По велению Чингисхана Лугинов Николай

Кучулука же, собравшегося было скакать вместе с ними, хотун остановила, оставила возле себя:

– Встань-ка сюда! Сейчас мы посмотрим на твою меткость, – и улыбнулась насмешливо, а потом, повернувшись к своим, велела: – Давайте, становитесь по своим местам. Сейчас мы увидим, умеют ли найманы загонять и стрелять дичину…

Кучулук послушно соскочил с коня, вручил поводья своему коннику. Встал на место, указанное хотун, шагах в десяти от нее, вытащил лук из колчана, выбрал из стрел три самые убойные – с большими раздвоенными наконечниками, две стрелы зажал между пальцами левой руки, третью положил на тетиву…

Поодаль за пригорком в ожидании конца охоты расположились кучкой костровые, готовщики еды с арбами, запряженными быками, с верблюдами, навьюченными вязанками нарубленных дров. Хотун время от времени властно отдавала какие-то распоряжения, и каждый раз порученцы на пегих конях ретиво мчались исполнять их.

«Кажется, весьма лютая хотун, даром что молоденькая девушка. А что будет, когда она войдет в силу?..» – поражался про себя Кучулук. Вот это девушка так девушка! И глаза ее излучали какой-то призывно-властный свет – такой, перед которым мало кто не опустил бы покорно своего взора…

Кучулук украдкой следил за каждым движением девушки, ловил каждое ее слово… И чем-то неуловимо она напоминала юноше его мать, несчастную Гурбесу-хотун, та тоже, когда была в силе, слыла надменной и своенравной…

А тут загомонили люди:

– Показались… Идут!..

– Ох, какие ладные, упитанные!

– А недалеко, оказывается, ушли. Значит, вон у того леса остановились, вот и удалось их там перехватить.

По склону горы, поросшему негустым лесом, в сторону стоящих в засаде охотников мчался вниз табунчик десятка в два-три куланов.

– Двадцать три… четыре… семь.

– Двадцать восемь…

– Не стрелять в прошлогодних телят и маток, – приказала хотун. – И ну-ка, тихо! Не шевелитесь!

Куланов, мчавшихся вдоль оврага, довернул в их сторону, спугнул, видать, предусмотрительно оставленный стариком в кустарнике найман, и те по пологому склону набежали на охотников, от топота копыт задрожала земля…

Добыли с десяток куланов.

Кучулук, стараясь не задеть детенышей и маток, первыми же стрелами свалил двух куланов, затем третьей, пущенной вслед убегающему стаду, добыл еще одного.

Прибежали готовщики пищи, стоявшие позади. Радостно начали свежевать, разделывать туши, тут же развели костры, начали варить еду.

– О, это какой же слепец матку подстрелил? – молвил один из стариков, переворачивая того самого кулана, что подстрелил Кучулук третьей стрелой.

– И вправду… К тому же жеребая, бедный детеныш вон еще бьется.

– Эх, скоро ожеребилась бы… Чья это стрела?

Первый старик выдернул стрелу, воткнувшуюся до середины, начал поворачивать так и этак, рассматривать, но хотун велела принести ее.

– Ну, убита так убита… что теперь делать? – резко прервала она старика, лишь глянув на стрелу. – Лучше пошевеливайтесь, скоро стемнеет.

В знак того, что разговор на этом закончен, хотун повелительно взмахнула ручкой.

Кучулук готов был провалиться от стыда сквозь землю, но земля под ногами была тверда. И в небо улетел бы, да далеко до него… Именно сейчас убедился он в справедливости этой давней поговорки. С единственной мыслью как можно скорее убраться отсюда, устремился было к своему коню, но в это время подъехал вспотевший Кехсэй-Сабарах, весьма довольный тем, что успешно справился с заданием.

– Как точно вы пригнали стадо, молодцы! – веселая, встретила его хотун и, повернувшись к своим людям, распорядилась: – Поторопитесь там с едой. Путники, наверное, проголодались, хотят есть. Неужели мы с такой добычей да отправим гостей, не угостив?!

– Да нет, чего мы будем торопиться? Если будет дозволено, можно было бы и переночевать здесь… – скороговоркой опередил Кехсэй-Сабарах замешкавшегося хана. – Ведь так, Кучулук-хан?

– Да, пожалуй… – вынужден был согласиться юноша. Пытаясь понять, почему это вдруг так разговорился обычно немногословный Кехсэй, недовольно покосился на него.

– Вот и хорошо! Давно уже мы в дороге, досыта и вдоволь не ели… – Кехсэй-Сабарах был необычно оживлен сейчас, скор в движениях. И, не получив отказа у хозяйки, позвал тойонов-сюняев и велел внизу в долине устроить стан.

Челядь хотуна вмиг поставила белоснежный походный сурт из тонкой скользкой ткани. Девушка же велела выделить трем найманским сюнам по две туши кулана, и люди, соскучившиеся в долгой дороге по горячей пище и отдыху, приободрились.

– Ты что это, совсем свихнулся на старости лет?! – оставшись вдвоем, сердито набросился Кучулук на старика. – С чего это вдруг таким прытким стал?! Зачем нам было оставаться тут?

В другое время старик, наверное, вскинулся бы оскорбленно, но на этот раз только подмигнул глазом и насмешливо улыбнулся:

– На этот раз уж я прекрасно знаю, что делаю, и правильно делаю. Есть такое понятие – «лови случай»! Всю жизнь в основном определяет какой-нибудь нужный случай. Сумеешь поймать его – и ты в выигрыше, упустил – считай, всё, больше такого удобного случая не будет. Так что в таких делах ты уж доверься мне. Хорошо?

– Все у тебя непросто, какие-то потайные мысли, обратная сторона…

– Да ведь до сих пор я никогда и ничего насильно тебе не навязывал… А сейчас нужда заставила бойким быть, выскакивать вперед, – с непонятной убежденностью настаивал на своем Кехсэй-Сабарах. – Но хоть сегодня ты согласись с тем, что я говорю. Повторяю: я знаю, что делаю.

– Ох, не знаю… – Кучулук вздохнул и в знак неодобрения поморщился. – Согласился уже, раз остался, иначе здесь меня бы уже не было.

Они стояли и слушали, как опять дает разные распоряжения молодая хотун, смотрели, как стремительно она ходит, то скрываясь в сурте, то снова появляясь. Кучулук заметил какую-то особую грацию в ее движениях, гибкость и одновременно затаенную силу всего тела – да, как у молодой и сильной кошки, сознающей свое достоинство… Еще не понимая – отчего, он ощутил какую-то странную тревогу, волнение ли.

– О, какая истинная хотун выйдет скоро из этой девицы…

– Кажется, ты совершенно прав в этом, – усмехнулся Кучулук. – А я-то думал, что ты только лошадей умеешь оценивать. Но вот, оказывается, еще и в женщинах разбираешься.

– Нельзя никогда оборачивать в игру и шутку серьезное дело. Лучше подтянись-ка, соберись с мыслями.

– Ты что, задумал меня, единственного своего хана, сироту одинокого, толкнуть в постель этой хищницы? Да она же… Я же пропаду…

– Есть одна древняя пословица наших предков: «Собачья голова с золотого подноса скатилась»… Так говорят про тех, кто по робости ли, по глупости ли сплоховал, упустил единственный счастливый случай, выпавший на их долю…

– Хм… – Кучулук, впервые в жизни, кажется, увидевший своего наставника таким возбужденным и азартным, только головой покачал, пораженный. – А не торопишься ли?

– Нет, уж поверь мне.

В это время их обоих пригласили в сурт хозяйки – из сумерек в яркое освещенное уютное пространство, сразу отгородившее их от подступающей ночи… Хотун усадила их на два нарядных коврика напротив себя. Гости были поражены обилием редких в этих местах яств на белом трехногом, с такой блестящей поверхностью столе, что можно было глядеться в нее как в зеркало.

На золотом подносе высилась гора красных ягод алмы, синего винограда и еще каких-то фруктов, стояли кувшины с вином. Но они, непривычные к такой еде, лишь из вежливости попробовали эти плоды, хоть и восхищались глазами. Зато с удовольствием встретили слуг, внесших полные чаши дымящегося свежайшего мяса и потрохов, ароматной шурпы.

– Ну, гости нежданные, но все-таки дорогие, отведайте нашего угощения, – с несколько лукавой улыбкой сказала им молодая хозяйка. – На этом сандалы, на столе, всё для вас.

Кучулук от неведомого смущения не мог даже есть как следует, не то что не хотелось – не шло… А вот Кехсэй-Сабарах уничтожал еду с большим воодушевлением и аппетитом. И, обычно такой сдержанный в речах, немногословный, на этот раз ни на миг не умолкал, кажется, оживленно говорил обо всем на свете. Но все это имело некий скрытый смысл, затаенную цель, ибо о чем бы он ни говорил, рассказ его каким-то образом обязательно приводил к хану. Если верить его словам, Кучулук представал перед слушателями сродни богатырю из олонхо: все-то он знает, мол, понимает и умеет. Подстреленный им глухарь падает прямо в котел над костром, а архар, скачущий меж каменных скал, кувыркнувшись от его стрелы, подкатывается прямо к его ногам… По словам старика выходило, что это не просто какая-то случайность, совпадение, а самое что ни на есть привычное, обыденное дело.

Эти пылкие, преувеличенные не в меру рассказы явно нравились хотун, почти восхищали ее, и она с веселой пристальностью то и дело взглядывала своими раскосыми продолговатыми глазами на героя их. Воодушевленный этим, старик еще более распалялся, живописуя их странствия и приключения. Кучулук едва ли не сгорал от стыда, не в силах поднять глаз, пытался даже тайком толкать в бок наставника, а когда это не возымело никакого действия, произнес:

– Да хватит, это уж слишком. Рассказывай без всяких отступлений и преувеличений!

– Пусть говорит! – озорно хохоча, защищала старика хотун. – Мне это очень даже нравится!

– Я ничего не преувеличиваю, рассказываю все, как есть! – не уступает, будто бы даже оскорбляется Кехсэй-Сабарах. – До таких лет дожил, но еще не был уличен во лжи. Это и свидетели подтвердят.

– Так-то оно так… – потемнел лицом молодой хан. – Но кости этих самых свидетелей лежат в подножиях горы Накы, по берегам Иртыша…

Так живо начавшийся, так весело продолжавшийся разговор пригас – как костер, в который плеснули воды… И тогда хотун умело переменила его тему:

– Ты мудрый старик, я вижу. Расскажи нам про наших великих предков, когда еще такой случай представится. Ведь мы, называющие сегодня себя кара-китаями, то есть северными китайцами, и вы, найманы, все родом от одних и тех же киданей. Как-то недоверчиво относишься к многим легендам, но люди, называющие себя знатоками старины, твердят, что все это истинная правда.

– Отсюда до восточного байгала, до моря, примерно пятьсот кес, столько земель… Не просто уместить это в умы простых людей, – начал Кехсэй-Сабарах. – Времена, когда наши предки завладели Северным Китаем, называли эпохой Илляя.

– Что это значит?

– Илом называют не такое устройство страны, когда все держится на угнетении одними других, а добровольное объединение многих родов и племен, народов.

– Так говорят же, что сейчас монголы распространяют про себя слух, будто это они Ил организовали? – вставила слово хотун.

