Пушки царя Иоганна Оченков Иван

– Что обсуждать-то будем? – осведомился Борис Михайлович у Хованского.

– Как что? – пожал плечами тот. – Раз королевич Владислав на нас идет, стало быть, денег надобно дать на ратных людей.

– Где же их взять?.. – горестно спросил Лыков.

– Как где, ты разве не слыхал, что Строгановы двадцать тысяч прислали?

– Поторопились… – буркнул тот.

– Ты что сказал? – не расслышал его Иван Федорович.

– Услышал Бог наши молитвы, говорю, – расплылся в улыбке Лыков, – а что, государь к нам выйдет?

– За ради такого дела – наверняка, – пожал плечами тот и, тут же насторожившись, пристально взглянул на собеседника: – А ты чего так лыбишься, будто на дороге яхонт[43] нашел?

– Тут разве заранее узнаешь, где найдешь, а где потеряешь?

Хованский хотел еще что-то спросить, но передумал и, с тревогой оглядевшись, застыл на своем месте. Лыкову, напротив, спокойно не сиделось, и он то и дело ерзал, как будто ожидая, что вот-вот что-то случится, и поднимется тревога. Но время шло, и ничего не происходило, так что боярин все больше начинал нервничать. Наконец все собрались, и вперед вышел Иван Никитич Романов.

– Пока не пожаловал государь, вести заседание мне велено! – объявил он собравшимся.

Присутствующие, ни слова не говоря, поднялись и, коротко поклонившись боярину, плюхнулись назад. «Дурья башка, – так и хотел крикнуть Романову Лыков, – да ты хоть гонцов в Кукуй послал бы!» Однако приходилось сидеть и ждать, когда же, наконец, царские ближники спохватятся и узнают, что их власти пришел конец. Но время шло, Иван Никитич вел заседание, присутствующие что-то говорили, иной раз даже бранясь, а Борис Михайлович их не слышал, клокоча внутри, будто охваченный лихорадкой. Из этого состояния его вывел только толчок соседа, встань, мол, и вернувшийся в реальность боярин с изумлением увидел, как в зал заседания входят рынды, затем Вельяминов, а вслед за ним целый и невредимый царь Иван Федорович Мекленбургский. Лыков в отчаянии даже попробовал протереть глаза, но проклятый морок и не думал пропадать, а совсем напротив, прошел к своему трону и, милостиво кивнув собравшимся, уселся на него. Терпеть подобное зрелище сил уже не было, и схватившийся за грудь князь медленно сполз на скамью.

– Что там с боярином? – осведомился я, увидев, как тот падает на свое место.

Соседи кинулись к Лыкову, но не смогли сказать ничего определенного, кроме того, что Борис Михайлович хвор.

– Так чего толпитесь, дайте ему воды, а лучше людей кликните да вынесите болезного на воздух, а то тут у вас духота такая, что и здоровый зачахнет!

Дождавшись когда боярина вынесут, я кивнул Никите, и тот дал знак думным дьякам. Старший из них, Траханиотов, вышел вперед и стал зачитывать один за другим указы. В первом из них подтверждались льготы «именитых людей» Строгановых и объявлялось о моем к ним благоволении. Вторым объявлялось о создании нового приказа – Рудных дел. А третий гласил, что отныне всякому верному подданному, невзирая на чин и достоинство, не только дозволено, но и вменено в обязанность искать месторождения полезных ископаемых на всех землях, будь они государственными, вотчинными или монастырскими. Обо всех находках требовалось докладывать в новый приказ, а тот, в свою очередь, пошлет специалистов проверить эти известия. Думцы, немного выбитые из колеи происшествием с Лыковым, не сразу сообразили, в чем тут дело, но постепенно вникли и включились в дискуссию.

– Это что же получается, какие-то сиволапые мужики смогут в наших вотчинах рудники открывать?

Пришлось объяснять, что не открывать, а искать. И что от этого всем польза будет, в том числе и собственнику земли, а не только казне и царю. А если ничего толкового в недрах нет, то и говорить не о чем. Впрочем, долгих прений не случилось. Думцы, убедившись, что их вотчинам ничего не угрожает, особенно противиться не стали, и указы с формулировкой «государь повелел, а бояре приговорили» обрели силу закона.

Закончив с делами в думе, я вышел во двор, где как бы невзначай уже собрались командиры стрелецких, солдатских, драгунских и прочих полков, стянутых к Москве. Дожидаясь меня, начальные люди немного заскучали, но вели себя пристойно. Бояре бы на их месте непременно свару устроили: у кого род выше, у кого вотчины больше… слава богу, хоть не у кого хрен толще. Некоторые, правда, поглядывают косо в сторону Пушкарева, но помалкивают. Вообще, понять их можно. Обычно стрелецкими полками, или как их еще недавно называли – приказами, командуют довольно родовитые дворяне. Не из высшего эшелона, разумеется, но и не из простых. Поэтому фактически командующий стремянным полком, вышедший из обычных стрельцов, да еще и набранных по прибору[44], Анисим вызывал у них известное раздражение. Конечно, став полуголовой, он получил поместье в добрых полторы сотни четей[45] земли и был внесен в соответствующие книги, а также пожалован придворным чином стряпчего, но… царь жалует землею, а не отечеством. Так что для всех остальных он был, есть и всегда будет выскочкой. Но тут уж ничего не поделаешь. Впрочем, мне мало дела до их местнических счетов, я их собрал совсем по другому поводу.

– Заждались, господа полковники?

– Здравствуй на многие лета, государь, – нестройно гудят собравшиеся в ответ на мое приветствие. Хорошо хоть в ноги не падают, отучились наконец.

– Здорово, коль не шутите. Все ли у вас готово?

– Готово, царь-батюшка, – отвечает за всех Пушкарев. – Слава богу, успели городовые стрельцы подойти, а мы уж завсегда в готовности.

– Нешто дворянское ополчение собирать не будешь, государь? – удивленно спрашивает командир ярославцев Автамон Ржевский.

– Отчего же не буду, – спокойно отвечаю я ему, – конечно, буду, только выступлю без них. Соберутся – будут резервом, не соберутся – так обойдусь.

– На все твоя воля, – поклонились начальные люди.

План мой был прост. Поскольку именно московские полки были самыми обученными и боеспособными, именно с ними я и собирался выступить навстречу армии Владислава. Однако оставлять столицу без гарнизона тоже не годится, а потому я заранее приказал стянуть из других городов воинские отряды, главным образом стрельцов. Сегодня с утра они начали сменять московских ратников в караулах, а уже завтра я двинусь вперед. И так много времени потерял. Все дело в том, что вчера вечером пришел в сознание отец Мелентий. Я уж из ворот выехал, когда меня догнал с этим известием гонец. Дескать, не вели казнить, царь-батюшка, а твой духовник тебя кличет. Ругнувшись про себя на отсутствие личной жизни, я повернул коня и помчался к раненому иеромонаху. Что уж тут поделаешь, подождет Лизхен. Впрочем, чтобы хоть немного утешить ее, я приказал случившемуся рядом фон Визену отвезти ей подарок. Майор понятливо кивнул, приложил два пальца к краю шляпы и поскакал дальше в сопровождении моего конвоя, а я вместе с Вельяминовым без лишней помпы вернулся назад… Кстати, что-то я его не вижу.

– Где фон Визен?

– Не ведаем, государь, сегодня мы его еще не видели.

– Хм, а Панин?

– Да вон он, легок на помине.

– Куда его нечистый носил?

– Да какая-то замятня у Иноземной слободы ночью приключилась. По темному времени ничего не нашли, так он поутру туда сам и отправился.

– Какая еще, к папе римскому, замятня?

– Стреляли…

– Что?!

Тем временем подъехавший Панин соскочил с коня и, расталкивая собравшихся, подбежал ко мне. Сняв шапку, он низко поклонился и прохрипел что-то вроде:

– Дозволь слово молвить…

– Подойди, – велел я ротмистру и обернулся к стоящему рядом Вельяминову: – Дай напиться человеку.

Никита тут же отстегнул от пояса флягу и протянул ее запыленному Федьке. Драгун схватился за нее и жадно приложился к горлышку. Дождавшись, когда Панин утолит жажду, я коротко велел:

– Говори, только тихо.

– Беда, государь… – выдохнул он в ответ. – Нынче ночью какие-то воровские люди напали на фон Визена у самого Кукуя!

– Что за на хрен?!

– Ждали их. Везде веревки натянули, чтобы кони ноги в темноте переломали, да накинулись с разных сторон. Били из луков и самострелов, добивали топорами да рогатинами.

– А кто стрелял?

– Господин майор и его люди тоже не за печкой уродились. Дали отпор татям, только их слишком много было.

– А как же, мать их, дозоры конные?

– Хитры оказались разбойнички. Пока драгуны немецкие собрались и на место пришли, они уж и трупы сволокли в ближайший овраг, да там и бросили.

– Блин, у драгун что, глаз совсем нет?

– Так ночью же дело было, а следы читать и днем не всякий умеет.

– Так ты говоришь, нашел трупы?

– Да, в овраге. Я их достать велел да в слободу отвезти, а сам дальше искать принялся.

– Нашел?

– Нашел дом один в посаде. Там разбойнички своих мертвяков схоронить хотели, да не успели.

– Чей дом?

– Посадского человека Охрима Власьева.

– Это еще кто?

– Да так, купчишка мелкий…

– Взяли?

– А как же, – измученно улыбнулся Федька, – уж как он, анафема, лихо через заборы скакал, что твой козел, а все одно догнали!

– Допрашивали?

– Да когда же? – изумился ротмистр. – Только в наш приказ доставили.

– В ваш приказ?

– Ну не в Земский же! Тут оплошки совершить никак нельзя, я чаю, не каждый день на царя покушаются.

– Ополоумел – я-то тут при чем?..

– А ведь Федька верно толкует, – вмешался с хмурым видом Никита, – на тебя покушение было!

– И этот туда же… да с чего ты взял-то?

– Ну, сам посуди: с этим отрядом ты из кремля выехал?

– Я…

– То-то, что ты. Того, что Мелентий очнулся, никто не ведал, а уж паче того, не мог знать, что ты назад повернешь.

– Ну, допустим.

– А во что фон Визен был одет, помнишь?

– Да бог его знает, в камзол вроде…

– Такой же, как и на тебе был! Да к тому же и ростом и сложением он с тобой схож.

– Да он вдвое меня старше…

– А это в темноте не видно!

– Господин майор до последнего дрался, – вмешался Панин, – и лицо у него крепко побито было. Могли и не признать.

– Ладно. – Я задумался на секунду, затем тряхнул головой и начал громко раздавать распоряжения: – Господа начальные люди! Все знают, что им делать, а потому возвращайтесь в полки. Выступаем завтра поутру!

– Да ты что, государь, – попытался возразить Вельяминов, – надо же сыск учинить!

– К черту сыск! И без нас найдется кому учинить. Ты не забыл, о чем нам Мелентий рассказал?

– А если бунт случится, пока мы в походе?

– Это вряд ли. Они если и поднимутся, то только когда Владислав подойдет, а потому нельзя его к стенам подпускать.

– Да он, верно, Смоленск осаждает…

– Э нет, Никитушка, не угадал ты. Королевич к Москве пойдет, потому что знает, сукин сын, – ждут его здесь!

– Государь, – снова подал голос Федор, – а что с Охримом делать?

– Как что – пойдем поспрошаем доброго человека, как он дошел до жизни такой.

Пойманный Охрим Власьев сидел со связанными руками и ногами на полу в подвале сторожевой избы. Было довольно зябко, и разбойник изрядно продрог. Впрочем, дрожал тать не от холода, а от тревожных предчувствий. Когда распахнулись двери, он крепко зажмурился и принялся читать про себя молитву. Делать это вслух ему мешал кляп.

– Ну чего встали, заходите, – сказал я своим спутникам.

Отправляясь на допрос, я взял с собой Федьку, Анисима и Никиту Вельяминова, отправив остальных начальных людей к своим полкам. Поразмыслив, я пришел к выводу, что Панин был абсолютно прав, привезя злодея в приказ, а не на съезжую. Не факт, конечно, что в Земском приказе есть сообщники заговорщиков, но, как говорится, береженого Бог бережет, а небреженными из пушек на запад стреляют.

– Эй, служивые, – велел я стоящим у дверей стрельцам, – не пускать сюда никого!

Надо сказать, что, в отличие от одного из своих предшественников – царя Ивана, прозванного за жестокость Грозным, в пытках я разбирался довольно слабо. Обычно этим занимались специально обученные люди, а мне докладывались только результаты следствия. Но поскольку главные специалисты в этой области человеческих знаний служили в Земском приказе, нужно было обойтись без них. О том, что никто не знает, что делать, первым сообразил Пушкарев. Посмотрев, как мы топчемся и переглядываемся, он криво усмехнулся и взялся разводить огонь в небольшой печи, благо дров и бересты для растопки оказалось в достатке. Веселые языки пламени принялись с треском пожирать поленья, освещая при этом стены причудливыми отблесками. Панин, очевидно, бывавший по долгу службы в подобных местах и в силу этого имевший некоторое представление о процедуре, принялся перебирать цепи, висящие на каком-то странном приспособлении, оказавшемся дыбой. Никита тоже нашел себе дело и, скинув богатый кафтан, принялся с остервенением качать огромный мех, поднимая температуру в печи. Я же не нашел ничего лучшего, как взяться перебирать диковинные инструменты разложенные на стенных полках. Связанный Охрим наблюдал за нашими действиями с нескрываемым ужасом. Не будь его рот заткнут, он, вероятно, уже орал бы благим матом, но пока мог лишь отчаянно вращать глазами.

– Анисим, – спросил я Пушкарева, показывая ему довольно причудливо изогнутый железный штырь, – ты не знаешь, зачем эта штука?

– Так это… – задумчиво пробормотал стрелец, – ее, видать, раскалить надобно.

– Это-то понятно, а зачем?

– Должно, в задницу совать!

– Что, правда? Никогда бы не подумал!

Наши рассуждения произвели на схваченного татя совершенно ошеломляющее впечатление, и он, каким-то невероятным усилием выплюнув свой кляп, жалобно завопил:

– Помилуйте, бояре!

– Да не ори ты, – отмахнулся от него Пушкарев и, повернувшись к Панину, немного дурашливо посоветовал: – Федор Семенович, ты не тот крюк на цепь надел. Этим за ребра цепляют, а на первый допрос положено за руки!

– Бояре, смилуйтесь!

– Ну чего ты орешь, – попытался я урезонить Охрима, – не видишь, мы еще не начали.

– Господине мой добрый, – завыл подследственный, – почто терзать меня хотите, я и так вам все расскажу!

– Брешешь! – авторитетно заявил ему Анисим.

– Христом Богом клянусь! Все скажу, как на духу, ничего не потаю!

– Ну, тогда рассказывай.

– Что рассказывать-то, боярин?

– Да все и рассказывай, а начни, пожалуй, с того, откуда на твоем дворе тати убитые взялись.

– Это не тати, боярин, это боевые холопы господина Телятевского.

– Врешь, поди! Хочешь порядочного человека оклеветать, чтобы самому из воды сухим выйти.

– Ей-богу не вру.

– Ну пусть так, а отчего они в твоем дворе, а не в каком ином?

– Так торговлишку я с Телятевским, какую-никакую веду. Вот его люди дорожку к моему терему и знают. Привезли под утро сих покойничков, а где и кто их побил – Богородицей клянусь, не ведаю!

– А каким товаром ты торгуешь, мил-человек?

– Так всяким, какой Бог пошлет.

– Федя, – обернулся я к Панину, – много ли добра у сего «божьего человека» в закромах?

– Да уж немало. Сукна всякие, мягкая рухлядь[46], кожи, ремни, жито, овес, крицы железные… да чего только нет!

– Стало быть, ты, пес, краденым торгуешь?

– Нет, боярин! Нету на мне вины, знать не знаю, ведать не ведаю…

– Анисим, а это что за щипцы?

– Так это, наверное, отрывать чтобы…

– Что отрывать-то?

Пушкарев с кривой усмешкой подошел ко мне и прошептал на ухо предполагаемое назначение инструмента, красноречиво показывая на пах задержанного.

– Боярин, – снова заголосил Охрим, сообразив, что дело может кончиться худо, – так если господин Телятевский со своими холопами и поозоровал где, так я-то тут при чем?! Невиноватый я!!!

До пыточных инструментов у нас дело так и не дошло. Подследственный, поупиравшись еще немного, рассказал все что знал: где ухоронки с наиболее ценным добром, и где у Телятевского еще есть дворы, купленные на подставных лиц. Единственное, что он не знал – где его господин прячется сейчас. Слыхал лишь, что у какого-то «большого боярина», но у кого – не ведал, «хоть режь». В общем, через некоторое время мы вышли из подвала и без сил опустились на принесенную нам скамью. Анисим, оглядев наши серые лица, громко хмыкнул, дескать, хреновые из нас заплечных дел мастера. Возразить было нечего, палаческие инструменты внушали нам едва ли не большее отвращение, нежели ужас подследственному, и каждый в глубине души был рад, что не пришлось их применить. Никто из нас, разумеется, не был чистоплюем, век не тот на дворе. Но одно дело разговорить пленного во время боевых действий, а другое… хотя кого я обманываю? Нет никакой разницы!

Обмякшего и не верившего, что остался целым Охрима утащили в камеру, а в пыточную с деловым видом отправился благообразный старичок с добрыми глазами. Какое-то время он пропадал там, очевидно, наводя порядок и складывая разобранные нами пыточные орудия, а вернувшись, с назидательным видом заявил:

– На первый раз все верно сделали, инструмент злодею показали, а пытать не стали. Так и верно, так и положено!

– Это кто такой грамотный? – лениво поинтересовался я.

– Кат тутошний, – отозвался Никита.

– Кат… в смысле тут что, палач есть?

– Конечно, все как у людей.

– И ты знал?

– В своих приказах я всех знаю.

Пока я соображал, как бы пообиднее отматерить своего верного окольничего, смекнувший, в чем дело, Анисим согнулся от хохота. Потом к нему присоединился Федька, а за ними, махнув рукой, стал смеяться и я. И только Вельяминов, удивленно посмотрев на нас, с недоумением сказал:

– Я думал, ты сам хочешь попробовать… для тайности!

Так уж заведено, что день русского царя должен начинаться с церковной службы и ею же и заканчиваться. Увы, я, наверное, не слишком хороший христианин, потому что следовать этому правилу у меня не очень-то получается. Не то чтобы я противился, просто так само выходит. Вот и вчера не вышло: пока все необходимые распоряжения раздал, пока вернулись люди, посланные разыскивать Телятевского, пока я их одного за другим выслушал, потом надо было навестить Кукуй и проститься с беднягой фон Визеном…

Приведенное в относительный порядок тело майора находилось в лютеранской кирхе. Возле гроба сидела его жена – бледная худая женщина с заплаканным лицом, и дети, четырнадцатилетняя Эрика и восьмилетний Август. Увидев меня, вдова поднялась и попыталась поклониться, но, как видно, силы ее уже были на исходе, и бедная женщина едва не свалилась на пол.

– Не надо вставать, фрау… Берта, – припомнил я ее имя, – вам нужно беречь силы.

– Ах, ваше величество так добры к нашей семье… – пролепетала она слабым голосом, – ваш приход – большая честь…

– Ваш муж погиб на моей службе, – мягко прервал я ее, – и это самое малое, что я могу для вас сделать.

– Мой бедный Михель так гордился тем, что служит вашему величеству… – всхлипнула она. – Боже, как мы теперь будем жить!

– Вам не о чем беспокоиться, фрау Берта: ваши дети – мои дети. Я позабочусь, чтобы вы ни в чем не нуждались.

– Благослови вас Бог!.. Эрика, Август, благодарите его величество!

– Благослови вас Бог, государь, – всхлипывая, отозвалась девочка, а мальчик плотно сжал губы и ограничился поклоном.

– Отец Рудольф, – обернулся я к пастору, – позаботьтесь, чтобы все было пристойно.

Видеть семью фон Визена было невмоготу, и я поспешил выйти из кирхи. Остановившись на пороге и вздохнув полной грудью, я собирался уже вскочить на коня, но заметил, что в толпе местных жителей стоят старый Фриц и Лизхен с маленькой Мартой. Не обращая внимания на любопытные взгляды, я подошел к ним.

– Давно вы здесь?

– Мы знали, что вы непременно придете попрощаться с господином майором, – чуть дребезжащим голосом пояснил старый Фриц. – Сказать по правде, я полагал, что лучше подождать вас дома, но Элизабет настояла, и я пошел с ними.

– Ты не ошибся, старина… но почему вы не стали ждать меня дома?

– Прошу меня простить, ваше величество, – присела в книксене Лизхен, – но я боялась, что вы опять не пожелаете навестить нас.

– У меня было много дел.

– О, не подумайте, я никогда бы не осмелилась упрекать вас, но…

– Что «но»?

– Я боюсь.

– Боишься, но чего?

– Всего, мой господин. Я никогда не была трусихой, да и профессия маркитантки не для робких… но теперь я боюсь! Боюсь всего. Того, что вы больше не придете, и мы с малышкой Мартой останемся одни. Того, что ваши подданные сделают что-нибудь ужасное с нами. Мы совсем чужие в этой стране, и я постоянно боюсь, что с нами что-то случится.

– Что ты хочешь, Лизхен? – устало спросил я свою многолетнюю любовницу.

– Наверное, не стоит вести такие разговоры на улице, – ворчливо прервал нас старый Фриц. – У местных скоро уши отвалятся от любопытства.

– К черту любопытных! Раз уж вы пришли сюда, я хочу знать, что вам нужно?

– Скажите, Иоганн, – помялась Лизхен и пытливо взглянула мне в глаза, – вы ведь не собирались сегодня навещать нас?

– Что за вопрос?..

– Вы даже не попытались меня опровергнуть… значит, это правда.

– Полно, Лиза, что за вздор тебе приходит в голову!

– Иоганн, я хочу уехать. Я очень боюсь за себя и за маленькую Марту. Два года назад, когда Анна уговорила Карла уехать, я думала, что она дура. Вы ведь благоволили к ней, да и Карл был у вас на хорошем счету, а его кузен того и гляди станет генералом. Но она уговорила его все бросить и вернуться в Германию. И вот теперь я понимаю, что это я дура, а Анна все сделала правильно. Может быть, Карл не сделает такой карьеры, как Хайнц, но они будут иметь свой дом, семью и спокойную жизнь.

– Ты хочешь спокойной жизни?

– Да, хочу, для себя и для нашей дочери. Разве это так много?

– Послушай меня, девочка: если ты хочешь уехать, то я не стану тебя задерживать. Я знаю, ты кое-что скопила и вполне сможешь устроиться на новом месте и жить припеваючи. Но я ни за что не позволю тебе увезти дочь. У меня слишком много врагов, и если хоть кто-нибудь догадается, кто отец малышки Марты, я не дам за вашу жизнь и медной полушки. Эти люди никогда не решатся бросить мне открытый вызов, но с удовольствием отыграются на вас. Ты боишься, и я это понимаю, но если вы не будете рядом со мной, я не смогу защитить вас.

Закончив говорить, я наклонился и подхватил девочку на руки. Обычно она дичилась меня и старалась вырваться, если я пытался приласкать ее, но на этот раз малышка была на удивление смирной и лишь удивленно моргала своими пронзительно голубыми глазками. Поцеловав дочку, я поставил ее на землю и, вернувшись к коновязи, вскочил в седло.

– Если Анна хотела спокойной жизни, – сказал я Лизхен на прощанье, – то она сделала чертовски неудачный выбор.

Покинув Иноземную слободу, я остановился в нерешительности. Возвращаться в кремль не хотелось совершенно, в последнее время его стены просто давили на меня, не давая свободно вздохнуть.

– Куда прикажешь, государь? – подал голос едущий за мной следом Вельяминов.

– Никита, а у тебя баня топлена? – неожиданно спросил я у него.

– Коли повелишь, так недолго и истопить, – пожал плечами в ответ окольничий.

– Ну раз недолго, так поехали.

Как оказалось, баню все-таки топили, и вскоре мы и присоединившийся к нам Анисим до исступления хлестали друг друга вениками, изнемогали от жары на верхнем полке и, наконец, измученные, но чувствующие себя чистыми душой и телом, сидели бок о бок на лавке в полутемной горнице. Тихонько скрипнула дверь, и к нам зашли Алена и названые дочери Пушкарева. Девушки принесли квас, оказавшийся как нельзя кстати.

– Испей, государь, – подала с поклоном ковш Вельяминова.

– Благодарствую, – поблагодарил я и с жадностью припал к ковшу.

– Может, чего покрепче? – спросил Анисим, но я только помахал рукой, дескать, не надо, завтра вставать рано.

Как ни странно, наши красны девицы, напоив нас, и не подумали уходить, а устроившись чуть в сторонке, принялись шушукаться. В другое время их бы, наверное, прогнали старшие, однако при мне не решились. Я же поначалу и не обратил на это внимания, а просто отстраненно смотрел в раскрытое окошко на темнеющее небо и размышлял о перипетиях жизни. Как случилось так, что я попал сюда, в это время? Почему история пошла не тем путем, который был известен здесь только мне, а совсем другим? И самое главное, почему и в этой жизни я совершенно одинок? Вроде есть и семья и дети, а я все равно продолжаю оставаться один.

Нет, разумеется, вокруг всегда много народа. Есть и соратники, есть и слуги, а среди последних, наверное, даже верные… Сидящих рядом Никиту и Анисима вполне можно считать друзьями, но… все это не то. Хочется, чтобы рядом была любящая женщина, да только где же ее взять? Просто женщин много, даже, наверное, с избытком, а вот одну-единственную, да чтобы любила, да еще и взаимно… Неожиданно, прежде всего для себя самого, начал перебирать в уме женщин, с которыми меня сводила судьба.

Супруга моя Катарина Карловна вышла за меня по приказу отца. Оно и понятно, засиделась принцесса в девках, а тут герцог подходящий, да еще и не из совсем уж последних. Воюет к тому же хорошо, а Швеции нужны храбрые солдаты. Какая уж тут любовь, тут брак по расчету – династический. И для моей благоверной корона всегда будет важнее меня, причем корона шведская, а не та, что на моей бедовой головушке.

Княгиня Дарловская? Бедняжка Агнесса Магдалена, выданная замуж за старика и внезапно оставшаяся вдовой. Ей было нужно срочно забеременеть, чтобы остаться полновластной хозяйкой во владениях мужа, и она получила то, что хотела. Не знаю, рассчитывала ли она всерьез на мое возвращение, и не разбил ли я ей сердце своей женитьбой на шведской принцессе. Надеюсь, что нет, а также надеюсь, что она счастлива со своим новым мужем.

Ульрика Спаре? Не знаю, чего добивалась она, а мне нравились ее экзальтированность и бесшабашность. К тому же, что греха таить, кровь мою будоражило осознание того, что любовница одновременно приходится сестрой заклятому врагу и женой одному из главных политических противников.

Марта? Моя бедная Марта, как я мог о ней забыть! Эта девочка, похоже, меня действительно любила и всем пожертвовала ради этой любви. Мало того, она родила мне дочь, которую я так и не увидел. Как они там, в этом далеком Вольфенбюттеле? Впрочем, меня ли она любила? А может, вовсе не меня, а этого беспутного принца, который жил в этом теле до моего появления? Он, помнится, обесчестил ее старшую сестру, у которой, кстати, тоже родился ребенок, и убил на дуэли брата. Папаша собирался жестоко отомстить, но маленькая Марта спасла принца… нет, уже меня. Мы через многое прошли вместе, но расстался я с ней без сожаления, успокаивая свою совесть тем, что о девушке и ребенке позаботится герцогиня Клара Мария.

А вот в России с любовью как-то не везло. Настю, которую я когда-то отбил у разбойников, зарезал этот чертов Енеке. Ксения тогда и вовсе в монастырь вернулась, а я ведь ей дочку нашел, что было ничуть не легче, чем отыскать иголку в стоге сена. Но даже не взглянула в мою сторону царская дочка, а ведь видела, как я на нее смотрел. Машка, кстати, в нее, только белокурая. Вырастет – красавица будет, всем встреченным на пути парням голову вскружит, чертовка! О любви Лизхен и говорить не приходится, она маркитантка – и этим все сказано. Занимается, пользуясь моей защитой, ростовщичеством и потихоньку богатеет, а случись что со мной, тут же станет новой походной женой у следующего командира. Так уж в этой профессии заведено. Уже сейчас чует, что пахнет жареным, и засуетилась. Нет, надо у нее дочку забрать, пока такой же стервой не выросла, да вот только куда?..

Пока я так раздумывал, девушки затянули грустную песню. Начала Марьюшка, своим тонким, но мелодичным голоском, затем вступили грудные голоса Глаши и Алены. А я ведь и не подозревал, что они такие певуньи. Немудреные слова переплелись в песенном кружеве и поплыли над ночною Москвой ввысь. Мне невольно припомнилась наша первая встреча с Вельяминовой. Я только что бежал из польского плена и совершеннейшим чудом наткнулся на Никиту, а он на радостях повез меня знакомить со своей семьей. Как-никак спаситель из неволи! Алена с тех пор сильно переменилась, а тогда она была еще совсем девчонкой с дерзким нравом и острым язычком, которым она тут же прошлась по мне, и я, может быть, впервые в жизни, не нашелся с ответом.

Что поделаешь, уж больно она была похожа на ту Алену из моей прошлой-будущей жизни, которую я так безнадежно любил. Та девчонка и без того не была гадким утенком, а теперь и вовсе превратилась в прекрасную лебедь. Русские наряды не слишком подчеркивают женскую фигуру, но даже в них очевидно, что сестра моего окольничего великолепно сложена. Черты лица ее обладают необыкновенной прелестью, а кожа совершенно не нуждается ни в белилах, ни в румянах. Это, кстати, очень хорошо, потому что косметика в этом времени – просто оружие массового поражения по вредности… А что не смогли изменить прошедшие годы, так это характер боярышни. Каждый раз вспоминая, что она устроила драгунам на рынке, мои губы растягивает улыбка. И достанется же кому-то такое «счастье»!

Помню, Никита рассказывал мне еще в далеком двенадцатом году, что его сестре кто-то нагадал, будто я ее суженый, и она, при всей своей независимости и дерзком нраве, отнеслась к этой ерунде совершенно серьезно. Впрочем, эта блажь конечно же давно прошла, а Никита наверняка подыскивает сестре хорошую партию среди родовитых людей, и как только найдет, сразу же выдаст замуж. Спрашивать у девиц их согласия на брак никому и в голову не приходит, и, полагаю, мой окольничий тут не исключение. Странно, но мысль о том, что я был предметом девичьих грез у Алены, показалась мне очень приятной, а то, что ее выдадут замуж – наоборот, грустной. Наверное, я все-таки старею и становлюсь сентиментальным.

– Спасибо, красавицы, за пение, – похвалил я девушек, – порадовали. Машка, иди поцелую, да спать пора ложиться.

Та не заставила себя просить дважды, и тут же вскочив, с удовольствием подставила щечку. Осторожно поцеловав егозу, я ласково потрепал ей волосы.

– Совсем большая уже стала, того и гляди просватают. Позовешь хоть на свадьбу-то?

– Ты мне, царь-батюшка, сначала принца обещанного найди, а за свадьбой дело не станет! – со смехом заявила маленькая оторва, а затем, лукаво улыбнувшись, добавила: – А почто только меня целуешь? Девочки тоже старались!

– Машка! – едва не прикрикнул от неожиданности Анисим.

– Эх, Марьюшка, – засмеялся я в ответ, – да на что я им нужен со своими поцелуями, такой старый?

– Ну, Глашке, может, и старый… – задумчиво протянула она. – А Аленушке – в самый раз!

«Вот же паршивка!..» – подумал я со смехом и шагнул к девушкам. Поцеловав одну за другой в лоб и перекрестив, я пожелал всем спокойной ночи и пошел в горницу, где для меня была приготовлена постель. Уже выходя, я услышал ехидный возглас Машки: «А почему вас не в губы»? – и злобное шипение Пушкарева: «Выпорю»! – Припомнив красиво очерченные губы цвета спелой вишни у Алены и Глаши, я подумал, что мысль не так уж и дурна.

Ночь пролетела быстро; казалось, только сомкнул глаза – и вот уже первые петухи кричат. Быстро поднявшись, я шагнул к двери и, к своему удивлению, нашел у нее вместо дежурного спальника Никиту Вельяминова. Окольничий устроился на брошенном поперек пола бараньем тулупе, перегородив своим массивным телом вход. Вместо положенной «по протоколу» сабли, рядом с ним лежала плеть, но этому медведю и оружия не надо, он кулаком лошадь с копыт сбить может. Подивившись, что мой ближник столь неудобно заночевал, я осторожно переступил через него и направился во двор. Там уже вовсю суетились холопы и ратники охраны, встретившие своего царя глубокими поклонами. Закончив с утренними делами, я велел одному из них полить мне из ведра. Только что набранная колодезная вода отлично освежила, а вот более-менее чистого рушника, чтобы вытереться, у холопов под рукой не оказалось. Мои свитские, похоже, дрыхли без задних ног. Поливавший мне воду принялся голосить, зазывая некую Маланью, но я велел ему заткнуться:

– Тихо ты, анцыбал, хозяйку разбудишь.

– Да что ты, царь-батюшка, – зачастил тот, – они с господином стрелецким полуголовой и его дочками к нему ночевать ушли!

– Эва как! А ты почем знаешь?

– Так слыхал, как господин ей велел.