий Иоанн еще не появился на свет.

У. Л. Уоррен.Иоанн Безземельный

Последующие несколько месяцев были неприятными, но я пережил их. Мать уговорила Филипа сдать мне дом в Сент-Джасте, где жил Уильям до увольнения из Пенмаррика, за номинальную плату, и я жил там один, если не считать старушки шестидесяти лет, которая согласилась вести мое хозяйство. Днем я с Уолтером Хьюбертом работал над проблемами усадьбы; он должен был давать разрешение на все, что бы я ни делал, деньги я не контролировал. Филип через своих банкиров платил мне сверхвысокое жалованье; иногда я случайно сталкивался с ним, но, поскольку у него никогда не было времени говорить со мной больше пяти минут, наши отношения вряд ли можно было назвать близкими. Вечером я шел в паб или пытался найти новую любовницу, но мой банковский счет, в связи с необходимостью платить ростовщикам, был слишком мал, а положение мое в Пенмаррике слишком напоминало положение прислуги. Это не давало мне возможности искать женщин из моего сословия, а усилия, которые приходилось прилагать, чтобы просто провести ночь с другими женщинами, меня слишком угнетали. Иногда я виделся с Фелисити, раз в неделю выпивал с Уильямом, но помимо этого мало с кем общался. Мне было стыдно поддерживать отношения с друзьями, которые крутились вокруг меня, когда я был хозяином Пенмаррика, поэтому единственным человеком, с которым я часто виделся, была мать; каждую среду я ужинал на ферме, каждую субботу сопровождал ее в Пенмаррик на обед, а каждое воскресенье ездил с ней в Зиллан в церковь.

Видя, что я стараюсь исправиться, Адриан изо всех сил выказывал мне дружелюбие и даже приглашал меня на обед в дом священника, чтобы продолжить наши еженедельные форумы на теологические темы, но больше никто из тех, к кому я отнесся враждебно во время пребывания в Пенмаррике, не предпринимал попыток опять со мной сойтись. Случайно увидев Саймона Питера Рослина во время одного из его деловых визитов в Пенмаррик, я удивился тому, что он дал себе труд со мной поздороваться; Майкл по-прежнему относился ко мне как к преступнику, и когда случалась такая неприятность, что мы встречались, он никогда не снисходил до большего, чем просто кивок в мою сторону.

Я не простил Саймона Питера за то, что он ввел меня в заблуждение относительно того, что Филип собирается навсегда поселиться в Канаде; я не думал, что он специально сбил меня с толку, но моя сердечность по отношению к нему стала прохладнее со времени моего унижения, и я старался по мере возможности избегать его. На самом деле я так старался его избегать, что поначалу даже не заметил, что он тоже вовсе не стремится встречаться со мной.

Эта мысль впервые пришла мне в голову, когда после неожиданного «доброго утра», небрежно брошенного в мою сторону, он попытался проскользнуть мимо меня со скоростью, которую можно было описать только словом «бегство».

– Все нормально, – с иронией сказал я ему. – Расслабься. Я не сказал Филипу.

Он остановился. Его темно-синие глаза тупо на меня уставились. Через секунду он спросил:

– Что не сказал?

– Что ты поощрял мой переезд в Пенмаррик.

– Прошу прощения, – сказал Саймон Питер Рослин, сильно шокированный, – но я не делал ничего подобного.

Я был так сражен его замечанием, что просто смотрел на него, не говоря ни слова, но гнев быстро привел меня в чувство.

– Делал, черт тебя побери! – воскликнул я. – Ты сказал мне, что Филип не вернется домой!

– Боюсь, что ты сильно заблуждаешься, – чопорно возразил Саймон Питер, образец сообразительности и самодовольства, – я не говорил ничего подобного.

– Ты сказал…

– Ты спросил меня, не думаю ли я, что Филип останется в Канаде, а я ответил, что могу читать его письма между строк. Вот и все. Я не сказал, что прочел. Ты просто неправильно истолковал мои слова. И уж конечно, я не поощрял тебя, когда ты хотел обосноваться в Пенмаррике! Я просто уступил твоему решению там жить. А что еще я мог сделать? Я знал, что Филип не станет выгонять тебя через суд, я тебе это говорил. Это правда. Я никогда не говорил тебе ничего, кроме правды.

– Что ж, черт… – Мне понадобилось некоторое время, чтобы продолжить. Я подумал о том, что Филип собирается осенью отправить Джонаса в школу, о том, как Филип хотел, чтобы Джонас проводил выходные в Пенмаррике, о том, что он более, чем когда-либо, стремился относиться к этому ребенку как к своему наследнику. И неожиданно я понял, что Саймон Питер скрытно работает над продвижением племянника: делает все от него зависящее, чтобы Филип меня невзлюбил и проявил интерес к Джонасу.

– Маленький грязный ублюдок, – медленно произнес я в конце концов. – Двурушный юристишка.

– Я играл в честную игру, – произнес Саймон Питер по-прежнему безупречно вежливо. – Если я тебя перехитрил, то ты сам виноват. Да ну же, Джан! Теперь все кончилось, и я не хочу с тобой ссориться. Давай заключим мир, поскольку в будущем нам придется часто видеться. Ты слышал, что я покупаю особняк Ползиллан? Я на днях говорил об этом с твоей сестрой, миссис Маккре, и она сказала, что продаст его мне. Надеюсь переехать туда осенью, после свадьбы.

– Свадьбы?

– А ты разве не видел объявления в сегодняшней «Таймс»? Розмари Треарн и я только что объявили о помолвке. Ты, конечно, знаешь Розмари. Она была в Редине вместе с твоей женой.

Я снова утратил дар речи. Он мне улыбнулся.

– Деньги дяди Джосса все-таки пригодились, – сказал он. – Я рад возможности купить особняк Ползиллан и предоставить своей будущей жене такой дом, какого она заслуживает.

Я начал постепенно приходить в себя.

– Ну-ну, – сказал я, – поздравляю. Надеюсь, тебе понравится разыгрывать из себя сельского джентльмена.

– Я полагаю, что джентльменами рождаются, а не становятся. Самый большой джентльмен из известных мне – это мой отец, а он был простым фермером и бросил школу в двенадцать лет. А вот кого я никогда не назову джентльменом, так это паразита-аристократа, который бездельничал в Итоне и которого выгнали из Оксфорда за то, что прожигал свое время и отцовские деньги.

– Какая милая сентиментальная теория! К сожалению, ты знаешь так же хорошо, как и я, что поддельный акцент, выученный по грампластинкам, хорошие манеры и деньги в банке не могут за один день превратить человека в джентльмена. Тем не менее я восхищен твоим мужеством. Ты думаешь, что сможешь жить среди представителей высшего класса и быть ими принят, потому что у тебя хорошо воспитанная жена и хорошо оборудованный особняк? Жаль тебя разочаровывать, но стоит тебе открыть рот, и все сразу поймут, кто ты такой на самом деле. Увы, нет ничего столь несправедливого, чем английская классовая система.

Я думал, что он побледнеет от гнева. Я даже предполагал, что он может задрожать от ярости. Я ждал, что от каждого хорошо рассчитанного оскорбления он будет вздрагивать, как от пощечины, но, когда я наконец остановился, с триумфом ожидая его реакции, он сделал то, чего я менее всего ожидал: он опять меня обошел.

Он засмеялся.

Наступила моя очередь побледнеть. Наверное, я даже задрожал от гнева, а чем сильнее я дрожал, тем сильнее он смеялся.