– Всё это их разговоры, выдумки, хвастовство, – Кучулук, услышав про своих врагов, посуровел. – А как на самом деле было, никто точно не знает.

– Наши предки кидани в тех суровых, холодных, не очень-то приветливых краях за короткий срок такого благополучия достигли… И сами разбогатели, и с завоеванными племенами обращались как с равными, дали им возможность расти, развиваться, образование распространилось повсюду.

– Ну, хорошо… Но как они потерпели поражение от немногочисленных джирдженов, раз были столь богаты и могучи? – спросила хотун с большим недоумением. – Как могло случиться такое?

– Да ведь джирджены и вовсе не нападали на них!

– А как же… Почему тогда?

– Наши предки в конце концов разделились на западные, восточные, южные и северные союзы, затеяли воевать друг с другом. И каким бы могучим, всесильным ни был народ, стоит ему расколоться, как все силы его дробятся, иссякают… – Кехсэй-Сабарах на какое-то время замолчал, опустив голову. – Я, как человек, проживший долгую жизнь, хочу сказать вам, молодым, следующее… Видимо, и счастье, и несчастье любого народа заключается в образе его мыслей… Сплоченный, умеющий объединяться народ не поддастся никакому внешнему врагу… Чего бы уж проще понять это? А тот народ, который не может справиться с внутренними противоречиями, с соперничеством, всяким противостоянием, вечно ссорящийся, – тот не имеет будущего, не будет развиваться дальше. Чем больше он богатеет, тем больше богатство разъедает его, а не придает сил, тем явственнее проступает его внутренняя грязь… да, грязь роскоши. Мы, тогда кидани, и были такими. Потому и разгромлены, превратились в изгнанников с собственной земли, в бродяг безродных…

– Старик, ты кстати высказал очень правильную вещь, – сказала хотун, вздохнув. – Высшие понятия, в сущности, просты – но вот придворные наши мудрецы почему-то никак не могут их понять. Они тонут в мудрствованиях, находят причины и оправдания любым человеческим, а особенно – ханским прихотям, они простое и разрешимое запутывают, как в сеть, в сложное и неразрешимое… Не-ет, простоту истины порой куда труднее понять, чем всякие сложности полуправды. Да, человека уносит, конечно, течение каждодневных забот, жизненной рутины, мелких дрязг, соперничества из-за славы и богатства, стремления вырваться вперед… Да, отвлекает все это, часто преобладает над всем остальным. А надо бы понять последствия такого и не поддаваться!.. То, о чем ты говоришь, было у вас, но есть и у нас сейчас. Корни-то у нас одни и те же…

– Да, конечно… – молча выслушав до сих пор, поражаясь здравомыслию, точности и тонкости рассуждений, вдруг высказанных этой совсем еще юной и, на первый взгляд, своевольно-взбалмошной девушкой, любимицей всемогущего отца, Кучулук, наконец, решил вступить в разговор, усмехнулся: – Но, мне кажется, мой старый наставник слишком преувеличивает значение человеческих слабостей и несчастных обстоятельств, которых и вправду хватает в этой жизни. Проще всего найти причины после того, как худшее уже случилось, потому что корни беды действительно растут глубоко и распространяются широко во все стороны. Но нет народа, у которого не было бы внутренних противоречий и соперничества, и человеческих слабостей нигде не отменить. Всё дело в том, чтобы умело управлять всем этим, направлять в нужное русло. Чтобы даже наши слабости заставить работать на нашу истину, на наше благо. И обстоятельства надо не ждать, попивая кумыс, а потом с горем пополам расхлебывая их, а самим создавать такими, какие нам нужны. Все великие вожди людей так делали и нам завещали делать так. А жаловаться на свой народ… нет. Небо этим не разжалобишь.

– Я прожил беспокойную и долгую жизнь, знаю слишком много, может, и лишнего, и потому неповоротлив мыслью, медлителен, как доверху навьюченный верблюд из каравана, – тихо сказал Кехсей-Сабарах. – Бывает и так, что человеку порой мешает то, что он слишком много знает, много видел… Так что, возможно, я и в самом деле преувеличиваю размер камней, о которые когда-то сам споткнулся, придаю им слишком большое значение?..

– А мы с Кучулуком пока еще бегаем налегке, как верблюды без всяких вьюков и грузов… – хотун чисто и звонко рассмеялась. – Так, да?

– Вас тоже ждут впереди и узда, и вожжи судьбы, и своя поклажа. Перед вами обоими стоят схожие нужды, одинаковая ответственность перед своими народами за жизнь их и блага. – Старик говорил медленно, со значением, потом замолчал с мрачным видом. Поочередно посмотрел на девушку и парня, в каком-то смущении друг перед другом отводящих глаза. – Судьба ваших народов будет зависеть даже оттого, как вы распорядитесь собственной жизнью…

И Кехсэй-Сабарах с решительными видом человека, который уже все сказал и теперь дело за другими, выпил оставшееся в чаше вино до конца и с кряхтеньем поднялся:

– Ну, дети мои, мне пора отдыхать, старому. А вы не торопитесь, поговорите еще. Много хорошего познал я в жизни на этой срединной земле, но ничего более прекрасного, мудрого и нужного, чем разговор двоих внимающих друг другу людей, не знаю…

Оставшись вдвоем, они некоторое время сидели молча, обдумывая сказанное им, даже смутясь сказанным.

– Какой мудрый старик, и какие речи у него простые и мудрые.

– Сам не понимаю, что с ним, с чего это он так разговорился, разболтался: обычно-то всегда молчалив, даже замкнут в себе, – сказал Кучулук. – Хорошо, что рядом со мной был и есть такой человек, с которым всегда можно посоветоваться, любое дело обсудить. Все, в чем сомневаешься, на что не можешь решиться, спрашиваешь у него. Даже поспорить с ним интересно.

