По велению Чингисхана Лугинов Николай

Глава двадцать шестая

Неожиданная беда

«Чингис-хан является перед нами воплощенным идеалом степного воителя с его хищническими, практическими инстинктами, которые своей огромной силой воли он умел сдерживать и которыми он умел управлять, чтобы добиться высших результатов, в чем нас убеждают много случаев из его жизни. При этом он вовсе не практиковал жестокость ради жестокости и в приказах запрещал бесцельные избиения мирного населения. За нарушение этого приказа во время войны в Персии один из лучших его воевод, Тогучар, подвергся, как выше упоминалось, строгому наказанию. Население добровольно сдававшихся городов обыкновенно щадилось и только облагалось умеренной данью. Крупные контрибуции взыскивались лишь с богачей. Духовенство освобождалось от каких бы то ни было налогов и натуральных повинностей. Напротив, население городов, оказывавших монголам сопротивление, обыкновенно избивалось поголовно, за исключением женщин и детей, а также художников, ремесленников и вообще людей, обладавших техническими познаниями, которые могли быть полезны монгольскому войску».

Эренжен Хара-Даван

Учебный отряд Аргаса двигался несколько дней без передышки, делая только привалы, вослед передовым войскам. Почему-то проехали мимо крепостей Ускен, Барчаликен и Анасас, и так, не останавливая коней, дошли до главного города улуса Дженда, стоящего у истоков реки Джейхан. Пусть и улусная, но все-таки столица, Дженд оказался довольно крупной крепостью, занимающей большую площадь. Из-за высоких крепостных стен возвышалось множество нарядных мечетей – священных храмов Ислама, и несколько раз в день с минаретов раздавались удивительно чистые певучие голоса муэдзинов, которые можно было услышать издалека:

– Ал-ла-а… Алла бесмил-ля-а!..

Китайским бахсы, издалека осматривавшим крепостные стены, сразу не понравилось такое обилие мечетей и то, что они стояли слишком близко к крепостной стене. Потому что даже осколки камней, не говоря уже о снарядах и горючей смеси, не должны упасть во двор Дома Бога. Высшее любого народа нельзя трогать – это приказ хана. Так что за любую ошибку, за нечаянный недолет или перелет могут потом спросить строго, а это порождало для них дополнительные трудности. К тому же орудия очень тяжелы, громоздки, и сложно найти для их установки подходящие, без уклонов и рытвин площадки, достаточно крепкую почву, способную выдержать их.

Верховное командование почему-то не давало приказ окружить Дженд, так что войска провели дней десять, находясь в виду города, грозя лишь издали. И однажды ночью из крепости выбрался – думая, что тайком, – почти тумэн войска и направился на запад. Только этого и ждали, этого и надо было монголам: они тут же пустились в погоню, догнали и, кружа вокруг, частью истребили, а частью рассеяли врага на десятки мелких групп, большинство которых вскоре сдалось.

Видимо, две из оставшихся позади крепостей предназначались уйгурам, уже освободившимся из-под Сыгнаха, а одна – туркменам, которые только что перешли на сторону монгольского войска. В этих укреплениях, считай, не было настоящих организованных войск, но, как рассказывали, зато крепко объединился весь простой люд – ремесленники, слуги, мелкие торговцы – и сопротивлялся довольно упорно. Уйгуры, разозленные этим, штурмовали крепость без крупных осадных орудий, как под Сыгнахом. Лишь с одними копьями да мечами, и в конце концов вскарабкались на стены и жестоко расправились с жителями, непривычными к сражениям, не способными организовать настоящую защиту.

Но и на этот раз победителям не дали свободу грабежа и разбоя. Монголы велели освободить купцов, священнослужителей, ремесленников-бахсы со всеми родственниками и их слугами.

– А что нам досталась за победу?! Так, какая-то незначительная часть… да и что путного могло быть у этих нищих? И слишком уж сложные нам достались союзники – с этим их Джасаком, со всеми их многочисленными запретами, указами… того нельзя, этого не трогай, а уж третьего и вовсе не касайся!..

– Да уж… Отнимать у человека добытое в бою ценой собственной жизни – это явное нарушение древних устоев…

– Вот именно! Военная добыча – от бога войны, и посягать на нее – грех!

– Не надо, друзья, зря горячиться! – горящими глазами оглядел всех туркменский тойон-мэгэнэй со сплошь заросшим черной бородой лицом. – У нас одни обычаи, у монголов – другие. А если мы пошли с ними, то должны признавать обычаи и правила наших предводителей, хотим этого или не хотим.

– Все равно чересчур они строжатся. На одних запретах далеко не уедешь, – не уступали тойоны уйгуров. – И жестоки без разбору – что к своим, что к чужим…

– Если б вы побывали в войске султана Мухаммета, как мы, то по-другому бы, небось, заговорили, – знающе усмехнулся Черный Туркмен и покачал головой. – О-о, вот он действительно жестокий правитель. Да и тойоны такие суровые и жадные, что никого просто так из рук не выпустят, ничего не упустят… По сравнению с ними, монголы хоть в мелочи не вмешиваются; ну, и пусть со стороны распоряжаются, это терпимо. И как без этого? Если слишком уж распустить вооруженных людей, то добра от этого не жди… ведь так, признайтесь?

– Купцов и Мухаммет не разрешал трогать, – возразил на слова Черного Туркмена другой тойон. – Правда, если начинали ему перечить, он даже священнослужителей не щадил.

– О, Мухаммет – правитель жесто-о-кий. Не зря же сейчас целые народы из его Ила переходят к монголам. Нет, слишком уж он всех притеснял, ну и дождался верности…

– Так говорят же, что сын Мухаммета от туркменской жены Джалал-Тэгин должен сесть на место султана.

– Ну, это раньше так говорили… – нехотя сказал Черный Туркмен, задетый за больное место, вздохнул.

– Хм… а что же сейчас?

– Сейчас вместо него он поставил сына от кипчакской жены из рода ханглы. Тоже мне, нашел замену…

– А-а, вот почему вы от него ушли.

– Если б только это… – Черный Туркмен совсем помрачнел, махнул решительно рукой. – Но поскольку Багдадский халиф, глава правоверных, проклял Мухаммета, то мы освобождены от клятвы, данной ему. Мы не предатели. Мы теперь просто свободные воины.

Когда войско, по сути дела, сбежало из крепости, жители Дженда накрепко закрыли ворота и сидели тихо там, затаившись, слышно было только муэдзинов. Джучи надеялся, что старейшины улуса явятся к нему на переговоры сами, добровольно; но, не дождавшись, отправил к ним своего илчи, заранее подготовленного тойона Чинг-Тимира.

Оказалось, однако, что и старейшины улуса ударились в бега, а илчи попал в руки растерянного и злого простонародья, которое поначалу чуть было не порешило его.

– Предатель! Гнусный перебежчик, продавший нас монголам!

– На плаху его! Нечего с ним разговаривать!..

– Стойте! Остановитесь, несчастные!.. Сперва выслушайте меня. А если в моих словах ничего разумного не будет, то успеете убить меня.

– Ладно, говори, – нашлись в толпе и здравые голоса. – Дайте же ему сказать!..

– Я не по собственной прихоти к вам пришел. Да, я добровольно вызвался идти к вам – но чтобы спасти ваши жизни. Клянусь Аллахом, что нет у меня никаких других, потайных мыслей, кроме этой святой цели! Я – посланник могучего Монгольского Ила! Старший сын Чингисхана Джучи объявляет вам через меня свою добрую волю: если откроете ворота крепости во своей воле, без сопротивления и пролития крови, останетесь жить, как жили до сих пор, никого они не тронут. Предатель не я, а те, кто бросил вас тут без защиты, сбежал от вас… Я же лишь илчи Чинг-Тимир, и я передал вам, сказал всё, что должен был сказать. Вы услышали.

– Если вы такие добрые люди, то почему расправились с жителями Сыгнаха?

– В Сыгнахе илчи Хусейн говорил такие же слова, что и я вам сказал, но там не вняли здравому предложению, отрезали ему голову, выставили на крепостную стену… И тем оскорбили смертельно монголов. Слышали вы про это?

– Да, слышали… Наслышаны…

– И если вы тоже отсечете мне голову сейчас и водрузите на свою стену, то на вас тут же нападет огромное войско, и никого в живых из вас и детей ваших не останется.

– Это еще чего! Он еще и угрожает нам?! Долой эту заносчивую голову!

– Чем сдаться им, уж лучше умереть!..

– Убейте предателя, ставшего посланником неверных!

– Да! И как он смеет клясться именем Аллаха?!

– Все поднимемся на стены, станем на защиту детей и родных! Прогоним монголов!..

«Это конец…» – подумал Чинг-Тимир, глядя в безумные глаза этих орущих людей, разъяренных своей безвыходностью, близких к помешательству. Казалось уже, что никакое разумное слово теперь до них не дойдет. Но он ничем не выдал своего внутреннего страха, потому что терять уже было нечего. Наоборот, всем показалось, что он стал еще спокойнее и уверенней. Понимая, что ничем больше не остановить обезумевшую толпу, он закричал что есть силы:

– Ну, что ж вы стоите?! Решайте быстрей! Я тороплюсь, а войско там, – он ткнул рукой в сторону ворот, – ждет. Если хотите убить – убейте!..

– Хм… Ишь ты… Впервые видим человека, спешащего умереть! – От неожиданности многие несколько отрезвели, ругань и крики стали смолкать. – Хоть понимаешь, куда торопишься?..

– Это монголы торопятся! И если я сейчас же не вернусь, они начнут беспощадный штурм.

– Пхай!.. – воскликнул кто-то пренебрежительно. – Это как же они заберутся на такие высокие стены?

– Вы слышали про стену Чагаан-Хэрэм? Про Великую китайскую?

– Не дикари, слышали!..

– Монголы прорывали эти стены, где хотели, – сказал Чинг-Тимир очень спокойным и уверенным голосом. – А сколько крепостей они завоевали по пути сюда – это даже не враз сосчитаешь… Отрар уже взят, а впереди их еще ждут Самарканд, Хорезм, которые без всякого сомнения будут взяты. В Китае такие крепости считались не самыми лучшими… средними, да, осада их не бывала долгой. Так что они на самом деле торопятся.

Люди, только что оравшие, горячившиеся, примолкли теперь, даже говор их между собой стал стихать, и смотрели на него во все глаза. Осмелев от этого, Чинг-Тимир ужесточил голос:

– Давайте, решайте! Если хотите убить – убейте, если сдаетесь – сдавайтесь! Чего стали, чего ждете?

– Нет, ну вы гляньте на него! – удивился кто-то, а другой, явно неуверенный уже голос, спросил: – А ты… ты что, совсем смерти не боишься, что ли?

– А чего, в конце концов, бояться? Аллах всемилостивый примет, как невинно убиенного. Зато если вы убьете меня, мои дети будут назначены правителями этого города – как назначен уже правителем Сыгнаха сын илчи Хусейна! И те из вас, кто уцелеет после кровавой бойни, превратятся в рабов моих детей, и обхождение с вами будет понятно каким. А город большой, улус обширный, богатый… Да если я даже пять веков буду торговать, биться-колотиться из последних сил, то все равно даже сотой доли всего этого не заработаю. А тут такая власть, такое богатство в один миг упадет к ногам моих детей!.. Что мне терять – и что вам терять, вы подумали?!. Если нет, то убейте меня, я не боюсь! А если не хотите умереть недоумками, то откройте ворота! Откройте все ворота, и пусть никто не посмеет взять в руки оружие!..

Юнцы Аргаса не отрывали взглядов от ворот, от замшелых стен старой крепости – кто в тревоге и страхе, что может повториться сыгнахское страшное действо, а кто в неодолимом любопытстве…

Сзади вплотную к ним подошли уйгуры, а за ними стали изготовившиеся к выполнению любого приказа туркмены. Если уйгурские нукеры были одеты в открытые, легкие и пестрые одеяния и без конца галдели, то туркмены, люди молчаливые, сурово невозмутимые, почти все одевались в черное, и эта разница меж ними здесь сразу бросалась в глаза.

Вдруг настежь открылись ворота крепости, и оттуда в сопровождении двух своих спутников важно выехал Чинг-Тимир, поднял руку, приветствуя всех глядящих на него, и они неспешной рысью поскакали в сторону ждущих тойонов, сгрудившихся поодаль. И, показалось, вздох облегчения прошел по всем войскам, ожидавшим разрешения этого рискованного дела.

– О-о!.. – откровенные, как всегда, уйгуры не скрывали своего разочарования: поживы не будет… – Опять пройдем мимо своего богатства…

Туркмены же, не выказывая ни особой радости, ни огорчения, молча спешивались с коней, усаживались на землю, используя передышку, ожидая дальнейших распоряжений.

И у воспитанников Аргаса, понявших, что ничего страшного и удивительного уже не случится, вмиг пропал интерес к совершившемуся, угасло напряженное оживление. Заметив это, старик только головой покачал: как все-таки привлекательно для человека что-то страшное, мало сказать – некрасивое… Даже эти дети еще, несмышленые, вместо того, чтобы вовсю порадоваться бескровной победе, испытывают сейчас явное разочарование тоже… Почему же так тянет их ко всему этому? Да потому, верно, что еще не знают истинной разницы между добром и злом. И как их научить различать два этих вековечных понятия, а тем более придерживаться добра в таком суровом деле, как война, где добра почти что и нет? Да и знаешь ли ты это сам, умеешь ли следовать хоть какому-то добру – ты, старый уже человек войны? На это не было у него ответа ни для них, ни для себя.

Аргас, усадив воспитанников в большой круг, оглядел всех. Выдалось время поговорить с ними; но, чтобы не надоедать им, он старается вести такие разговоры как можно реже. И если суметь подать нужный посыл беседы и подзадорить, разжечь их, то его подопечные готовы спорить о сложных вещах с огромным азартом и интересом.

Сегодня он знал, с чего начать.

– Сначала задам один вопрос. Смотрел сейчас на вас и удивлялся: почему вы не радуетесь такой скорой и бескровной победе? Даже как будто и разочарованы… Неужели вам для того, чтобы торжествовать победу, нужна обязательно и своя, и чужая кровь, жестокие раны, смерть?.. Серьезно подумайте над этим, а я как-нибудь напомню вам об этом…

Все молчали, будто даже смутившись от этого неожиданного вопроса.

– И вы, наверное, уже задумывались всерьез, что значит быть тойоном? Если нет, то пришла пора подумать и об этом тоже.

Но разве может вызвать оживление в среде мальчишек такой сложный, серьезный разговор? Наоборот, все сидели, опустив глаза, каждый старался как-то уйти в тень, за спину соседа, чтобы не попасться на глаза старику. А они, испытующие, остановились на подростке по имени Ардай.

– Ну-ка, Ардай, скажи нам, какое качество, по-твоему, требуется в первую очередь, чтобы стать тойоном?

Этот мальчик был один из сыновей, рожденных от жены-киргизки – одной, в свою очередь, из тех самых тридцати жен Хорчу, о которых всегда столько разговоров. А сыновей его только здесь семеро. И хотя родились они от разных матерей, но с первого взгляда ясно, что во всех них преобладает кровь Хорчу. Аргас нарочно распределил их в разные сюны. Все такие же добряки, как отец, очень дружны между собой и хотели бы всегда быть вместе, но для воина это недопустимо, родство частенько мешает в их деле.

– Ну?..

– Т-тойон… Ну, тойон – это… – Ардай, заикаясь, как и его отец, заозирался вокруг в поисках помощи, подсказки ли. – Т-тойон должен быть умным…

– Хм… верно. Дурака не поставят.

– Т-тойон… Он должен все знать и уметь.

– Ладно, садись, – сказал Аргас, усмехнувшись. – От тойона и на самом деле требуется всяческая подготовка и очень большие знания. И потому, если хотите ими стать, вы должны старательно готовиться, не лениться впитывать наше учение, наш Джасак всем своим существом, вложить его в сердце и душу свою. Хорошо?

– Хорошо… хорошо… – разноголосо и довольно вяло ответили ему, лишь бы отговориться, не молчать.

– Кто это воспримет, тот сможет вести людей за собой. А руководить ими, знаете, можно по-разному. Можно их просто гонять, как скот, с помощью глотки и кнута. Руганью, угрозами и наказаниями их можно заставить делать всё как надо. Но насколько это правильно? Кто скажет?

– Нет, неправильно это. Так может руководить только слабый тойон, – очень бойко ответил Чолбон.

– Что ж, верно говоришь. А как должен поступать хороший тойон, скажи-ка нам?

– Хороший тойон… – Тут Чолбон несколько смешался. – Хороший тойон – он должен руководить людьми без ругани и крика. Ясно и точно распоряжаться.

– Та-ак… А если нукеры все-таки никак не могут понять твоих приказов, как тогда поступишь? – нарочно допытывался Аргас, чтобы привлечь внимание юнцов.

– Я бы объяснил им всё.

– Это как будто бы правильно. Но, если разобраться, всё же недостаточно, – Аргас медленно обвел взглядом уже навостривших уши, внимательно слушающих его воспитанников. – Настоящий тойон должен видеть не только внешний вид, выправку, поведение своих нукеров, но и прозревать насквозь их внутреннее состояние, их мысли, настрой. А значит, должен знать причины допущенных ими проступков или даже еще не совершенных ими ошибочных действий. Что движет ими? Почему они так поступают и как устранить это? Что ожидать от того или иного воина? В голове, в душе человека первым делом зарождается мысль, которая потом руководит его действиями. Но вы сами знаете, понимаете, что мысль никогда не бывает лишь одна, что у нее всегда много других соперниц. Есть мысли, побуждающие человека к активным действиям, зовущие, вдохновляющие, удвояющие твои силы. А есть и такие, от которых подгибаются колени, которые растравливают душу, расслабляют силы… И подумайте теперь сами: вот вы находитесь в дальнем тяжелом походе в качестве тойонов-сюняев, в постоянном ожидании нападения врага – и вдруг кто-то из ваших нукеров затянет песню-плач Джамухи… Посчитаете ли вы это правильным?

– Н-нет…

– А почему?.. Ведь она вам и самим, кажется, нравится?

– Ну, это самое… Грустная уж очень… А надо быть наготове.

– Правильно! Это верное решение, – старик оживился. – Боевой дух поддерживается боевой песней. И тойон, не умеющий угадывать и повелевать мыслями нукеров, подчиняющихся и вполне доверяющих ему, в опасный момент может привести их к беде – вместо того, чтобы спасти. И командир должен выбирать каждое слово, прежде чем произнести его, должен предвидеть, как это слово подействует на его нукеров, какие будет иметь последствия… Так что быть руководителем – тяжелая и нервная обязанность со многими заботами, она требует больших усилий воли и ума. Он всегда должен вставать раньше других, позже ложиться, заботиться и думать обо всех, принимать верные решения. А хороший правитель – тот и вовсе должен предвидеть еще не случившееся, заранее принимать меры против всяких угроз, уметь рассчитывать всё наперед. Надеюсь, вы поняли?

– Поняли, – послышались неуверенные голоса. Нет, такие наставления подростки принимают очень тяжело, тяготятся подобными разговорами. Им еще трудно представить, как можно знать, о чем думает другой человек, тем более – целый сюн… Не зря же сейчас все сидят задумчивые, опустив глаза, будто придавленные этим заданием для их еще малого опыта.

Аргас смотрел на своих подопечных с сочувствием: да, задача эта для них пока непосильная, но знать о ней они должны… Потом, когда наступит их время, когда нужда заставит думать и действовать, поставит перед необходимостью выбора – тогда они поймут… А пока еще их настоящий, воинский разум спит, и тебе надо будить его, тревожить… да, ему пора уже просыпаться. Но всему своё время, и еще какими людьми они станут. Будущая судьба монголов будет зависеть от них, и ум их, сила, талант станут опорой Ила, залогом его процветания. Но может статься и так, что не хватит их мощи, разумения и воли, и они прогнутся под тяжестью взятого на себя долга, и начнется упадок… Нет, нет, даже и думать об этом нельзя, не надо.

Утром рано, загодя условившись через Эллэя, приходил Курбан, недавно назначенный мэгэнэем в уйгурском тумэне. Это третье уже посещение с тех пор, как его, воспитанника Аргаса, назначили на столь высокую должность; и вот, как только засомневается в каком-либо сложном деле, так сразу же прибегает. На этот же раз он пришел с вопросом, как лучше уладить отношения в тумэне между людьми из разных народов и племен. Это только кажется, что руководить однородным по национальному составу войском проще, чем сборным. На самом же деле войско, сотканное впереплёт из воинов разных национальностей и подчиненное твердым требованиям Джасака, несмотря даже на множество разногласий на первых порах, в конце концов становится более сплоченным, пожалуй, и надежным. В однородном же племенные обычаи зачастую стараются взять верх над установлениями монголов, и это никак не идет на пользу его боеспособности. Молодой командующий, заступив на должность, по совету Аргаса уже начал обмениваться с другими частями целыми сюнами, разбавлять уйгурскую массу, подбирать арбанов и сюняев из других народностей и тем ослаблять её сопротивление единому Джасаку. Стало как будто получше, выправилась дисциплина, меньше возникает споров и всякого раздрая, но это было только начало.

– Все-таки уйгуры эти – склочные люди по характеру, по нежеланию признавать никакого начала над собой, – огорченный неурядицами, рассказывал Курбан. – Они больше уважают и признают не достойных и честных, а людей богатых, имеющих сильную родню, сумевших бойко торговать и наживаться…

Старик будто не узнавал своего выученика. По сравнению с тем Курбаном, что совсем недавно был так воодушевлен назначением своим, он как-то неуловимо изменился. Но уяснить точно, в чем эти изменения, было бы трудно сейчас. Он будто бы маялся какими-то невысказанными мыслями и тревогами: вроде порывается спросить о чем-то, но воздерживается, хочет сказать что-то, но не может…

– Конечно, своими-то людьми, монголами, куда легче управлять, прямо по Джасаку… – жалуется Курбан, упершись взглядом в землю. – А когда спрашиваешь с чужих, тут приходится все время учитывать их обычаи и традиции. И все это как-то трудно, сложно получается… И много тех, кто хочет воспользоваться твоим незнанием, подловить тебя на этом. Всякий раз пытаются обернуть всё не на пользу делу, а так, чтоб им выгоднее было…

– А что поделаешь? Чтобы находить общий язык с союзниками, правильнее искать середину интересов – не в ущерб Джасаку. А для этого надо знать их. На первых порах тебе, конечно, трудно. Но потом это же знание начнет и помогать тебе. Умение смотреть на жизнь, на всё происходящее глазами другого народа, даже своего врага – это, знаешь, для военачальника очень нужное умение. И ты должен уметь делать это в обращении с подчиненными своими. Главное же, сам под их влияние не подпадай.

– Стараюсь, но… – Курбан опять не договорил, замялся. – Эти уйгуры совсем другие люди по своему характеру, складу ума, по самой жизни даже. Да-да… Просто удивительно, как они умеют любое дело обернуть так, чтобы оно потом оказалось для них выгодным, принесло поживу. Торгаши какие-то…

– Ну, ладно… мы этого и не поймем, наверное, никогда, это не наше. И не надо слишком в такие дела вникать. Каждый народ имеет особенности, которые другими воспринимаются как недостатки, но на самом деле объясняются их образом жизни. Здоровые, нормальные люди, если их вырвать из привычной среды, сами освобождаются от них, очищаются. Главное, создать в тумэне здоровую обстановку – и тогда, глядишь, и твои уйгуры подтянутся…

– Значит, мне нужно делать вид, что я не вижу их недостатков и проступков, не замечаю?

– Ну, зачем же так…Руководить людьми всегда тяжело. Одно и то же можно объяснять десятью способами. И каждый раз ты должен нужный способ обдумать сам. Проще, конечно, открыто заставлять, подавлять, наказывать. А добиться того, чтоб они сами поняли нужное по твоим непрямым словам, намекам, иносказаниям, – такое намного сложнее. Но это придет со временем, не переживай.

– Нет, все равно со своими намного проще. Все согласны с тобой в главном деле, сразу понимаем друг друга. А с чужим народом все силы и внимание тратятся на то, чтобы верно понять их, и чтобы они тебя тоже правильно поняли. Слишком уж они непривычные к нашей воинской жизни, ничего не понимают в ней и всё им не так, как им надо… – говорил Курбан, катая желваки, и в голосе его слышалась затаенная ярость. – Да уж лучше бы я у своих служил сюняем, намного увереннее был бы. А то сейчас на обдумывание тактики боя, способов ведения действий боевых времени совершенно не хватает, постоянно вязну в каких-то мелких бытовых вопросах, в каких-то мелких сварах, сведении счетов…

– А как ты думал?!. Надо и эту сторону войны не упускать из виду. И проще – это совсем не значит лучше. – Старик очень внимательно вглядывался в него, вслушиваясь в каждое слово, словно взвешивая их; и почему-то чувствовал некое, раньше не бывавшее между ними отчуждение… Нет, все-таки за этими словами кроется какое-то другое содержание, которым тот взволнован и раздражен, но не хочет почему-то о том сказать. – Совсем не значит.

– То есть? – Курбан вскинул ожидающие, какой-то тревогой измаянные глаза.

– То есть, хочу сказать, простое – оно и есть простое, многого им не добьешься. Много бы мы, монголы, завоевали одни, если бы не объединили под своим началом народы и племена? Если бы не поработали, не помучились с этим объединением? Подумай над этим. И гораздо полезнее, в расчете на будущее, если ты сейчас все отношения со своими подчиненными разделишь на части, не смешивая одно с другим, и над каждой подумаешь придирчиво, кропотливо, разберешься до конца: где военное, где бытовое, а где межплеменные несостыковки. И каждую задачу будешь постепенно решать.

– Не знаю… Ты сам же говоришь, что нам нет проку так глубоко вникать в их отношения, которые оцениваются лишь деньгами и выгодой.

– Но все-таки знать их надо. На первый взгляд, нравы чужого народа всегда кажутся дикими, предосудительными и неприемлемыми. Они, наверное, тоже думают: зачем этим диким монголам война, зачем лезть в Китай или в эти адские пустыни, когда можно оседлать один Шелковый путь и жить себе припеваючи?.. Нрав и поведение людей диктует жизнь, основное занятие. Поскольку уйгуры издревле живут на этом торговом пути, не охотятся и не рыбачат, как мы, то для них средством жизни является торговля. Этим, в общем, и объясняются их особенности. И ты, чтобы не ошибиться, должен правильно понять их отличие от нас. Осуждать, ругать всегда легче, а вот понять порой очень нелегко.

– Хорошо, попытаюсь… – Курбан резко встал, как бы встряхнув с себя мучительные сомнения, и сразу превратился в молодого, решительного командующего.

Аргас долго смотрел вслед ему.

Он не мог объяснить себе, почему Курбан на этот раз показался ему каким-то другим… Уж не случилось ли у него что-то такое, серьезное, о чем он не хочет или не может сказать?..

Не будет никаким преувеличением, хвастовством, если Аргас скажет, что через его руки прошла добрая половина всех тойонов монгольского войска. А этот парень входит в пятерку лучших за последнее время, и потому Аргас с пристрастием следит за каждым его новым назначением, ростом, за всеми его действиями, да и тот охотно прибегает к его советам. На совещании, где распределяли должности для молодых тойонов по результатам прошедшего года, он долго сопротивлялся предложению отправить Курбана к уйгурам, но все-таки согласился, позарившись на высокую для воспитанника должность мэгэнэя. Он и раньше боялся, и сейчас боится, что молодой человек с еще малым опытом, с не окрепшими как следует убеждениями, попав под сильное влияние в чужой среде, может заколебаться.

Эллэй, судя по времени возвращения, проводил своего друга довольно далеко.

Самомнение у парней, конечно, большое было – и, как чаще всего бывает, от незнания. Они и не скрывали, что не удовлетворены своим положением и должностями во второстепенных «черных» войсках. И рвались руководить отборным, вышколенным, закаленным в боях войском.

Им казалось, что проще иметь дело с настоящими нукерами, прошедшими воинское обучение с юных лет, умеющими понимать любую команду без лишнего объяснения, четко выполнять их, – не понимая, что зато и спрос тут гораздо больше. Ибо монгольские воины вынуждены постоянно воевать с превосходящим по численности врагом, не сходясь с ним близко, имея необходимое для маневра пространство, заставляя его гоняться за собой из недосягаемого для его стрел и копий далека, а затем поражая его своим мощным броском волка, боевым искусством подавляя его дух и одерживая победу без особых потерь со своей стороны. И не сталкиваясь с противником в открытом бою, рассеять его и добивать запаниковавшего. А это дело опытнейших воителей, мгновенно оценивающих любую боевую обстановку, имеющих в запасе едва ли не десятки способов воспользоваться ею.

Пребывание же среди другого народа развивает молодого человека, заставляет много размышлять над увиденным и познанным, расширяя его кругозор, он учится пониманию других, подчас довольно чуждых, – пониманию, столь важному для пестрого, сборного монгольского войска. Сейчас они это пока не усвоили в должной мере, да и не каждому это дается. Каждого из особо одаренных нарочно «гоняют» с должности на должность, чтобы будущий полководец всесторонне обучался, познавал, набирался опыта. Эллэя направили сюда по просьбе его сестер – Великих Хотун, и понятно, что его готовят к скорому назначению на какую-то высокую должность. Что ж, Эллэй совсем не простой мальчик. Нужно без всяких сомнений признать за ним особые способности не только в боевых делах, но и умение организовать любое дело, обустроить жизнь в самых, казалось бы, неподходящих для того условиях.

Но каким бы выдающимся по задаткам не был человек, он должен прежде в совершенстве овладеть доверенным ему делом, только тогда его передвинут на более высокую должность. Старик не любит, когда со стороны вмешиваются в этот исконный порядок, особенно ему не нравится прямое вмешательство высокопоставленных покровителей. Что может быть хорошего в этом и для Ила, и для него, человека, который возится с детьми какой уж десяток лет, старательно и с любовью нянчится с ними, обихаживая, выращивая все равно как редкие и очень нужные растения. Ты год от года внимательно наблюдаешь за ними, осторожно направляешь их характер и способности куда надо, готовишь к большому государственному делу – и вдруг кто-то своим вмешательством со стороны разрушает весь твой четко выстроенный план, назначает твоего питомца к делу, которое еще не по плечу ему, к какому не готов. И тот подчас не справляется ни с делом этим, ни с собой, ломается, годы воспитания идут насмарку, но ты уже ничего с этим поделать не можешь…

Аргас вспомнил Дабана и тяжело вздохнул. Стараешься-стараешься, выращиваешь молодого человека всесторонне развитым, готовым к большим свершениям, оправдывающим все твои труды, но судьба, но случай вместо ожидаемой радости приносят беду… И никто, будь он хоть каким умным и предусмотрительным, не в силах это предвидеть. Какие бы жесткие требования ни предъявлялись к вождям и тойонам в отношении потерь, как бы ни берегли мы своих лучших людей, война все равно возьмет свою кровавую долю.

Несмотря на все свои дурные предчувствия и плохие в последнее время сны, весть о взятии под стражу Курбана стала для него полной неожиданностью. Попытался сразу же узнать хотя бы причину ареста, но никто и ничего не стал ему объяснять. Все держалось якобы в строжайшей тайне, так что не только узнать, но даже предположить что-то было невозможно.

– Как же так, ни с того ни с сего – и под стражу? Наверняка, ошибка вышла… – надеялся про себя на лучшее старик, направляясь на центральный стан.

Но кого бы из знающих он ни спросил, в чем же все-таки обвиняется Курбан, никто не отвечал ему, все стесненно отводили взгляд, будто это и он тоже виноват в неведомом проступке воспитанника… Все это вселило в его сердце самую серьезную тревогу. Плохие вести никогда не оказываются полностью вымыслом, и тут, видимо, все-таки произошло что-то весьма необычное, какая-то беда.

Молодого тойона задержали, привезли и тут же передали в распоряжение Верховного суда. Значит, все уже открылось, все почти решено, и закрутились вовсю жестокие жернова суда, Джасака.

Аргасу ничего не оставалось, как отправиться к тойону тюрьмы Хорхомусу – с просьбой разрешить ему встретиться с питомцем, но тот, старый пень, даже слушать не стал знаменитого бахсы, а отмахнулся как от дряхлого пастуха:

– Ты что, старик, нельзя… Не знаешь, что встречи с подозреваемым до конца следствия строго запрещены? – Хорхомус презрительно отвернулся, не желая дальше разговаривать.

– Знаем, знаем. Но ты хоть скажи, как долго продлится следствие? Смотри, видимо, хорошо устроился тут. Вот я выпрошу тебя посыльным к себе. Будешь скакать между стрел.

– Кто же это может сказать точно? Иногда заканчивается за несколько дней, а если дело запутанное, то может и на несколько месяцев затянуться, – мгновенно оценив реальность угрозы и несколько смягчившись, ответил Хорхомус. – Так что надо просто ждать.

Он, конечно, узнал Аргаса. Да и во всем войске найдутся, может, лишь считанные люди, тем более тойоны, не знающие его. А Аргас никак не мог вспомнить, где же он видел этого старика. Но если даже и вспомнит, что проку от того? Сразу видно, что тойон суровый и не станет отступать от своего слова. Потому, наверное, и поставили на такую должность. Даже подстилку, одежду и немного еды, что принес для своего воспитанника Аргас, не принял. Оказывается, до конца следствия запрещено что-либо передавать подозреваемому… нет, это уж чересчур. И держат виновных в глубокой яме, вырытой в твердой каменистой земле. Как же холодно, сыро и темно, как противно, а главное, унизительно должно быть там…

Беду эту опять-таки принес длинный хвост ненасытных уйгуров.

В их тумэне освободилось десять должностей тойонов-мэгэнэев. И Аргас помнил, словно это было вчера, как торжествующий Курбан, только что отобранный из многих достойных и назначенный на должность эту, явился к нему, сияя счастьем и радостью…

И опять же, кто мог знать, что тогдашняя их радость обернется подобной бедой? И Аргас тоже не мог предполагать ничего худого. Радовался, что вовремя добился назначения на высокую должность для исключительно одаренного молодого человека, намного опережающего по развитию своих ровесников, что не затаскали его по разным мелким чинам, хотя и был против назначения его к уйгурам, вот эту опасность он все-таки почувствовал. У каждого ведь свой метод воспитания. Одни считают, что слишком раннее возвышение порою сильно портит нрав молодого человека, так что пусть лучше он добивается должностей и чинов долгой службой, затратив много усилий, приобретя большой опыт. Аргас с этим не согласен: много тропинок ведут к вершине горы. Ратному человеку не дано выбирать. Его ведет то ли судьба, то ли высшее его предназначение.

Аргас мог бы тогда не пустить Курбана на преждевременную, сомнительную должность в черных войсках.

Только теперь, когда уже произошла беда, он пожалел об этом… Надо было немного подождать, пусть бы лучше походил пока во главе сюна, чем идти к уйгурам, каждое свое шевеление измеряющим в деньгах. И ведь чувствовало сердце, а теперь… Сожаление, позднее раскаяние всегда были и будут. Но какой толк теперь от этого?

Да и проступка-то не было – так, какой-то случайный недогляд, который может произойти со всяким, и сразу становится понятно, что тут чьи-то происки. Это явный оговор. Если б вовремя не постарались, чтоб придать этому делу глубокий смысл, если б никто не стал подогревать и подзуживать, проступок Курбана мого бы остаться незамеченным.

А случилось, как все же удалось выяснить Аргасу по всяким намекам и экивокам, вот что.

Курбан пришелся уйгурам, как ни странно, весьма по нраву. Возглавляемый им мэгэн за короткий срок стал превосходить по своим боевым качествам все другие в тумэне. И сам правитель Барчук несколько раз особо подчеркивал, что все это – заслуга молодого тойона-мэгэнэя.

А вскоре вышел указ хана о возложении обязанностей по восстановлению Шелкового пути – одну из самых главных задач становящегося на твердые ноги нового Ила – на уйгуров. На их же место в войне против сартелов пришли туркмены, и Курбана теперь должны были назначить их мэгэнэем.

К несчастью, только что прибывшие туркмены во время передачи им оружия и имущества уйгурского мэгэна среди больших кожаных мешков, набитых добром, обнаружили кожаный мешок размером с подушку. Открыли его – и перед ними разными цветами засверкали, заискрились драгоценные камни, которыми был доверху наполнен мешок…

Туркмены, люди осторожные и щепетильные, сразу же вручили мешок чербию, который в это время как раз прибыл из Ставки. Начались поздние расспросы, но никто не признал мешок своим. Почему-то подозрение пало на молодого тойона-мэгэнэя – и начало разгораться, как искра, попавшая на трут… Язык без костей, известно, а подозрение, обрастая совершенно предвзятыми, а то и просто выдуманными предположениями, начало распространяться, превращаясь едва ли не в приговор. Так началось это нелепое дело.

Расследовать его поручили молодому помощнику следователя по имени Санджый, чуть постарше самого Курбана. Этот шустрый, вертлявый человек, который не мог спокойно ни посидеть, подумать, ни обстоятельно поговорить с человеком, своими поспешными и предвзятыми допросами, своими странными допущениями вконец запутал и без того запутанное слухами спорное дело. Не дожидаясь полного ответа на один свой вопрос, не дослушивая, тут же задает другой, будто нарочно сбивает свидетеля, не желая слышать даже очевидные доводы, если они не сходятся с его мнением. Сразу было видно, что он стал на путь обвинения выгодного подозреваемого – тойона-мэгэнэя. Собирал, нанизывал на одну нить лишь такие, порой неоднозначные, ответы, которые можно было бы повернуть в нужную ему сторону.

Многое из того, как велось это дело, выяснилось позже. Курбан, человек прямой и честный, отвечал на вопросы без всяких обиняков, но тот его ответы записывал по-своему.

На вопрос: «Видел ли ты во время передачи этот мешок?» – он ответил без всякой задней мысли: «Да, мешки эти я видел. Подумал, что они принадлежат уйгурам. Но что там внутри, не допытывался, не велел развязывать без хозяев, а только в их присутствии. И никто мне раньше не говорил о мешке с драгоценными камнями…»

Сюняй Санджый из всего этого объяснения записал лишь одно: что тот видел мешок в числе других. Но вывод сделал странный: «Тойон-мэгэнэй видел мешок с драгоценными камнями, но не распорядился передать его кому-то дальше, не стал искать хозяина, того, кто потерял. Таким образом, он может быть обвинен в нарушении семнадцатой статьи Джасака…»

Хуже всего, что этот нелепый вывод был закреплен письменно. А того, что написано, никто уже не может изменить. Каждый тойон, каждая хотун, участвовавшие в судебном совещании, первым делом велят прочитать записанное. И, конечно же, большие тойоны, постоянно находящиеся под гнетом нескончаемых дел и забот, просто не имеют никакой возможности, да и желания досконально разбираться во всем. А потому волей-неволей склонны доверять тому, кто вел расследование и записал результаты его, чтобы решить все как можно быстрее и менее хлопотно. И невольно получается так, что почти для всех судей легче и быстрее обвинить подозреваемого, тем более с подачи расследователя, чем разобраться.

Ах, если бы Курбан сразу сказал ему о возникшем недоразумении, не промолчал!.. Можно было бы сразу же принять меры к тому, чтобы ложное толкование не легло на бумагу, вовремя вмешаться. И тогда намного бы легче было разбираться с этими нелепостями на другом, высоком уровне.

И как можно подозревать человека, который не раскрывал мешок и не видел, что там внутри, не был даже сразу предупрежден о том? И какой вор-мародер стал бы хранить мешок, полный драгоценностей, среди боевого снаряжения, разного имущества и без присмотра?..

Надо было сразу же вскочить на коня, как только до него дошли первые слухи, и объясниться с расследователями на месте. Но Аргас услышал о беде слишком поздно, да и то не сразу поверил слухам, даже уверен был, что смогут и без него разобраться в столь очевидном деле. А оно вон как обернулось… Из-за предельной занятости всех больших тойонов, тем паче во время войны, толкователями законов становятся подобные Санджыю-сюняю ловкачи. Почему, из-за чего он состряпал такое совершенно надуманное, по сути бездоказательное обвинение? Наверняка, тут сыграли решающую роль и желание выделиться таким громким, редким среди монголов делом, завоевать себе славу рьяного блюстителя Джасака, и заурядная зависть… Как это так, парень почти на десять лет моложе его, а уже тойон-мэгэнэй?!.

Иначе как объяснить такой явный оговор, грозящий смертью невинному и бесчестием целому роду?..

С того самого дня, как услышал эти невероятные слухи о Курбане, старик Аргас потерял и сон, и покой, перестал, как говорится, чувствовать вкус еды. К тому же, и все встречные тойоны, давние знакомые считали должным спросить его об этом деле, растравляя рану, и каждый раз старику казалось, что вместе с воспитанником подозревают в чем-то сокрытом и его…

«Не знаешь, что и сказать им, когда и самому мало что известно толком… Время-то какое – военное! – говорил он себе. – Когда ничтожная даже провинность вырастает едва ль не в преступление, когда всё внимание людей обострено и готово преувеличить всякий пустяк, увидеть в любой невольной ошибке предательство, корысть, угрозу… Их можно понять, но разве должна от этого страдать правда?..»

Слухов и предположений с каждым днем становилось все больше. Хотя многие и понимали, что рано делать из всего этого какие-то определенные выводы, но было и злорадство среди завистников, соперников Курбана, были и те, кто всегда радуется, что кому-то плохо, что не они одни нечисты на руку…

Вся жизнь Аргаса, считай, прошла на войне, но ни разу, хвала Небу, еще не был он ни в чем обвинен, ни разу не нарушал повелений закона, приказов высших тойонов и хотун. Не особо вдаваясь во все сложности требований Джасака и указаний свыше, он просто руководствовался родовым обычаем, соображениями долга и честности, привычкой повиноваться старшим. Основные установления Джасака опирались на человеческую, на монгольскую именно родовую мораль, и он не видел, не чувствовал в этом никакого себе утеснения, ущемления своей свободы и самостоятельности.

Все кажется простым и ясным лишь до поры до времени, но, если начинают копаться, вникать во всевозможные подробности и тонкости какого-либо дела, и тут обнаруживается, что невозможно разрешить всё лишь с помощью Джасака, что он ограничен и не может учесть всего, в жизни этой ведь столько сложностей, столько всего переплетено и связано. Даже самые обыкновенные промашки можно превратить всеми судебными условностями в нечто серьезное и подлежащее строгому наказанию, особенно если давать им превратное или предвзятое толкование, пользуясь еще и непроверенными, а то и несуразными показаниями… вот в чем беда.

Несколько раз навещал он стан и, наконец, с трудом сумел поймать Джучи, рассказал о случившейся беде. Джучи, уже собиравшийся опять куда-то отправляться, даже слез с коня:

– Нет, ну надо же этим крючкотворам так вцепиться в него!.. Ведь Курбан один из самых лучших моих мэгэнэев, я так на него надеялся… нет, не верю! Давай, старик, езжай в Ставку, поговори настоятельней, скажи о моем мнении. Надо обязательно вызволить парня. Я тоже буду его везде защищать, насколько это в моих силах. Поручи тумэн своим заместителям и оставайся там столько, сколько нужно будет. А здесь без тебя управятся.

– Ты сказал – я услышал. Спасибо, что правильно понял и решил с этим. А то я уже не надеялся застать тебя в такое горячее время…

– А как мои мальчишки там? – Джучи не терпелось узнать о своих двоих сыновьях, состоящих на обучении у Аргаса. – Обещал сразу же сообщать мне обо всех замечаниях им или нарушениях, но вот что-то молчишь…

– А что говорить про то, чего нет? – улыбнулся Аргас. – Если нет замечаний, значит, с ними все в порядке, от других не отстают. Старший немного медлителен, бывает и гневлив, а младший, Батый, очень бойкий, уверенный и умный паренек.

– Ну, ладно, коли так, – Джучи сдержанно кивнул на добрые слова о сыновьях. – Младший уж слишком шустрый, тот еще егоза, от него всего можно ожидать. Ты будь с ним построже.

– Да нет уж, на баловство да озорство времени у них никак не остается. Да и когда баловаться, если столько приходится быть в походах-переходах? А в местах расположения стоят на постах стражи, помогают с грузами и готовкой еды, пасут коней… да мало ль дел. Столько у них обязанностей, что трудно сосчитать, избегались, исхудали совсем.

– Ничего, это на пользу им…

Получив разрешение своего молодого командующего, Аргас немедленно отправился в Ставку, терять время нельзя было никак.

В военное время походную Ставку охраняли, конечно же, усиленно, со всякими предосторожностями. Высокопоставленные сурджуты, невзирая на чины и должности, допытывались у каждого о цели прибытия, о времени и месте выезда сюда, о сроке пребывания. С высшими тойонами Ставки встретиться было очень сложно не только по занятости их, но из-за того еще, что все держалось в тайне: никогда не скажут, кто, куда и зачем поехал, когда будет, даже и спрашивать не стоит.

Давно известно, что во время войны меняются не только направление людских мыслей и поведение их, но даже и нравы. И Аргасу сразу стало видно со стороны, насколько велики эти изменения. Если раньше он приезжал сюда только по вызову вышестоящих начальников, то сейчас как бы прибыл сам, со своей особой целью. Наверное, поэтому все эти военные хлопоты, боевая штабная суета теперь словно бы враз отдалились от него.

Он смотрел на возбужденных, воодушевленных победами и озабоченных новыми задачами вооруженных сослуживцев какими-то отчужденными глазами, все это почему-то казалось теперь неестественным ему, каким-то нарочитым, даже наигранным. Да, все их мысли заняты одной только войной, с утра до ночи только о том и говорят, интересуются только тем, что происходит там, у осажденных крепостей, в схватках, преследованиях, порой и временных отступлениях. Почти бесполезно их спрашивать о чем-то другом, смотрят на тебя непонимающими глазами, удивляются: о чем это ты? Суд… какой такой суд? Ах да, Курбан… Нет-нет, сейчас не до этого, подождет твой суд!..

Но суд не собирается ждать, дело там идет своим неумолимым чередом, и можно навсегда опоздать со своей правдой.

Странные, непонятные и непонятливые стали люди, многих из которых он хорошо знал. Ведь старик Аргас точно так же, как они, прожил жизнь, превратив войну в верного коня, даже превзойдя многих ровесников в служении ей, став тойоном-тумэнэем, главным воспитателем монгольского войска. И вроде бы ничем не отличается от них – на которых смотрит сейчас с непониманием, невольным осуждением, потому что забыли они о главном, о человеке. Об одном из тех, из кого и состоит их победоносное войско.

Как и рассказывали, ранее цветущий и богатый Отрар встретил Аргаса полной разрухой.

Да и как могло быть иначе, если осада длилась весь июнь, и все, что могло гореть, сгорело дотла, упало, обвалилось. Большая часть крепостной стены превратилась в руины, и местами стоял такой густой смрад от гниющих трупов, что невозможно было подойти.

Чагатай оказался где-то здесь, в окрестностях Отрара, но никак не удавалось его поймать. Правду говорили или нарочно за нос водили, соблюдая военную тайну, но то и дело случалось так, что он, дескать, только что куда-то отправился, по какой-то надобности отбыл…

К удаче своей, встретил он купца Махмуда, с которым сдружился еще во время восточного похода, и услышал от него много новостей. Оказалось, хан посылает его в Китай, в помощь Мухулаю, и он готов уже вот-вот тронуться в дальнюю дорогу. А по пути вместе с правителем уйгуров Барчуком они должны восстановить, наконец, движение по Шелковому пути, избавить его от разбойников, нападающих из засад на проезжающих путешественников, грабящих купеческие караваны.

– А ты, наверное, о парне своем хлопочешь? – удивил его Махмуд прямым вопросом. Выходит, даже и в такой военной суматохе интерес к жизни за ее пределами не совсем угасает, слухи и сюда доходят.

– Да вот, думал встретиться с великими тойонами, но что-то никак не могу никого застать…

– И я тоже должен был перед дорогой обязательно встретиться с несколькими военачальниками – и никак не получается. А поручений так много! Представь, на всем протяжении Шелкового пути нужно столько застав, караулов, наблюдательных пунктов расставить, организовать!.. И разъяснить тойонам тамошних небольших войск, кто кому должен подчиняться, от кого что требуется. А заодно наладить переправы через все тамошние реки, проходы через горные перевалы, тропы восстановить в пустынях… легко сказать!

– Да уж, это задача… Ну, давай тогда с тобой вместе тойонов наших караулить, выглядывать… согласен?

– Конечно, согласен! – обрадовался Махмуд. – Если не я, так ты кого-нибудь сумеешь остановить. А то они скачут здесь как бешеные!..

– И я должен срочно узнать одну вещь.

– Ну?

– Поскольку мой парень был мэгэнэем у этих самых уйгуров, то говорят, что отправляли нарочного к Барчуку – с расспросами, конечно. И неизвестно, что ответил Барчук. Если он сказал, что это они потеряли мешок, то подозрения в адрес моего несчастного мальчишки только усилятся… А поскольку ты теперь имеешь общие дела с Барчуком, то мог бы узнать у него об этом?

– Хорошо, я спрошу. – И Аргаса обрадовало, что тот согласился сразу, без видимых колебаний. – Думаю, он не откажет мне в ответе.

– По сравнению со мной у тебя намного богаче опыт в подобных делах. Посоветуй, как мне спасти моего честного парня?

– Очень уж неприглядное дело у него… Освободить его, оправдать будет трудно, – сказал тихо Махмуд, теребя рыжую пушистую бороду, ниспадающую на грудь. – Могу посоветовать только одно. Требование Джасака на бумаге выглядит очень просто: «Если найдешь чужую вещь – найди хозяина и верни…» Беда в том, что десять человек могут толковать это на десять сторон, всяк на свою. И в результате возникают столь чудовищные порой подозрения, а за ними и обвинения… Так что, мне кажется, ты должен заранее встретиться с теми, кого должны допросить в связи с этим делом, и убедить их в невиновности воспитанника своего.

– Для того я и приехал.

– Если б ты приехал чуть раньше! Застал бы здесь многих тойонов. Да и тех, кого уже вызывали на допрос.

– Да вот всегда мы так… Надеялся, что все благополучно, по справедливости разрешится…

Аргас не то чтобы упал духом, но как-то болезненно почувствовал свою вину: неужто опоздал? Ведь многих свидетелей уже допросили, и они наверняка поразъехались. Да и как знать, кого еще вызовут к судьям? Всё делается в такой тайне…

– Если в таком путаном, спорном деле все сомнительные обстоятельства не выяснить сразу, пока горячо, то оно потом все может повернуться в любую сторону. Так что надо тебе поторопиться…

На том и расстались с купцом Махмудом, условившись сообщаться через посыльных и ловить удачу.

Несколько дней Аргас провел возле сурта Сугулана, уведомленный, что, возможно, в эти дни прибудет сам хан. Но как же долго тянется время, когда вот так бездельничаешь, болтаешься по стану в ожидании нужных людей, пытаясь найти и поговорить с ними, без конца пьешь чай. Но хана все не было. Зато в один из вечеров он встретил, наконец, проходящего мимо с самодовольным видом Чагатая, назначенного главным толкователем Джасака.