Сталин и его подручные Рейфилд Дональд

Убийство Сергея Кирова

Эх, огурчики, помидорчики,

Сталин Кирова убил в коридорчике.

Частушка 1934 г.

1 декабря 1934 г. в 16:30 в Ленинграде раздался выстрел. В течение следующих четырех лет его рикошет убьет не только Генриха Ягоду, но и большую часть партийной верхушки, комиссаров, судей, прокуроров, командиров армии, директоров заводов, не говоря уже о миллионе рядовых граждан. Леонид Николаев, исключенный из ленинградской парторганизации, выстрелом в голову застрелил Сергея Кирова. Киров был не только секретарем ленинградского парткома и Центрального комитета, членом политбюро, но и любимцем Сталина. В первый и в последний раз в истории Советского Союза убили члена политбюро. Через пятнадцать минут врачи поняли, что реанимация бесполезна, и позвонили Сталину. Николаев попытался застрелить и себя, но дал промах: после двух часов истерики он крикнул: «Я отомстил!»

Звонок застал Сталина, когда он находился с Молотовым, Кагановичем и Андреем Ждановым у себя в кабинете: Жданова он сразу назначил на место Кирова. Затем Сталин вызвал телохранителя Карла Паукера, Ягоду и около десятка членов политбюро и секретариата – он даже пригласил Бухарина, тогда редактора «Известий». Сталин заказал литерный поезд, чтобы вечером ехать в Ленинград, и сразу засел за сочинение черновика нового закона против «террористов». Калинин, как глава государства, и Авель Енукидзе, как секретарь Президиума ЦИК СССР, своими подписями превратили проект Сталина в действующий закон:

«1) Следовательским отделам предписывается ускорить дело обвиняемых в подготовке или проведении террористических актов.

2) Судебным органам предписывается не задерживать исполнения смертных приговоров, касающихся преступлений этой категории, в порядке рассмотрения возможности помилования, так как Президиум ЦИК СССР считает получение прошений подобного рода неприемлемым.

3) Органам Комиссариата внутренних дел предписывается приводить в исполнение смертные приговоры преступникам упомянутой категории немедленно после вынесения этих приговоров» (1).

Когда Сталин вернулся из Ленинграда, этот закон уточнили:

«1) Следствие по этим делам заканчивать в срок не более десяти дней.

2) Обвинительное заключение вручать обвиняемым за одни сутки до рассмотрения дела в суде.

3) Дела слушать без участия сторон.

4) Кассационного обжалования, как и подачи ходатайств о помиловании, не допускать.

5) Приговор к высшей мере наказания приводить в исполнение немедленно по вынесении приговора» (2).

На основании этого беспощадного изменения Уголовно-процессуального кодекса Сталин смог отправить сотни тысяч людей на тот свет, пока в 1939 г. он не разрешил Вышинскому внести законы, более соответствующие нормальной юриспруденции.

Широко распространено убеждение, что Сталин написал этот закон и заказал литерный поезд до убийства Кирова, то есть что он заказал убийство. Реестр сталинского кабинета, однако, показывает, что Калинин и Енукидзе подписали закон не раньше шести и не позже восьми часов вечера, и железнодорожные архивы свидетельствуют, что поезд заказали после убийства (3). С 1956 до 1990 г. разные комиссии, не говоря уж о показаниях свидетелей и тщательном изучении архивов, не смогли доказать виновность Сталина, и, как часто бывает, приходится поверить самому простому объяснению, а именно что Леонид Николаев был невменяемым, обидчивым убийцей, без сообщников, которому, к несчастью, случайно удалось застать Кирова без охраны.

Уже не раз, еще в 1920-х гг., Сталин доказывал, что способен заказать убийство человека, которого он сам незадолго до убийства обнимал, но наводить страх на свое окружение он начал только после 1934 г. Почему он вдруг должен возненавидеть Кирова, которого назначил на место Зиновьева в Ленинграде и который всю свою взрослую жизнь шел за Сталиным и рукоплескал его политике? Из очень немногих делегатов XVII съезда партии весной 1934 г., переживших Сталина, кое-кто утверждал, что недовольные делегаты тайком собирались – раз на квартире Орджоникидзе, тогда самого близкого человека в окружении Сталина, – и договаривались баллотировать Кирова, а не Сталина на пост генсека. Когда голосовали, кажется, всего три голоса оказались против Сталина. Говорят, что Сталин сжег несколько сотен избирательных бюллетеней; также говорят, что Киров рассказал Сталину о заговоре и потом впал в отчаяние, говоря, что его «голова на плахе», что «Сталин никогда не простит» ему. Но такие слухи исходят от таких источников, как невестка Кирова, София, которые не были близки к нему, и противоречат известным фактам. Правда, что были два-три голоса против Сталина и что было гораздо меньше бюллетеней, чем избирателей, – может быть, голосовали не все.

Никто не видел сожженного бюллетеня, и трудно поверить, что Киров согласился бы на предложение заговорщиков. Киров не любил политики на высоком уровне; хотя был талантливым оратором, любил прямые человеческие контакты с партийными работниками и фабричными рабочими в Ленинграде, как раньше и на Кавказе. Своих идей у него не было. 28 ноября они со Сталиным виделись в последний раз, – Сталин после театра провожал его на Ленинградском вокзале. Кировы уже годами дружили со Сталиным и Аллилуевой. После самоубийства Надежды Киров и Орджоникидзе проводили целые сутки наедине со Сталиным, утешая его. Когда они отдыхали летом на Кавказе, Киров со Сталиным купались в лечебных грязях Мацесты: Сталин раздевался догола только перед двумя мужчинами, Кировым и телохранителем Власиком. Киров, Власик и Сталин вместе играли в кегли (партнером Сталину брали человека из кухни). Единственное, за что Сталин мог упрекать Кирова, – это его дореволюционное прошлое, когда он работал ловким свободомыслящим журналистом в либеральной владикавказской газете. Но, как и Вышинский, Киров понравился Сталину тем, что ему было что скрывать.

Леонид Николаев уже до убийства привлекал внимание ленинградских властей своим странным поведением. Еще в октябре его задержали в партийном здании, где он вел себя подозрительно; оказалось, что нес оружие, но, так как у него было разрешение на спортивное оружие и Смольный институт не считался зданием с режимом повышенной безопасности, его освободили. По дневнику Николаева легко убедиться, что он был одержимым, озлобленным человеком с чрезмерным самомнением. Сбив пешехода своим велосипедом, он был уволен с работы политинструктора и отказался заняться физическим трудом. Он жил, ненавидя себя, на зарплату жены и все больше убеждался, что он – непризнанный гений. Неуклюжие афоризмы и зловещие претензии заполняют страницы его дневника, например: «Людей много, но разницы в них мало» или «Я хочу умереть с такой же радостью, как и родился» (4). На последних страницах находятся уже подробные записи времени, адресов, расстояний, точек ведения огня, необходимых для убийства Кирова: «…после же первого выстрела сделать побег на машину а) разбить стекло и палить; б) открыть дверцу… В Смольном: при первой встрече овладеть духом и решительно… Мой тернистый путь… письмо на имя ЦК. Отсутствие перспектив, 8 месяцев безработицы… Момент и раскаяние. Исторические акты. Мы и они» (5).

Разве Ягода и Сталин использовали бы такого сумбурного и непредсказуемого психопата, как Леонид Николаев, когда к их услугам были профессиональные убийцы? К тому же, как заметил американский историк Адам Утам, к чему было Сталину избавляться от Кирова путем выстрела на улице и таким образом внушать людям мысль, что любому гражданину можно убрать партийного вождя. Когда Сталин хотел уничтожить соперника, того или клеймили предателем и арестовывали, судили и расстреливали, или докладывали о его болезни, отравлении или гибели в автокатастрофе.

Сталинский литерный поезд мчался всю ночь без остановок; вдоль семисоткилометровой дороги стояли тысячи охранников из НКВД. Утром вместе с представителем каждой ветви власти (6) – Ворошиловым, Молотовым, Ждановым, Ягодой, Ежовым, Хрущевым, Паукером, Вышинским и Косаревым – Сталин вышел из поезда. Его встречал глава ленинградского НКВД и друг Кирова, Филипп Медведь. Сталин ударил его по лицу и обозвал мудаком.

Вместе с Вышинским Ягода начал расследовать убийство. Сталин решил лично допрашивать Николаева и Михаила Борисова, телохранителя Кирова. (Киров всегда настаивал, что лучше ходить пешком по улицам Ленинграда, и очень не любил, когда телохранители ходили близко; поэтому Борисов отстал в тот момент, когда Киров неожиданно пошел назад в Смольный.) Сталин приказал НКВД привезти Борисова к нему, но все их автомобили были уже на улице, и к услугам был только один грузовик со сломанными рессорами. Борисов сидел в открытой задней части грузовика, и, когда грузовик круто свернул, уличный фонарь размозжил ему голову (7).

Никто не записывал, что именно Николаев и Сталин говорили друг другу. Молотов, который на тысяче страниц продиктованных «воспоминаний» говорил очень мало даже полуправды, описывает Николаева: «замухрышистого вида, чем-то был, видимо, обозлен… обиженный такой. И его использовали зиновьевцы» (8). Поведение Николаева перед судом иногда приводят как доказательство, что убийство было заказано Сталиным. По словам конвойного, когда огласили приговор, Николаев воскликнул: «Жестоко!» и «Меня обманули!». Если так было, то, наверное, потому, что Сталин не держал своего слова – очень часто НКВД и сам Сталин обещали обвиняемым жизнь и жизнь их семьям – если они дадут нужные НКВД показания. С каждым последующим процессом, когда обвиняемые обвиняли себя, но все-таки получали вместе с родственниками смертный приговор, такие обещания становились неубедительными, но в декабре 1934 г. такой договор мог показаться Николаеву выгодным. Можно предполагать, что Николаев обвинил Зиновьева и Каменева в обмен на обещание, что его не расстреляют, и таким образом дал Сталину весь нужный материал, чтобы окончательно расправиться с остатками левой оппозиции.

Вслед за судом над Николаевым последовали другие аресты и процессы. Ягода объявил, что Николаев является агентом эмигрантов, и расстрелял больше сотни так называемых белогвардейцев, которых НКВД уже давно посадил, – о приведении в исполнение приговоров было объявлено в газетах до конца года. Ясно, что Ягода не верил в существование заговора, особенно со стороны Зиновьева. Он довольно вяло расследовал дело. Ежов передал ему по телефону, что Сталин требует обвинения Зиновьева и Каменева, и, поскольку Ягода все медлил с нужными показаниями, Сталин сам позвонил (как в 1937 г. Ежов рассказывал Центральному комитету) и крикнул Ягоде: «Смотрите, морду набьем». Понадобилось еще три недели допросов, пока Николаева не заставили признаться, что он связан через немецкое консульство с Троцким и, поскольку его жена Мильда Драуле была латышка, с латышской разведкой. Потом произошли массовые аресты зиновьевцев, еще верных старому ленинградскому партийному аппарату. Все-таки Сталин не был удовлетворен теми слабыми связями, которые Ягода смог выявить между Николаевым и Зиновьевым.

Дело в том, что Сталин уже летом этого года был потрясен покушением еще одного одинокого психопата, намного старше рангом, чем Николаев, на большевистское руководство. 5 августа под Москвой начальник штаба артиллерийского дивизиона, Артем Нахаев, призвал отряд курсантов, которых он учил, захватить оружие из караульного помещения и пойти на Кремль. Он говорил:

«Государство порабощает рабочих и крестьян. Нет свободы слова, страной правят семиты. Товарищи рабочие, где ваши фабрики, которые вам обещало старое руководство; товарищи крестьяне, где ваши земли, которые вам обещали. Долой старое руководство, да здравствует новая революция!» (9)

Курсанты замерли в ужасе. Нахаев попытался отравиться, но его сразу арестовали. Сталин приказал Ягоде «уничтожить» Нахаева и потом сфабриковать заговор. Через Кагановича Сталин в бешенстве подстегивал Ягоду:

«Дело Нахаева – сволочное дело. Он, конечно (конечно!), не одинок. Надо его прижать к стенке, заставить сказать – сообщить всю правду и потом наказать по всей строгости. Он, должно быть, агент польско-немецкий (или японский). Чекисты становятся смешными, когда дискуссируют с ним об его «политических взглядах» (это называется допрос!!). У продажной шкуры не бывает политвзглядов – иначе он не был бы агентом посторонней силы» (10).

За несколько дней до убийства Кирова Нахаева расстреляли как агента бывшего царского генерала, работающего на эстонское консульство в Москве (11).

4 декабря Сталин вернулся с телом Кирова в Москву. У выставленного для прощания гроба Сталин был, видимо, сильно расстроен: было слышно, что он говорил «Спи спокойно, дорогой друг, мы за тебя отомстим». Это отмщение породило целое цунами массового психоза, который захлестнул все население СССР на следующие четыре года.

Сегодняшние неосталинисты выдвигают тезис, что все жестокие и убийственные дела Сталина до 1934 г. были в конечном итоге необходимы и целесообразны. СССР должен был стать сильной индустриальной державой, чтобы внешние враги не смели вторгаться на его территорию; после Великой депрессии в западных странах СССР не смог бы только вывозом сырья оплатить технику для индустриализации; единственным ценным товаром являлось зерно, а без коллективизации крестьянство не производило достаточно на вывоз. Доказательством этого тезиса является победа Сталина над фашистской Германией и над Японией. Так что человечество должно благодарить Сталина за его зоркий пророческий глаз, ибо, если бы Адольф Гитлер и адмирал Исороку Ямамото пожали друг другу руки где-нибудь на Урале в 1942 г., фашизм поработил бы целый мир на несколько поколений и породил бы холокост и геноцид еще худший, чем сталинский террор.

Но такой тезис неоснователен. До 1937 г. никто не думал всерьез о нападении на СССР, кроме самого Сталина в его параноидальных фантазиях. К тому же, когда падала ценность природных ресурсов в застойные 1930-е гг., такие мирные, бескровные проекты, как «Новый курс» Рузвельта, с большим успехом превращали непродуктивных сельских рабочих в строителей электростанций и заводов, так что насильственная коллективизация и раскулачивание экономически ничем не оправдываются. Конечно, из злых дел могут вытекать хорошие последствия, и наоборот, но надо быть удивительно наивным оптимистом, чтобы приписать сталинской погоне за тотальной властью и его уничтожению миллионов жизней какие-то гуманитарные причины.

После 1934 г. события в СССР противоречат не только нравственности, но и всякой логике. За исключением Вячеслава Молотова, до смертного одра утверждавшего, что они со Сталиным истребили пятую колонну, которая предала бы СССР нацистам, никто не смог придумать разумного объяснения сталинской мести после убийства Кирова. Это убийство было поводом для уничтожения всех большевиков, когда-нибудь несогласных со Сталиным или способных заменить его. Если бы Кирова не убили, можно не без основания утверждать, предлогом для террора стало бы любое другое событие.

События 1929–1934 гг. не вызывали громких протестов, так как в СССР фактически не было гражданского общества. От церкви остались лишь немногие напуганные священники. От юристов – только красноречивые ораторы. Когда-то уважаемые, медики стали рабами администрации кремлевской больницы. Творческая интеллигенция жила в ссылке, в тюрьмах, была парализована страхом или подкуплена квартирами и машинами. Тем не менее абсолютное всеобъемлющее молчание, которое наступило в декабре 1934 г., озадачивает историков, так как с этого момента сами палачи должны были понимать, что они тоже подлежат истреблению. Гэпэушникам, партийным кадрам и, больше всех, армейским командирам уже приходило в голову, что они осуждены, по мере того как Сталин нарушал одно табу за другим. Сталин теперь настаивал на смерти политических диссидентов, настоящих или воображаемых. Что могли бы терять диссиденты, если бы они взбунтовались? Что удержало Ягоду, Тухачевского или Орджоникидзе от предупредительных ударов? Кажется, никто из них и не думал о том, как нейтрализовать Сталина.

Вернувшись в Кремль, Сталин карандашом наметил схему, согласно которой противников распределят по центрам, «Ленинградскому» и «Московскому», объединившимся, чтобы подготовить убийство Кирова. На этот раз Сталин вызвал к себе в кабинет не менее тридцати трех человек, среди них Ивана Акулова (главного прокурора), его заместителя Крыленко и всегда находчивого профессора Андрея Вышинского. Еще один месяц ушел на фабрикацию этих двух «центров» и на составление обвинений предполагаемым членам центров.

Удаление Зиновьева и Каменева

Работы этого публициста XVI века сыграли, таким образом, выдающуюся роль в той великой работе обнажения подлинной природы власти в классовом обществе, которая была доведена до конца лишь в наше время, в работах Маркса и Энгельса, Ленина и Сталина. И в этом его право на внимание современного читателя.

Лев Каменев. Предисловие к первому тому собрания сочинений Макиавелли

В начале 1934 г. Зиновьев и Каменев смирились с тем, что их сделали поденщиками-писателями, и надеялись только, что партия вернет им потерянное доверие, как только Сталин сменит гнев и подозрение на милость и доверие. В журнале «Большевик» Зиновьев занялся комментарием к Марксу и Энгельсу, но бдительное и мстительное око Сталина сразу испортило дело – 5 августа Сталин написал:

«Не можем оставлять “Большевик” в руках таких олухов, которых т. Зиновьев всегда может околпачивать. Надо выяснить виновников и удалить их из редакции.

Лучше всего будет убрать т. Зиновьева» (12).

С Каменевым Сталин обращался более тонко. Так как их знакомство началось с того, что Каменев подарил Сталину книгу Макиавелли «Князь» (в других переводах на русский – «Государь»), последний подарок Сталина Каменеву – разрешение написать предисловие к первому тому нового издания сочинений Макиавелли. Предисловие Каменева показывает, что автор слишком поздно вник в то, что они со Сталиным унаследовали от Чезаре Борджиа, Лоренцо де Медичи и Никколо Макиавелли:

«Макиавелли сделал из своего трактата поразительный по остроте и выразительности каталог правил, которыми должен руководиться современный ему правитель, чтобы завоевать власть, удержать ее и победоносно противостоять всем покушениям на него. Это далеко еще не социология власти, но зато из-за этой рецептуры великолепно выступают зоологические черты борьбы за власть…

Безнравственность, преступность, жестокость книги Макиавелли о „Князе” исчерпывается тем, что он в ней решился… высказать то, что есть» (13).

Когда Зиновьева и Каменева обвинили в убийстве Кирова, новое издание Макиавелли было приостановлено, а том с предисловием Каменева был сдан в макулатуру.

Прошло, однако, несколько недель, пока не арестовали несчастных «левых». Сначала Сталин и Ягода уволили ведущих опозорившихся ленинградских энкавэдэшников и заменили их москвичами. Яков Агранов, самый опытный фальсификатор заговоров, руководил всеми допросами; ему помогал молодой и талантливый прокурор, Лев Шейнин, который пользовался своим следовательским материалом для литературы и хорошо зарабатывал рассказами в стиле Шерлока Холмса. Агранов и Шейнин сломали всех тех, кто, к несчастью, когда-нибудь дружил или встречался с Николаевым. К ним скоро присоединился человек еще более чудовищный, чем Агранов, – Николай Ежов, хотя работал не в НКВД, а в Центральном комитете, сам приступил к допросам некоторых обвиняемых.

Сталин лично сочинил обвинение против Николаева и его предполагаемых сообщников. Вышинский добавил последние штрихи и поздравил Сталина с профессиональным текстом. Без обиняков было сказано, что обвиняемые хотели отомстить Кирову за то, что он подавил зиновьевцев. К обвиняемым применялся задним числом суровый декрет 1 декабря. Суд начался в 14:4028 декабря, и приговор был оглашен следующим утром. За три дня до открытия суда Василий Ульрих, уже известный как беспощадный судья, связался со Сталиным, чтобы узнать, каков будет приговор. Тем не менее в течение процесса Ульрих так волновался, когда Николаев настаивал, что он действовал в одиночку, что два раза звонил Сталину. Гражданская жена Ульриха и другие судьи говорят, что Ульрих хотел возвратить дело на доследование, но Сталин был неумолим: «Никаких доследований, кончайте процесс. Всем должна быть одна мера – расстрел». Это сообщение потушило последнюю искру законности у Ульриха. Он больше никогда не колебался.

Всех четырнадцать расстреляли немедленно. Когда жертв выводили в подвал, у камер стояли Агранов и Вышинский. Палач, который расстрелял Николаева, рассказал своим коллегам: «Я поднял Николаева за штаны и заплакал – так мне было жалко Кирова». Последним расстреляли Котолынова, которого арестовали сразу после Николаева. Агранов и Вышинский задали ему вопрос: «Вас сейчас расстреляют, скажите все-таки правду, кто и как организовал убийство Кирова?» – на что Котолынов ответил: «Весь этот процесс – чепуха. Людей расстреляли. Сейчас расстреляют и меня. Но все мы, за исключением Николаева, ни в чем не повинны» (14).

Эти казни оказались только первой волной. В марте расстреляли жену, невестку и шурина Николаева. Партийным рабочим в Ленинграде приказали составить список всех бывших сторонников Зиновьева; на самом деле легче было составить список тех, кто никогда не поддерживал Зиновьева (15). За следующие два месяца ленинградскую парторганизацию очистили от всех, кто когда-нибудь работал для Зиновьева: 663 человека сослали в Сибирь, еще 325 – в другие города Европейской России. Почти все большевики, участвовавшие во фракциях, даже до смерти Ленина, были исключены из партии, и сотни «демократических централистов» и профсоюзников очутились в глуши, а фактически в накопителях для расстрельных подвалов. После ленинградских НКВД и партии настала очередь еще не задержанных бывших дворян, чиновников, купцов и буржуев: в начале 1935 г. несколько поездов с ними увезли на восток.

Сталин неторопливо подступал к своей настоящей цели. Сначала он даже разрешил Каменеву участвовать в почетном карауле на похоронах Кирова. Чтобы не давать НКВД компромата, Каменев и Зиновьев уже год старались не встречаться, после того как партия вернула им билеты, и Сталин их принял у себя в кабинете – впервые за четыре года, и в последний раз. Благодаря Горькому Каменев погрузился в литературные труды; Зиновьев же считал журнализм ниже своего достоинства и тосковал по политической власти.

Уже на XVII съезде партии в феврале 1934 г. и правая, и левая оппозиции упали в ноги Сталину. Бухарин провозгласил его «могущественным глашатаем не только экономического, но и технического и научного прогресса на нашей планете… славным фельдмаршалом пролетарских сил» и просил прощения за то, что защищал крестьянство, проклиная свою ошибку, называя ее «одной из острейших, граничащих с преступлением, парфянских стрел» (16). На этом «съезде победителей» Каменев тоже ползал на брюхе: «…мы, естественно, в этой фракционной борьбе направили самое ядовитое жало, все оружие, которое у нас тогда было, против того, кто более всего нас бил, кто проницательнее всего указывал ту преступную дорогу, на которую мы встали, против товарища Сталина». Но всех превзошел Зиновьев, назвавший доклад Сталина «шедевром, вошедшим в сокровищницу мирового коммунизма в тот самый момент, когда он был здесь произнесен» (17).

10 декабря 1934 г., когда НКВД обыскивал квартиру Зиновьева, тот писал Сталину: «Ни в чем, ни в чем, ни в чем я не виноват перед партией, перед ЦК и перед Вами лично… Умоляю Вас поверить этому честному слову. Потрясен до глубины души» (18). Еще месяц НКВД собирал улики против Зиновьева и Каменева. Наконец, когда с пристрастием допросили одного их бывшего сторонника, их арестовали еще раз и отдали под суд. Этот первый процесс над «левой оппозицией», даже по нормам Ягоды, был пасквилем на судопроизводство. Каменеву в начале суда обещали, что, повторив свои признания, он сохранит себе жизнь. Ульрих приговорил его к пяти годам, а Зиновьева к десяти. Но в тюрьме допросы усилились, и Ягода предъявил новые обвинения, которые обрекли их на смерть. Тем временем 77 человек, якобы члены «зиновьевской ленинградской группы», получили сроки в тюрьмах и ссылках, а еще двенадцать тысяч членов «классов эксплуататоров» были выселены из Ленинграда.

Пока Сталин расправлялся с левой оппозицией, он устроил чистку у себя в Кремле, где еще работали кое-какие родственники Каменева. Люди Ягоды ходили по коридорам, арестовывая уборщиц, библиотекарш, секретарш и сторожей, будто бы готовивших покушение на Сталина. Жертвой этой операции пал один из самых доверенных людей в окружении Сталина, Авель Енукидзе, который подружился со Сталиным еще в Баку. Для сталинских детей Енукидзе был фактически дядей. Его погубили не сразу. Сначала исключили из партии за «разврат» и назначили директором курортов на Кавказе; потом понизили, переведя на дорожный транспорт в Харькове. Через два года арестовали. Из допросов несчастных кремлевских уборщиц и библиотекарш стало ясно, что Енукидзе с ними сплетничал о том, как Сталин довел Надежду Аллилуеву до самоубийства и что Енукидзе развратничал с ними (в протоколах это называлось «приглашал на фокстрот») (19). Хуже всего, НКВД перлюстрировал анонимное письмо, посланное на имя Хрущева, в котором автор цитирует мнение Енукидзе, что надо заменить одиозную фигуру «повара» (Сталина) несимпатичным, но сносным «стариком» (Калининым) (20). В 1935 г. Енукидзе был единственным пострадавшим «правистом».

Правые, кроме Енукидзе, еще не пугали Сталина, а левые, которые были ближе к Троцкому (несмотря на то что Троцкий в ссылке ничем не угрожал) и политика коллективизации и индустриализации, проведенная Сталиным, была выдумана именно ими, внушали ему опасения. Поэтому он решил первым делом избавиться от левых.

Были у Сталина и другие причины нанести удары по врагу, побежденному восемь лет назад. В феврале 1935 г., когда он чистил Кремль, Ягода арестовал Михаила Презента, секретаря журнала «Советская стройка». Презент вообще – мелочь, но все-таки дружил с Енукидзе. Презента не расстреляли, но лишили инсулина, так что через три месяца он умер в тюрьме. Он оставил дневник, который оказался настоящей бомбой и который Ягода передал Сталину на рассмотрение (21). Читая дневник, Сталин так сердился, что не только марал карандашом свои возражения, но вырывал целые страницы. Оказалось, что Презент знал Горького, Демьяна Бедного и многих троцкистов и записывал их сплетни с 1928 г. Презент цитировал мнения, что у Троцкого «огромные дарования» и что «эта нынешняя лающая свора раньше подавала ему калоши и счищала пыль с костюма». Презент записал и некоторые саркастические выпады против Сталина – например, как Демьян Бедный издевался над его манерой раздирать сальным пальцем страницы неразрезанной книги. Из дневника Презента Сталин, должно быть, заключал, что полуреабилитрованные «левые» до сих пор убеждены в своей политической значимости. И нгутки Радека, записанные Презентом, были неуместны: «Троцкий решил покончить жизнь самоубийством и прислал Сталину письмо, что вызывает его на социалистическое соревнование».

Трагедия смерти Кирова и фарс дневника Презента оказались спектаклями, ставить которые было не по силам Ягоде-режиссеру. Его промахи и отсутствие бдительности явно вызывали сомнение, может ли он вообще вести дальше сталинское дело (22). Относительно гуманное отношение к ленинградским энкавэдэшникам и к Зиновьеву и Каменеву выглядело как потворство их преступлениям. Среди более молодых сталинистов в НКВД, не останавливавшихся ни перед чем, Ягода уже казался белой вороной. У Ягоды еще оставались какие-то предрассудки, например, что разногласия между членами политбюро налаживаются без кровопролития. А молодые энкавэдэшники были детьми Гражданской войны, без отца-матери, кроме Сталина и партии, без идеологии, кроме сталинской воли. Они не трепетали перед именами Бухарина и Каменева, и им не казалось немыслимым и нелепым, что соратники Ленина оказались шпионами и вредителями.

Для дальнейших репрессий Сталин укрепил законодательство. Уже в 1932 г. кража горсточки зерна приравнивалась к измене, а в 1934 г. Уголовный кодекс мог отправить изменника в мир иной за сутки. Теперь «изменниками родины» оказались те, кто уезжал без разрешения или не возвращался, а их родственников, сожителей и подопечных наказывали ссылкой. Вернулись ОСО (особые совещания), но, в отличие от времен Александра III, когда эти тройки ссылали революционеров, сталинские ОСО их расстреливали. ОСО составлялось из энкавэдэшника, прокурора и партийного работника. С помощью ОСО можно было обрабатывать сотни тысяч арестованных в год, как скот на бойне.

Советские юристы не возражали. Крыленко согласился со Сталиным, что настали чрезвычайно опасные времена, когда классовый враг ожесточился. Только главный прокурор, Иван Акулов, которого Сталин в 1931 г. считал таким железным, что даже думал назначить его на место Ягоды, отнекивался. Акулов, который руководил первым процессом над Зиновьевым и Каменевым, отказался требовать смертной казни. Через несколько месяцев его перевели на менее кровожадную должность (23).

Ульрих, как и другие сталинские судьи, всегда выносил те приговоры, которые предписывал Кремль. Очень редко, да и то только чтобы смущать Ягоду, политбюро вмешивалось и отменяло приговор. В сентябре 1934 г. создали комиссию, призванную «освободить невинно пострадавших… очистить ОГПУ от носителей специфических „следственных приемов” [то есть пытки] и наказать последних, невзирая на лица» (24). До 1933 г. единичные юристы были достаточно отважны, чтобы защищать человека, обвиняемого ОГПУ, – например, Николай Борисович Полынов, редактор дореволюционного журнала «Юрист», которому иногда даже удавалось добиться оправдания и который сам умер своей смертью. Но после 1934 г. и такие исключительные юристы сошли со сцены.

Осталась всего одна традиционная черта русской юриспруденции: красноречие. В XIX веке выдающиеся адвокаты, Кони и Плевако, так увлекались собственным ораторством, что издавали свои речи. Но Кони и Плевако защищали, а Вышинский и Крыленко использовали свой риторический дар только как обвинители. Вышинский боролся с Крыленко на страницах журналов, и с 1935 г. они нападали друг на друга. Выиграл Вышинский, передав Сталину заметку Крыленко, что юридические решения не должны учитывать речей Сталина. Крыленко был, конечно, не святой, но он издавал в журнале «Советское правосудие» статьи под рубрикой «Черные доски», где разоблачались ошибки правосудия или отклонения от правил Наркомюста, и «Красные доски», хвалящие юридически или политически правильные приговоры.

Из всех коллег Вышинского и Крыленко только одна – Фаина Нюрина – принимала всерьез принципы правосудия. Она хлопотала за независимость следствия от обвинения, в традициях царской системы. Некоторое время ей удавалось выжить благодаря наивной энергии и статусу единственный женщины-прокурора, но в 1937 г. она надоела Вышинскому, и через год ее расстреляли. Из шести судей в кассационном суде расстреляли пятерых и одного сослали в ГУЛАГ. Советское правосудие выродилось.

Уроки Гитлера

Западные историки часто соблазняются параллелями между Сталиным и Гитлером, как диктаторами-психопатами. На самом деле Сталин так же отличается от Гитлера, как оба они – от нормального человека. Они похожи друг на друга только своим стремлением завладеть земным шаром, нетерпением к любому противоречию, отсутствием совести или привязанностей. Во всех других отношениях они непохожи. Гитлер для своих целей оставил общественную, юридическую и экономическую структуру Германии насколько возможно нетронутой; он развил идеологию, антисемитизм, которая была по душе почти всем немецким сословиям, не говоря о христианских церквях и тех европейских державах, которые Германия завоюет. Главным орудием Гитлера были риторика и вооруженная сила. Сталин, развивая ленинскую политику и тем самым разрушая общественную, юридическую и экономическую структуру России, сделал из революционного социализма пустое обрамление собственного фашизма – по сути, он был настолько же коммунистом, насколько папа Борджиа был христианином. Сталин выражался не пламенной риторикой, а шаблонами, жестами и молчанием, и, за исключением решительных двух лет во время Второй мировой войны, ни один диктатор так не держал в узде вооруженные силы, как Сталин. Можно сравнивать гитлеризм с онкологией: тело продолжает работать нормально, пока рак его не выест; сталинизм более похож наличнику осы-паразита, изнутри пожирающую общественное тело и превращающую его в часть себя.

Несмотря на различия и взаимную враждебность в течение целых десяти лет, с 1932 по 1941 г., Сталина и Гитлера связывали общие интересы. В 1920-е гг. Германия и СССР, исключенные Версальским договором из европейского содружества, договаривались между собой, и не только в вопросах дипломатии и торговли. Когда Гитлер пришел к власти со свирепой антикоммунистической программой, Сталину пришлось искать новых союзников. Некоторое время Гитлер исполнял роль полезного пугала. С 1932 по 1939 г. СССР и Коминтерн, под руководством сталинистов Куусинена и Белы Куна, уверяли весь мир, что гитлеровская Германия представляла такую опасность, что все прогрессивные люди во всех странах должны закрывать глаза на недостатки советской действительности, ибо СССР теперь стал единственным защитником мира, евреев и рабочих. Такая политика зеркально схожа с политикой Гитлера, который изображал большевиков всемирными дьяволами и, вместе с евреями, источником всех зол.

Этот антагонизм, однако, скрывал взаимное уважение. Правда, вначале Гитлер казался Сталину, как и западным политикам, просто податливым фигляром. Сталин думал, что сможет влиять на Гитлера, и поэтому он и Коминтерн запрещали немецким коммунистам объединяться с социал-демократами, чтобы помешать Гитлеру выиграть выборы. Таким образом, Гитлер пришел к власти с помощью Сталина, точно так же как Сталин, преследуя все другие левые партии, потом поможет генералу Франко одержать победу в Испании.

Первые шаги Гитлера, казалось, были подражанием Сталину: он создал систему концлагерей, запретил гомосексуализм и «дегенеративное» искусство. Сталин отменил ленинскую сексуальную терпимость, рассмотрев доклад Ягоды 19 декабря 1933 г.:

«Ликвидируя за последнее время объединения педерастов в Москве и Ленинграде, ОГПУ установило существование салонов и притонов, где устраивались оргии. Педерасты занимались вербовкой и развращением совершенно здоровой молодежи, красноармейцев, краснофлотцев и отдельных вузовцев» (25).

Гитлер произвел сильное впечатление на Сталина, когда летом 1933 г. поджег Рейхстаг, в котором потом обвинил коммунистов. Гитлер подражал показательным процессам Менжинского, хотя еще не успел подчинить себе немецких судей настолько, чтобы эта фабрикация удалась (обвиняемого Димитрова оправдали и выслали в СССР). Сталин прислал двух советских журналистов наблюдателями на гитлеровский суд (26). Нарком иностранных дел Литвинов ехал через Берлин и объявил, что не откажется от беседы с Гитлером, если тот пожелает, и что «мы готовы сделать все необходимое для восстановления прежних отношений» (27).

Когда 30 июня 1934 г. Гитлер устроил «ночь длинных ножей», убив вождя штурмовиков Эрнста Рема и сотни его сторонников и тем самым избавившись от своего собственного левого уклона, Сталин, как говорят, воскликнул: «Умница, вот как надо справляться с оппозицией, вырезать одним ударом!» Предсказания Сталина были вполне хладнокровны, он говорил: «События в Германии отнюдь не свидетельствуют о близком крахе нацизма. Наоборот, они должны привести к консолидации режима и укреплению власти самого Гитлера» (28). Без сомнения, Сталин сделал подобные выводы о консолидации и своего режима.

На нюрнбергских съездах летом 1935 г. Геббельс и Розенберг ругали Советский Союз, но Сталин не разрешал Кагановичу и Молотову отвечать в том же тоне:

«Мой совет – не делать в нашей печати истерического шума и не поддаваться вообще истерике наших газетчиков. Нюрнберг есть ответ на конгресс КИ. Гитлеровцы не могут не ругаться, если иметь в виду, что конгресс КИ облил их помоями и смешал с грязью. Пусть критикует их “Правда” принципиально и политически, но без площадной брани» (29).

В антисоветской речи Гитлера Сталин не видел «оснований для протеста».

Принципиальное же различие между национал-социализмом Гитлера и ленинистским социализмом Сталина сводится к заявлению Гитлера: «Мой социализм – это не классовая борьба, а порядок». Социализм Сталина, однако, сближался с социализмом Гитлера тем, что и он становился национальным. После 1933 г. Сталин перестал бранить русский шовинизм и начал намекать, что по своей политике и культуре русский народ стоит выше, как старший брат, по отношению к другим народам СССР и к другим славянам, точно так как немцы считали себя высшей расой среди арийцев. Правда, антисемитизм Сталина был сдержан и непостоянен, но Гитлер и Сталин отличались главным образом темпераментом.

Поняв, что Гитлер останется у власти, Сталин стал добиваться смягчения отношений с Францией и Англией, но прекращение экономических связей с Германией было не в интересах СССР. Кое-кто в окружении Гитлера, например Геринг, был того же мнения насчет немецких интересов. У обеих стран остались некоторые общие политические цели, в особенности уничтожение Польши, которая и для Гитлера, и для Сталина являлась самозванкой и отчужденной от них территорией. И СССР, и Германия чувствовали себя обиженными Версальским и Генуэзским договорами, которые лишили бывшие немецкую и русскую империи огромных территорий и международных прав. Их до сих пор объединял Раппальский договор против Англии и Франции. Сталин рассчитывал, что Германия, когда ей удастся вооружиться, разожжет войну, которая разрушит Западную Европу и приведет к мировой пролетарской революции. Поэтому громкая враждебность Гитлера к большевикам, как заявил в 1935 г. Тухачевский, казалась лишь «удобной ширмой для прикрытия реваншистских планов на западе (Бельгия, Франция) и на юге (Познань, Чехословакия, аншлюс)» (30).

Гитлер, однако, был постоянен в своем антибольшевизме, хотя некоторые его министры верили, что Сталин уничтожал самых ненавистных лиц в своем окружении, в особенности евреев. Карл Радек, из всех большевиков самый уважаемый в Германии, где он провел много лет в ссылке или в тайных переговорах с правительством и с революционными силами, довольно глубокомысленно шутил, когда объявил, что разница между Моисеем и Сталиным в том, что Моисей вывел евреев из Египта, а Сталин выводит евреев из политбюро. На самом деле Сталин выводил евреев и из НКВД, и из Наркомата иностранных дел, и вскоре в его окружении осталось всего два еврея – Лев Мехлис, который прятался в тени, и Каганович, который, как с облегчением заметил Йоахим фон Риббентроп, «в своей личности не имеет ничего еврейского». Тот факт, что Сталин еще энергичнее репрессировал советских немцев, совсем не волновал Геббельса и Риббентропа.

К концу 1920-х гг. главным стержнем немецко-советского союза было военное сотрудничество. Версальский договор запрещал Германии модернизировать вооруженные силы, так что немцы приобрели в Советском Союзе не только гавань для флота, но и три полигона: в Липецке они испытывали самолеты, в Казани – танки, а в Томке (Саратовская область) – химическое оружие.

Сотрудничество налаживалось с трудом. Первые советские агенты днем вели переговоры с правительством о покупке кораблей для флота, а ночью подстрекали гамбургских рабочих устроить «красный октябрь» 1923 г. против того же правительства. К 1926 г., однако, профессиональная тайная полиция взяла дело в свои руки. Иосиф (Юзеф) Уншлихт, заместитель Дзержинского, поехал в Германию и установил хорошие отношения с адмиралом Канарисом, будущим главой абвера, контрразведки Гитлера. Когда настало время, абвер и НКВД поняли, что могут без заминок работать вместе.

Русские и немецкие генералы часто обменивались визитами. Под руководством Тухачевского Красная армия совместно с немцами развивала тактику танкового блицкрига (31). В обмен на полигоны и базы для немцев Россия получала доступ к технике, чтобы производить высококачественную сталь, танки, самолеты. На немецких полигонах в Казани и Липецке проходили подготовку советские военные; немцы также обещали поставить в СССР авиационное оборудование. Сталина раздражало низкое качество советских самолетов – аварии и катастрофы случались очень часто (только с 5 по 20 июня 1932 г. разбилось 11 самолетов и погибло 30 человек), и советские самолеты считались такими опасными, что всем партийным кадрам, кроме летчиков, было запрещено летать, и сам Сталин отказывался летать до 1943 г., когда оказалось, что другого безопасного способа добраться до Тегерана не было. Сталин даже делал вид, что озабочен человеческими потерями, когда 24 июня 1932 г. писал Ворошилову:

«Самое тревожное – аварии и гибель наших летчиков. Гибель самолетов не так страшна (черт с ними!), как гибель живых людей, летчиков. Живые люди – самое ценное и самое важное во всем нашем деле, особенно в авиации» (32).

Тем не менее Сталин не колебался, отправляя на расстрел любого летчика, жалующегося на то, что он должен летать в «летучих гробах».

Помощь, какую предлагала Германия, Франция дать не могла. Правда, после прихода к власти Гитлера советский импорт из Германии упал на 90 % – в 1932 г. Сталин обменял советское зерно на сталь, но уже в 1934 г. Советский Союз тратил 64 млн марок на военную технику и оборудование (33). Осенью 1934 г. советский торговый представитель в Берлине пользовался разрешением нацистов посещать все фабрики и заводы, доставляющие материалы в Советский Союз (34). Через год Гитлер на самом деле прекратил немецкое участие на полигонах в Липецке и Томске, но под предлогом не идеологии, а экономии средств. Во всяком случае, к 1936 г. Сталин ввозил уже вдвое больше немецкой техники (35).

С 1934 по 1937 г. Сталин пользовался услугами тайного личного эмиссара, Давида Канделаки, с которым он познакомился за тридцать лет до того у Сванидзе. Канделаки получил образование в Германии и был якобы главой советской торговой миссии в Германии и Скандинавии. Но он не отвечал ни перед наркомом иностранных дел, ни перед НКВД, и его компетенция не ограничивалась торговлей (36).

Два нациста смотрели на восток. Кузен Геринга, Герберт, хотел сотрудничать с Советским Союзом против Франции и Англии. Ялмар Шахт, министр финансов, предлагал Сталину кредит в 500 млн миллионов марок в обмен на нефть для немецких военных. «Передайте от меня т. Канделаки привет, – писал Сталин Кагановичу 8 сентября 1935 г., именно тогда, когда Германия и Советский Союз провозглашали всему миру свою взаимную ненависть, – и скажите, чтобы он настаивал на получении от немцев всего, что нужно нам по военному делу и красителям».

Насколько Сталин верил в долгое мирное сосуществование с Гитлером, трудно сказать; с большим энтузиазмом он провоцировал соперничество между Германией и Францией за поддержку Советского Союза. Шифром 2 сентября 1935 г. он объяснял Молотову и Кагановичу свою двурушническую (и с западной точки зрения ошибочную) политику:

«Старой антанты нет уже больше. Вместо нее складываются две антанты: антанта Италии и Франции, с одной стороны, и антанта Англии и Германии, с другой. Чем сильнее будет драка между ними, тем лучше для СССР. Нам вовсе невыгодно, чтобы одна из них теперь же разбила другую, нам выгодно, чтобы драка у них была как можно более длительной, но без скорой победы одной над другой» (37).

Сталин относился к социал-демократии или троцкизму гораздо хуже, чем к фашизму. В сентябре 1933 г. они с Муссолини подкрепили свой договор о ненападении новыми статьями о нейтралитете и дружбе, и в 1936 г. итальянская официальная пресса с восторгом встретила расстрел Зиновьева и Каменева как доказательство того, что Сталин принял политические взгляды, совместимые с философией Муссолини.

К 1937 г. Сталин до того убедился в силе Гитлера и слабости Франции и Англии, что поручил Канделаки подготовить проект договора о ненападении между Германией и Советским Союзом. Канделаки наградили орденом Ленина, но он был расстрелян за год до подписания этого договора.

Женщины и дети

Судьба Зиновьева и Каменева и тайна, окружающая смерть Кирова, убедили всех в ЦК и в политбюро, что разногласия во мнениях могут кончиться только смертью. Осталась, однако, одна группа (правда, плохо представленная в высшем эшелоне), которая еще рисковала высказываться: женщины. В борьбе против власти царя женщины играли видную роль – не одними словами, но и револьверами и бомбами. В государстве еще тлели последние искры рыцарства, и оно пока не карало заслуженных женщин так строго, как мужчин-революционеров. Голос протестующих женщин был слабее, но до середины 1930-х гг. в СССР он еще раздавался.

Сталин удалял женщин из руководящих органов с такой же решительностью, с какой удалял евреев. Троцкистки разделяли судьбы троцкистов, и жены настоящих или воображаемых противников Сталина подвергались наказаниям не намного меньшим, чем их супруги, если вовремя не отрекались от них или не разводились с ними. Тем не менее из приговоренных к концлагерям или к расстрелу за контрреволюционные преступления 95 % были мужчины.

Три заслуженные женщины еще пользовались долей былого влияния. Самой влиятельной была Надежда Крупская, которая даже в середине 1930-х годов оставалась заместителем наркома просвещения и заседала в разных партийных комиссиях. Сталин возненавидел ее уже в 1922 г., когда обругал ее за то, что, несмотря на предписания врачей, она записывала под диктовку больного Ленина мысли и статьи. Она потом умоляла Зиновьева и Каменева защитить ее от грубого вмешательства в ее частную жизнь, от недостойной брани и угроз. С тех пор Сталин отказывал Крупской в любой просьбе – например, не мумифицировать тело Ленина и не создавать культа его имени: «Если вы хотите почтить имя Ленина, то стройте ясли, детские сады, дома, школы и так далее», – говорила она.

Сначала Крупская тяготела к Зиновьеву и Каменеву, которых она считала по образованию и философии самыми верными ленинцами в политбюро. Когда их исключили из партии, Крупская, как и сестра Ленина Мария Ульянова, приняла взгляды Бухарина, тем более после начала коллективизации, когда Крупская заявила, что Ленин имел в виду не колхозы, а кооперативы как новую форму крестьянского землевладения. Крупская, дочь армейского офицера и гувернантки, была от рождения недалекой ханжой, и по сравнению с ней в вопросах культуры и образования Сталин являлся либералом широких взглядов, но она не могла смириться с репрессиями против ленинцев. Крупская протестовала против сталинской фальсификации истории, а он ругал ее за положительное отношение к Троцкому. Сталин распорядился, чтобы к ней не пускали иностранных гостей, и даже грозил, что объявит послушную Елену Стасову истинной вдовой Ленина, если Крупская не замолчит. Тот факт, что Крупская «пользовалась одним нужником с Ильичом», не давал ей никаких прав говорить «сущую чепуху». «А чем, собственно, отличается товарищ Крупская от всякого другого ответственного товарища?» – спрашивал Сталин, критикуя ее речь на XIV съезде партии.

Голос Крупской звучал тем слабее, чем грубее становились сталинские ругательства. 19 марта 1935 г., в первый и последний раз, ее вызвали в кабинет Сталина, где она сидела целых два часа. Агранов и Николай Ежов пришли на два часа раньше. Судя по сборищу энкавэдэшников и наркомов в этот день, обсуждали предстоящие кары против Зиновьева и Каменева, их «нравственную ответственность» за смерть Кирова. Крупская безмолвствовала, когда Зиновьева и Каменева судили в третий раз и расстреляли. После этого она поддакивала смертоубийственным планам Сталина и чувствовала себя, вероятно, слишком уязвимой, чтобы хоть как-то высказаться. Когда в 1937 г. Крупская заседала в комиссии, решавшей судьбу ее друга Бухарина, она голосовала за самое суровое предложение: исключить из партии, арестовать и расстрелять.

Крупская все это время получала сотни писем от жертв – часто от детей – сталинских репрессий: люди еще верили, что она может заставить Сталина исправить несправедливость. На самом деле она протестовала только против проявлений русского шовинизма, например, критиковала обязательное преподавание русского языка среди нацменов в ущерб их родным языкам (38).

Младшая сестра Ленина Мария Ульянова была еще более бесцеремонно лишена всех привилегий (хотя она ни на что не претендовала). Ульянова всегда дружила с Бухариным, в личном и в политическом плане. Когда в 1929 г. Бухарин порвал со Сталиным, она потеряла работу как секретарь «Правды». В 1937 г. она умерла в одиночестве и фактически в ссылке. Еще одну видную даму – Екатерину Пешкову, законную жену Горького, – Сталин обезвредил без тюрьмы и без расстрела. Вплоть до 1939 г. Пешкова руководила Политическим Красным Крестом, которому в 1920-х годах каким-то образом удавалось смягчать условия заключения в тюрьмах ОГПУ для некоторых политических заключенных. Пока Ягода был наркомом НКВД, единственно потому, что он был влюблен в сноху Пешковых, Политический Красный Крест даже добился освобождения кое-кого из заключенных (или смягчения ссылки для них и их родственников), но после падения Ягоды все, что Пешкова могла предлагать пострадавшим, были слова осторожного соболезнования.

Только одной женщине – и то самой необычной и непредсказуемой из всех, Александре Коллонтай, – Сталин выделил настоящую политическую роль. Она была дочерью одного царского генерала и женой другого; в 1898 г. покинула мужа и ребенка, чтобы стать феминисткой, большевичкой и проповедницей свободной любви. Будучи талантливой писательницей и исключительной красавицей, даже когда ей было за пятьдесят, она очаровала Сталина, несмотря на то что была на шесть лет старше его, как она очаровывала бесчисленных мужчин и женщин. При ней Сталин, кажется, забывал, что он благоволил только к скромным, молчаливым и целомудренным женщинам.

Троцкий не выносил Коллонтай, и, может быть, за одно это Сталин ее любил. С самого начала революции Коллонтай завела роман с Павлом Дыбенко, украинским моряком, на семнадцать лет моложе ее: Дыбенко тогда только что стал наркомфлотом. Моряки не слушались приказов Троцкого, если Дыбенко их не подтверждал. Троцкий отдал Дыбенко под военный суд. Коллонтай, которая стала наркомом государственного призрения, умоляла прокурора Крыленко освободить Дыбенко, и Крыленко со злорадством требовал, чтоб Коллонтай отреклась от своих принципов и вышла замуж за Дыбенко. Любовные письма Коллонтай ходили по рукам в ЧК, и в Петрограде об этой паре ходило немало скабрезных стихов, например:

Политбюро пришлось послать Коллонтай подальше, пока скандал не утих. Сталин назначил ее полуофициальным эмиссаром в Швеции и Норвегии (последняя страна была вынуждена признать Советский Союз, чтобы продать накопившиеся тонны селедки). Как образцовый социалист, Коллонтай очаровала скандинавских буржуев: она оказалась самым эффективным из советских послов, хотя шведы в конце концов выгнали ее за политический и нравственный разврат (она уже давно рассталась с Дыбенко). Благодаря Коллонтай СССР мог тоннами закупать норвежскую сельдь, и признательная рыболовная промышленность больше не давала прессе в Осло обзывать Коллонтай шлюхой.

В 1925 г., однако, «Правда» начала критиковать разлагающее влияние Коллонтай. Она была участницей подготовки первого большевистского Семейного кодекса, признающего право женщины на аборт и на развод по требованию. К 1925 г. радикальная семейная политика партии заменилась сталинским консерватизмом. Тем не менее Коллонтай обратилась к Сталину за защитой и заявила о своей лояльности «генеральной», то есть сталинской, линии партии. «Правда» замолкла. Дневник Коллонтай, несмотря на тщательное большевистское редактирование, доказывает, что она в самом деле была подлинным сталинистом, следовала за каждым политическим поворотом, хотя иногда признавалась в том, что ей недоставало внутрипартийной демократии (40). Воспоминания ее любовников и любовниц и те страницы дневника, которые она небрежно редактировала, свидетельствуют, что ее любовь к Сталину, как и к Дыбенко, была вдохновлена их грубой и самоуверенно-повелительной манерой. Сталину, рассказывала она одной любовнице, не хватало культуры и красноречия Троцкого, но у него она находила два достоинства: «адское терпение» и глубокое понимание человеческой души. Своего босса Молотова, с 1939 по 1941 г. наркома иностранных дел, она описывала как «воплощение серости, тупости и сервильности», но она тем не менее предпочитала окружение Сталина интеллигентам около Зиновьева или Бухарина. Коллонтай порвала с такими остряками, как Радек, которые вызывали неодобрение у Сталина, ив 1923 г. она с острым предчувствием попросила Сталина больше не связывать ее имя с Дыбенко.

Сталину нравилось шантажировать Коллонтай: он ей показал письмо, которое ему написал Дзержинский. Письмо передавало жалобы полуграмотного крестьянина на оргии, которые происходили в сибирской коммуне имени Коллонтай. Чтобы переждать, пока скандал утихнет, Коллонтай поехала послом на год в Мексику и оттуда вернулась в Скандинавию. Из Осло Коллонтай послала Сталину свою фотографию и соболезновала по поводу смерти Кирова и, два месяца спустя, Куйбышева:

«Дорогой, глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович.

В день, когда из жизни вырвано два таких Вам близких человека, я невольно лично и тепло думала о Вас и о Ваших переживаниях. Много лет тому назад Вы так отзывчиво и просто мне помогли в очень, очень тяжелую минуту моей жизни. Этого я никогда не забуду» (41).

К 1935 г. Коллонтай доверили очень много разных заданий, среди них расследование «уклонов» в Норвежской коммунистической партии. Когда Троцкий просил убежища в Норвегии, Коллонтай уговорила Сталина, что было бы «слишком шумно» убить его в Норвегии; она предложила выход – прекратить покупку сельди, пока норвежцы не выдворят Троцкого в страну, где НКВД мог бы действовать против этого врага свободно (42).

Если Коллонтай страдала от горя по расстрелянным товарищам, то это обыкновенно скрывала. «Казнь… Это всегда, неизменно моя печаль и мука», – записала она в дневнике (43). Она даже недоумевала, не параноик ли Сталин. Инструкции, которые она получала в Осло, часто заставляли норвежскую публику издеваться над ней, например, когда она должна была просить норвежское правительство не допускать спектаклей, где танцевала балерина-эмигрантка Анна Павлова. Со временем норвежское общество стало бойкотировать ее, и Сталин перевел ее в посольство в Стокгольме, откуда только что сбежали военный атташе и первый секретарь. И здесь Коллонтай попала в трудное положение, так как шведы отказались передать перебежчиков советской власти. Она рассказала Сталину о своих неудачах, пользуясь только приемлемыми для него предлогами: «Главной причиной невозвращенства я считаю наличие в партии оппозиции и усиление провокационной работы враждебных нам зарубежных сил». В то время как других советских послов вызывали в Москву на арест и расстрел, Коллонтай выжила: Сталин в ней нуждался, ведь Коллонтай удалось смягчить возмущение в Скандинавии советской агрессией против Финляндии в 1939 г.

Вообще, ни один советский посол не пользовался таким доверием и авторитетом у Сталина, как Коллонтай. Например, когда она жаловалась, что ОГЛУ, арестовав шведского инженера Россела, подрывает ее работу в Стокгольме, Сталин сразу позвонил Менжинскому, чтобы Россела освободили и через сутки выдворили. В Москве Сталин пригласил Коллонтай ужинать вместе с бывшим мужем Дыбенко. Сталин подливал чете вина и заставлял Дыбенко (которого в 1938 г. он все-таки расстреляет) петь украинские песни. После ужина Сталин вдруг сказал: «Скажи-ка, Дыбенко, почему ты разошелся с Коллонтай? Очень большую глупость ты сделал, Дыбенко».

Если женщин Сталин вообще лишал власти, детям он давал неслыханные полномочия. Его развращение миллионов молодых людей, может быть, является злом еще большим, чем преждевременные смерти миллионов ни в чем не повинных взрослых.

Когда все идеологическое сопротивление было подавлено, инстинктивные семейные ценности, которые всегда мешали русским тиранам, еще давали о себе знать. В Средние века по принципу круговой поруки не только самого преступника, но и супругов, родителей, детей, даже соседей заставляли отвечать за преступления. Ленин и Троцкий восстановили круговую поруку, чтобы бывшие царские офицеры не смели изменять Красной армии. Сталин пошел еще дальше, применяя ее к перебежчикам и невозвращенцам, к любому изменнику родины. Супругам приходилось разводиться, если один из них объявлялся контрреволюционером, а другой хотел избежать суровой кары. В результате такого идиотизма семейная нравственность разложилась донельзя, когда в 1936 г. Георгий Пятаков, заместитель наркома тяжелой промышленности, находясь сам под следствием, умолял Николая Ежова разрешить ему самому расстрелять свою уже осужденную жену.

Детей заставляли переносить свою любовь с семьи на Сталина, и те, кто доносил на родителей, считались героями. Так как Ленин уничтожил бойскаутов, Сталин в 1931 г. создал организацию пионеров, чтобы объединить детей отдельно от семьи.

В провинции пионеров не любили, и, чтобы распространить эту организацию, понадобилось создать миф о героическом мальчике. Миф сочинили в ходе террора. В 1932 г. в поселке Герасимова на Урале, где тогда еще не было пионерского отряда, ОГПУ сфабриковало дело пионера-мученика, Павлика Морозова, будто бы боровшегося против кулаков, прятавших зерно от народа, и убитого собственными дядей и дедом за свои советские принципы. После смерти Павлика Морозова пионеры стали массовым движением, и по всему Советскому Союзу пионеры требовали «расстрела кулакам-убийцам!».

Максим Горький был в восторге от мученика:

«Героический поступок пионера Павла Морозова… получил бы очень широкое социально-воспитательное значение в глазах пионеров. Многие из них, наверное, поняли бы, что если «кровный» родственник является врагом народа, так он уже не родственник, а просто – враг, и нет больше никаких причин щадить его» (44).

В течение последующих пятидесяти лет каждому советскому ребенку будут внушать идеи морозовской легенды.

Истину о Павлике Морозове раскрыл Юрий Дружников, мужественно и исчерпывающе исследовавший весь материал с 1950-х по 1980-е гг., когда многие свидетели еще были в живых (45). Отец Павлика, Трофим Морозов, был одно время председателем сельсовета и старался удовлетворять и власти, требующие зерна, и односельчан, боящихся голода. Герасимовку окружали лагеря для выселенных из Южной России кулаков, которые давали взятки в обмен на поддельные документы, при помощи которых они могли бы бежать. (Тем временем богатых крестьян из Герасимовки выселили в сибирскую тундру.) В ноябре 1931 г. Павлик донес в ОГПУ на отца за то, что тот помогал кулакам. Трофима отправили в лагеря на десять лет.

Павлик ничего не выигрывал доносом, так как по приговору над Трофимом собственность всей семьи была конфискована, но тем не менее Павлик начал доносить на любого односельчанина, прятавшего зерно, продававшего картошку или выражавшего неудовольствие. Жители села прекратили всякое общение с ним, а 4 сентября 1932 г. тело Павлика и младшего брата Феди нашли в лесу среди клюквы.

Власти отреагировали сразу: мальчиков похоронили без вскрытия. Восьмидесятилетних деда и бабушку, двоюродного брата и одного дядю заточили, и через три месяца устроили открытый суд в сельском доме, привезя туда на автобусах из районного центра журналистов и надежную публику. Защитник махнул рукой на своих клиентов; обвиняемые ничего не признавали, кроме общей вины; прокурор ругал кулаков. После приговора всех четверых вывели к яме, раздели и расстреляли. В то же время, кажется, в лагере расстреляли Трофима Морозова, после того как он выкопал себе могилу в мерзлой тундре.

По всей вероятности, Павлика и Федю Морозовых убил штыком и обухом гэпэушник, Спиридон Карташев (46). Несомненно, приказ инсценировать такое убийство был дан самим Ягодой и, может быть, Сталиным, так как фабрикация была слишком сложным делом для местного начальства. Советские цензоры относились к этому сюжету очень щепетильно: когда Сергей Эйзенштейн снял фильм о ребенке-мученике с тургеневским названием «Бежин луг», Сталина разгневала библейская тематика, изображавшая Павлика Исааком, а Трофима – Авраамом: фильм был почти целиком уничтожен, и с тех пор Сталин запретил к выходу любой сценарий, не просмотренный им самим.

За Павликом Морозовым, по подсчету Дружникова, последовали не меньше 57 других детей-доносчиков. НКВД не справлялся с потоком доносов – некоторые доносчики просились в санатории в награду за утомительную работу. Дети доносили на взрослых, взрослые на детей. Детские обиды иногда принимались всерьез. Например, 5 июля 1935 г. маленькая Нюра Дмитриева из Вольска прислала Сталину письмо в десять страниц, со списком «всех детей, которые меня дразнят, бьют или издеваются надо мной». Нюра также доносила на свою учительницу, задававшую слишком много домашних заданий. Сталин выслал целую комиссию в Вольск, чтобы наказать виновных и привезти девочку в Москву в спецшколу (47).

Свиньи в гостиной, павлины на параде

В СССР уже выросло целое поколение детей, не знавших жизни до революции. Образование в школах даже не намекало (если не считать влияния крошечной доли русской классики, еще дозволенной благодаря Надежде Крупской) на какую-либо нравственность и совесть, кроме сталинской Коммунистической партии. Они вырастали с убеждением, у многих фанатическим, что все иностранцы – шпионы, что дети буржуазии, зажиточные крестьяне и священники – ренегаты, все арестованные виновны и что НКВД и суды непогрешимы.

Это новое поколение уже заполняло ряды НКВД. Чекисты времен Гражданской войны переводились в бюрократию и в промышленность, не расставаясь с убеждением, что беспощадная репрессия является самым лучшим средством администрации. Кое-кто, в надежде сохранить человеческие черты, ушел в академические или литературные профессии. Бывших чекистов заменяли сироты Гражданской войны, партийные работники, которых вербовали или которых просто влекло в организацию, где их авторитет не подвергается сомнению. Эти новые ряды были большей частью русские. Там было гораздо меньше евреев и почти ни одного латыша или поляка; к тому же резко упал уровень грамотности. Энкавэдэшники не интересовались идеями Троцкого или Бухарина и, конечно, не могли сочувствовать им. Они понимали свою роль карательного орудия в руках Ягоды и Сталина. Когда у власти окажется Николай Ежов, они легко приспособятся к роли слепого орудия сумасшедшего убийцы. Уже в 1935 г., однако, НКВД никогда не ставил под сомнение самого нелепого обвинения или указа сверху.

К середине 1935 г., за исключением немногих чеченских абреков, население СССР было целиком под властью НКВД. Сам Ягода сдался требованиям Ежова, нового любимца Сталина, и стряпал материал для показательных процессов тех оппозиционеров, кто еще оставался в живых и даже на свободе. Ежов начал писать для Сталина брошюру под названием «От фракционализма до открытой контрреволюции», в которой он должен был доказать, что Троцкий превратил идеологических врагов Каменева и Зиновьева в террористов и что Ягода показал непростительное, может быть, злостное отсутствие бдительности (48).

Иностранному наблюдателю могло показаться, что жизнь в СССР улучшается. Лазарь Каганович заасфальтировал Москву и построил первые линии метро. Ягода выселил из города 12 тыс. профессиональных попрошаек, и, вместо того чтобы вернуть их в свои деревни, где попрошайничество считалось приличной профессией, НКВД отправил их в Казахстан. Советское хозяйство делало успехи благодаря ГУЛАГу, который вывозил лес, уголь, цветные и драгоценные металлы из ранее недоступных краев. В лагерях трудились в 1935 г. 750 тыс. человек (для сравнения: в 1934 г. – 500 тыс.). Но ГУЛАГ лучше берег рабочую силу: ежегодная смертность снизилась с 15 процентов в 1933 г. до четырех в 1935 г. Выселенные кулаки, избежавшие лагерей, трудились на стройках или в колхозах в Сибири и Казахстане. Они тоже стали жить дольше: ежегодная смертность кулаков сильно понизилась в сравнении с 13 процентами в 1933 г.

За вклад в торжество рабского труда Ягоду и НКВД наградили новым обмундированием. 10 ноября 1935 г. Ягода стал «генеральным» (до тех пор только Сталин пользовался таким чином) комиссаром государственной безопасности, на равной ноге с армейским маршалом. Он сшил себе китель, осыпанный золотыми звездами, и синие брюки с малиновой полоской; рядовые энкавэдэшники одевались на параде чуть менее пестро. По выражению английского писателя Уильяма Коббетта, они действительно стали «свиньями в гостиной, павлинами на параде», хотя «тайной полицией» их называть уже нельзя.

Ягода должен был знать, что такие знаки милости предвещали падение. Сталин ни на минуту не забывал, что Ягоду как потенциального сторонника в случае государственного переворота назвал Бухарин. К тому же Ягода часто обманывал доверие: обещанной рабочей силы на канал Москва – Волга и московское метро он не доставил, так что пришлось раскошелиться на вольнонаемных. Оказалось, что экономические возможности ГУЛАГа ограничены.

В октябре 1935 г. курьезный случай старого армейского командира Гая Гай-Бжишкяна вывел Сталина из терпения. Гай в пьяном виде говорил собутыльнику: «Надо убрать Сталина». На него донесли, приговорили к пяти годам тюрьмы. Конвойные в поезде пустили его в туалет, где он разбил окошко и выскочил в поле. Ягоде пришлось признаться Сталину, что Гай сбежал. Только через двое суток его поймали. Сталин свирепствовал:

«Оказывается, для того, чтобы поймать одного сопляка, НКВД мобилизовал 900 командиров пограничной школы, всех сотрудников НКВД, членов партии, комсомольцев, колхозников и создал кольцо, должно быть, из нескольких тысяч человек радиусом в 100 километров. Спрашивается, кому нужна чека и для чего она вообще существует, если она вынуждена каждый раз и при всяком пустяковом случае прибегать к помощи комсомола, колхозников и вообще всего населения? Далее, понимает ли НКВД, какой неблагоприятный для правительства шум создают подобные мобилизации? […]

Я думаю, что чекистская часть НКВД болеет серьезной болезнью. Пора заняться нам ее лечением» (49).

Ягода получил от пойманного Гая письмо раскаяния:

«Ничто мне не жаль, ни семью, ни малолетнюю дочь, ни инвалида – престарелого отца, мне жаль до жгучей боли имя старого боевого командира Красной армии “Гая”…

Тов. Ягода, мне очень больно об этом говорить. […]

Умоляю еще раз партию простить меня и дать возможность своей кровью искупить вину. В камере темно, да и слезы мешают писать» (50).

С вовсе не типичной для него жалостью к заключенному Ягода приказал кремлевским врачам обследовать Гая, у которого оказалось воспаление легких. 7 ноября 1935 г. Сталина уведомил Агранов (не Ягода), что Гай умер. На самом деле он был жив, и Сталин, несомненно, узнал, что Ягода его обманул, ибо Гая расстреляли через два года.

Сталин, как обычно, делал вид, что прощает неудачи Ягоды, повысив его рангом. В то же время Сталин передавал важные поручения в другие руки. Люди Ягоды вызывали Зиновьева и Каменева из тюрьмы на дополнительные допросы, но Сталин, Каганович и Ежов пересматривали все материалы, редактировали признания и диктовали вопросы, которые нужно задавать. Предстоящий показательный суд был подготовлен Сталиным куда более тщательно, чем процессы шахтинцев или вредителей, которые они с Менжинским сочиняли в начале 1930-х годов.

Ничто не отклоняло Сталина от его намерения физически «добить» тех, кого он политически уже стер в пыль. Каменев, получив десять вместо пяти лет тюрьмы, стоически терпел и уговаривал следователей только не убивать и его семью. Зиновьев из своей камеры осыпал политбюро мольбами и жалобами. Он умолял Сталина издать воспоминания, которые он писал в тюрьме, и помочь его «академически одаренному» сыну-марксисту. От заносчивого Гриши ничего не осталось:

«В моей душе горит одно желание: доказать Вам, что я больше не враг. Нет того требования, которого я не исполнил бы, чтобы доказать это… Я дохожу до того, что подолгу пристально гляжу на Ваш и других членов политбюро портреты в газетах с мыслью: родные, взгляните ж в мою душу, неужели же Вы не видите, что я не враг Вам больше, что я Ваш душой и телом, что я понял все, что я готов сделать все, чтобы заслужить прощение, снисхождение?» (51)

Сталин уже решил, что представит Зиновьева и Каменева агентами Троцкого, пытавшимися насилием свергнуть советское руководство. Он докажет заграничным социалистам, что Троцкий – террорист и сотрудник гестапо. В июле 1936 г. Ягода и Вышинский получили от Сталина зеленый свет: Зиновьева и Каменева снова отдадут под суд на основании того, что они получили слишком мягкий приговор, скрыв свою настоящую вину. Ягода арестовал Пикеля, бывшего секретаря Зиновьева, и Дрейцера, давнишнего союзника Троцкого. Лишенные сна на допросах, они сдались и подписали нужные показания. По сравнению с приемами ведения допроса во время ежовщины, у Ягоды не применяли физических пыток, но Зиновьева держали в перетопленных камерах, где он мучился от заболевания печени и от астмы. Зиновьев полностью сломался – может быть, он тешился уверениями, что Сталин «не прольет крови старых большевиков» (52). Каменев же отказался от всякой надежды.

Каганович и Ежов так добросовестно надзирали за работой Ягоды, фабрикующего и затем разрушающего фантастический «московский центр Троцкого – Зиновьева», что Сталин еще мог позволить себе провести весь август и сентябрь 1936 г. на Кавказе. Как Ежов и Сталин, так и Каганович загипнотизировали сами себя и поверили в эти неуклюже сочиненные заговоры. 6 июля 1936 г. Каганович объявил Сталину:

«Прочитал я показания мерзавцев Дрейцера и Пикеля. Хотя и раньше было ясно, но они со всеми подробностями раскрывают истинное бандитское лицо убийц и провокаторов – Троцкого, Зиновьева, Каменева и Смирнова. Теперь абсолютно ясно, что главным вдохновителем этой шайки является эта продажная стерва Троцкий. Пора бы его объявить “вне закона”, а остальных подлецов, сидящих у нас, расстрелять» (53).

Других обвиняемых, которые еще не хотели признаться, Яков Агранов обработал жестоко. Смирнов, ветеран Гражданской войны в Сибири и сторонник Зиновьева и Троцкого, в 1927 г. открыто призывал к снятию Сталина: теперь он объявил голодовку. Армянин Вагаршал Тер-Ваганян пошел еще дальше, вскрыв вены и написав Сталину своей кровью: «клевещут, клевещут подло, мерзко, бесстыдно, их клевета шита белыми нитками. […] Против этой очевидной лжи я бессилен». Агранов не дал ни Смирнову, ни Тер-Ваганяну умереть. Вдобавок он выжал из других обвиняемых показания, что они сотрудничали с гестапо. Обвинялись также четыре немецких еврея, коммунисты Лурье, Ольберг, Берман-Юрин и Фритц-Давид, которые нашли убежище от Гитлера в СССР и которым и в голову не приходило, что Сталин убьет гораздо больше немецких коммунистов, чем Гитлер.