– Повезло тебе. У нас тоже стариков сановитых, облагодетельствованных незаслуженными чинами, немало, вроде бы даже умных… Но вот такого нет.

– Как же так? Может, сами не замечаете…

– Наши старики ничего другого, кроме как поносить, доносить друг на друга, попусту умничать, не знают и не умеют. Если б ты жил рядом с ними, сам бы разочаровался скоро. Вместо того, чтобы помочь решать трудные вопросы, сами их множат.

– Отчего же так?

– А вот так. Что может быть неприятнее, чем видеть старика, умом не лучше любого подростка? Постарели так, что уже сгорбились, седые бороды желтизной аж отдают, а все равно хвастаются как неразумные мальчишки, словами играют, все время первенство свое оспаривают… Может, это жизнь придворная их испортила?..

– А какой у тебя замечательный отец, – Кучулук вздохнул, вспомнив своих родителей.

– Бедный мой отец за последнее время, после смерти матери, постарел сильно… Как-то резко, да. А весь порядок, вся организация Ила держатся лишь на нем одном. И как только он ослабел, сразу почувствовалось шатание какое-то, разброд…

– А сестры старшие?

– Да что сестры… одно слово – бабы. Кроме своей жизни семейной, детишек да тряпья с золотом ничего их не интересует, не трогает. Зятья тоже какие-то ограниченные, их ум дальше пределов своих улусов редко когда выходит… Нет, их дороги, по которым они ходят, нешироки. И недалеки.

– А что же ты?

– А что я могу? Уже и сейчас отец старается во все дела меня посвятить, на меня их часть переложить… Но если б ты знал, сколько их много, этих дел и забот Ила! А у меня не хватает пока сил все это понять и поднять. Ничего не знаю почти, ничего еще не умею…

– Я бы этого не сказал… Да, вот я в пути по приглашению великого гур хана… Зачем он меня вызвал?

– Не знаю… – сказала хотун, почему-то покраснела и, чтобы скрыть это, поднялась, прошлась по мягким коврам сурта. – Ты, устроивший свое гнездо в горах, за пазухой у неба, наверное, несколько отошел от земных дел… Знаешь ли, слышал ли, как с каждым днем здесь у нас и на границах ухудшается, обостряется положение?

– А что случилось? Какая еще беда и откуда выскочила за такое короткое время? – Кучулук и вправду услышал ее слова с большой тревогой и удивлением. – Какие-то плохие новости?

– А разве хорошие? На западной стороне набрался сил, стал могучим Хорезмский султан, все это время плативший нам дань. Завоевал все ближние и дальние даже земли, присоединил к себе. И по всему видно, что уже готовится напасть на нас.

– Не может быть, ведь султан Мухаммет никогда не смел глаз поднять на гур хана Дюлюкю!..

– Все это уже в прошлом. Мухаммет сегодня стал силен как никогда. А мы, если не слабеем, то и сильнее не становимся. С государствами так: если не идет вперед, не развивается, остановилось – значит, отступает. А тут еще внутренний разброд, неуверенность…

– Но ведь такие возможности у вас… – Кучулук в досаде сжал кулаки. – Если бы у меня было такое войско, как у вас…

– И что же сделал бы? – девушка улыбнулась, но было видно, что ей не до веселья.

– Да уж нашел бы способ… – устыдившись грустной усмешки в глазах девушки, хан опустил глаза. – Способ если не разгромить, то отвадить от мысли о войне с нами. А есть еще и то, что в западных землях называют дипломатией.

– Да? А с востока грозят монголы… Уйгуры и карлуки, еще несколько лет назад жившие под нашим крылом, отделились от нас, примкнули к Чингисхану. Слышал? И нынче зимой мы получили вести о том, что монголы завершили завоевание всего северного Китая. Так что вполне возможно, что в следующем году они объявятся и здесь…

– Ты так думаешь?.. Да это же просто невозможно, пусть даже они такие великие… На мой взгляд, у них и сейчас уже столько захваченных земель, что они не в силах с ними управиться, не то что заселить. Их не хватит долго держать в повиновении столько великих стран. – Это Кучулук сказал со злостью и недоумением. – Их же горстка, самих монголов.

– А они и не собираются заселять… Они грабить будут, дань собирать. Да и никто не скажет, что может случиться завтра. А сегодня мы должны найти способ, как отсрочить или устранить надвигающуюся беду. – Хотун испытующе взглянула на него, и в эту минуту она показалась ему человеком гораздо старше себя, познавшим все превратности жизни… Да, осознанные и взятые на себя заботы делают человека взрослее, это он не раз замечал. – И не одну, их несколько сразу.

– Но и усложнять слишком не надо. Нужно укреплять главную часть своей силы, заодно и всё другое.

– Часть? Какую?

– Готовьте войска, усиливайте как можете. От беды, грозящей извне, спасет только войско. Издревле так было.

– Ну, не знаю… – Девушка грустно улыбнулась. – Легко сказать. Мы еле в силах сегодня содержать десяток тумэнов, которые имеем. Да и сложно за короткое время создать новые. Для сбора новых войск нельзя не заручиться согласием старейшин родов.

– Если так остерегаться всего, останавливаться перед каждой преградой, то и на самом деле ничего не получится. Уж я бы на вашем месте на старейшин управу нашел, они бы у меня покорные ходили… Потому что цена их непокорности слишком велика.

– А из тебя жесткий правитель бы вышел, оказывается… пожалуй, и жестокий. – Хотун то ли с удивлением, то ли с интересом смотрела на него, упрямо сжавшего губы, нахмурившегося. – Но живя в окружении врагов, как мы, нельзя, наверное, так прямо, так бездумно поступать…

– Думать надо о главной опасности… Но я увижу тебя завтра, перед отъездом?

– А ты этого хочешь?

– Да.

– Тогда – да.

Выйдя наружу, Кучулук полной грудью вдохнул прохладный воздух, в котором уже чувствовался холодок заморозков. Стемнело, ничего вокруг не было видно, только костры готовщиков еды неярко горели в темноте. Вверху мерцали туманные звезды. Странно, но здесь, внизу, в долине, звезды светят намного слабее, будто удалены не на высоту гор, по сравнению с небесами мизерную, а на тысячи кес. А там, в горах, они горят неистовым алмазным огнем.

«О, насколько вам виднее оттуда, сверху… – Кучулук вздохнул. – Хоть бы чуть-чуть приподнять завесу, заглянуть в ваши знания. Что нас ждет впереди, как сложится судьба? Ведь по незнанию можно совершить такую ошибку, что приведет к самым роковым последствиям. Переходное время, как говорит наставник… Да оно всегда переходное – от того, что уже прошло, чего не изменить, к тому, что неизвестно. И когда оно закончится, когда настанет спокойная жизнь для людей?.. Бедная моя мать, доживает теперь последние годы своей жизни где-то далеко, на окраине вражеского стана, униженная, обиженная… А какая была всесильная. С каким страхом и подобострастием произносили: «Великая Гурбесу-хотун!»

О, сколько еще молиться Господу Богу?! Но все бесполезно… Или Бог не слышит, или наши мольбы не достигают его ушей? Почему врагу, разрушившему судьбы и жизни тысяч и тысяч людей, шагавшему по колено в крови, не воздастся за все злодеяния? Наоборот, он становится все сильнее, все дальше идет по пути бесчинств… Но Христос не вмешивается, словно ничего не видит».

Возле их сурта тихо, так, что даже дыхания не чуялось, застыли молодые воины, которым было поручено охранять его. Только было слышно, как переступают застоявшиеся кони, и время от времени в ночной тишине раздавалось их фыркание.

Он помнил, как лет десять назад, в год Желтого Кролика[39], они с Кехсэй-Сабарахом переночевали в этих же окрестностях и в такую же пору, направляясь к гур хану просить помощи после поражения на Иртыше, потеряв почти все войско.

Как они были жалки тогда, какое позорное, тяжкое для них было время… На троих вместе с Кехсэй-Сабарахом и джасабылом имели лишь двух коней. Только с помощью гур хана они вновь тогда обрели человеческий облик…

А сегодня Кучулук совсем другой человек. Его в горах ждет войско в пять мэгэнов. Несмотря на свою немногочисленность, они уже доказали свою силу, несколько раз без значительных потерь выходили победителями из жестоких схваток с врагами, числом куда побольше их, закалились в этих боях.

И добрая эта слава, эти вести наконец-то достигли ушей тех, кому они предназначались. Потому и пригласили – и на серьезный, видимо, разговор…

Кехсэй-Сабарах хоть и дремал, сидя перед угасающим очагом, подперев голову руками, но безошибочно узнал легкие шаги своего правителя, приподнялся:

– Хайа? Ну, что? Дела в гору?

– Хайа-гора осталась средь вершин, а нас впереди ждут долины семи великих рек, – рассмеялся Кучулук.

– Все хорошо?

– Хорошо… Но, насколько я понял, пока мы находились между небом и землей, обстановка здесь значительно накалилась.

– Конечно… Пока я сидел и думал, моя уверенность в том, что гур хан неспроста нас вызвал, окрепла еще больше. Вот утром встанем, не успеем одуматься, как уже окажемся в Ставке, ведь недалеко совсем. А если нас тут же проводят к гур хану, что тогда будем делать?

– А что делать? Сперва выслушаем его, потом будем думать, – сказал Кучулук и зевнул, не придавая вопросу старика особого значения.

– Что ты, как можно так, не подумавши, отнестись к случаю, когда судьба решается?!

– А что ты предлагаешь придумать заранее, если мы не знаем, что скажет гур хан? – Кучулук дурашливо округлил глаза, повернулся к своему старому наставнику и воину. – Как это предугадаешь?

– Но ведь заранее ясно, что хочет сказать гур хан! Угадать это просто. Самое сложное – что ответить на это.

– Придумаем на месте. Сообразим.

– Нет, сынок… В какие-то сложные моменты нельзя отпускать поводья, откладывать думать. Можно напрочь испортить всё будущее наших долголетних отношений одним необдуманным, поспешным словом… – Кехсэй-Сабарах строго посмотрел на своего молодого правителя. – Всего лишь одним иногда.

– Ну, ты прав, конечно… Ведь гур хан по-человечески отнесся ко мне в самые трудные времена, когда явился я к нему совсем нищим, помог заново организовать хоть малое, но войско. И я сам знаю, что нельзя мне показать хоть малейшее сомнение в ответ на его просьбу.

– Вот это правильно! Ясно, что сейчас он готовится с войне с Мухамметом. И хочет, чтобы мы помогли ему в этом. Союзников у него совсем мало.

– Понимаю и это. Но все ж мне становится горько, как подумаю, что я со своими ничтожными мэгэнами совсем затеряюсь в рядах его орды… да, совсем растворюсь, будто меня и вовсе нет. К тому же исход битвы не ясен, а у нас никакой иной опоры нет, кроме этих людей, моих воинов. – Кучулук вздохнул. – Но придется все равно согласиться, нельзя за такое добро платить неблагодарностью…

– И в самом деле, подумай, что ему твои мэгэны?! Это действительно для него мелочь. Гур хан вряд ли стал бы нас из-за этого звать – значит, что-то другое его сильно прижало.

– Понимаю… Все понимаю, и ты сам знаешь, как я разочарован в этой жизни… Но от обязанности отблагодарить не скроешься даже в самых высоких горах.

– Не надо так говорить… Зачем тебе хоронить себя в каменных горах в столь молодом возрасте? И какая там может быть жизнь? А ведь есть еще и твои люди, твой угнетенный род… Нет, гони прочь такие монашеские мысли. Лучше думай о том, как не упустить такой счастливый случай, который судьба сама тебе посылает…

– О чем ты?

– Да о том, что ему нужны не столько твои мэгэны, сколько ты сам! К тому ж, я человек старый и потому многое различаю за проносящимися мимо мгновениями… Много вижу того, чего, может, и не хотел бы видеть. Словом, скажу тебе прямо: молодой хотун ты очень понравился… Очень. Да ведь и тебе она тоже приглянулась, если не ошибаюсь? Или даже более того?

– Н-ну, старый хитрец!.. – никогда не относившийся к робкому десятку Кучулук в веселом смущении потупил глаза. – Ишь чего углядел… Так ты сводней работал?

– Сынок, не упусти счастья своего…

– Хватит, ты заглянул слишком далеко. – У Кучулука даже в горле запершило, прокашлялся. – Лучше скажи, что, по-твоему, нам завтра ответить гур хану Дюлюкю?

– А ты проси у него должность сегуна.

– Что-о?!. Да неужели осмелюсь на такое? Как он доверит мне, малознакомому, да еще и молодому человеку, столь высокую должность?

– Почти правильно говоришь… Но, – и старик поднял значительно палец, – он обязательно задумается. Еще несколько лет назад он единолично всем распоряжался, совершенно подавил всех вокруг – так, что ни одного стоящего человека рядом не выросло, не вырастил. Так что у него сегодня нет никого, кто бы подчинил себе его огромное войско, кто повел бы его в отчаянную битву.

– И только потому, по-твоему, он должен поставить сегуном меня, которого никогда близко не знал? И как только смеешь такие мысли допускать! – Кучулук отмахнулся от него. – Сегуном должен быть самый надежный человек, которому ты безоговорочно доверяешь всё, само государство, Ил доверяешь.

– Говори, что хочешь, но нет у него такого человека, по моим сведениям, кто бы по всем статьям подходил на должность сегуна… Да и девке его этой, дочке – кого искать? Придворного болтуна какого-нибудь? Разве кто сравнится с тобой – воином, в самых суровых условиях, в одиночестве все испытания прошедшим, из десятка сражений и схваток победителем вышедшим? Тактиком отличным, почти стратегом?!

– Ну, ты скажешь тоже… Тактик – да, а стратег у нас – ты. Даже в сватовстве.

– С девкой – понятно, да и мы неравнодушны, кажется… – Кехсэй-Сабарах все наступал, не обращая внимания на смущение молодого тойона. – И, само собой, давно уже старый гур хан по-дыскивает достойного зятя. И нас из-за этого тоже, видать, к себе приближает.

– Я что-то не пойму тебя: то ты говоришь – просить должность сегуна, то теперь в зятья толкаешь…

– Поражаюсь твоей непонятливости! Кто должен стать сегуном, повелевающим всем войском? Особо доверенный, свой, близкий человек. Значит, сегуном может стать у него только зять…

– Надо же, каков хитрец!.. – Кучулук пораженно покачал головой, хотя понял-то замысел наставника раньше его слов о задуманном, чего там было не понять. – Допусти тебя, ты всех там старцев придворных, мудрецов за пояс заткнешь…

– Значит, мы так и решили. Цель стоит того.

– Ох, не знаю, на что ты меня толкаешь? Не обязанность – я бы и не стал ни к чему стремиться, толкаться здесь в это неустойчивое время, а засел бы у себя в горах, пока не прояснится.

– Так нельзя. Ты молод, силен, смел, тебе не подходят такие речи. И попомни мое слово: только сейчас у тебя начинается настоящая жизнь.

В Ставке их встретили совсем иначе, чем в первый раз. Навстречу вышли большие тойоны, сразу же проводили прямиком в белый сурт гур хана.

Все получилось почти так, как замыслил Кехсэй-Сабарах.

Сразу было видно, что болезнь неустанно точит гур хана, все сильнее гнетет его. И раньше был худощавым, а теперь усох совсем, как старый стручок. Только лицо было по-прежнему живым, решительно сверкали глаза. Видимо, он уже и сидеть не мог долго, часто вставал, осторожно ходил. Время от времени начинал как бы несколько задыхаться – и тогда, переждав, глубоко и прерывисто вздыхал. Но не отрывал изучающих, иногда пронзительно-пытливых глаз от молодого хана, внимательно прислушивался к каждому слову.

Кучулук, следуя советам старого наставника и своему трезвому расчету, достаточно четко и ясно выразил готовность, что если доверят, мог бы возглавить войско, не разу не употребив при этом слова «сегун».

Гур хана это не удивило, он воспринял его слова как нечто ожидаемое, подразумевавшееся, даже, по мнению ожидавших его реакции людей, как-то безразлично.

– Хорошо. Мы посоветуемся, – сказал он просто.

Кехсэй-Сабарах тоже удивился такому ответу. Потому что, насколько он был наслышан, до сих пор гур хан ни с кем не советовался особенно, все решал сам лично.

И с кем он мог советоваться теперь, как не с единственной оставшейся при нем дочерью?

Гостей отвели в отдельный сурт из тонкой невесомой ткани, посадили с крупными военачальниками Кара-китайского ила. Был накрыт такой богатый стол, что глаза разбегались, но они больше для виду попробовали кое-что, всеми мыслями пребывая совсем в других заботах, нежели чревоугодие.

– Вот в какой круг важных птиц мы удостоились попасть, – прошептал с усмешкой Кучулук старому воину. – А все из-за тебя…

– Молчи! Эти птицы еще будут клевать из твоей ладони…

И, конечно, не без удивления заметил он, как резко изменились поведение и нрав кара-китайских вельмож – во всяком случае, в отношении к ним, гостям.

В тот первый раз его поразил их сытый вид, роскошные одежды – богатство, казалось, и самодовольство так и прет из них. А может, так именно показалось им, оголодавшим и потерявшим все. На этот раз они выглядели намного проще.

А тогда Кучулук был так подавлен их величием… Его, хоть и отпрыска знатного рода, но всего лишь одинокого сироту, мальчишку еще, одетого в грязные лохмотья, они подзывали, издали маня пальцем, пытались разговорить, расспросить. Хохотали по всяким пустякам. И постоянно ехидничали друг над другом, спорили, а то и ругались.

Теперь этого нет и в помине. Держатся как-то напряженно все, почти приниженно. И, скорее всего, силятся угадать, как сложится положение.

С разговорами и расспросами, как раньше, на Кучулука не кидаются, но издалека зорко следят за каждым движением.

И все знали, кажется, что неспроста гур хан пригласил его не как обычного гостя, а как действующего правителя другой страны.

На следующий день подошел сам джасабыл гур хана, но почему-то позвал с собой к хозяину не Кучулука, а Кехсэй-Сабараха. Это очень встревожило, взволновало Кучулука, и вовсе не потому, что было ущемлено его ханское самолюбие; но ничего другого не оставалось, как ждать. Ведь только в одном случае приглашают на разговор не самого главу, а его доверенного человека.

Это когда речь идет о сватовстве… Странно…

И хотя понятно, что таков древний обычай, но все же для человека, привыкшего всегда и все решать самому, как-то становится не по себе, что его судьбу, самый важный вопрос в жизни решают другие…

На самом же деле Кехсэй-Сабарах никогда не был для него посторонним человеком. После того военного несчастья, что произошло у подножия горы Нахы, когда почти все найманское войско во главе с ханом попало в плен к врагу, сам Чингисхан предлагал старику высокий чин. Тогда жена Тайан-хана и мать Кучулука, Гурбесу-хотун, хоть и была унижена, подавлена, попав в руки врага, позвала к себе старого воина и велела непререкаемым тоном:

– При первой же возможности беги к Кучулуку и с этого дня стань ему наставником и советником, пока жив, указывай ему дорогу. Я сказала! Ты услышал!

– Ты сказала! Я услышал! – еле выговорил в ответ старик, такой же подавленный и униженный, а про себя подумал: «Неужели до сих пор я не выплатил еще свой долг, не выполнил своей обязанности?..»

Тогда он окончательно понял, что простому человеку никогда не освободиться от тяжкой участи быть подседельной лошадью, тягловой силой, каких бы чинов и должностей не добился, какой бы славы не добыл. Сколько врагов своих повелителей сокрушил он за свой долгий век, сколько богатства добыл для Ила, только ненасытность правителей все растет, все равно им чего-то не хватает, недостает. И во всем этом всегда виноват ты, всегда спросят с тебя.

Рассчитывал, что хоть несколько годков на старости лет подышит вольным воздухом, а что получается? Но, с другой стороны, если бы вдруг с него сняли ярмо, которое он тащил всю жизнь, и оставили без всякого внимания, задач и поручений, то… что бы он делал? Разве бы это жизнь была?

Не зря же издревле почтенные старцы многочисленных степных народов считали проклятием бесполезную смерть в постели от старости и болезней? Самые счастливые из мужчин завершают свою земную жизнь на поле брани или в пути, выполняя поручение, приказ, исполняя долг своей жизни.

Переступая порог ханского сурта, в котором одновременно могло бы уместиться несколько сюнов, более чем уверен был теперь Кехсэй-Сабарах в главной причине вызова. Долгая дорога сюда, во владение одного из самых могущественных правителей срединного мира, дала ему достаточно времени, чтобы перебрать все возможные посылы, все мало-мальски вероятные причины, также и многие следствия, вытекающие из них, а дни, проведенные в Ставке, лишь укрепили его уверенность в правильности своих выводов.

Войдя, он увидел, что гур хан держит совет со своими военачальниками; и то, что его пригласили как раз в это время, старик принял как знак доверия ему, еще вчера человеку совершенно постороннему, чужому. Вскоре, отпустив тойонов, гур хан непринужденно, как давнего знакомого, пригласил его сесть напротив.

– Мы с тобой оба старые люди, мы многое видели и потому мало чему удивляемся. К тому же я знаю, что ты многодумен и понимаешь гораздо больше, чем говоришь… Да и много чего иного знаем о вас. А потому будем говорить без обиняков, напрямик – и, думаю, я тебя не удивлю… – гур хан устало улыбнулся, и не столько губами, сколько воспаленными непрестанной думой и болезнями глазами, белки которых были желты как позднеосенняя трава. – У тебя, посланца славного и братского нам народа, есть батыр, достойный своих мужественных предков, а у нас есть девушка, достойная его…

– Не гневайтесь на меня, не хотел перебивать вас, показаться непочтительным к вашему высокому имени, но разрешите первое слово молвить все же мне, поскольку у меня – батыр, – склонив голову, сказал Кехсэй-Сабарах и тут же поднялся, поправил нарядную шапку с пером, пояс, одернул одежду. В ответ гур хан тоже тяжело встал с места и повелел пригласить только что вышедших тойонов.

Дождавшись, пока они войдут, старик опустился перед правителем на одно колено:

– О гур хан Дюлюкю, единовластный владыка благодатной долины Семиречья, счастливой сердцевины всего мира, страны благоденствия и высокой славы! Я, доверенный человек благородных найманских ханов, смиренный Кехсэй-Сабарах, прибыл к вам с важным от них поручением, которое может многое изменить к лучшему в судьбе наших родственных народов, соединив нас пред лицом Неба…

– Да, я слушаю тебя, посланец наших братьев найманов, – милостиво проговорил гур хан, кося проницательным взглядом в сторону застывших в ожидании у входа соратников: как-то воспримут они эту громоподобную для них новость?.. – Несмотря на все превратности вашей жизни, мы высоко ценим ваш славный род и верим, что нам еще предстоят великие дела!

– Преклоняясь перед вашим величием, о гур хан Дюлюкю, благосклонностью вашей осенясь, покорно молю отдать прекрасную дочь вашу Кункуй-хотун за нашего благородного батыра-повелителя Кучулук-хана!..

Да, как они враз потупили глаза, его малость уже ожиревшие в роскоши и довольстве вояки, как дернулись у некоторых лица, стараясь скрыть растерянность, сохранить невозмутимость… Гур хан выдержал необходимую строгую паузу, будто в последний раз проверяя свое решение, – и торжественно просветлел лицом:

– Что ж, по многим раздумьям я снисхожу к вашей просьбе, но одновременно подымаюсь к высшим интересам наших братских родов… Я даю свое согласие на соединение наших кровей, на наше единение в этом неспокойном мире. Я согласен отдать свою младшую любимую дочь за молодого воителя, благородного отпрыска наших общих корней, острого умом, мужественного сердцем – с великой надеждой, что он в это ненадежное время сумеет стать нашей крепкой опорой, а при необходимости взять поводья правления нашим объединенным народом в свои крепкие руки и повести его уверенно за собой. Я сказал!

– Вы сказали! Я услышал…

И оба старика взволновались невольно, а гур хан даже и набежавшую слезу отцовскую смахнул. Каждый из них знал, чувствовал явственно, что земля срединная, по которой они с самой юности и до сей поры ступали твердо и уверенно, заколебалась под ногами, что впереди ждут неминуемые и, может быть, трагические перемены. Да, непонятно, чего ждать завтра, как никогда ранее неясные, смутные времена наступили, когда почти невозможно стало ничего предугадать, предвидеть и предположить. Всем своим опытом, знанием жизни, а вместе с тем и обостренным подсознанием чуяли они холодное дыхание подступающих перемен и, конечно, не могли не тревожиться, не искать того, что можно противопоставить этой угрожающей неизвестности…

И страх невольный закрадывался – за детей своих, золотых птенцов своего гнезда. Ведь отпускаешь их в самостоятельное плавание по бурному морю извечного человеческого соперничества, вражды и неизбежных войн, самых любимых на свете людей отдавая на волю, на слепое усмотрение судьбы, посадив в утлую лодку изменчивого случая… Но и не плыть было нельзя, и хочешь ли, не хочешь, а надо смиряться перед требовательными велениями времени и своего долга.

Лет десять назад, когда Кучулук с помощью гур хана Дюлюкю только начал еще собирать свое войско, устроив стан на западных отрогах Памира, султан Мухаммет прислал ему приглашение к себе для разговора.

Он, тогда еще совсем молоденький хан, не поверил, конечно же, его снисходительной лести в свой адрес, как и всем хитроумным речам султана. Чем он, беглый нищий бродяга, не имеющий ничего и никого за собой, мог заинтересовать, привлечь могущественного султана, не знающего счета своим богатствам, завоевавшего столько стран, владения которого теперь простираются аж до самого южного моря? Разумеется, он мог преследовать только одну цель: использовать его в качестве жертвы, наживки ли для успеха своей очередной хитрости или провокации, на которые был большой мастер. Но Кучулук по совету Кехсэй-Сабараха не стал ни портить, ни, тем более, рвать отношения с султаном и совершенно тайно продолжал встречаться раз или два в год с его лазутчиками, приходящими в основном под видом купцов.

Более чем ясно было, что султан пытается настроить и направить его против гур хана. Потеряв терпение, в последнем своем послании Мухаммет объяснился напрямик:

– Я буду наступать на гур хана с запада. Поможешь ты или не поможешь, все равно долина Семиречья превратится вскоре в мой летник. Но если ты правильно поймешь, откуда восходит солнце и куда садится, то станешь моим верным и постоянным спутником, как луна сопутствует земле, и бесконечно доверенным моим человеком…

«Господи, как витиевато, как высокомерно и… неумно. Ну, такому прямолинейному простаку, как я, придется серьезно подумать, прежде чем ответить», – усмехнулся Кучулук, закипая раздражением против всех этих владык.

Какой жестокой должна же быть безмерная власть такого человека на землях, им завоеванных! Наверняка, ни один переднелицый не может поднять головы, взглянуть прямо, сказать ему слово поперек. Эх, отправить бы ему послание пообиднее, что-то вроде такого:

«Вот живу я под самыми небесами, но что-то ни разу не замечал на них сразу два или три солнца… Говорят, на востоке Алтан-хана, подобно тебе тоже объявившего себя «солнцем», уже потеснило другое «солнце» и теперь движется в нашу сторону. Наступают времена, когда твое «солнце» встретится лицом к лицу, столкнется с тем, восточным. А я пока посмотрю на это со своих заоблачных высот, как вы обламываете лучи друг другу, и лишь потом, может быть, «луной» скачусь к ногам победителя…»

Но, конечно, вслух высказывать дерзости не позволяла наука Кехсэй-Сабараха, впитанная им с юных лет: «не говори мысли вслух, прячь свои намерения и истинное мнение в семь мешков, друг в друга вложенных. Ты должен, просто обязан вводить врагов в заблуждение, говоря то, что хотят от тебя услышать, и даже твое «нет» должно звучать как «да», а твое согласие или уступка – наоборот, как требование…»

И Кучулук отправил султану Мухаммету ничего конкретно не обещающий, ни к чему не обязывающий, но вполне дружелюбный ответ: