Наследство Пенмаров Ховач Сьюзен
– Мой дорогой Джан! – произнес он, иронически копируя протяжный оксфордский говор. – Разве ты еще не понял, что ты, твой класс и твой образ жизни – анахронизм? Прошлое – твое, все твое, а будущее принадлежит мне. До сих пор тебе удавалось это игнорировать, но, пойми, твое время прошло. Я вращаюсь в твоих социальных кругах, живу в особняке, в котором мог бы жить и ты, и даже делаю предложение женщине из твоего класса, которое она принимает. Твой класс рассыпается, Джан, проваливается у тебя под ногами, и – кто знает? – через двадцать лет я, может быть, буду ужинать с Джонасом в Пенмаррике, а ты будешь жить в том единственном месте, на которое можешь рассчитывать, – на жалкой ферме твоей матери в Зиллане!
Это была последняя капля. Я потерял голову.
– Убирайся! – заорал я на него. – Убирайся отсюда, пока я тебя не выкинул! Убирайся из моего дома!
– Это не твой дом, – учтиво возразил Саймон Питер Рослин. – Как печально! Хорошенькое старинное местечко, не правда ли? Может быть, я когда-нибудь куплю его у Джонаса и сам здесь поселюсь! Будь уверен, что если я это сделаю, то обязательно приглашу тебя на ужин. Я тебя не забуду, Джан, я обещаю. Тебя слишком сложно забыть.
– Пошел ты!..
– Ах, – сказал Саймон Питер, – патина частной школы, известная большинству населения как язык сточных канав! Какой очаровательный совет, старина Джан! Могу ли я предложить тебе сделать то же самое?
И прежде чем я успел вогнать кулак в его чопорный рот, он повернулся и выскользнул из комнаты.
Мне очень хотелось попытаться дискредитировать Джонаса в глазах Филипа, но, к счастью, мать объяснила мне всю глупость подобного плана и убедила меня, что со временем Филип и без моей помощи разочаруется в Джонасе. Правильность этого совета была настолько очевидна, что я был бы дураком, если бы ему не последовал, поэтому я стал просто ждать благоприятного случая и не делал попыток вмешаться.
К тому времени было уже окончательно решено, что осенью Джонас пойдет в подготовительную школу в Суррее, в которой учился Филип, а Ребекка согласилась на то, чтобы Джонас летом проводил выходные в Пенмаррике, чтобы к нему привыкнуть; он будет приезжать в субботу утром, оставаться на ночь, в воскресенье утром посещать церковь с Филипом и Хеленой и после обеда в воскресенье возвращаться домой в Морву. Однако сразу же начались сложности. Прежде всего Джонас предпочитал Хелену Филипу; ему нравилось играть с ней в крокет на лужайке, и он хвостиком ходил за ней, когда она срезала цветы в оранжерее или прогуливалась с собаками по поместью. Во-вторых, несмотря на попытки Филипа заинтересовать его мужскими занятиями, он отказывался ездить верхом, а еще у него было довольно странное для ребенка отвращение к купанию в море или прогулкам по берегу.
– На мой взгляд, это вина его матери, – сказала мне Хелена, когда мы однажды встретились в имении. – Она обоим детям запрещала купаться в море и постоянно напоминала им, как погиб их отец.
Именно отвращение Джонаса к морю завершило дело. К тому времени стоял уже июль, и, проведя восемь выходных в Пенмаррике, он разрешил убедить себя в том, что в прогулке с дядей вдоль скал и по берегу к мысу Корнуолл нет ничего опасного.
Но на пляже он запаниковал и убежал.
Озадаченный, в отчаянии от такого неразумного поведения, Филип вернулся в Пенмаррик, думая, что ребенок прячется за юбками Хелены, но обнаружил, что Джонас исчез. Тогда-то мне и пришлось вмешаться; Филип пришел ко мне в контору, спросил, не видел ли я Джонаса, и, узнав, что не видел, рассказал мне все.
– Наверное, он побежал домой, – сделал я логичное предположение.
– Но сегодня же суббота! – Филип сердито посмотрел на меня. – Черт побери, он ведь уже привык по субботам ночевать у нас! Зачем он побежал домой? Он что, думал, что я его побью? Маленький глупец! Я и пальцем его не трогал, да и не собираюсь, хотя Господь свидетель, что у меня не раз руки чесались взять хлыст…
– Прежде чем что-то предпринимать, надо убедиться, что он дома. – Я думал о глупом поступке Джонаса, и во мне разливалось приятное чувство, я вдруг заметил, что стоит чудесный вечер: солнце светит сквозь зеленые заросли за окном.
– Хорошо, но не мог бы ты пойти со мной в Морву? Если начнутся проблемы с Ребеккой, мне бы хотелось, чтобы рядом был кто-нибудь, кто ее хорошо знает и сумеет остановить ее истерику. Она может подумать, что я заставил Джонаса спуститься в пещеру против его воли или еще что-нибудь.
При мысли о том, что я увижу Ребекку, мой пульс участился. Я задумался, являются ли поиски Джонаса достаточным предлогом, чтобы снова войти в ее кухню и посмотреть, как она заваривает чай, и решил, что да.
Когда мы приехали на ферму, Филип оставил меня в машине, а сам обошел дом вокруг, чтобы войти через заднюю дверь, и, хотя я и приготовился ждать несколько минут, прошло всего тридцать секунд, а он уже сидел со мной в машине одновременно озадаченный и злой.
– Джонас там, – коротко сообщил он, – но Ребекка назвала меня чудовищем и захлопнула дверь у меня перед носом. Не понимаю, какого черта она хотела сказать. Ты не мог бы попробовать убедить ее, что я не тронул и волоска на голове ее глупого отпрыска? Чудовище – это странное слово, я ведь всегда старался быть добрым с мальчиком.
– Позволь мне поговорить с ней, – живо откликнулся я и поспешил к задней двери, чтобы он не успел понять, как я возбужден перспективой снова увидеть Ребекку.
Дверь была заперта, поэтому я постучал и подергал ручку.
– Ребекка? – позвал я. – Можно войти? Это Джан.
Дверь распахнулась, и, прежде чем я успел сказать хоть слово, Ребекка кинулась ко мне с распростертыми объятиями и громко зарыдала у меня на груди.
Я пришел в неописуемый восторг от такого неожиданного финала нашей разлуки, тоже обнял ее и так крепко поцеловал в губы, что она не смогла говорить; только через несколько секунд ей удалось оторвать свои губы от моих и выдохнуть мое имя:
– О Джан, Джан…
– Ну-ну, – успокаивающе говорил я, гладя ее по голове. – Все хорошо, я здесь. Что случилось? Джонасу плохо?
Она опять принялась всхлипывать. Я не мог разобрать ни слова.
– Где ребенок? Он ведь здесь?
– Да, он… наверху… прячется… Он испугался. – Она взяла протянутый мной носовой платок и неуклюже начала вытирать слезы. Пальцы ее дрожали. – Он сказал, что Филип повел его на пляж, и он, Джонас, испугался так, что убежал. О боже, что же делать? Мне не следовало доверять Филипу, не следовало! Я должна была помнить, что Хью всегда о нем говорил. Мне не надо было успокаивать себя тем, что Хелена опять с ним живет, я читала о таких людях в газетах – им нельзя доверять, даже когда они женаты…
– Ребекка, дорогая, – сказал я, с трудом веря собственным ушам, – ты что, хочешь сказать, что…
– А что еще могло так напугать Джонаса? – Слезы снова потекли у нее по щекам. – Я больше не позволю ему ездить в Пенмаррик, – в ярости сказала она. – И не позволю Филипу диктовать мне, в какую школу должен ходить Джонас. Всем известно, что происходит в интернатах для мальчиков. Может быть, Филип специально выбрал такую школу…
– Дорогая, ты сошла с ума.
– Я сошла с ума, когда отпустила его с Филипом одного! Я не позволю, чтобы мальчика воспитывал…
– …щедрый, честный человек? – В тот момент я даже не задумывался о том, что культивировать ее чудовищные подозрения в моих интересах. Я чувствовал только возмущение, оттого что она отплатит Филипу, который не хотел сделать Джонасу ничего плохого, таким несправедливым и ничем не заслуженным недоверием. – Черт побери, Ребекка, возьми себя в руки и перестань молоть ерунду! Филипу не нужны женщины, но есть разница между любовью к мужской компании и тем, в чем ты его обвиняешь. Позволь мне поговорить с Джонасом, и ты поймешь, что воображение завело тебя слишком далеко. Где он? Приведи его сюда и дай мне с ним поговорить.
– Нет, – рыдала она, – нет, не позволю тебе допрашивать Джонаса. Он расстроен, напуган да и не любит тебя. Он не забыл тот раз в Пенмаррике, когда ты…
– Да черт бы тебя побрал! – Терпение мое лопнуло. Я развернулся и распахнул заднюю дверь. – Если ты не хочешь, чтобы я тебе помог и не слушаешь моих советов, какого черта ты от меня хочешь? Хватит с меня твоих мелодрам! Я их видел больше чем достаточно, и черт меня побери, если стану с ними мириться сейчас или в будущем. Устраивай истерики, если тебе так хочется, но не жди, что я буду подставлять тебе жилетку. Мне известны гораздо более приятные способы времяпрепровождения.
Ответа я ждать не стал. Я вышел, хлопнув дверью, и сердито пошел вдоль стены к машине.
Легкий летний ветерок мягко овевал мне щеки. Я остановился, но было поздно; из машины меня уже было видно, и я не мог больше задерживаться, чтобы придумать, что сказать Филипу. Открыв дверь машины, я с неохотой проскользнул на сиденье.
– Что она сказала?
Я нахмурился и, глядя на панель управления, завозился с ключами.
– Черт побери, Джан! Что ты медлишь? Что она сказала? Я хочу знать!
Я решился. Откинувшись на сиденье, я глубоко вздохнул и рассказал ему правду.
Наступило молчание.
Мы сидели в моей машине, не глядя друг на друга; где-то рядом беспокойно мычала корова, а вдалеке, в деревне, лаяла собака. Лицо Филипа было настолько лишено выражения, что я поначалу подумал, что он меня не понял, но потом я увидел, как его рот сжался в жесткую линию, глаза стали синевато-серыми и он стиснул кулаки.
Он отвернулся. Я все еще пытался придумать, что сказать, когда он заговорил.
– Какая глупая женщина, – сказал он. Голос был безразличным и усталым. – Какая глупая, глупая женщина.
Я открыл было рот, чтобы с ним согласиться, но, прежде чем я успел сказать и слово, он с яростью на меня накинулся:
– А ты, конечно же, ей поверил! Может быть, даже сам подсказал ей эту мысль! Я не исключаю, что ты внушил Ребекке, будто, когда ее сын со мной, он в опасности! Ты хочешь, чтобы я больше не общался с Джонасом, ведь правда? Ты делаешь все, чтобы его мать вогнала между нами клин!
Я сохранил самообладание.
– Это неправда, Филип, – с силой сказал я. – Я не виню тебя за то, что ты мне не доверяешь, как и за то, что ты заподозрил меня в этом, но я дал маме слово, что не буду лезть в твои отношения с Джонасом, и я сдержу обещание. Если не веришь, спроси маму. Она подтвердит. Она знает, что я начал новую жизнь. Поговори с ней, если я тебя не убедил! Если хочешь знать правду, я с Ребеккой уже год не разговаривал. Мы давно расстались. Сегодня я впервые за полтора года приехал на ферму.
Он молча, недоверчиво на меня посмотрел. Его глаза были бесцветны и холодны.
– Не будь дураком, Филип, – добавил я, все еще держа себя в руках. – Признай за мной хоть немного здравого смысла. Я не Ребекка и не умею закатывать истерики. Конечно, я не верю, что ты мог обидеть ребенка. Ты такой же любитель нападать на восьмилетних мальчиков, как я – на восьмилетних девочек. Самая эта мысль абсурдна.
Его кулаки начали разжиматься. Плечи ссутулились. После долгого молчания он произнес: «О боже!» – и невидящим взглядом уставился через поля на море.
Мне стало его жаль. В неловкой попытке показать ему свое дружелюбие я сказал:
– Мне нужно выпить. Почему бы нам не проехаться в Зеннор в «Оружие шахтера» выпить пива?
Он молча кивнул, все еще глядя на море, поэтому я завел мотор и поехал по тропинке к дороге. Паб был за Морвой, на восток, и я направился вдоль берега по дороге в Сент-Ивс. Вечер был красив. Солнце садилось в золотистое море, летний воздух был напоен ароматом из ближайшего сада.
– Давай сядем на улице, – предложил я, когда мы вышли из машины. Мне казалось, что на открытом воздухе нам будет лучше, чем в интимной атмосфере бара. – Я принесу выпить. Что ты будешь?
– Что-нибудь. Все равно.
Вернувшись с двумя пинтами горького пива, я обнаружил, что он застыл на скамейке, опустив голову, руки были сложены, словно в мольбе. Сев рядом, я протянул ему кружку.
– Спасибо, – сказал он.
Мы молчали. Я думал было снова заговорить о Джонасе, но решил, что лучше оставить эту тему. Однако Филипп так не считал. Когда я уставился в пивную кружку, он спокойно сказал:
– Откуда Ребекка знает, что я предпочитаю мужчин женщинам? – А когда я вздрогнул, потому что думал, что он никогда не заговорит на эту тему прямо, он с осторожной логикой добавил: – Она об этом знает, иначе никогда бы не выдумала то, что выдумала.
Я попытался говорить таким же обыденным тоном, как и он.
– Она ничего не знает, – сказал я наконец. – Я говорил ей только, что ты не слишком интересуешься женщинами, а Хью, когда был жив, мог что-нибудь наплести ей о твоем моральном облике, но сегодняшняя сцена на ферме – это целиком плод ее воображения. Она расстроилась, потому что ребенок неожиданно вернулся домой, и стала придумывать объяснение такому странному поступку.
– Но она должна была что-то подозревать.
– Почему? Ведь никто ничего не подозревает.
– Кроме тебя, – сказал он. – Ты знаешь. А если ты знаешь, то почему не рассказал об этом Ребекке? Она ведь была твоей любовницей.
– Предпочел держать свои знания при себе.
– Почему? Зачем так утруждать себя? Что заставило тебя скрывать это?
– Может быть, уважение.
– Ко мне? – Он даже улыбнулся такой невероятной мысли.
– Нет, – сказал я. – Не к тебе. К Тревозу.
Улыбка исчезла с его лица. Он замолчал.
– Тревоз мне нравился, – пояснил я. – Он хорошо ко мне относился. Он мог бы и плохо ко мне относиться, но он относился хорошо. А я не забываю людей, которые хорошо ко мне относятся, и не говорю о них плохо после их смерти. Вот и все.
Филип по-прежнему молчал. Казалось, он вспоминал прошлое.
– Кроме того, – продолжал я, – что я мог рассказать? Что видел тебя с Тревозом однажды вечером в Сент-Ивсе? Так тебя часто с ним видели, тоже мне новость. Кроме выражения ваших лиц, в вас не было ничего необычного.
– Мы часто бывали в Сент-Ивсе. – Он закурил сигарету, погасил спичку. – Хелена, конечно, знала, – коротко сказал он. – Она неизбежно должна была догадаться, но я знал, что она слишком горда и будет хранить это открытие при себе. Я всегда заботился о том, чтобы сохранить в тайне наши с Тревозом отношения, потому что не хотел, чтобы хотя бы самый ничтожный слух дошел до мамы.
– Она ничего не знает.
– И никогда не узнает. – Он раздавил обгорелую спичку о грубый деревянный стол, стоявший перед нами. На его лице теперь не было никакого выражения, ни следа боли, горя или сожаления. – Второго Тревоза я не нашел, – сказал он. – Поначалу я думал, что смогу, но ошибался. Он был уникален. Я только сейчас это понял. У меня никогда не будет лучшего друга, чем он. – Он затянулся сигаретой. – В Канаде мне понравилось. На шахтах было интересно, я со многими подружился, но ни один друг не мог сравниться с Тревозом, и через некоторое время мне надоело искать. Потом я встретил ту вдову. Я был бы рад жить вместе с женщиной, но в конце концов она захотела завести со мной роман и… ну, подобные вещи меня больше не интересуют. Что ж, к тому времени мне было уже ясно, чего я хочу. Я понял, что хочу жить с женщиной, но спать в отдельной спальне и быть независимым. Никакого секса. Никаких чувствительных сцен. Я опять начал думать о Хелене, но понимал, что не имею права просить ее вернуться ко мне после всего того, что у нас было, поэтому и не ждал, что она согласится на примирение, не говоря уже о примирении на моих условиях. Но она согласилась. По всей видимости, она тоже пыталась завести любовную связь, пока они с Жанной путешествовали за границей после смерти Джералда, и поняла, что секс ей нужен в той же мере, что и мне. Вот такая ирония судьбы. Оказалось, что мы лучше подходим друг другу, чем подозревали. – Он стряхнул пепел и смотрел, как ветер разносит его по земле. – Мне кажется, что сейчас мы счастливы, – сказал он. – Уж точно счастливее, чем раньше.
– Да, – сказал я. Я не знал, что еще сказать.
– Я рад, что вернулся в Корнуолл. В Канаде мне понравилось, но я скучал по дому. Иногда мне казалось, что я не вынесу этой тоски, но я продержался три года, как и обещал, и теперь я рад, что выдержал. Эти три года помогли мне осознать прошлое и разобраться в себе самом. А это очень важно.
– Да.
– Мне жаль Джонаса, – сказал он. – Бедняга, я не виню его за то, что с ним так сложно. Он нервничает в таких домах, как Пенмаррик, и от непривычного образа жизни, который мы принимаем как должное, и оттого, что его отец умер, и оттого, что его мать такая, какая она есть. Я по-прежнему буду помогать ему, чем смогу, если Ребекка примет мою помощь, но он не похож на сына, которого бы мне хотелось иметь; видимо, думая, что он может стать таковым, я был слишком оптимистичен. Жаль, но мне кажется, что больше я ничего не смогу для него сделать. Я сделал все, что мог. Если Ребекке захочется обвинить кого-нибудь в том, что произойдет теперь, пусть винит только себя: Господь свидетель, ребенок не виноват, но я решил, что он не готов когда-нибудь унаследовать Пенмаррик.
– Ты хочешь сказать… правильно ли я понял?..
– А что мне еще делать? После того, что случилось, мне ничего не остается, как изменить завещание. – Он отбросил сигарету и растоптал окурок в пепел. – Пенмаррик может достаться тебе, если ты меня переживешь, и я желаю тебе радоваться всему этому чертовому наследству. Господь свидетель, ты – единственный, кому теперь нужно это место.
Я попытался заговорить. Я попытался улыбнуться. Но когда я, заикаясь, начал выдавливать какие-то неловкие слова благодарности, он встал, намереваясь меня оскорбить, но потом только горько улыбнулся, глядя мне прямо в глаза.
Глава 7
Возможно, что в последующие годы и сам Ричард, и его окружение начали чувствовать уважение к изменившемуся Иоанну; он верно служил своему брату и на ратном поле, и в государственном совете.
Изабель Глостерская не играла никакой роли в общественной жизни Иоанна, сомнительно также, чтобы она играла большую роль в его личной жизни; и уж конечно же, у нее не было от него детей… Иоанн захотел освободиться.
У. Л. Уоррен.Иоанн Безземельный
Было бы неправдой утверждать, что после того случая мы с Филипом стали близкими друзьями, но отношения наши заметно улучшились; меня наконец начали приглашать на ужины в Пенмаррик, и мы с Филипом изредка ходили в паб. Мое положение начало укрепляться. Мне охотнее поручали ответственную работу. Наконец я почувствовал, что самая неприятная часть моей жизни позади, а по мере того как шло время, воспоминания о пережитом унижении и позоре стирались из моей памяти.
Вскоре после сцены с Ребеккой Филип сказал, что написал новое завещание в мою пользу и оставил его у других поверенных, «Поумрой и Поумрой» из Сент-Ивса. В этом случае он не пошел в «Холмс, Холмс, Требарва и Холмс», чтобы Саймон Питер не узнал о том, что Джонас больше не наследник Пенмаррика.
– Не хочу скандалов с Ребеккой, – прямо сказал мне Филип. – Я уведомил маму о том, что изменил завещание, Хелена тоже об этом знает, но, если новость дойдет до Рослинов, разговорам не будет конца. Кто-нибудь непременно обвинит меня в том, что я несправедлив к ребенку.
Джонас, конечно, больше не появлялся в Пенмаррике после тех ужасных июльских выходных, и в конце концов Ребекка письмом уведомила Филипа о том, что передумала отсылать ребенка в интернат. Это было наиглупейшее решение, потому что лишало Джонаса возможности получить приличное образование, но я дал себе слово не вмешиваться. Я получил то, что хотел, до Джонаса мне больше не было дела.
Это обстоятельство не прибавляло мне желания общаться с Ребеккой. Если бы она пригласила меня в гости, я бы не задумываясь поехал на ферму Деверол, но она не предпринимала никаких шагов в этом направлении, и вскоре, услышав, что она взяла на летние каникулы жильца, школьного учителя из Мидлсекса, я решил, что она больше не будет пытаться возобновить наши отношения. Видимо, моя реакция на ее обвинения в адрес Филипа оттолкнула от меня Ребекку; она искала у меня сочувствия, но не получила. Словно из желания отомстить, она меня игнорировала и сосредоточила все свое внимание на учителе из Мидлсекса.
После того как мы расстались, она начала брать жильцов на лето, и я часто задумывался о характере ее отношений с мужчинами, которых она поселяла на ферме, чтобы увеличить свой доход. Первому жильцу, писателю из Лондона, было далеко за шестьдесят, и поэтому он вряд ли привлек ее внимание, но этому учителю было не больше сорока, и он не был непривлекателен. Я относился к нему с подозрением. Никто моих подозрений не разделял, но ведь никто и не знал Ребекку так же хорошо, как я. Я знал, что, несмотря на то что она утверждала противоположное, у нее были здоровые сексуальные аппетиты, и мне было сложно поверить, что у нее не было любовника со времени нашей последней встречи более двух лет назад. После осени 1934 года у нее появилось больше свободы; ее дядя Джаред, который всегда зорко следил за личной жизнью племянницы, в сентябре умер и после отпевания в церкви Уэслина, которую посещал почти пятьдесят лет, был похоронен вместе со своими предками во дворе зилланской церкви. Мы все ходили на его похороны. Его очень уважали в приходах Морва, Зиллан и Сент-Джаст и искренне оплакивали люди изо всех слоев общества. Главным плакальщиком был Саймон Питер, а с ним была не только его жена, которую он только что перевез в особняк Ползиллан, но и другие Треарны из Хелстона. Среди более скромных посетителей были восемь дочерей покойного, но, хотя Чарити плакала громче всех, когда гроб отца опускали в землю, никто из ее родственников не дал ей понять, что они теперь станут с ней общаться.
– Потаскуха! – прорычала мисс Хоуп Рослин, старшая из трех сестер, старых дев.
– Шлюха! – презрительно усмехнулась мисс Пруденс.
– Сука! – грубо добавила мисс Грейс.
– А вы – злые старые девы! – закричала Чарити. – У меня, по крайней мере, есть муж – самый лучший джентльмен на всем свете! – Она кинулась на грудь Уильяму и жалобно заплакала ему в рубашку.
Уильям нашел очень хитроумный выход из неловкой ситуации, произнеся с невероятной важностью:
– Пойдем, дорогая, не будем заставлять шофера ждать. Пора возвращаться в Карнфорт-Холл. – А враждебно настроенным Рослинам он просто сказал: – Ваши дурные манеры извиняет только горе, иначе я бы не спустил вам такое презрительное отношение к моей жене. До свидания. – И, повернувшись к ним спиной, он медленно пошел к воротам, а Чарити тяжело повисла у него на руке.
Тогда я впервые услышал, что он называет Чарити женой. С тех пор как восемь лет назад она затащила его в бюро регистрации, он старался не упоминать лишний раз, что женат, но после похорон Джареда Рослина все переменилось. На самом деле он был счастлив в браке и теперь не стеснялся в этом признаться. Когда он в тот день уходил с церковного двора, я даже позавидовал его счастью, желая, чтобы и меня жена любила бы так же, как Чарити его.
Но у меня никого не было. Мы с Фелисити по-прежнему оставались друзьями, но я знал, что нашему браку пришел конец и что мне следует заняться разводом, чтобы иметь возможность жениться снова, как только я захочу. И все же мысль о разводе меня печалила; я медлил, постоянно откладывая его, пока наконец в начале 1935 года, обсудив ситуацию с Фелисити, не согласился совершить прелюбодеяние в одной тихой гостинице, известной ее детективу. Фелисити во всей этой истории повела себя очень разумно.
– В конце концов, – сказала она, – теперь, когда папочка наполовину сократил мое содержание и я даже не могу позволить себе давать тебе деньги, какой нам смысл сохранять брак?
Но я расстроился так, что, когда пришло время совершать прелюбодеяние, не смог воспользоваться уединением гостиничного номера, я просто сидел на краю кровати и бесконечно курил. Это была чрезвычайно угнетающая и грязная ситуация.
– Но ведь мы останемся друзьями, правда? – спросил я потом Фелисити несчастным голосом. – Мы ведь по-прежнему будем время от времени видеться?
– Конечно! – отвечала она. – Почему бы и нет? Я ничуть не обиделась.
– Но я так часто вел себя плохо по отношению к тебе…
– Ерунда! – сказала Фелисити. – Мы весело проводили время, и я ничуть об этом не жалею. Ты только подумай: если бы ты на мне не женился, то не женился бы никто! Надо быть благодарной судьбе, я так считаю. Не кори себя и не сокрушайся, а то я сама зарыдаю. Давай лучше съездим в «Метрополь» поужинать и выпьем бутылочку шампанского! Никакого сожаления! Никаких рыданий друг у друга на плече! Пойдем лучше напьемся и прекрасно проведем время!
Так мы и сделали. Но к концу вечера нас невольно охватили сентиментальные чувства, и Фелисити даже поплакала; она сказала, что все время меня любила, но думала, что единственный способ меня удержать – это давать мне столько свободы, сколько мне хотелось.
– Может быть, все было бы по-другому, если бы у меня был ребенок, – сказала она. – Я все надеялась, но потом пошла к гинекологу… Нет, я тебе не говорила. Почему? Не знаю. Наверное, ты в то время был так занят Ребеккой, что меня совсем не замечал… Но теперь уже все равно. Мы друг другу не подходим, я это хорошо понимаю, и развестись гораздо разумнее.
И все же, даже когда в августе 1935 года Фелисити получила документ о разводе, я понял, что нет никого, на ком бы я хотел жениться. Моя депрессия углубилась. Полный желания избавиться от гнетущего состояния, я отправился на две недели в Кембридж, где Лиззи встретила меня с распростертыми объятиями. Она снова была беременна, но чувствовала себя хорошо, и они с мужем так гостеприимно меня развлекали, что я вскоре забыл о своих проблемах и начал наслаждаться жизнью. Лиззи казалась очень счастливой. Ее маленькой дочери, моей племяннице Феодосии, к тому времени было два года, и она уже учила греческий алфавит.
– Бедный ребенок, – сказал я весело.
– Ерунда, – возразила Лиззи. – Ей это нравится. Лучше бы меня учили греческому, когда мне было два года, а не оставляли в невежестве до шестнадцати.
– Но может быть, она не захочет получать образование, – предположил я, однако к моим словам никто не отнесся всерьез.
В гостях у Лиззи я в достаточной мере отвлекся от собственных проблем, чтобы начать интересоваться политикой. На самом деле было невозможно жить с Лиззи и не заинтересоваться хотя бы одним из текущих вопросов, в данном случае интеллектуальных «за» и «против» пацифизма и его эффективности в борьбе против нарастающей волны фашизма.
– Но разве фашизм – не просто преходящее увлечение, – спрашивал я рассеянно, – не реакция на всю эту большевистскую истерию двадцатых годов? Ведь нельзя принимать всерьез таких людей, как Мосли? Конечно, я понимаю, что выступление фашистов в зале «Олимпия» было позором, но…
– Мосли! – сказала Лиззи, глядя на меня так, словно я был в высшей степени неразвитым школьником. – «Олимпия»! А как насчет Гитлера и его приспешников? Если уж ты хочешь поговорить об излишествах, устроенных фашистами в прошлом году, то как насчет «ночи длинных ножей» в Германии? А как насчет Абиссинии и Муссолини, насчет того, что Гитлер объявил призыв в полном противоречии с Версальским договором? А как насчет…
– Но это же все происходит за границей, – заметил я, приняв спокойный, удовлетворенный вид, чтобы поддразнить ее. – А здесь, у нас, все в порядке, не правда ли? Безработица падает, экономика наконец оживает, серебряный юбилей…
– Сентиментальная поглощенность восхитительной королевской фамилией, – сурово заявила Лиззи, – не оправдывает пренебрежения к зловещей международной ситуации. Единственная надежда избежать международного хаоса – это пропаганда пацифизма: одностороннее разоружение и личный отказ каждого воевать, на мой взгляд, единственное морально оправданное решение нынешних европейских проблем.
– А Болдуин[17] до сих пор верит в Лигу, – успокаивающе напомнил я. – Посмотри, он ведь заменил Хоара Иденом на посту министра иностранных дел.
– Политики! – фыркнула Лиззи. – Они верят только в то, во что хотят верить, в зависимости от того, когда следующие выборы! Я уже устала смотреть, как Болдуин манипулирует идеей вооружения!
– Мне кажется, не имеет значения, будем мы вооружаться или нет, – утешал ее я. – Никто больше не начнет полномасштабную войну, даже твои злейшие враги в черных рубашках со свастикой. Ведь есть же предел всему.
– Ты рассуждаешь, как Болдуин, – холодно сказала Лиззи, – когда у него настроение типа «я простой англичанин, курю трубку, люблю природу».
Но я только посмеялся над ней.
В сентябре, как раз после возвращения из Кембриджа, я столкнулся лицом к лицу с Ребеккой в Сент-Джасте. Я не видел ее несколько месяцев, а как только понял, что она уделяет больше внимания своим постояльцам, чем когда-либо уделит мне, то заставил себя о ней не думать. Я считал, что самый тяжелый период моей одержимости ею уже позади; я даже почти убедил себя, что она утомительная женщина, которая была утомительной любовницей и стала бы, без сомнения, утомительной женой, если бы я совершил ошибку и женился на ней. Даже ее внешность уже не нравилась мне так, как когда-то. За последние два года она располнела в ненужных местах; в ее черных волосах появились серебряные пряди, а вокруг глаз и рта – заметные складки. Она не была стара, ей еще не было сорока, но теперь я явственно видел, что она на семь лет меня старше.
Я встретил ее в Сент-Джасте дождливым сентябрьским днем. Посмотрел на нее, и она мне не понравилась. Я был свободен, недоступен ей.
– Добрый день, Ребекка, – пробормотал я из вежливости, думая, что она, как всегда, промчится мимо меня, надувшись, но, к моему удивлению, она остановилась и рассеянно улыбнулась:
– Как поживаешь, Джан?
– Хорошо. А ты?
Она пожала плечами:
– Хорошо. – Она мне снова чуть улыбнулась. Ветер раздул полы ее распахнутого плаща, обнажив черный свитер и узкую серую юбку. – Я слышала, ты развелся, – сказала она.
– Почти. Мы получили в суде определение nisi[18].
Ребекка казалась снова похудевшей. Ее талия была по-прежнему тонка, бедра по-прежнему красиво вылеплены, грудь по-прежнему слишком пышна.
– Наверное, ты хочешь опять жениться, – сказала она.
– Наверное, – сказал я. – Когда-нибудь.
– У тебя уже есть кто-нибудь на примете?
– Нет.
Она откинула со лба прядь темных волос. Я снова вгляделся в ее лицо в поисках следов увядания, но не увидел ничего, кроме белой кожи, черных ресниц и влажного, пухлого рта.
– Как дети?
– Хорошо. Дебора сейчас ходит в Пензанс учиться печатать и стенографировать, но ей это не очень нравится. Джонас учится хорошо.
– Значит, днем ты одна.
– Да, – сказала она. – Одна. – Она чуть покраснела, отвернулась и стала смотреть на улицу.
– А жилец?
– Сейчас никого нет. – Она покраснела еще сильнее, поудобнее ухватилась за ручку корзинки, с которой ходила за покупками, и попыталась пройти мимо меня, но я перегородил ей дорогу.
– Можно, я отвезу тебя домой?
– Мне надо еще пройтись по магазинам.
– Я подгоню машину и подожду тебя на площади.
Она не возражала. Получасом позже я вез ее в Морву, а через час мы оказались на ферме в постели.
Потом я закурил и спросил ее:
– Зачем тебе примирение после стольких месяцев вражды?
– Мне было одиноко.
– Даже с жильцами?
– Я просто сдавала им комнаты, и все.
– Да?
Должно быть, это прозвучало скептически. Она неожиданно улыбнулась:
– Знаешь, пятнадцатилетняя дочь и девятилетний сын – великолепные блюстители нравов! Кроме того, у меня не было желания грешить. Все эти мужчины были непривлекательны. – Она поцеловала меня и положила голову мне на плечо. – Я так и не смогла забыть тебя, Джан. Я пыталась, но безуспешно. Когда я услышала, что ты разводишься, то сразу подумала, что ты нашел какую-то женщину… мне нужно было знать…
– Никого нет.
– Тогда… – Она сломалась. – Джан, ты ведь любишь меня, правда?
– Больше всех на свете, – сказал я, и это было правдой. Удивительно, как я мог думать, что она больше непривлекательна. – Я всегда тебя любил, и тебе уже пора бы это понять. Ведь это ты решила, что нам надо разойтись на все эти месяцы.
– Мне все говорили, что я должна тебя бросить. – Ее темные глаза блестели. Голос чуть дрожал. – Убеждали, что ты меня не любишь, а просто пользуешься мной, когда захочешь. Говорили, что если я хоть чуть-чуть себя уважаю, то должна тебя бросить и больше не видеть. – Ее губы дрожали. – Считали, что мне должно быть стыдно, когда в доме есть маленькая девочка, Дебора…
– Дорогая… – Я крепко ее обнял, поняв, как она была несчастлива. – Не думай больше об этом.
– Я пыталась говорить себе, что больше тебя не люблю. После того как ты выказал неприязнь к Джонасу, мне стало легче убеждать себя в этом. В конце концов я сказала себе, что глупо было думать, будто во второй раз, после Хью, можно встретить любовь. Но потом… когда я услышала, что ты разводишься… О Джан, любовь опять вернулась, ты стал так мне нужен…
– А ты нужна мне. Всегда.
Потом мы долго ничего не говорили. Наконец я закурил еще одну сигарету. За окном дождь по-прежнему падал со свинцового неба, а с моря поднимался туман.
– Скоро вернется Джонас, – сказала Ребекка, но не сделала ни одного движения, чтобы встать.
Я подумал о Джонасе. Когда-нибудь Ребекка узнает, что Филип изменил завещание в мою пользу, и начнутся новые неприятности. Джонас всегда будет стоять между нами; это я уже понял. Чем старше он будет становиться, тем сложнее будет ситуация, и я ничего не смогу с этим поделать.
Она словно прочла мои мысли, потому что прошептала:
– Джан… а не могли бы мы… может быть, мы… мы же можем теперь пожениться, правда? Ты получаешь хорошее жалованье у Филипа, у тебя хороший дом в Сент-Джасте, или мы могли бы жить здесь, на ферме Деверол…
Наступило молчание. Я теребил пальцами простыню и не смотрел на нее.
– Но, Джан, ты теперь разведен, что мешает нам пожениться?
– Мне кажется, мы очень быстро начнем ссориться из-за Джонаса.
– Джонас будет хорошо к тебе относиться, если увидит, что мы счастливы.
Я не ответил.
– Его можно отправить в школу, – застенчиво продолжала она. – Я не хочу его отправлять, но, может быть, я поступаю эгоистично и не в его интересах, держа его дома. А на каникулах он не будет причинять нам никакого беспокойства. На самом деле он хороший мальчик, Джан. Я знаю, раньше с ним было трудно, но мне кажется, когда в доме будет мужчина, к которому он смог бы относиться как к отцу, он станет другим.
Я сразу понял, что Джонас никогда не будет относиться ко мне как к отцу. Для него я навсегда останусь злым дядей.
– Хм, – пробормотал я, вылез из постели и начал одеваться. – Вопрос щекотливый. Я подумаю.
– Но мы могли бы… может быть… пожениться?
– Мне надо об этом подумать. – Я начал застегивать рубашку. – Я уже сказал, что люблю тебя, – рассудительно говорил я, – но ведь брак – это серьезный шаг, а поскольку я уже один раз развелся, мне бы хотелось быть уверенным, что в следующий раз все будет хорошо. Может быть, к Рождеству я определюсь.
Но Рождество пришло и ушло, а я все не мог принять решения. Джонас и в самом деле пытался скрыть свою неприязнь ко мне, но маленьким мальчикам трудно притворяться, и я прекрасно видел, что стояло за его мрачной вежливостью. Я понимал, что он не хочет, чтобы я женился на его матери. Словно молча сопротивляясь тому, что она неверна памяти Хью, он завел альбом для всех фотографий отца, какие смог достать, и с любовью прикреплял их к темным страницам. В течение нескольких дней, когда я к ним приходил, он делал под фотографиями подписи, тем самым подчеркивая, что некоторые, может быть, и забыли о его отце, но он этого делать не собирается.
Все это было очень похвально, и, без сомнения, Хью гордился бы своим сыном, но такое поведение мало поощряло меня стать его отчимом. Мне пришлось просить Ребекку набраться терпения, а на Пасху я поклялся себе, что приму какое-нибудь решение до конца школьных каникул. Я сказал себе, что, после того как Джонас будет дома все дни на протяжении восьми недель, я пойму, смогу или нет терпеть его в качестве приемного сына.
Я, конечно, не жил на ферме, но проводил там много времени. Я знал, что мать этого не одобряет; и она, и Лиззи были бы сильно разочарованы, если бы я женился на Ребекке, и, хотя Уильям ни разу не сказал мне ни единого критического слова о моей личной жизни, я чувствовал, что он тоже не считает Ребекку той женщиной, которая подошла бы мне в качестве второй жены.
Все складывалось очень сложно.
Мне было бы легче, если бы меня снедало желание жениться на ком-нибудь еще, но об этом не могло быть и речи. Это не могло случиться, потому что я прекрасно знал, что у меня не будет ни малейшего желания посмотреть на кого-нибудь еще до тех пор, пока я могу проехать по прибрежной дороге до Морвы и оказаться в спальне фермы Деверол с Ребеккой.
В тот год с деньгами в Пенмаррике было туго. Обслуживание дома стоило дорого, жалованье прислуги выросло, а коттеджам всех арендаторов вдруг понадобился ремонт. Плохой экономический климат начала тридцатых задержался в Корнуолле, и, хотя я слышал, что где-то дела идут на поправку, на разрушенных шахтах Корнуолльского Оловянного Берега не замечалось никаких признаков улучшения. Состояние Пенмаров, казалось, таяло у меня на глазах; Филип не был транжирой по сравнению со многими землевладельцами, которых я знал, но он не укладывался в рамки бюджета и тратил, сколько хотел. Он немало заботился о том, чтобы другие считали за него его пенни, но сам был выше этого. К счастью, Хелена относилась к деньгам иначе. Я заметил, как тщательно она следила за домашними счетами, и заподозрил, что она все чаще и чаще пополняет банковский счет мужа из своих собственных доходов. Самому мне приходилось много работать не только для того, чтобы счета имения выглядели респектабельно, но и для того, чтобы мои собственные скромные финансы были в порядке. Прошли те дни, когда я сорил деньгами; если бы кто-нибудь сказал мне, когда я был еще в Оксфорде, что когда-нибудь я буду не только точно знать сумму своего банковского счета, но и помнить, сколько лежит в кошельке, я бы презрительно засмеялся, но теперь я так тщательно считал деньги, что мог бы отчитаться за каждый потраченный пенни.
«Как это похоже на поведение среднего класса!» – в ужасе засмеялся бы мой брат Маркус когда-то, в золотые довоенные денечки, но времена переменились, а с ними переменились и социальные условия.
– Я слышала, что Саймон Питер Рослин теперь живет в особняке Ползиллан совсем как сельский джентльмен, – сказала мать с отвращением. – До войны такого не могло бы случиться! В те времена Рослину не удалось бы жениться на ком-нибудь из Треарнов из Хелстона, а если бы он даже и женился, то их бы нигде не принимали. Не хочу казаться старомодной, но мне кажется, что все эти перемены вовсе не к лучшему.
Однако времена продолжали меняться. Наш новый король скоро должен был отречься от трона, чтобы жениться на разведенной американке; 1936 год стал годом отречения, и, словно это само по себе не было достаточным несчастьем, нам пришлось переваривать новости о Муссолини в Аддис-Абебе и об образовании римско-берлинской оси.
«Ты, я полагаю, следишь за ситуацией в мире, как обычно, с позиции Болдуина, – язвительно писала мне Лиззи из Кембриджа. – Этого человека надо бы отправить на пастбище к свиньям, которых он содержит. Как он смеет обвинять пацифизм в нынешнем международном разгроме? Как он может проклинать пацифизм, с одной стороны, и при этом пальцем не пошевелить, чтобы поддержать правое дело в Испании?»
Как многие интеллектуалы, приверженцы левых, Лиззи отказывалась от своих пацифистских взглядов, по мере того как война в Испании приобретала размеры идеологического конфликта. Тридцатые годы переваливали на вторую половину, и именно левые, бывшие приверженцы пацифизма, становились воинственными, а правые отступали под знамена пацифизма.
– Все начали такую истерику из-за этой войны в Испании, – жаловался я Уильяму. – Лично я уверен, что обе стороны одинаково плохи, и чертовски рад, что Болдуин решил придерживаться политики нейтралитета. Я просто не понимаю Лиззи, когда она говорит, что все мы должны пойти воевать за коммунистов. Я, конечно, признаю, что фашизм нужно сдерживать, насколько это возможно, но тем не менее не считаю, что надо излишне из-за этого горячиться. Давно прошли те времена, когда люди хватались за оружие и бежали воевать по первому же сигналу. Если бы Лиззи не была так увлечена интеллигентским теоретизированием по поводу этой гнусной гражданской войны, ей хватило бы здравого смысла понять, что любое вмешательство с нашей стороны было бы сумасшествием и непоследовательностью внешней политики.
– Лиззи быстро забудет об Испании, когда новый ребенок чуть подрастет и потребует больше внимания, – спокойно ответил Уильям, но я в этом сомневался. Я знал сестру лучше, чем он.
Вскоре после рождения второй дочери, Памелы, Лиззи приехала в Пенмаррик показать матери обеих внучек. В то время удачные браки, казалось, были в моде; Жанна была явно счастлива со своим вторым мужем и, не намереваясь отставать от Лиззи на поприще материнства, в 1936 году объявила, что осенью ожидает ребенка.
– Довольно поздно, – проворчала мать, которая теперь предпочитала Лиззи остальным дочерям. – На Рождество Жанне будет тридцать семь. На мой взгляд, это слишком поздно для рождения первого ребенка.
Матери было семьдесят семь, но она была в отличной физической форме, не страдала старческим маразмом и для своих лет была чрезвычайно легка на подъем. Правда, она иногда хитрила, притворяясь слабой, когда ей хотелось побольше внимания, но мы все знали, что она на удивление здорова.
– Мама будет жить вечно, – с гордостью говорил Филип, словно это была исключительно его заслуга. – Она выглядит не старше шестидесяти пяти.
Филип был неутомим и, насколько я мог судить, не так уж несчастлив. Большую часть времени в выходные он проводил, бродя по Оловянному Берегу с парой старых друзей с шахты и спускаясь под землю – конечно, больше из ностальгии, чем в надежде найти залежь, которую стоило бы разрабатывать. Хелена много занималась благотворительностью. Казалось, они сосуществовали достаточно гармонично, и, хотя в Пенмаррике принимали гостей редко, Филип каждый год возил жену в Лондон отдыхать.
В то лето Адриан тоже отдыхал в Лондоне. Его старый друг мистер Барнуэлл умер, и вскоре после похорон Адриана повысили до штатного работника собора в Эксетере; прежде чем занять новую должность, он провел неделю в Лондоне, встречаясь с издателями и разными интересными людьми из Би-би-си по поводу своей первой книги по теологии, которую он напечатал весной 1936 года, как раз перед смертью мистера Барнуэлла. Адриан отлично использовал шесть спокойных лет в приходе Зиллан и теперь пожинал плоды, заработав себе репутацию в церковных кругах. Мне очень понравилась его книга. Она представляла собой продвинутый, современный подход к христианству, который показался мне свежим дуновением ветра в покрытой паутиной трезвости Англиканской церкви. Книгу обсуждала национальная пресса, она была не просто отмечена, но во время поездки в Лондон Адриана даже интервьюировали на радио, что привело в благоговейный трепет его прихожан в Зиллане, большинство из которых по-прежнему побаивались новых изобретений в области техники.
Новому священнику было сложно принять паству после такой знаменитости; это был худой серьезный человек по имени Форрест, который сразу не понравился матери.
Читать бесплатно другие книги:
