Наследство Пенмаров Ховач Сьюзен
– То есть, когда ты вышла замуж, ты поняла, что секс тебе нравится, как и любой другой женщине!
– Хью был моим мужем. Я любила его. – Ее глаза наполнились слезами. – Он был хорошим, добрым, он не был эгоистом, – говорила она, охваченная дрожью. – Никто не знал Хью так, как я. Он говорил, что я единственный человек на земле, кто любит его по-настоящему, а я знала, что он единственный человек на земле, который по-настоящему любит меня. Родители меня не любили. Отец всегда ворчал из-за того, что я родилась не мальчиком, а мать так и не простила мне, что я подорвала ее здоровье и испортила фигуру. Они оба на меня кричали, когда не кричали друг на друга. Мать меня все время пилила. «Мужчины обманывают женщин, – говорила она, – не забывай об этом. Я не сидела бы сейчас в этой дыре, не была бы сейчас в таком состоянии, если бы не дала Джоссу себя перехитрить». У нее с отцом был роман еще до брака. Она мне сама говорила. Потом он сказал, что больше не хочет грешить и что если она хочет его удержать, то должна выйти за него замуж, но, даже когда она согласилась выйти за него, он не женился на ней до тех пор, пока она не отписала ему все свои деньги. Понимаешь, она была так им одержима, что была готова сделать все, о чем он просил; она просто не могла вынести и мысли о том, что потеряет его. Но если бы он ее таким образом не загнал в угол, она бы за него не вышла, потому что была намного лучше его – настоящей леди с собственным капиталом и все такое, а он был никем, просто нищим фермером. – Слеза покатилась у Ребекки по щеке. Она поискала платок. – А когда они поженились, он изменился, – сказала она. – Он сделал мать несчастной. Но было уже поздно. Все ее деньги принадлежали ему, и она не могла уехать, потому что ехать ей было некуда: все друзья от нее отвернулись, когда она вышла замуж. «Я бы не вышла за него замуж и не отдала ему деньги, если бы не была так им одержима, – говорила она мне, – а я не была бы им так одержима, если бы не опустилась до любовной связи с ним. Тогда бы я могла смотреть в будущее, видела бы все в правильном соотношении». Мне кажется, она по-своему любила меня, хотя мое рождение и испортило ей здоровье и фигуру. Она была полна решимости сделать все, чтобы я не повторяла ее ошибок, поэтому все пилила и пилила меня, заклиная, чтобы я не давала никому меня перехитрить. Мне кажется, ей было не все равно, что со мной будет. Ей на самом деле было не все равно.
– Ну-ну, – успокаивающе сказал я, украдкой посматривая на часы. – Конечно, ей было не все равно.
– Отец тоже пилил меня. «В этом доме есть место только для одной шлюхи, – говорил он, имея в виду мою мать, – запомни это хорошенько. Если я хоть раз поймаю тебя с мужчиной, то в тот же день выгоню из дому, – говорил он. – Так что позаботься о том, чтобы остаться девственницей до свадьбы, или будешь жалеть всю оставшуюся жизнь. Ни один мужчина не станет уважать проститутку, а Господь наказывает грешников». Он меня пилил и пилил, мне кажется, ему не нравилось, что я похожа на мать, ему не хотелось, чтобы я была на нее похожа. Бедная мама.
– Теперь оба твоих родителя в могиле, – резонно заметил я, направляясь к двери и выходя на прохладный воздух раннего утра. Давно пора было ехать, пока мою машину не заметили у ее дома, и я впрямь собрался уезжать. – Все это уже в прошлом. Теперь ты можешь поступать, как тебе нравится, и наслаждаться жизнью, и, можешь быть уверена, я тебя не обману, не сочту проституткой и не перестану уважать. Я к женщинам так не отношусь, и, кроме того, я тебя люблю. Если бы ты знала, сколько раз я мечтал о такой ночи…
– Но это не должно повториться! Не должно! – Глаза ее расширились от возбуждения. – У нас нет будущего… ничего хорошего из этого не выйдет… я никогда, никогда не выйду снова замуж…
Я с трудом сохранял терпение.
– У нас есть будущее, – возразил я, отчетливо произнося каждое слово, чтобы она поняла столь очевидную правду. – Если ты не хочешь выходить за меня замуж, я временно приму это твое решение, в надежде, что потом ты передумаешь, но даже и без брака у нас с тобой есть будущее, как у мужчины с женщиной, которым приятно общество друг друга. Пожалуйста, дорогая, будь разумна, не стоит устраивать сцены! Посмотри правде в глаза. Я нужен тебе, ты нужна мне, так почему бы нам не получать удовольствие друг от друга?
– Я… я не могу… я не должна…
– Очень хорошо, – сказал я, теперь уже совсем рассерженный. – Когда тебе в следующий раз приспичит, черкни мне пару слов, и если у меня не будет важных дел, я заеду к тебе на полчаса.
Она разрыдалась.
– Ребекка, дорогая…
– Нет, не прикасайся ко мне! Я дала тебе так много, а ты разговариваешь со мной, как с гулящей!
Ну что прикажете делать с такой женщиной? Я сделал единственно возможное в подобных обстоятельствах. Я отвел ее обратно в коридор и занялся с ней любовью прямо там, на полу. Потом я ее поцеловал, сказал, что скоро опять зайду, и быстро ретировался в свою холостяцкую комнату в Пенмаррике, чтобы восстановить растраченные силы.
Я бы на ней женился, если бы она сразу приняла мое предложение. В отличие от большинства мужчин, которые регулярно предаются прелюбодеянию, у меня не было глубоко укоренившегося предубеждения против брака. Мне даже хотелось жениться – не только для того, чтобы всегда иметь под рукой готовый источник сексуального наслаждения, но еще и потому, что я был одинок и мечтал, чтобы рядом был кто-то, с кем можно было бы пошутить или поворчать в сырую погоду. Чем старше я становился, тем яснее понимал, что, если захотеть, сексуальное наслаждение можно получить всюду, а настоящая дружба – вещь гораздо более редкая, а потому куда более ценная.
Когда у меня с Ребеккой в конце 1926 года заплелась интрижка, я приближался к одному из самых одиноких периодов своей жизни. Моя любимая сестра Лиззи предпочитала Корнуоллу Кембридж; я редко ее видел, и ко всему ее письма ко мне были полны восторгов по адресу одного из профессоров, интеллигента с чопорным именем Эдгар Сент-Иоанн-Каллендар. Несомненно, они проводили время за чаепитием, ведя страстные споры о греческом театре. Я почувствовал депрессию. В глубине души я надеялся, что Лиззи не выйдет замуж и, следовательно, будет вести мое хозяйство, если я не найду подходящей жены; я думал, что восторги по поводу университетской жизни пройдут вместе с подростковым инфантилизмом, и уж совсем не ожидал, что она очарует кембриджского профессора.
Помимо этого, я просто пришел в ужас, когда Чарити путем шантажа заставила Уильяма зарегистрировать их брак. Уильям принадлежал ей настолько же, насколько и мне, а теперь она заполучила его только для себя. Поскольку он всегда объявлял себя закоренелым холостяком, я с трудом поверил в то, что он оказался настолько непостоянен и нерешителен.
– Не позволяй ей женить тебя на себе! – кричал я на него в ярости в один из важнейших моментов этой процедуры. – Тебе не надо этого делать!
– Глупо с моей стороны, правда? – согласился Уильям, спокойный, как всегда. – Наверно, я все-таки хочу на ней жениться.
Он был безнадежен. Я чуть не заплакал от злости, но поделать ничего не мог. А чтобы этот ужасный год показался мне еще ужаснее, меня выгнали из дома. Филип решил, что ему следует обзавестись наследником для шахты, и потряс меня сообщением о намерении жениться на Хелене Мередит, холодной, решительной блондинке с отталкивающе-породистыми чертами лица и стройным, довольно асексуальным телом. Я погрузился в уныние. Я счел, что Филип, несмотря на свою возможную гомосексуальность, знает, что способен на нормальные отношения с женщиной, иначе он никогда и не задумался бы о браке; как я ни ненавидел Филипа, мне даже в голову не могло прийти, что он способен обмануть Хелену, притворяясь, что может быть нормальным мужем, будучи импотентом, поэтому мне представлялось неизбежным, что они скоро произведут на свет наследника Пенмаррика. Все мои амбиции, казалось, были обречены на преждевременную гибель. Ко всему прочему Филип выделил мне деньги и разрешил построить в имении дом, при этом ясно дав понять, что таким образом покупает себе чистую совесть и завещание, свободное от упоминания моего имени.
Никогда прежде жизнь не казалась мне столь чудовищно несправедливой. Ценой известного усилия я заставил себя принять его щедрый дар с улыбкой, демонстрируя самую униженную благодарность, на что при своем ханжестве был вполне способен.
После этого я некоторое время жил у Чарити и Уильяма в их доме в Сент-Джасте. Мне не хотелось строить себе дом в поместье Пенмаррик, у меня не было никакого желания видеть, как Филип хозяйничает на землях, которые должны быть моими, и хлопать от восторга в ладоши каждый раз, когда Хелена рожает ему очередного сына. Я немедленно инвестировал деньги Филипа на фондовой бирже, чтобы иметь небольшой доход помимо жалованья на шахте, но был неискушен в рыночных спекуляциях и вскоре потерял все до последнего пенни.
К тому времени я пребывал уже в отчаянии. У меня не было дома, не было денег, если не считать жалованья, и, хотя Уильям и Чарити просили меня оставаться их гостем, я понимал, что злоупотребляю их гостеприимством. Я снова сделал предложение Ребекке, но она снова мне отказала, тогда я предложил ей некоторое время пожить без благословения церкви, но она не захотела и этого. Я мог понять ее отказ. В нашем маленьком деревенском мирке ее быстро подвергли бы осуждению за развратное поведение, а дядя Джаред отказался бы от нее. Кроме того, ей надо было заботиться о детях. Конечно, ей хотелось, чтобы они выросли, гордясь своей матерью, чтобы они не столкнулись с враждебностью общества, осуждающего ее личную жизнь. Я ее понимал, но, хотя и понимал, ее отказ меня ранил. Если бы была такая возможность, я бы спал с ней каждую ночь, но она отказывалась видеть меня чаще, чем раз или два в неделю. Она ни разу не сказала, что любит меня. Чтобы получить желаемое, мне неизменно приходилось умолять ее. И если бы она так явственно не обладала тем, ради чего я готов был ее умолять, то я бы, разъярившись, бросил ее, послав к черту. И все же, сколько бы поначалу мы ни ругались и ни кричали друг на друга, я всегда возвращался к ней и она всегда заканчивала бурные сцены актом капитуляции.
Это были очень утомительные взаимоотношения.
Наконец моему терпению пришел конец. Я заставил себя посмотреть в лицо тому неприятному факту, что Ребекка, должно быть, никогда не согласится заменить своего обожаемого Хью вторым мужем, и с неохотой пришел к выводу, что не могу больше ждать, пока она изменит взгляды на брак; для моего душевного спокойствия было жизненно необходимо немедленно найти себе дом, приличный доход и доброжелательную женщину, которая составляла бы мне компанию в то время, когда я не мог встретиться с Ребеккой. Я лихорадочно огляделся вокруг. Почти сразу же мой взгляд упал на Фелисити Карнфорт, и я тут же, не откладывая дела в долгий ящик, решил жениться.
До трагедии на Сеннен-Гарте Фелисити была наименее значимым человеком в моей жизни.
Два ее брата не вернулись с войны, поэтому Фелисити, как единственная оставшаяся в живых из детей сэра Джастина Карнфорта, наследовала изрядное состояние. Она была слишком влюблена в конюшню, чтобы обратить внимание на простого смертного, но достаточно умна, чтобы понять, что с социальной точки зрения ей более выгодно быть замужней женщиной и что ее отец не приходит в восторг от мысли, что она останется синим чулком. Как женщина она меня не интересовала, потому что была угловатой девушкой с кривыми зубами, но как человек она мне нравилась, и мне казалось, что мы можем прийти к взаимовыгодному соглашению. К тому времени я уже не надеялся жениться по любви; единственная женщина, которую я любил, отказывалась выйти за меня замуж, поэтому мысль, что брак и любовь могут идти рука об руку, была для меня неубедительной. Вскоре я выложил все карты на стол, откровенно объяснил Фелисити ситуацию и был вознагражден полным пониманием с ее стороны.
– Что ж, я, конечно, хочу замуж, – сказала она. – Любая девушка хочет, хотя у каждой имеются свои причины для этого. Мне уже надоело, что папа все время ворчит, что я не такая хорошенькая, как мама. Как будто я виновата, что унаследовала его внешность! Мне до чертиков надоело, что все говорят: «Несчастная Фелисити, она такая милая и все такое, но остается старой девой…» Джан, ты-то меня понимаешь! Ты знаешь, как люди любят болтать! Мне бы хотелось выйти за тебя замуж, просто чтобы жить спокойно. Честно! Я тебя, конечно, не люблю, но я не такая дурочка, чтобы ожидать, что в один прекрасный день любовь явится ко мне на белом коне и умчит к алтарю. Я просто не такая. Подобная вещь могла случиться с твоей роскошной сестрой Марианой, но не с такой девушкой, как я. Мне все равно, что ты женишься на мне ради моих денег, по крайней мере ты открыто в этом признаешься. Я бы не потерпела, если бы ты простерся передо мною ниц, поклялся, что любишь меня, и заверил, что мои деньги ничего для тебя не значат! Я бы смеялась до потери пульса, и мы оба попали бы в ужасно неловкое положение.
После этого она понравилась мне еще больше. Мы принялись обсуждать условия брака.
– Я буду тщательно выполнять свой долг, обещаю, – сказал я. – Буду жить в одном с тобой доме, везде тебя сопровождать и заботиться о тебе. Но боюсь, что верности обещать тебе не смогу. – Я уже рассказал ей о Ребекке.
– Как жаль, что она не хочет выйти за тебя замуж! – с сочувствием сказала Фелисити. Она совсем не была вредной. – Она так прелестна. Мне жаль, что она овдовела.
Мы стали обсуждать вопрос дальше.
– Думаю, что будет лучше, если мы станем мужем и женой только на бумаге, – продолжил я самым деловым тоном. У меня не было никакого желания заниматься с ней любовью. – В этом случае, если что-нибудь пойдет не так, мы сможем аннулировать брак.
– Хорошо, но нам лучше спать в одной комнате, иначе папа почует обман. Но у нас может быть двойная кровать. Двойные кровати сейчас – самый шик, так все говорят. Ты не будешь против двойной кровати?
Я ничуть не возражал, и мы полюбовно расстались, чтобы объявить о грядущем браке своим семьям.
Ребекка немедленно пришла в ярость, назвала меня бессердечным и неверным и сотней других имен. Я был ошарашен, увидев, как на нее подействовала эта новость. Для женщины, которая всегда, даже после того как сдалась, говорила, что я ей безразличен, она устроила уж слишком сильную истерику, едва я подверг ее безразличие испытанию. Наконец, после того как я по крайней мере два часа утирал ей слезы и утешал своим обычным способом, она успокоилась и стала более разумной.
– Я тебя не виню, – сказала она, высмаркиваясь в мой промокший платок. – Это было бы несправедливо. Ты ушел к другой только потому, что я всегда отказывалась выйти за тебя замуж. Я заставила тебя поверить, что никогда больше не выйду замуж, но, Джан, может быть, я была не права, может быть, мне надо было принять твое предложение, может быть… Ах, Джан, давай поженимся! Прости, что я всегда так плохо к тебе относилась. Я не хотела… я люблю тебя… правда люблю…
Я по-детски пришел в восторг оттого, что услышал эти слова из ее уст, после того как уже давно отчаялся их услышать, поэтому последовал ее примеру и впал в мелодраму. Я страстно ее целовал, клялся, что никогда никого не полюблю, говорил ей, что она самая красивая женщина на свете и что я самый счастливый человек на свете.
– Но все равно, дорогая, – сказал я в конце концов, – ситуация получается ужасно щекотливая. Понимаешь, мне надо жениться на богатой. Не то чтобы я тебя не любил, но я… ну, у меня есть долги и обязательства, а теперь, когда мы с Фелисити объявили о помолвке, я не могу пойти на попятную. А если она подаст на меня в суд за нарушение обещания? Да черт побери, я окажусь в тюрьме и вся моя жизнь будет погублена! Я должен на ней жениться, по-другому теперь нельзя. – В сущности, рассуждал я про себя, пути назад не было. Это было бы несправедливо по отношению к Фелисити, и, кроме того, я уже примирился с той мыслью, что разделю с ней особняк Карнфорт. Если я женюсь на Фелисити, то смогу жить так, как давно привык, и бывать с Ребеккой каждый раз, когда захочу, а если бы я женился на Ребекке, то постоянно думал бы о том, как свести концы с концами, особенно если бы у нас появились дети, а у меня не было никаких гарантий, что я когда-нибудь получу Пенмаррик или состояние Пенмаров. – Послушай, дорогая, – поспешно добавил я. – Этот брак ничуть не изменит наших с тобой отношений. Я должен жениться ради денег, а кто может быть лучшей кандидаткой для брака по расчету, как не Фелисити Карнфорт? И потом, тебе даже в голову не придет ревновать меня к восхитительной Фелисити! Я с ней поговорил, и мы уже пришли к разумному соглашению, это будет брак только на бумаге, никакого секса, даже раздельные спальни, – немного приврал я для убедительности. – Подумай сама, дорогая, разве у меня возникнет желание заниматься любовью с Фелисити? Конечно нет! Ты же знаешь, что ты единственная женщина в моей жизни и всегда ею останешься.
– О Джан… – Она опять разрыдалась.
– Кроме того, – продолжал я в том же духе, – ты говоришь, что хочешь за меня замуж. А ты уверена, что не даешь поспешного обещания в пылу чувств? Мне бы не хотелось, чтобы ты вышла за меня замуж, потом пожалела об этом и обвинила меня в том, что я обманом выудил твое согласие, пока ты была расстроена. Да и сможешь ли ты когда-нибудь забыть о Хью? Если мы поженимся, не будет ли между нами всегда стоять память о нем?
Ребекка проглотила комок в горле и снова высморкалась.
– Может быть… – Она запуталась. – Да, может быть, ты прав, Джан, может быть, я поспешила, согласившись выйти за тебя замуж…
Я подавил вздох облегчения. Я на самом деле ее очень любил и смертельно боялся потерять. И в то же время я уже ясно видел, что должен жениться на Фелисити. Я чувствовал себя так, словно шел по натянутой проволоке на коньках.
– Мне бы хотелось жениться на тебе по многим причинам, – тихо сказал я, – но это будет к худшему, дорогая. Ты сама это знаешь.
Ее чудесные глаза снова наполнились слезами. Она была ослепительна.
– Да, – признала она. – Ты прав. Просто… – Слезинка замерла на изгибе ее роскошной щеки и заблестела на белой коже, как алмаз. – Мне так одиноко… да и детям нужен отец. Ты так хорошо ладишь с детьми, Джан.
– Я буду приходить, как только смогу, – пообещал я, растроганный. Я никогда прежде не думал, что хорошо лажу с детьми. По правде говоря, я не очень любил детей, кроме малютки Деборы, чья застенчивая женственность мне нравилась. – Дорогая, мой брак ничего не изменит, обещаю, – искренне повторил я. – У нас все будет как прежде.
Так и случилось, хотя мой брак немного не соответствовал нашей предварительной договоренности с Фелисити. Мы поженились через девять месяцев после свадьбы Филипа, весной 1928 года, и у нас была прекрасная свадьба в Лондоне. Фелисити решила, что ее свадьба должна быть обставлена со вкусом, что ей надо получить как можно больше от неожиданной прогулки к алтарю. Еда на приеме была отменной, шампанское, натурально, – лучшим, какое можно было достать за деньги, а потом мы весело и шумно уехали в Париж, чтобы еще в течение двух недель праздновать это событие. Но медовый месяц стал моим падением. Перед свадьбой Фелисити сотворила чудеса со своей внешностью, накупила множество платьев, подчеркнувших ее фигуру в нужных местах. Не удовлетворившись революцией гардероба, она уложила волосы у профессионала и, как я подозревал, прошла массу косметических процедур. Результаты были потрясающими. Когда мы добрались до номера в нашей парижской гостинице, я понял, что двойная кровать никак не отразится на некоторых моих физиологических потребностях, о которых я принудил было себя забыть во время путешествия, а когда она наконец нарядилась в наисоблазнительнейшее черное неглиже, какое мне только приходилось видеть, я понял, что всякая попытка воздержания заранее обречена на неудачу.
– Восхитительно! – сказала Фелисити наутро. – Я не допускаю мысли, что могу что-нибудь упустить. Бог с ним, с аннулированием брака, Джан, дорогой, ведь существует еще и развод. Если потом нам понадобится расстаться, мы всегда сможем организовать небольшую измену.
Итак, мы продолжали веселиться сначала в Париже, а потом опять в Лондоне, где остановились на две недели перед возвращением домой. С Фелисити было невероятно весело. Мы ели и пили всюду, от Сохо до Найтсбриджа, и танцевали все, от фокстрота до чарльстона. Мы танцевали до изнеможения. Намного позже, когда я вспоминал о медовом месяце, мне представлялись размытые картинки Лондона, сияющего модерном: коктейли, ночные клубы, джаз-банды, девушки-подростки с коротко остриженными волосами и алыми ртами и танцы, танцы, танцы… Но наша энергия не иссякала. Если мы не танцевали ночь напролет, то целый день носились по Лондону; мы плавали на лодке по озеру, и гуляли в Гайд-парке, и даже сходили в зоопарк. Когда медовый месяц закончился, мы все еще так наслаждались жизнью, что не хотели возвращаться домой. Самое странное, что я к тому времени был искренне рад своей женитьбе на Фелисити и предвкушал радостную семейную жизнь, но, как только вернулся в Корноулл, снова подпал под чары Ребекки, и ничто не могло удержать меня возле жены, даже уважение и привязанность. Конечно, я не говорил Ребекке, что мы с Фелисити провели нормальный медовый месяц и что я по-прежнему сплю с женой раз в неделю даже по его окончании. Мне казалось, что я обязан Фелисити хотя бы этим знаком признательности, потому что она была, как говорят, «своим парнем» и превратила потенциально ужасный брак в веселую, добрую дружбу.
Нам с Фелисити отвели одно крыло Карнфорт-Холла; но два-три раза в неделю мы должны были ужинать в главной части дома с ее отцом и мачехой. Я старался поддерживать с сэром Джастином, который был ужасным старым занудой, сердечные отношения, а он был настолько благодарен мне за подаренную ему надежду на внуков, что даже расщедрился. Он существенно увеличил доход Фелисити; она немедленно открыла для нас в банке общий счет, и после этого мне больше не приходилось волноваться из-за денег. Я купил великолепную экстравагантную машину «испано-сюиза» и несколько новых костюмов. Единственной ложкой дегтя в бочке чистейшего меда нашего счастья оказалась новая мачеха Фелисити, бывшая экономка моего отца Элис Пенмар.
Мы с Элис никогда не любили друг друга; теперь же, оказавшись в родстве посредством наших браков, и не подумали преодолеть взаимную неприязнь. Элис была одной из тех одаренных женщин, которые любят управлять всем, чем только можно. Несомненно, она управляла Карнфорт-Холлом даже успешней, чем Пенмарриком, а сэром Джастином еще лучше, чем моим отцом (я никак не мог решить, были ли они с отцом любовниками, но это казалось мне весьма вероятным). Конечно же, сэр Джастин ее обожал. Мне кажется, он ей нравился, она всегда хорошо к нему относилась, но я был уверен, что ее больше привлекала роль леди Карнфорт, нежели роль жены в традиционном понимании. Когда я женился, ей было тридцать семь лет, она была умна, стервозна и чертовски проницательна.
– Она мне говорила, чтобы я не выходила за тебя замуж, – призналась Фелисити, которой Элис тоже не нравилась. – Ну разве не смешно? Я, конечно, сказала, чтобы она не лезла не в свое дело, – прямо так и сказала! Она, конечно, решила, что я была недопустимо груба, но мне все равно. Потом она принялась рассказывать мне о тебе и о Ребекке, но я беспечно ответила: «Дорогая Элис, не трудись, Джан мне уже все рассказал!» Она прямо побагровела от злости. Очень смешно.
Я занервничал. Мне не было стыдно за роман с Ребеккой, но ради нее и детей я пытался держать нашу связь в секрете. Кроме того, мне приходилось думать о Фелисити; мне не хотелось, чтобы неприятные слухи расстраивали ее, а если Элис Карнфорт начнет всем рассказывать о моей любовнице в Морве, дело кончится тем, что тесть будет мной очень недоволен.
Я был очень раздражен.
– Интересно, как Элис узнала о моих отношениях с Ребеккой? – сказал я Фелисити, когда мы вдвоем размышляли над этим.
– Элис знает все, – ответила Фелисити. – Она такая. Она коллекционирует слухи, как другие женщины коллекционируют шляпки, и чует незаконную связь, даже если пара на людях только улыбнулась и сказала друг другу: «Хорошая погода, не правда ли?» Она меня поражает. Мне кажется, ее талант собирать слухи равен только ее способности обводить престарелых мужчин вокруг пальца. Никогда не забуду, как я была шокирована, когда папа сказал, что собирается на ней жениться. Я знала, что она давно ему нравится, но никогда не думала, что он позволит ей увлечь себя к алтарю. Ведь он же терпеть не мог ее отца за то, что тот сто лет назад соблазнил и обманул бедную тетю Джудит, но Элис, по всей видимости, не составило труда убедить его, что ее отец сделал тете Джудит большое одолжение, сбежав с кем-то еще! Честно признаться, мне кажется, что она, если бы постаралась, смогла бы убедить его, что черное – это белое.
Мы еще некоторое время мрачно размышляли об Элис.
– На твоем месте я бы не волновалась, – наконец сказала разумная Фелисити. – Пока я нахожусь на седьмом небе от семейного счастья, папа не поверит ни единому плохому слову о тебе. Его волнует только мое счастье, а если я счастлива, то он охотно поверит, что твои визиты в Морву продиктованы исключительно мотивами христианской благотворительности по отношению к овдовевшей невестке и бедным осиротевшим племяннице и племяннику. А пока Ребекка не бросит детей и не умчится с тобой на шальной уик-энд, он и бровью не поведет.
Это было правдой, но мысль об Элис все равно меня беспокоила, меня сверлило подозрение, что она еще сумеет отравить мое существование.
Однако, если не считать Элис, мне было грех жаловаться на свою новую жизнь женатого человека. На меня все еще время от времени нападало страстное желание получить Пенмаррик, и даже здесь мои перспективы улучшались. Детей у Филипа и Хелены не было, а еще я узнал, что большую часть времени Хелена проводит в особняке Ползиллан с моей сестрой Жанной и ее мужем Джералдом Мередитом. И наконец весной 1930 года все мои сомнения относительно сексуальных наклонностей Филипа развеялись: однажды субботним вечером, прогуливаясь с Ребеккой по Сент-Ивсу, я заметил, как Филип и Тревоз выходили из одного из самых грязных пабов в сердце квартала, в котором обитала богема. Мне хватило беглого взгляда на них, чтобы понять все.
Самое странное, что поведение Филипа меня не удивило, потому что я давно подозревал, что он гомосексуалист, но вот Тревоз шокировал меня до глубины души.
Я остановился как вкопанный, глядя на них. Они меня не видели. Они не видели никого, кроме друг друга. Филип смеялся. После женитьбы он стал мрачным, но в этот момент он мрачным не был. Тревоз тоже смеялся. Его обычное надутое выражение лица испарилось, улыбка была непринужденной и естественной. Они вместе прошли по аллее, руки в карманах, движения неторопливы, словно у них не было никаких забот. Они чувствовали себя в своей тарелке, были невозмутимы и явно ладили друг с другом.
– Что ты увидел? – спросила Ребекка, неожиданно почувствовав, что я не всецело поглощен ею, но, хотя она повернулась и огляделась сразу же, Филип и Тревоз уже скрылись из виду.
Немного помолчав, я сказал: «Ничего особенного. Так, парочку странных художников», и вскоре мы заговорили о чем-то другом.
Но тогда я понял, что происходит между Филипом и Хеленой. Брак не удался; детей у них не будет. А через несколько месяцев, как раз когда я думал, что мои шансы унаследовать Пенмаррик намного возросли, жизнь всех нас нежданно-негаданно была разрушена несчастьем на шахте Сеннен-Гарт.
Глава 2
Иоанн наконец женился на Изабель де Клер, наследнице аристократического титула Глостер; хотя прозвище Безземельный пристало к нему на всю жизнь… теперь он стал одним из самых крупных землевладельцев запада.
Альфред Дагган.Дьявольский выводок
Ричард попытался сравнять шансы с потенциальными конкурентами в борьбе за престолонаследие… Иоанном и его племянником Артуром, сыном Джеффри Бретонского. В конце XII века еще не существовало законов о наследстве, и у них обоих были хорошие шансы… Проблема с уравниванием шансов состоит в том, что это получается лишь в случае, если все стороны стараются уравнять шансы.
У. Л. Уоррен.Иоанн Безземельный
Конечно, всем было жаль Филипа.
Даже мне было его жаль. Пока вся Англия и все журналисты мира расточали заслуженное сострадание вдовам и сиротам, ставшим жертвами бедствия, все люди в окрестных приходах думали еще и о Филипе. Шахта была тем делом, за которое он дрался всю свою жизнь; всех умерших он мог считать своими друзьями, а среди погибших был и Алан Тревоз.
Горе Филипа, вероятно, было непереносимым. Я сам настолько ужаснулся при виде этой трагедии и так был потрясен потерей стольких знакомых мне людей, что не мог не выразить ему свое сочувствие.
Но он не нуждался в моем сочувствии.
– Есть люди, которым сейчас еще хуже, чем мне, – сказал он, не дав мне договорить, и немедленно направил свою невероятную энергию на создание национального фонда для вдов и сирот и на посещение каждой семьи, чтобы убедиться, что никакая материальная нужда не усугубляет их горя.
Тогда я увидел его в новом свете. Я думал, что он эгоистичен и думает лишь о себе, но теперь убедился, что он думает только о других; люди в горе обращались к нему, а у него откуда-то брались силы, чтобы их утешать. Раньше я думал, что он жесток и холоден, и сомневался, что какая-нибудь трагедия может глубоко его тронуть; я никогда не видел, как он плачет, на похоронах он никогда не показывал ни малейшего признака подавленности. А теперь я убедился, что он по-настоящему страдает, и страдание было для него тем тяжелее, что он, несомненно, обладал нечеловеческой выдержкой, которой так жалко гордился.
Фелисити любезно вызвалась сопровождать меня на похороны, и, хотя необходимости в ее присутствии не было, я с облегчением принял ее предложение. Испытание, переносимое вдвоем, всегда легче, чем когда переживаешь его в одиночестве, но даже в присутствии Фелисити это все равно было ужасно. Знаменитое английское присутствие духа никогда не входило в число моих добродетелей, а горе было настолько заразительным, что я до сих пор стыжусь своей реакции.
Я увидел Филипа через несколько дней после этого; по всей видимости, он нашел какое-то уединенное местечко, где мог зализывать раны, как какой-нибудь горделивый золотистый лев после битвы не на жизнь, а на смерть. Я как раз задумался, не стоит ли мне заехать в Пенмаррик, чтобы посмотреть, не смогу ли я помочь чем-нибудь ему или Хелене, когда мне позвонил не кто иной, как сам Филип.
Говорил он резковато и непринужденно, как всегда, но, к моему удивлению, пригласил меня выпить с ним в Пенмаррике на следующий вечер. Хелена, как он мне сказал, вечером будет в особняке Ползиллан; Фелисити он не пригласил; мы должны были встретиться с глазу на глаз.
– Мне нужно кое-что с тобой обсудить, – сказал он коротко. – Можешь прийти в шесть тридцать? – И со своим обычным высокомерием положил трубку, прежде чем я успел ответить.
Когда я послушно явился в Пенмаррик в назначенный час, то так нервничал, что чуть не въехал на ступеньки парадного входа. Медлин, наблюдавший за моим прибытием с порога, неодобрительно поджал губы, но потом елейно улыбнулся и проводил меня в библиотеку.
Там меня ждал Филип. Выглядел он лучше. Морщины страдания по-прежнему прочерчивали лицо у рта, но глаза были уже не такими усталыми, а руки не дрожали. Он пил апельсиновый сок.
– Садись, – сказал он. – Что будешь пить? Виски?
Когда я сел и притворился, что расслабился, нервы мои напряглись еще больше.
– Отлично, – весело сказал я. – Спасибо.
– Прости, что я с тобой не пью, но в последние дни я выпил столько алкоголя, что хватит на всю жизнь.
Мы сели друг напротив друга у камина. Наступило молчание. Я был уверен, что встреча со смертью заставила его задуматься о завещании и он решил обсудить со мной мое положение наследника. Но, несмотря на нервное возбуждение и предчувствие, я принял как можно более спокойное выражение лица и заставил себя ждать, пока он начнет разговор.
Он затянулся сигаретой, погасил спичку. Он не спешил. Он был хозяином Пенмаррика, хозяином положения. Он мог делать все, что захочет.
Я все ждал, ненавидя его за то, что он держит меня в напряжении, пока наконец он не проговорил беззаботно, словно новость не должна была меня заинтересовать:
– Я тут строил планы на будущее.
Повисла пауза.
– Правда? – вежливо сказал я.
– Да. Я не собираюсь жить здесь, как будто ничего не случилось. Я решил уехать. Я уезжаю из Пенмаррика.
– Уезжаешь?!
– Да, я решил поехать в Канаду на оловянные шахты в Скалистых горах и немного поработать там.
– В Канаду?! – Я начал думать, уж не случилось ли у меня что-нибудь со слухом. Я не мог поверить тому, что услышал.
– А что я буду делать, если останусь в Корнуолле? Гулять по скалам мимо мертвых шахт Корнуолльского Оловянного Берега? Ходить по вечерам в паб в Сент-Джасте, зная, что не встречу там никого из своих друзей? Может быть, потом, когда мой мозг примирится с несчастьем, но не сейчас. Теперь я хочу только уехать.
На сей раз я был так сражен, что не смог произнести ни слова. Пальцы мои крепко сжали бокал.
– Я, конечно, вернусь, – непринужденно сказал он. – Я даю себе три года. Если мне там не понравится, я вернусь раньше, но пока планирую отсутствовать три года.
– Но, великий Боже, Филип! – воскликнул я, неожиданно обретя дар речи. – Что ты скажешь маме, черт побери? Как ты собираешься ей об этом сообщить?
Он поднял брови.
– Дорогой Джан-Ив, – иронично сказал он мне тем тягучим голосом, который сразу напомнил мне о нашем отце, – если ты думаешь, что наша мать из тех женщин, что способны впасть в истерику просто оттого, что их любимый сын собирается уехать за границу, то ты ее совсем не знаешь. Я сообщу ей эту новость сегодня вечером и не сомневаюсь, что когда она поймет, почему я уезжаю, то не станет меня удерживать. – И прежде чем я успел ответить, он коротко бросил: – Да, кстати, раз уж мы заговорили о матери, позволь мне надеяться, что, пока я отсутствую, ты будешь заходить к ней хотя бы раз в неделю. Обещаешь?
– Да, конечно… Боже, неужели ты можешь сомневаться в том, что я буду заботиться о собственной матери! Мне очень жаль, что я давно к ней не заходил, я был занят.
– Да, – холодно сказал он. – Я заметил, сколько времени ты проводишь в Морве у нашей невестки.
– Я…
– В отношении мамы меня беспокоит еще один вопрос: Адриан вскоре сменит старого Барнуэлла на посту священника Зиллана. Ты об этом уже слышал? Сегодня утром я получил письмо от Адриана и решил, что он с той же почтой написал Уильяму, но, может быть, ты с Уильямом еще не разговаривал сегодня. По всей видимости, это назначение еще не окончательно, но Адриан добивается перевода из Оксфордского прихода больше ради Барнуэлла, чем ради себя. Барнуэлл уже стар, и ему не терпится уйти на покой, но ему не хочется оставлять дом, где он жил последние пятьдесят лет, и место, где он провел большую часть жизни. Идея жить в одном доме с Адрианом понравилась ему больше, чем жизнь с незнакомцем. Если ты помнишь, он всегда был привязан к Адриану.
– А Адриан на это согласен? Это не помешает его карьере?
– Адриан не только согласился на это. Он сам это предложил, когда услышал о трудностях Барнуэлла, и не отставал от него, хотя Барнуэлл сказал, что ему будет лучше в Оксфорде. Ты же знаешь, как Адриан благороден и великодушен. Он никогда не упустит возможности сделать доброе дело, да и потом, мне кажется, надолго он в Зиллане не останется; Барнуэлл не может жить вечно, а ему сейчас, должно быть, около девяноста.
Я молчал, думая о своем младшем сводном брате. Я всегда ему слегка завидовал, потому что Уильям так его любил, при этом меня восторгали его интеллект и человеческие недостатки, чтобы не сказать – нечеловеческие достоинства. После войны он стал слишком много курить, у него появилась страсть к автомобилям. Когда бы он ни приезжал в Корнуолл, ему всегда хотелось прокатиться в моей «испано-сюизе», а часть наследства, оставленную ему отцом, он потратил на покупку компактного приличного «форда». Он пояснял, что машина ему нужна из-за ранения ноги, полученного на войне, но я-то знал правду. Рыбак рыбака видит издалека. Он был не женат и вел себя не как все настолько, что не только проповедовал целомудрие, но и хранил его; но я подозревал, что в Оксфорде, прежде чем принять решение стать священником, он успел перебеситься, потому что я до сих пор помню, как он покраснел на лужайке в саду у священника, когда мы с ним познакомились с Ребеккой, и всегда знал, что, в отличие от Филипа, он находил женщин привлекательными.
– Он написал мне, так как волнуется из-за того, что мама будет одной из его прихожанок, – продолжал Филип. – Он просил меня обсудить с ней этот вопрос, сказал, что поймет, если она не захочет, чтобы он к ней заходил, и после его назначения станет прихожанкой церкви в Сент-Джасте. Хорошо с его стороны подумать о ее чувствах.
– А что сказала мама?
– Еще не знаю. Я сегодня не смог съездить на ферму и обсудить с ней это. Но если она в будущем захочет посещать церковь в Сент-Джасте, надеюсь, ты будешь возить ее туда на машине каждое воскресенье.
– Конечно, я позабочусь о транспорте, – уклончиво сказал я. Если Адриан станет священником в Зиллане, мне бы хотелось услышать его проповеди и посмотреть, как он служит. Мне нравилось каждую неделю ходить в церковь. Помимо чисто интеллектуального интереса к религии, мне полюбились ритуалы и традиции церковной службы, а в юности мне казалось, что я мог бы перейти в католичество; но в ту пору никто не пытался обратить меня в католичество, а когда период юношеской горячности закончился, мысль, что придется признаваться в грехах целомудренному священнику, стала мне отвратительна.
– Неприятно, что Адриан переезжает в Зиллан, – говорил Филип, – но ничего не поделаешь. Конечно, мама не захочет, чтобы он к ней заходил. Если возникнут какие-нибудь проблемы, ты, я надеюсь, вмешаешься… А теперь позволь рассказать о других моих распоряжениях. Во-первых, я решил, что никто из членов семьи, кроме мамы, не будет принимать участие в управлении Пенмарриком, пока меня не будет. Так намного надежнее и проще для всех, и если что-нибудь стрясется, то не возникнет неприятного осадка. Я и так уже решил уволить Уильяма…
– Уволить Уильяма?! Но…
– Да, я уже некоторое время назад подумал, что он недостаточно хорошо управляет усадьбой, и надеюсь, что твой тесть мог бы нанять его управлять Карнфорт-Холлом, – я помню, ты говорил мне, что ваш управляющий стар и не может уже сесть на лошадь. Что касается Пенмаррика, то я оставляю его в руках профессионала: помнишь Смитсона, он был управляющим в замке Менерион? А поскольку Фрэнсис Сент-Энедок продает замок гостинице, то Смитсон теряет работу, поэтому я и решил предложить ему место здесь. Фрэнсис говорит, что он предан, трудолюбив, квалифицирован и так далее, так что это представляется мне наилучшим решением. Я…
– Минуточку, – вставил я. Новость, что Уильяма увольняют, шокировала сама по себе, но то, что его заменит Смитсон, было еще хуже. – Я знаю Смитсона. Это невзрачный человечек с куньим лицом и густым северным акцентом. Корнуолльские фермеры никого не будут любить меньше, чем его. Послушай, Филип, если ты хочешь, чтобы кто-нибудь управлял имением, уверен, что я бы справился…
– Ты бы справился, – прямо сказал Филип, – но, как я уже сказал, я не хочу, чтобы кто-нибудь из членов нашей семьи жил в Пенмаррике, пока меня нет. Мне кажется, что безопаснее оставить поместье в руках наемного профессионала.
– Ты хочешь сказать, что мне нельзя будет и носа показать в Пенмаррик, пока тебя не будет?
– Пойми, это для твоего же блага. Если что-нибудь случится, я не смогу обвинить тебя.
– Но ведь кто-то же должен контролировать Смитсона, кто-то должен следить за счетами! Не думаешь же ты, что Хелена с этим справится!
– Хелена возвращается в особняк Ползиллан, – холодно сообщил Филип, – поскольку, раз в Канаду я уезжаю один, вряд ли есть смысл и далее притворяться, что наш брак был успешным. Но я оставляю экономку и совсем немного прислуги, а у мамы и у Майкла Винсента будут полномочия поверенных, и они будут следить за счетами. Я попросил Майкла присылать сюда Саймона Питера Рослина раз в месяц присматривать за делами.
– Саймона Питера Рослина! – Я был поражен.
– Да, он сказал мне, что вы знакомы по Оксфорду. Я и не знал, что он твой друг.
– Он мне не друг, – сказал я. – Я видел его пару раз, а как-то мы выпили вместе, но он был одним их тех трудолюбивых мальчиков из простых школ, что работают на стипендию: делу – время, а на потеху и часа не остается. Кроме того, он старше меня. Он был уже на третьем курсе, когда я поступил на первый. – Саймон Питер Рослин был двоюродным братом Ребекки, единственным сыном ее дяди Джареда. Это был бледный, замкнутый, очень скучный молодой человек, его отличали невероятное усердие в работе, фанатичная преданность левым партиям и полное отсутствие интереса к развлечениям, близким сердцу большинства выпускников. – Кажется, он успешно закончил юридический, – сказал я, – но разве что мальчики из простых школ поступают в Оксфорд с мыслью, что там только и занимаются тем, что зубрят ad infinitum[14]. Впрочем, мне кажется, он действительно хорошо учился.
– Он отлично работает у Майкла, – заметил Филип. – Мне кажется, Майкл когда-нибудь сделает его партнером. Он уже два года как помощник поверенного и создал себе имя.
– Правда? – сказал я. Мне было неинтересно выслушивать историю о похвальных попытках фермерского сына преуспеть в профессии среднего класса. – Удивительно, что Майкл взял его в свою фирму, если учесть, что Майкл – один из величайших снобов, доставшихся двадцатому веку от девятнадцатого. Но может быть, он думал, что таким образом отдает дань времени и поступает демократично.
– Мне Саймон Питер нравится, – упрямо повторил Филип, наливая себе еще апельсинового сока. Я оглядел элегантную мебель, картины маслом на стенах и неожиданно представил себе, как Саймон Питер Рослин раз в месяц будет обедать в Пенмаррике, когда приедет проверять счета. Саймон Питер Рослин с его неумелым оксфордским произношением, голубыми невеселыми глазами за очками без оправы и мягкими белыми руками, дергающими за юридические ниточки, с помощью которых он проникнет в мой дом, на мою землю.
– Должен сказать, – произнес я с рассчитанной небрежностью, – я нахожу крайне несправедливым, что Саймону Питеру Рослину будет дозволено приходить сюда, когда ему взбредет в голову, а мне даже нельзя будет и носа показать в течение трех лет.
– Несправедливым? – воскликнул Филип, посмотрев на меня своим тяжелым, холодным взглядом. – Не вижу в этом ничего несправедливого. Это просто удобное решение сложной проблемы – как еще можно избежать семейных неурядиц, пока я нахожусь за семь тысяч миль на другом краю света? Честно признаться, меня удивляет, что ты так из-за этого расстраиваешься. Что для тебя Пенмаррик? Я понимаю, что теперь, когда Сеннен-Гарт закрылся, ты будешь искать работу, но уверен, что Уильям с удовольствием примет твою помощь в управлении поместьем Карнфорт, если твой тесть даст ему работу, конечно. На самом деле теперь, когда ты так хорошо обеспечен, тебе и работать-то незачем. Твоя жена – богатая наследница, и, когда умрет старый Карнфорт, ты станешь хозяином особняка Карнфорт. У тебя будут и деньги, и земля, и, честно признаться, мне кажется, что в особняке жить гораздо приятнее, чем в этой разваливающейся могиле. Ты богат! Улаживая юридические проблемы с помощью Майкла и Саймона Питера, я исходил из того, что тебе не нужен ни Пенмаррик, ни мои деньги, если я умру раньше тебя.
Сердце мое замерло. А когда забилось опять, я почувствовал себя так, словно меня ударили ниже пояса. Мне нечем было дышать.
– Я не совсем понимаю, – очень четко произнес мой голос откуда-то издалека. – Ты хочешь сказать…
– Я только что составил завещание, – сообщил Филип. – Я все оставил Джонасу.
Я уставился на него. Поначалу мне было даже трудно понять, что он сказал. Мне показалось, что молчание длилось вечно, хотя на самом деле прошло, может быть, не более пяти секунд, пока наконец мне удалось выдавить вежливое:
– Понимаю. Ребекка очень обрадуется.
– Мне казалось, что это будет справедливо, – сказал он. – В конце концов, как я и сказал, ты получишь особняк Карнфорт и все деньги Карнфортов, а у мальчика нет ничего, кроме фамилии Касталлак. Я собираюсь сделать его моим наследником, оплатить его обучение, позаботиться о том, чтобы он знал все о нашем родовом поместье, и так далее. Когда я вернусь из Канады, ему будет семь и я смогу узнать его получше. Он сможет проводить в Пенмаррике выходные.
Я ничего не сказал. Я лишился дара речи.
– Я решил сообщить тебе о своем решении раньше, чем другим, – продолжал Филип, – потому что после Джонаса это более всего касается тебя.
– Большое спасибо.
– Завтра я повидаюсь с Ребеккой и расскажу ей все. Еще мне хочется посмотреть на мальчика, я ведь его почти не видел. Честно признаться, мне бы больше хотелось назначить наследником Эсмонда, но ведь по условиям отцовского завещания он не может им стать.
Меня охватило неудержимое желание ударить его и отомстить, хотя бы пустячно, за обиду, которую он мне нанес.
– Значит, ты потерял надежду на то, что у тебя родится собственный сын? – простодушно спросил я. – Горько слышать это.
Он даже не поморщился. Он поднял голову, посмотрел мне прямо в глаза и сказал напрямик:
– Я уже признал, что мой брак неуспешен, а раз мы с женой не живем вместе, то вряд ли я могу ожидать появления сына.
– Разве ты не можешь развестись и создать новую семью?
– У меня нет совершенно никаких оснований для развода, и у Хелены – тоже. Даже если бы мы развелись, то последнее, что я надумал бы сделать, – это жениться с целью обзавестись сыном. – Он нервно прошел к буфету и взял в руки графин с виски. – Еще выпьешь?
– Нет, спасибо. Я лучше пойду.
Каким-то образом мне удалось выйти из дома, не потеряв над собой контроль, но когда я сел за руль, то не чувствовал уже ничего, кроме ярости; я так рассвирепел, что мне было страшно вести машину. Мне удалось доехать до ворот поместья; там я остановился, вышел и принялся ходить возле машины взад и вперед, пытаясь успокоиться, но безуспешно. В голове стучало, что мне на три года запретили появляться в Пенмаррике, что меня лишили моего законного наследства в пользу четырехлетнего ребенка, который не способен отличить Пенмаррик от Букингемского дворца.
Ярость причиняла боль; сердце мое словно разрывалось в клочки. Я не мог поверить, что меня так упорно преследует несправедливость. Как будто я могу удовлетвориться особняком Карнфорт! Как будто этот особняк когда-нибудь будет значить для меня столько же, сколько Пенмаррик! Я был вне себя от негодования, меня снедало беспомощное желание отомстить.
– Он об этом пожалеет, – сказал я серым стенам, окружавшим усадьбу. – Я заставлю его пожалеть об этом. Он за это заплатит. – Заухала сова, в темноте вздохнуло дерево, морской бриз остудил щеки. – Я не сдамся, – сказал я им. – В конце концов я получу то, что хочу, сколько бы людей ни стояло у меня на дороге.
Я все ходил взад и вперед, планируя, как буду добывать справедливость и исправлять тот ущерб, который был причинен мне. Я закурил сигарету, выкурил ее до конца, раздавил окурок в пыли под ногами. Потом наконец сел в машину и поехал в Морву, но не доехал еще и до Пендина, когда понял, что мне не хочется видеть Ребекку. Как только она поймет, что я расстроен, то захочет узнать, в чем дело, а как только узнает, то будет на седьмом небе от радости за своего дорогого сыночка.
– К черту Ребекку, – сказал я рулю и развернул машину к холмам в сторону Пензанса. – К черту Джонаса. К черту всех!
Меня охватило самое ужасное чувство одиночества, такое невероятное, словно я стоял один в пустыне, которая простиралась вдаль, насколько мог видеть глаз. Когда я приехал в особняк Карнфорт, мне потребовалось известное время, чтобы обрести равновесие, но в конце концов я взял себя в руки и начал трезво размышлять о ситуации, в которую меня поставил Филип.
Во-первых, я понял, что полон решимости жить в Пенмаррике. Я мог довольствоваться жизнью в особняке Карнфорт, пока был уверен, что унаследую Филипу и что Карнфорт – мое временное пристанище, но теперь я восстал против мысли, что проведу там всю свою жизнь; формально лишившись Пенмаррика, я обнаружил, что нуждаюсь в нем больше, чем когда-либо прежде. Я поставил себе целью во что бы то ни стало доказать Филипу, что он неверно оценил ситуацию и занял неправильную позицию, а поскольку о человеке судят по делам, то я решил, что наилучшим способом продемонстрировать Филипу его ошибку будет проникнуть в Пенмаррик и управлять поместьем. Таким образом я докажу ему, что Пенмаррик, а не Карнфорт – моя главная забота. В то же время я покажу, что у меня есть административные способности. Как только я смогу убедить Филипа, что достоин стать его наследником, он, конечно же, и думать забудет о Джонасе. Его любимым племянником был Эсмонд, а Джонас к тому же воспитывался в рабочей среде, окруженный Рослинами, и, понятно, не подходит для такого наследства, которое Филип намеревался ему оставить.
Филип запретил мне под каким бы то ни было предлогом появляться в Пенмаррике, и его надо было заставить переменить это решение, прежде чем он уедет из страны.
На следующее утро я встал рано, срезал в теплицах Карнфорта огромный букет экзотических цветов и отправился в Зиллан к матери.
Мать встретила меня с большой радостью, восторженно вскликнула при виде цветов и сервировала для нас чай на кухне. Выглядела она хорошо; ее движения не были похожи на движения старой женщины, а когда мы расположились за столом, я залюбовался ее грацией и осанкой. И мне было легче легкого сделать ей комплимент, что выглядит она молодо. Вскоре мне удалось повернуть разговор в нужное русло, и мы, как всегда, заговорили о Филипе и его планах.
– Ты очень будешь скучать по нему, – с жалостью сказал я. – Тебе будет тяжело.
– Я предпочитаю, чтобы он был счастлив в Канаде, чем несчастлив в Корнуолле, – сказала верная Филипу мать, – и это правда. Я не переношу, когда он несчастлив. Конечно, я была шокирована, услышав о его планах, но, убедившись, что он на самом деле этого хочет, я приложила все усилия, чтобы примириться с неизбежным. Я никогда не стояла у Филипа на пути. Я всегда хотела для него самого лучшего, а если для него наилучшее – отправиться на три года за границу, то с моей стороны было бы неправильно умолять его остаться. Кроме того, я буду не совсем одна. Я каждый день смогу общаться с Энни и с девушками Тернер, а ты и Жанна живете всего в нескольких милях отсюда. Мне не на что жаловаться. – Она замолчала, чтобы отхлебнуть чаю, а я как раз приготовился пообещать, что буду часто заходить, когда она сказала: – Мистер Барнуэлл будет заходить ко мне время от времени, хотя он и очень стар и мало двигается. Мистер Барнуэлл был мне хорошим другом с тех пор, как я приехала в Зиллан. Печально, что он скоро покинет свой пост, но я рада, что он по-прежнему будет жить в своем доме.
– Да, для тебя это очень хорошо, – нейтрально проговорил я и сразу вспомнил о новом священнике, сыне моего отца от соперницы матери, Розы Парриш. Я решил, что более тактично будет увести разговор от темы зилланского священника.
– Что касается планов Филипа… – начал я, но был прерван.
– Я слышала, что на помощь мистеру Барнуэллу приедет Адриан Парриш, – перебила меня мать. – Мне сказал Филип вчера вечером.
– Да, – пробормотал я. Мне было как-то не по себе. – Мне он тоже сказал. – Я не знал, о чем говорить дальше.
– Филип сказал, что я смогу посещать церковь в Сент-Джасте, а Адриан не будет ко мне заходить.
– Конечно, мама, – быстро произнес я. – Я распоряжусь, чтобы каждое воскресное утро машина из Пенмаррика приезжала за тобой и отвозила в Сент-Джаст.
– Но я не хочу ездить в Сент-Джаст, – сказала она. – Церковь в Зиллане – моя любимая церковь, я не хочу больше нигде молиться. – Она прихлебнула чай. – Только не говори Филипу, – попросила она. – Его расстроит, что я посещаю богослужения, которые проводит Адриан, поэтому я не скажу ему, что не поеду из Зиллана в Сент-Джаст. Не думаю, что мне будет неприятно посещать службы Адриана. В конце концов, священник есть священник, не правда ли? Не имеет значения, кто он и откуда. Не следует поддаваться предрассудкам, и, кроме того, мистер Барнуэлл так его любит, что, наверное, в нем есть что-то, заслуживающее похвалы, правда?
– Конечно… – Я был так удивлен ее решением, что не мог придумать, что еще сказать.
Но мать уже переменила тему разговора.
– Жаль, что Хелена не будет жить в Пенмаррике, – сказала она, и тень промелькнула у нее на лице. – Я обещала Филипу, что в его отсутствие присмотрю за делами усадьбы, но меня удивило, что Хелена не сможет сама о них позаботиться.
Я решил не касаться скользкой темы брака Филипа.
– Я рад, что хотя бы ты будешь туда ездить, чтобы содержать дом в порядке, – быстро проговорил я. – У меня нет уверенности в том, что Саймон Питер Рослин сумеет поддерживать имение в порядке.
– Саймон Питер Рослин! – воскликнула мать и презрительно скривила губу. – Не знаю, чем руководствовался Майкл, нанимая в помощники сына фермера, но война так многое изменила, от старых времен ничего не осталось. Джаред, конечно, рад, что его сын так хорошо продвинулся, работает на должности, приличествующей джентльмену…
– …которая позволяет ему раз в месяц посещать Пенмаррик в качестве почетного гостя, – ввернул я. – Да, кстати, мама, а как часто ты сама собираешься ездить туда?
– Ну, раз в две недели, вероятно.
– Я бы, конечно, предложил подвезти тебя, – с деланым сожалением произнес я, – но я уверен, что Филип этого не позволит. Мне строго-настрого запрещено посещать Пенмаррик, пока его не будет там.
– Ерунда! – сразу сказала мать. – Мне гораздо удобнее ездить с тобой в Пенмаррик на машине, и я уверена, что Филип не станет возражать, если ты будешь время от времени провожать меня туда! Я ему все объясню, и он, конечно, поймет… Еще чаю, дорогой?
Я не отказался. Я почувствовал себя лучше; тепло удовлетворения, которое появляется после того, как выполнено сложное задание, разлилось по телу.
Одной ногой я уже стоял в преддверии своей грезы.
Через неделю я сжал зубы, собрал весь свой запас ханжества и заехал к Ребекке, чтобы поздравить с удачей, выпавшей ее сыну. Она сердилась на меня, потому что после злосчастного визита в Пенмаррик я у нее не был, но я привык к тому, что она сердится, и сумел быстро поправить ее плохое настроение, так что она заулыбалась. Она даже пригласила меня остаться на обед, но я уже договорился с Уильямом и Чарити пообедать в Сент-Джасте, поэтому пообещал пообедать у нее в другой раз.
Уильям хотел переехать из Сент-Джаста. Он удивительно по-философски отнесся к увольнению из Пенмаррика, и я понял, что ему не нравилось работать на Филипа и он с радостью ухватился за должность управляющего в Карнфорте. Политика Филипа по выдавливанию всех возможных денег для поддержания жизни Сеннен-Гарта не совпадала с традиционной политикой Уильяма, который стремился поддерживать хорошие отношения с арендаторами и заботился об их финансовом положении в тех случаях, когда у них возникали трудности. Филип обвинил Уильяма в непрофессионализме, а я был слишком хорошо знаком с состоянием дел, которые находились под началом Уильяма, чтобы защищать его перед Филипом, но непрофессионализм не самый страшный грех, и я без колебаний порекомендовал Уильяма тестю, как только узнал, что он вот-вот потеряет работу в Пенмаррике.
Когда я в тот день приехал в его дом, Чарити сказала мне, что Адриан уже прибыл из Оксфорда и в следующее воскресенье будет служить свою первую литургию в Зиллане. Сообщив эту новость, она вернулась на кухню, чтобы позаботиться об обеде, и я оказался в обществе своих сводных братьев.
Когда я вошел в комнату, они стояли у камина: Адриан – высокий и худой, Уильям – на дюйм-другой ниже и на несколько дюймов шире в талии. Они не были похожи, и все же между ними имелось какое-то странное сходство. У них были одинаковые жесты, одинаковые ужимки, одинаковые выражения лиц, и это неуловимое подобие было особенно заметно, когда они стояли рядом.
– Джан-Ив! – тепло сказал Адриан и протянул руку, чтобы меня поприветствовать.
Он сделал шаг вперед, его худая фигура излучала энергию, рукопожатие было замечательно крепким. У него был очень подходящий для священника характер. Никто бы не усомнился в его цельности, в нем была мужественность, которая вызывала уважение у прихожан обоих полов, а не только женской части его паствы. У него был сильный рот, редеющие каштановые волосы и голубые поблескивающие глаза.
Я часто задумывался, почему он так и не женился.
– С приездом, – ответил я, пожимая ему руку. – Как ты себя чувствуешь по возвращении в эту часть Корнуолла? Жду не дождусь твоей первой службы.
– Мне понадобится твоя моральная поддержка! Я рад, что ты придешь.
– Ничто не удержит меня, – сказал я с улыбкой, – и, как ты, должно быть, удивишься, мою мать тоже ничто не удержит. Она сказала мне недавно наедине, что зилланская церковь – ее любимая и что она не собирается молиться где-нибудь в другом месте. Она, конечно, не сообщит об этом Филипу, но, мне кажется, с нетерпением ждет твоего появления за кафедрой.
Наступило молчание. У Уильяма на лице было неопределенное выражение, то самое, какое всегда появлялось, когда речь заходила о моей матери, но я увидел, что его глаза расширились от удивления. Я посмотрел на Адриана. На его лице не было ни неопределенности, ни недоверия. На один краткий миг он обомлел и смутился, но это выражение тут же исчезло, сменившись проявлением вежливого интереса.
– Это прекрасно с ее стороны, и я с нетерпением жду ее появления. Но все же я не навещу ее, пока она сама меня не пригласит. Одно дело – видеть меня в церкви, где я под сутаной теряю личные качества, и совсем другое – оказывать мне гостеприимство за чашкой чая в гостиной.
Я понял, что ему не хочется идти к ней, и я не винил его. На его месте я и сам вряд ли пошел бы к ней.
– Ты, наверное, слышал, что Филип назначил Джонаса наследником, – сказал я, пытаясь переменить тему. – А знаешь, как теперь процветает Саймон Питер Рослин? Непонятно, почему Филип ему так симпатизирует.
– А я думаю, это понятно, – возразил Уильям, прежде чем Адриан смог вставить слово. Уильям был намного проницательнее, чем многие думали. – Филип симпатизирует Саймону Питеру не вопреки его происхождению, а как раз благодаря ему. Если бы Саймон Питер был джентльменом, я очень сомневаюсь, что Филип заметил бы его; мы ведь знаем, что Филип страдает от извращенного снобизма, и это только еще один пример предпочтения, какое он выказывает выходцам из рабочего класса.
Пока Уильям смешивал напитки и подавал нам бокалы, мы еще поговорили о Саймоне Питере. Адриан считал, что очень похвально со стороны Саймона Питера столь преуспеть, несмотря на свое низкое происхождение, но я указал ему, что, каким бы это происхождение ни было, у Саймона Питера все же имелись деньги; несколько лет назад отец Ребекки оставил своему единственному племяннику приличное наследство.
– …А мы все знаем, что Джосс Рослин прикарманил деньги жены и очень мало из них потратил, – заключил я. – Саймон Питер вполне обеспечен. Это действительно так, – сказал я, заживо задетый несправедливостью ситуации, – у него, уж точно, куда больше денег, чем у меня.
Когда я ехал домой в особняк Карнфорт, то думал об этом неприятном факте, но в конце концов отбросил эту мысль и решил больше о Саймоне Питере не думать. Я все еще полагал, что думать о нем было ниже моего достоинства, хотя инстинктивно чувствовал, что мне, хотя и против воли, следует принять его незваное присутствие в моей жизни, гордость же продолжала говорить мне, что такую мелкую сошку лучше просто игнорировать.
Поэтому я проигнорировал Саймона Питера. Как определилось позднее, это была одна из самых дорогостоящих ошибок моей жизни.
Глава 3
Меры, которые король принял в отношении правительства страны на время своего отсутствия, демонстрировали недостаток политической мудрости и способности постигать характеры других.
А. Л. Пул.Оксфордская история Англии:От «Книги Судного дня» Вильгельма Завоевателя до Великой хартии вольностей
Король Ричард ни в чем не мог отказать своей матери. Когда она попросила его разрешения на то, чтобы Иоанн жил при ней в Англии, тот был освобожден от клятвы держаться подальше. И все же наследником Ричарда стал Артур… (Артуру) было всего три года, и он находился под присмотром своей матери, герцогини Констанции… которая якобы являлась наложницей Иоанна Безземельного.
Читать бесплатно другие книги:
