Рядом с тобой Лав Тея

– Значит, так, можешь соглашаться, можешь не соглашаться, – голос тетки звучит довольно резко, – мое решение такое: как только ей исполнится восемнадцать лет, я пропишу ее в общежитии завода Малышева и поставлю на квартирный учет. Ее, а не тебя.

– Почему завода Малышева?

– Там она получит государственную квартиру в течение двух лет, я позабочусь.

– Но я могу кооператив купить!

– Покупай, но без меня!

Больше они не разговаривали, и Галка уснула.

– Дядя Петя перестал радоваться жизни? – Салман положил руку на перила и нахмурился. – Тогда ему нужно поехать к моему отцу. Я напишу папе, он повезет его в горы, там он все увидит по-новому, поверь мне, и все в его сердце наладится.

Галя улыбнулась:

– Это было бы здорово, а то он совсем скис. Но он не поедет, пока у меня экзамены. Он такой заботливый – приносит мне еду в комнату, когда я занимаюсь. Его жена уехала в Ялту, так что мы одни.

– Ты про свою тетю?

– Да.

– Вы не ладите?

– Нет.

– Тогда вот что: сдадим экзамены, возьмем дядю Петю и поедем ко мне домой!

– Ты так говоришь, будто тебя уже зачислили, – произносит Галка с насмешкой.

– Я уверен, что поступлю, – фыркнул Салман. – У меня год трудового стажа, я в Грозном на стройке работал, так что у меня есть преимущества. – Он бросил на Галю быстрый взгляд. – Скажи, а дядя Петя не обижается на моих родителей?

– Ты про нас? – Галя опустила голову и уставилась на старый, потрескавшийся паркет.

– Да. Все это так нелепо… – Он дернул плечами, будто ему стало холодно.

– Мы говорили с папой об этом. – Галя посмотрела на крону дерева за окном над лестницей. – Нет, он не обижается на твоего отца.

– А на маму?

– И на маму не обижается. Я тоже не обижаюсь. Она не виновата, что родилась и выросла в традиционном обществе, она чтит обычаи своего народа, и это похвально.

– Ты говоришь как историк! – Салман улыбнулся.

– А как я еще могу говорить? – с удивлением спросила Галя. – Я это знаю, много об этом читала.

Салман с облегчением вздохнул:

– Я очень переживал, честно. Шел и думал, а вдруг дядя Петя бросит бурки мне в лицо? – Он мотнул головой. – Что б мы тогда делали? – Он вопросительно посмотрел на Галю.

– Ты должен знать: папа никогда не станет на моем пути. – Она протянула руку вперед. – Вон его дверь, – и она показала на высокую дверь, обитую коричневым глянцевым дерматином.

Папа сидел за столом, склонившись над толстой пачкой бумаг.

– Салам алейкум, мой мальчик! – Он заключил Салмана в объятия.

– Алейкум вассалам, дядя Петя. – Салман вынул из сумки вишневые в синий затейливый узор бурки. – Вот, это папа вам передал, чтоб ноги не мерзли. – Он весь светился радостью.

Папа тут же снял туфли, надел бурки и прошелся по кабинету.

– Вот спасибо! – Он не сводил глаз с обновки. – Передай отцу, что я тронут, очень тронут.

– Дядя Петя, хотите сами передать? – В его глазах вспыхнули лукавинки.

– Сам? – папа осмотрелся. – Абу прячется за дверью? Абу! Дорогой мой! – вытянув шею, он направился к двери.

– Нет, нет. – Салман жестом остановил его. – Я приглашаю вас и Галю к нам домой сразу после экзаменов.

– Ты серьезно? – Брови папы взлетели вверх.

– Конечно!

Папа задумался на мгновение:

– А что, доча, поедем? Я давно мечтал побывать на Северном Кавказе.

– Поедем!

– Тогда я сейчас же поговорю о недельном отпуске.

Они вышли из метро на площади Советской Украины, и Салман предложил сходить в кино.

– Ты что? – удивилась Галя. – Нам надо готовиться к экзаменам!

– Я уже готов. – Салман пожал плечами.

– А я нет. – Галя нахмурилась.

Салман стал похож на воробья, вымокшего под дождем.

– Ты чего?

– Ничего, – буркнул он.

– Тогда проводи меня.

Возле подъезда он принялся изучать свои туфли. Галка встала на цыпочки и поцеловала его в щеку. Он так сильно вздрогнул, что Галка рассмеялась и побежала в подъезд.

Он догнал ее на втором этаже. И поцеловал. Как Ромео Джульетту…

Недельный отпуск папа получил, но не использовал. Рано утром одиннадцатого августа, за завтраком, в день, когда они должны были сесть в поезд Москва – Баку, в день, когда уже было ясно: Галя и Салман будут зачислены в институты – Салман сдал экзамены в строительный на две четверки и две пятерки, а Галка в педагогический на три пятерки и одну четверку, – папа уронил на пол вилку, наклонился за ней и упал. Неуклюже хватаясь за край стола, он попытался встать, но снова упал. Галя схватила его под мышки, но поднять не смогла. Он что-то бормотал, а Галя не понимала. Она дотащила его до кровати. Хотела уложить, но он сопротивлялся, вставал, отталкивал ее, совал ноги в тапочки, суетился.

– Папочка, лежи! – Она плакала, пытаясь удержать его.

Ей это удалось, он лег и как-то резко обессилел. Она вызвала скорую. Врач сказал, что у папы инсульт, его отвезли в больницу скорой помощи, положили в палату интенсивной терапии. Галя дала телеграмму тетке, в санаторий. Тетка примчалась на следующий день. Салман два раза в день привозил в больницу продукты и категорически отказывался брать за них деньги.

Папа почему-то просил мандарины. Он их не очень-то и любил, ему больше нравились яблоки, но вдруг с удовольствием начал есть мандарины. Галя кормила его, дольки вываливались изо рта, и он злился, а Галка улыбалась, подбирала и гладила его руку. Она любила его причесывать, потому что видела – папе от этого хорошо, его лицо светлело. В эти минуты в ней крепчала уверенность, что все будет хорошо. Тетка ходила злая, раздраженная, после ее визитов папе становилось хуже, Галя это видела, потому что сидела рядом с ним весь день и выходила из палаты, только когда папе надо было помочиться или еще чего… Она как-то услышала разговор двух медсестер:

– Попомнишь мои слова, эта курва старого мужа-инвалида отправит в дом престарелых.

Галка тогда сильно испугалась, до дрожи в ногах – она сама заберет папу, но куда? К тетке? А если тетка и правда отдаст папу в дом престарелых, а ее на улицу вышвырнет?

– Скажите, я могу ночевать в больнице? – спросила Галя у медсестры. – У вас должны быть койки для иногородних.

Оказалось, в подвале есть такое помещение, рубль за ночь. Там, конечно, не очень выспишься – кто-то храпит, кто-то все время ходит, но это все равно лучше, чем у тетки. На шестой день папа пошел на поправку, начал немного говорить. С утра Галя вытерла его лицо, шею и руки влажным полотенцем, взбила подушку, а когда стала причесывать, он закрыл глаза и что-то пробормотал.

– Что ты говоришь? – спросила Галя.

На помощь пришла медсестра:

– Он говорит: прости, я все тебе испортил.

Галка склонилась:

– Папочка, как ты можешь так говорить! Ты ничего не испортил, ты скоро выздоровеешь. Пожалуйста, поправляйся, у меня нет никого дороже тебя. Я люблю тебя.

Он снова что-то забормотал.

– Он сказал: «Я люблю тебя», – прошептала медсестра, – он говорит… «Саман… Салам… любит тебя». – Медсестра сдвинула брови. – Не пойму.

– Салман, – сказала Галя.

– Да, похоже. Это тот парень, что приезжает каждый день?

– Да.

– Красивый, – сказала медсестра и смерила Галку удивленным взглядом.

Папы не стало на следующее утро, за несколько минут до ее прихода. Ему даже лицо не успели закрыть. Было ощущение, что ей в грудь, в солнечное сплетение, плеснули ледяной водой и она обожгла ее сердце. Все внутри сжалось, и она не смогла заплакать. Она чувствовала себя опустошенной. Приехал Салман, сказал, что никогда ее не оставит и она может на него рассчитывать. Они сидели в коридоре, когда пришла тетка – по ее виду было понятно, что она уже в курсе. Тетка зыркнула на Галю и вошла в палату. Через несколько минут она вышла оттуда, сказала:

– Прими мои соболезнования, – и удалилась.

Пришли два санитара с каталкой. Галю в палату не пустили, она стояла под дверью и ждала. Папу увезли, его босые стопы торчали из-под серо-зеленого клетчатого одеяла.

– Соберите вещи, – сказала медсестра.

Они с Салманом все собрали, а тапочки оставили. Вещи отвезли домой. Тетка была дома, собирала одежду для папы. Галя и Салман выпили чаю с бутербродами, и Салман ушел, сказал, что сейчас же позвонит своему отцу.

Дядя Абу прилетел на следующий день, он сильно плакал. Галя позвонила Марковне, она тоже приехала и привезла в кулечке землю со двора папиных родителей – потом в Березинской газете напечатали некролог, Марковна прислала эту газету Гале.

Из морга папу повезли на Северную Салтовку, на кладбище. Галя думала, что тетка завезет его во двор своего дома, попрощаться с соседями, с домом, двором, так же принято, но тетка не завезла. Дядя Абу остановился в гостинице «Интурист» и сам устроил поминки в ресторане на первом этаже. Тетка уехала домой одна, она даже не окликнула Галю. Прощаясь, Галя поблагодарила дядю Абу, они обнялись. Он проводил ее на улицу и остановил такси.

– Не надо такси, я на автобусе доеду, – сказала Галка. – А ты едешь? – спросила она у Салмана.

– Он останется со мной, – ответил дядя Абу.

Галка похолодела.

– Когда ваш поезд? – спросила она одними губами.

– Завтра в десять тридцать.

– Я провожу вас.

– Не стоит, лучше отдохни.

– Нет-нет, – Галка отрицательно затрясла головой, – я провожу вас.

– Хорошо. – Дядя Абу усадил Галю на заднее сиденье и дал водителю три рубля.

Вечером позвонил Салман.

– Я так рада, что ты позвонил, давай завтра сходим куда-нибудь, – предложила Галя.

– Не получится.

– Почему?

– Я уезжаю домой.

– Как?! – невольно вырвалось у нее. – Я думала, мы будем вместе. Пожалуйста, не уезжай!

Пауза.

– Я поговорю с отцом.

– А ты можешь сейчас приехать? Я бы вышла…

– Не могу, я звоню из гостиницы, буду здесь ночевать.

Тетка так из своей комнаты и не выглянула. Галя до полуночи сидела в кухне, глядя в окно и размышляя, как теперь все сложится, но так ни до чего и не додумалась, потому что от нее ничего не зависело, она ничего не решала. Стараясь не шуметь, она поставила раскладушку и легла. Она долго не могла заснуть, плакала, ей было страшно от того, что папа под землей и она больше никогда его не увидит. И еще ее пугало будущее – на душе вдруг заскребли кошки, и она засомневалась, что Салман ее никогда не оставит и она может на него рассчитывать. Она засыпала тревожным, прерывистым сном, часто вставала в туалет, а под утро провалилась в глубокий, но по-прежнему тревожный сон, и ей привиделся товарный поезд, длинный-предлинный, на таких поездах в Бендеры привозили лошадей. Знакомый папы работал стрелочником и сообщал, когда привезут. Папа брал Галю, Юрку и других детей и вел на вокзал смотреть, как лошадок выводят из вагонов. Вот такие вагоны сейчас проносились мимо Гали, стуча колесами, а она стояла на насыпи и ждала – она знала, что в одном из них едет папа. И вдруг отец окликнул ее. Галя бросилась за вагоном, крича, размахивая руками и вглядываясь в решетчатые узенькие окошки под крышей.

Она видит папу, он улыбается, высовывает руку и машет ей.

– Папа, не уезжай! – кричит она и бежит за поездом по рельсам.

– Доча, осторожно! – слышит она и оборачивается.

На нее мчится другой поезд. Мчится бесшумно, не сигналит. Она хочет убежать, а ноги по колено увязли в щебне, насыпанном между шпал. Еще мгновение, и поезд убьет ее…

Она вскрикивает и просыпается. На часах половина девятого. Тетка уже ушла. Пахнет растворимым кофе. Галка кофе не пьет, она пьет черный байховый чай, который они с папой привезли из спецмагазина для инвалидов войны.

Она приехала на вокзал раньше дяди Абу и Салмана. Увидев их, она поняла, что Салман уедет, – он прятал глаза. Прощаясь, дядя Абу обнял Галю:

– Если что будет нужно – напиши. Что смогу – сделаю.

И тут она выпалила:

– Дядя Абу, пожалуйста, пусть Салман останется, мне очень тяжело, я не знаю, что делать…

Некоторое время дядя Абу смотрел на нее, не мигая, а потом сухо произнес:

– Салмана ждет мать. Всего хорошего, – кивнул и вошел в вагон.

– Я приеду двадцать восьмого. – Салман смотрел себе под ноги. – Давай встретимся двадцать девятого у памятника Шевченко в семь вечера.

– До двадцать девятого еще дожить надо, – растерянно ответила Галка.

– Доживем, – бодро сказал Салман и последовал за отцом.

Приказ о зачислении вывесили двадцать четвертого августа. Галя прочла свою фамилию и помчалась домой. Вечером сказала тетке. Наталья села в кресло, закинула ногу на ногу и холодно произнесла:

– В этом не было сомнения. Вот что, ты теперь прописана в Кочетке, у дальней родственницы.

– В Кочетке? Зачем? – недоумевающе спрашивает Галка.

Тетка брезгливо морщит нос:

– Я выписала тебя из моей квартиры.

– Выписали? Зачем?

– Эта квартира моя, и ты не имеешь на нее никакого права. Ты должна уехать.

Глядя на ее затейливую прическу, Галя некоторое время собиралась с мыслями, а потом бросилась в кухню, к пеналу. Паспорта на месте не было.

– Где мой паспорт? – спросила она, вернувшись в гостиную.

– Вот он. – Паспорт уже лежал на журнальном столике перед теткой.

Галя пролистала странички – на следующий день после похорон ее выписали из квартиры, и теперь она прописана в поселке Кочеток, на улице Первого Мая, дом 12.

– Кто живет по этому адресу?

– Я же сказала, твоя дальняя родственница.

– Только моя? Она же и ваша родственница, – ехидно заметила Галя.

Тетка скривилась, будто проглотила что-то кислое:

– Не умничай, она очень старая. Когда она умрет, дом останется сыну, и уже от него будет зависеть твоя судьба.

От этих слов у Гали потемнело в глазах и она сжала кулаки.

– Запомните раз и навсегда, – с едва сдерживаемой яростью прошипела она. – Моя судьба ни от кого и никогда не будет зависеть. – Она чувствовала, как немеет лицо, как дрожат ноздри и щеки. – Я сама построю свою жизнь так, как захочу!

– Строй, – с усмешкой парировала тетка.

Глядя на ее напыщенное, самодовольное лицо, Галя одним движением сбросила с журнального столика лампу, над которой тетка тряслась больше всего, называя ее «Тиффани», – тогда Галя еще не знала, что это за лампа. Стеклянный колпак рассыпался по «дворцовому» паркету множеством разноцветных стеклышек.

– Вон! – Тетка вскочила на ноги и заорала подобно сирене пожарной машины.

– Никуда я не пойду! Отдайте мои деньги! – Галя сжала кулаки.

Сирена захлебнулась:

– Какие деньги?!

– Папины!

– Папины? Сейчас тебе будут папины деньги! – мстительно проговорила тетка и помчалась в свою комнату. Там она погрохотала мебелью и вернулась со сберкнижкой в руке.

– Вот, бери! – Она отдала Гале книжку и скрестила руки на груди.

Галя открыла книжку, а там ничего, только девяносто шесть копеек. Все внутри оборвалось:

– А где деньги? – Она с недоумением смотрела на цифры.

– Где? Я все заплатила за лечение.

Галя посмотрела на предыдущие цифры:

– Вы что, потратили на лечение шесть тысяч рублей?!

– Я еще свои добавила, – язвительно сказала тетка. – А теперь пошла вон!

Галя посмотрела на обложку:

– Это не папина книжка, это на какого-то предъявителя! Вы обманываете меня!

– Ах ты, маленькая сучка! А ну, пошла вон, я тебе сейчас…

Такой мат Галя слышала в Березино на пристани, когда баржу не удавалось сразу пришвартовать. Но тетка к нему добавила: «Сейчас я позвоню в милицию!» Зная теткины возможности, Галя собралась очень быстро – вещей у нее было значительно меньше, чем когда она сюда приехала. Особенно плохо обстояли дела с обувью, она вся износилась или стала тесной.

– Я вернусь за телевизором и холодильником, – сказала Галя, надевая единственные желто-зеленые босоножки на танкетке.

– Обойдешься. Я начинала с нуля, даже с минуса, вот и ты попробуй. Начинай с Кочетка, это полезно.

– Вот вам! – Галка скрутила дулю, сунула под нос обалдевшей тетке и ушла.

Теперь все будет хорошо, успокаивала она себя, идя по Пушкинской. У тетки было плохо. Это с папой она нянчилась, как с малым дитятей, а у Гали было ощущение, будто она не в квартире, а в поезде, сидит на чемоданах и ждет, когда объявят ее остановку. Вот и объявили! Как папа женился на этой старой корове?! Нет, это она его на себе женила, воспользовалась случаем и женила.

Галя успокаивала себя, а ком в горле становился все больше и больше. Дотащившись до памятника Пушкину, она зашла в сквер, села на скамейку и, кусая губы, заплакала. Не надо лукавить, особенно самой себе, на самом деле все очень плохо. Она как рыба, выброшенная на берег. Всего три года назад у нее было все: мама, папа, брат, дом, защита, поддержка, корова с теплым носом и молоком, кот, варенье в банках, капуста в бочке, лодка и река. От той жизни у нее осталась одна чашечка от кофейного сервиза и молочник, в котором живут карандаши и ручки; пустой флакончик маминых духов «Красная Москва» – духи высохли, но запах остался; папина шкатулка с удостоверениями к орденам (ордена тетка оставила себе), пуговица от маминого пальто и фотографии. Чемодан – старый, потертый, с одним сломанным замком, вот он стоит, маленький крестик и двенадцать рублей в кошельке. Сидя на скамейке и посматривая на прохожих, она сделала неожиданное открытие – перспектива жить одной ее успокаивала. И даже пробуждала в ней странный азарт.

Она ввалилась в приемную комиссию с чемоданом и сумкой. В комиссии удивились: как так? Вы поступали как харьковчанка, и вдруг на тебе – прописаны в селе. У нас нет мест в общежитии, надо было заранее думать. Идите к декану.

Галя положила перед деканом факультета свидетельство о смерти отца, рядом – паспорт:

– Папа умер одиннадцатого, и его жена выписала меня на следующий день после похорон.

– Выписала без твоего ведома?

– Да, она большая шишка, работает в горкоме партии.

Информация о «шишке» никак не подействовала на Ольгу Александровну.

– Кто тебя прописал?

– Я не знаю этих людей. Я вообще никогда там не была.

Ольга Александровна посмотрела на вещи у двери:

– Я так понимаю, ты ушла от тетки?

Галя кивнула. Декан склонилась над документами, подняла голову, и ее лицо приобрело приветливое выражение.

– Мы дадим тебе общежитие, – говорит она. – У тебя есть деньги?

– Есть, – довольно резко отвечает Галя.

– Сколько?

– Двенадцать рублей.

– Негусто. Зайди завтра после обеда в бухгалтерию, получишь материальную помощь. А сейчас… – она что-то написала на клочке бумаги, – иди в общежитие в Фанинский переулок, – протянула лист Гале, – передашь это коменданту. И вот еще – я написала, чтобы тебя в общежитии не прописывали.

– Почему?

– Потому что для этого тебе нужно будет выписаться из Кочетка, – назидательным тоном ответила Ольга Александровна. – И куда ты пропишешься после окончания института? Без прописки ты ноль! Запомни: паспорт – твой самый главный документ, держи его подальше от посторонних глаз.

Ее поселили в комнате на третьем этаже с еще двумя девочками. Девочки щебетали и раскладывали вещи, а у Гали на это не было сил. Все происшедшее обессилило ее, оставив чувство опустошения. Она задвинула чемодан под кровать, сумку повесила на спинку и легла лицом к стене. Девочки примолкли, и она чувствовала спиной их вопросительные взгляды. Тишина была недолгой – в комнату заглянула еще одна студентка, и они пошли на кухню жарить картошку. Вернувшись, они предложили поужинать с ними, но Галя отказалась и ушла – ей нечего было добавить к столу. Она побродила вокруг стадиона «Звезда», с сумерками вернулась в общежитие и легла спать голодная. В животе урчало. Конечно, она могла купить пирожок, но не хотела. Она вообще ничего не хотела. Утром она разложила свои вещи и пошла бродить по городу. С каждым шагом она внушала себе, что все у нее будет хорошо. Она спустилась по Сумской до улицы Гиршмана, и в пирожковой на углу немного подкрепилась. В этой пирожковой два пирожка стоили тринадцать копеек, и все брали по два, потому что за один надо заплатить семь копеек, а это уже расточительство. В овощном, расположенном тут же, в полуподвале возле парикмахерской, она выпила стакан томатного сока за десять копеек и, довольная жизнью, пошла в институт. В бухгалтерии ее ждало целое состояние – пятьдесят рублей материальной помощи! Галя тут же помчалась на Пушкинскую, в продуктовый, купила шоколадку и с этой шоколадкой вернулась к Ольге Александровне. Ольга Александровна усмехнулась, сказала, что это лишнее, поблагодарила и снова уткнулась в бумаги. Галка накупила на Сумском рынке овощей и довольная вернулась в комнату – теперь она могла садиться за стол наравне с сокурсницами, только вот сокурсницы все привозили от родителей, и деньги тоже, а ей надо было рассчитывать только на себя. Хорошо, что за проезд платить не надо, до института всего двадцать минут пешком. Она написала письмо Марковне, и та посетовала, что папа был очень доверчивый. Он положил деньги на предъявителя, чтобы Галочке было их легче забрать, но Галочку об этом не предупредил.

«…Ничего уже не поделаешь, смирись. У тебя есть дедов дом, теперь он принадлежит тебе, так что как исполнится восемнадцать, приезжай и продавай, тут уже спрашивают. Место завидное, у речки, ты получишь за него не меньше пяти тысяч, а то и семь, если не будешь торопиться…»

«…Дорогая тетя Марина, вы очень обрадовали меня с домом, я приеду следующим летом и продам…»

Галя действительно обрадовалась, что у нее есть что-то свое. То, что принадлежит только ей, то, чем только она может распоряжаться.

После посвящения в студенты вся группа, состоявшая из девчонок и трех ребят, направилась в парк Горького, и вдруг Галю окликнул Салман.

– Галинка!

Она остановилась. Сокурсники тоже остановились.

– Идите, я догоню вас, – а у самой ноги подкосились.

Ребята пошли дальше, а девочки не шевельнулись. Подошел Салман, бледный и какой-то осунувшийся.

– Здравствуйте.

– Привет, – сказала самая бойкая из девчонок. – Познакомь нас. – Она бросила взгляд на Галю.

– Это Салман, – пролепетала Галя, – он учится в строительном.

– Очень приятно.

Девочки познакомились с Салманом и ушли, сказав, что будут на главной аллее парка.

– Галинка, что случилось? – он еле шевелил губами. – Вчера мы должны были встретиться, а ты не пришла. Я пошел к тебе домой, а твоя тетя сказала, что ты больше не живешь у нее. – Он сглотнул.

Салман всматривался в ее лицо. Она не выдержала и отвела взгляд. Она не забыла о встрече – не захотела идти. Она много раз обдумывала их встречу, много раз повторяла приготовленные фразы, но сейчас из ее головы все вылетело, потому что она видела его глаза. Она набрала в легкие побольше воздуха:

– Тетка прогнала меня.

– Как прогнала?

– Очень просто, выписала из квартиры и прогнала. Теперь я живу в общежитии пединститута.

– Где? – Его взгляд просветлел.

– В Фанинском переулке.

– Это где?

– За Сумским рынком.

– Так это же хорошо, это недалеко от института!

– Да, недалеко. – Она опустила голову.

– Галинка, – он взял ее за плечи, – не вешай нос! Вместе мы все преодолеем, я же твой друг! – Он ловил ее взгляд.

Галя дернула плечами, и он убрал руки.

– Мне не нужна помощь, я сама справлюсь.

– Почему не нужна помощь? Человеку трудно одному, – с недоумением произнес он.

– Мне не трудно, мне хорошо одной.