Владыка Ледяного Сада. Конец пути Гжендович Ярослав

А меня тошнит от его вида.

Есть вещи, которых я не сделаю, хотя, по логике, стоило бы. Сведения, которыми располагает Багрянец, могут оказаться бесценными.

Он может знать, как добраться до Фрайхофф.

Он может знать, что она умеет.

Он может знать, что она готовит.

Он может знать когда.

Он может оказаться ключом к выигрышу половины войны. Знание его могло бы спасти тысячи, если не миллионы жизней. И испортить мою.

С того момента, как я сюда прибыл, я убил несколько людей. Может, несколько десятков.

Но – при самообороне или в открытом бою. Я не хочу пытать пленного. Это уже переходит границы человечности, как я ее понимаю. Границы размытые, тонкие, словно паутина. Взять сваленного с ног врага на излом или удушение, надавить ему на едва нанесенную рану, чтобы заставить выдать информацию, – это границу не переходит. Как не переходит ее и то, что я делал со Змеями в Доме Железных Терний. Я был один, их – много. Это они взяли меня в плен, а не я их. Но когда враг связан и безоружен, ситуация меняется, и даже не спрашивайте, отчего оно так. Кроме всего прочего, дело и в эмоциях. В разнице между жестокостью под влиянием ярости и систематическими пытками, применяемыми совершенно хладнокровно.

– И что станем делать? – Фьольсфинн вдруг прерывает тяжелое молчание. Некоторое время мы сидим, глядя на неподвижного Багрянца. Если будешь смотреть на Багрянца достаточно долго, то в конце концов Багрянец взглянет и на тебя.

– Станем решать этические проблемы, непрактичные и глупые с точки зрения тактики.

– У него бы таких проблем не было, как и у тех, кто его прислал.

– Знаю. Потому-то мы от них и отличаемся. Но если мы начнем пытать этого мерзавца, то станем отличаться уже несколько меньше.

– Историческая необходимость, – отвечает он.

– Те тоже обладают своими историческими необходимостями: ван Дикен выводит человечество на более высокую стадию эволюции, а Фрайхофф снова строит утопию. Лес рубят – щепки летят; не сделаешь омлета, не разбив яиц, и всякая такая фигня.

– Он уже несколько часов сидит скованный цепями так, что не может распрямиться, голый, в ледяном холоде, вероятно, с минуты на минуту его скрутит судорога. Это что, не пытки? Мы или закончим то, что начали, или снимем с него цепи, включим обогрев и принесем кофе с рогаликами. Третьего тут не дано.

– Тут есть техническая проблема. Вы сумеете это, господин доктор? Может, посещали семинар и по пыткам? Вот и я не умею. Техники допроса – профессиональное знание. Возможно, отвратительное, наверняка варварское, зато последовательное. Но у меня его нет, особенно учитывая, что здесь нужно знать физиологию чужого на довольно высоком уровне. К тому же это – высококлассный агент. И коллеги наверняка учили его прохождению допросов. Его абы чем не сломить. Чтобы он сломался, его нужно прижать либо сильно, либо делать это долго. Вот только если делать это на любительском уровне, то слишком просто пережать и убить, и тогда все будет зря. Во-вторых, если он даже и сломается, то скажет нам, что захотим услышать, только бы прекратилась боль. И мы не получим точной информации. Сведения, полученные под пытками, обычно мало чего стоят.

– Я кое-что тебе покажу, – говорит он, надевая капюшон. – Давай-ка выйдем.

Сто сорок пять метров над уровнем моря – это немалый путь для лифта с водяным колесом, пусть бы и большим. В соседнем канале опускается противовес, который должен балансировать вес лифта.

Башню Шепотов, стоящую с краю и глядящую на море, я ранее видел только снизу. Когда-то обратил на нее мимолетное внимание, потому что она отличалась от всего остального. Не была увенчана остроконечным шлемом – заканчивалась словно короной из четырех изогнутых уступов, похожих на рога или клинки. Я не посвятил этому особого интереса, посчитав всего лишь необычным украшением.

Теперь, когда мы выходим наверх, эти рога встают над нами, словно незавершенные прясла или ребра кита. Дует холодный ветер, но тут солнечно, а с террасы башни открывается вид, от которого спирает дыхание. Море раскидывается бесконечной, мерцающей плоскостью бирюзы и синевы с контрапунктами белых черточек пены на волнах, а на далеком горизонте маячит абрис какого-то острова.

Со стороны моря каменная стена, окружающая террасу башни, наполнена отверстиями, и можно пройти на дополнительно прицепленный к стене балкон: круглый, словно сковородка. Каменные балюстрадки достигают тут едва полуметра, и выход на эту базальтовую этажерку – своего рода тест на страх высоты. Я фобий не имею, но колени у меня трясутся, и кажется, что балкон дрожит и колышется под ногами.

Взгляд вдоль гладкой стены донжона, а потом и ниже, вдоль клифа, к бирюзово-белой кипени – нечто вроде антигипноза. Слишком легко сбросить отсюда кого-нибудь. Для посадочной площадки вертолета место не слишком пригодилось бы, потому что посредине балкона встает трехметровая каменная арка. Ворота в никуда.

Я поворачиваюсь и ступаю в нее: та стоит как одинокий дольмен, вырванный из Стоунхенджа, а потом поставленный на террасу башни, в тень странно зловещих шпилей, выгнутых в небо, словно когти. Посредине главной террасы стоят еще и два столба.

Фьольсфинн торчит между ними со сложенными на груди руками. Высокий, будто у монаха, капюшон лежит на короне из башен, солнце моргает в ледяных кристаллах, наполняющих его глазницы.

– Чудесный вид, – говорю я.

– Он и должен быть чудесным, – отвечает он весомо.

– Экскурсия, да?

Он молчит минуту-другую.

– Верхушка Башни Шепотов, – начинает он. – Около ста сорока пяти метров над уровнем моря. Последнее место, с которого мои узники должны были видеть мир, если бы я так решил. Помни, что ты стоишь в месте, созданном заклятым во льду, искалеченным безумцем.

– «Прогулка по доске», как на пиратском корабле, а потом полет к морю? Или же эти ворота – просто виселица?

– И одно, и второе, – роняет он деревянным голосом. – Сперва петля и люк, причем виселица становится инструментом исключительно гуманным: натяжение веревки может наступить и после десятиметрового полета. Потом достаточно будет ее просто перерезать. Таким-то образом мы получаем уверенность, что казнь была успешной. Но есть и другая возможность, – он поднимает руку и показывает на смыкающиеся над нами когти. – Внутри каждого находится медный прут сечением с большой палец мужчины; каждый выступает из скалы еще на пару метров. Сквозь сердцевину шпилей тянется под полом до самого столпа. По два к каждому, а потом – к железным кольцам, к которым пристегивались бы кандалы. А потом достаточно просто подождать грозы.

– Умно, – отвечаю я. – А если в грозу в башню так и не ударит молния – тогда что? Помилование?

– Честно? Не знаю. Но боюсь, что лишь следующая гроза. Я ведь говорил: я когда все это выдумывал, был не в лучшем психическом состоянии.

– Зачем ты все это мне показываешь?

– Это одна из тайн этой башни. Один из ее «шепотов». Я показываю тебе, что я не такой академический тюфяк, каким ты меня считаешь. Во-первых, я рассчитывал, что однажды это использую, причем против старых приятелей по экспедиции. Во-вторых, хорошо бы мне сказать, что я был тогда не в себе, что мне стыдно, что я сконструировал нечто подобное, но я вовсе в этом не уверен. На самом деле я радуюсь, что у меня есть место для казни, и порой я сюда въезжаю, чтобы удостовериться: эти жуткие машины все еще ждут. Каким-то довольно нездоровым образом это дает мне ощущение, что я настоящий король. Если уж у меня есть собственный остров, башня и подданные, то я должен быть готовым убивать людей. И меня радует, что я не был бы безоружен перед лицом по-настоящему отвратительных преступников. Когда я на это смотрю, у меня есть ощутимое чувство силы моего города. Тебе этого не понять, но мне кажется, что я начинаю думать несколько по-средневековому. Есть ценности, такие как праведность, благородство, милосердие и великодушие – или справедливость, – однако мне кажется, что для управления Ледяным Садом обязанностью правителя остается требовать их исполнения и обладать силой для их защиты. Я не должен переживать, что некто невиновный получит смертный приговор из-за продажности юристов или их невнимательности, поскольку все тут происходит по другой шкале. Феодальной. Каждый случай можно разрешить в индивидуальном порядке. Никто не окажется неосторожно осужден на смерть, поскольку такую-то карту и приговор я приберегаю для крайних случаев. А кроме того, приговоры отдаю я сам. Согласно собственному суду. Под собственную ответственность.

– Ну ладно, Ваше Величество, – говорю я, придавливая жар в трубке. – И что же из этого следует для нас? Мы можем приволочь сюда Багрянца, а перед казнью поджечь на нем одежду да набить карманы фейерверками. Но уничтожение этого амитрая, пусть бы и максимально изощренное и зрелищное, ничему не послужит. Мы ничего не получим таким-то образом. К тому же я сомневаюсь, чтобы он испугался достаточно – он вряд ли осознает связь между электричеством и молниями. Это производит впечатление на меня, потому что однажды меня ударила молния.

– Это только вступление к тому, что я хотел тебе показать. Терраса Башни Шепотов – просто доказательство моей решительности. Но есть и нечто еще. И уж оно может пригодиться. Возвратимся.

И снова лифт, ползущий внутренностями башни вниз, на уровень, на котором находились подвалы максимальной защиты. У меня начинает кружиться голова от этих постоянных путешествий вниз-вверх.

Мы стоим в круглом зале, напоминающем опрокинутую вверх дном хрустальную миску. В нем метров двадцать диаметра и десять – высоты, и, несмотря на то, что мы находимся под землей, с хрустального свода сочится туманный отсвет, словно в теплице, окрашенной известкой, – или словно здесь наступил туманный день. Ассоциации с теплицей, кстати сказать, кажутся вполне разумными, поскольку вдоль стен растут ледяные растения, позванивая прозрачными листьями и цветками. Но они ощетинены шипами: у цветов – слишком хищный вид, будто у мухоловки или геометризированной ядовитой орхидеи.

– Филиал Ледяного Сада? – спрашиваю я.

– Его изнанка, – говорит он. – В том я приветствую будущих граждан, приглашаю их на пир, показываю новую жизнь, какая ждет их в городе, – но он еще и сад, в котором они окажутся после смерти. Даю им образ, что будет находиться у основ религии Древа. Этот зал – полная противоположность. Если тот – образ Эдема, то здесь у нас ад.

– И ради какой же цели?

– С мыслью о тех, о моих коллегах по экспедиции. Как инструмент перевоспитания, как комната пыток – да не все ли равно?

– И что оно может сделать?

– Может сломать, причем быстро. За несколько часов, а не месяцев. Воздействие индивидуализировано. Что увидит узник – полностью зависит от его разума.

– Я встречался с кое-чем подобным, – говорю, вспоминая страховку на станции черве поезда с побережья. – Но это не будет совместимо с психикой чужака. Та система была рассчитана на местных, от меня через некоторое время отстала.

– Я имею некоторый опыт в манипулировании психикой местных, – скромно отвечает Фьольсфинн. – Каждый гражданин проходит инициацию, рождается в Ледяном Саду снова и видит это место как лучшее в своей жизни. В этом случае мы, собственно, должны сделать то же самое. Единственная разница в том, что он – наш враг, а значит, мы сначала должны его сломать, а только потом показать ему альтернативу.

– Как-то становится мне жаль Багрянца, – говорю я кисло. – Рядом с твоей мозговыжималкой классические пытки кажутся типа честными и более добрыми.

– Кто тебя прислал? – спросил Вуко.

Все выглядело до отвращения типично: пустой подвал без окон, стол, ярящаяся люминесцентная лампа, двое Братьев Древа с неприятными, красными лицами и голый человек, прикованный цепью к дубовому креслу, сколоченному из толстых колод.

Худой, угловатый, с лицом варана, покрытым алыми пятнами разветвленных сосудов. Было мерзко. Вся ситуация была мерзка.

Сидел и молчал.

– Знаешь что? – сказал Вуко устало. – Ты мне надоел. Тебя ведь учили, как идут такие вот разговоры. Нельзя ли пропустить пару циклов? Ради нас обоих. Ты хорошо знаешь, что не выдержишь и в конце концов заговоришь. Так, может, сразу перейдем к этому? Гляди, как просто.

Молчание.

– Смотри, что у меня есть. Твои вещи. Не стану тебе рассказывать, что с помощью этого можно сделать, потому что я и сам толком не понимаю. Ты в этом разбираешься лучше меня. Вот три стеклянных кинжала, что мы забрали из твоего жилища, и бич, сделанный из щупальца этой твоей жаловицы. Полагаю, этого вполне хватит. Понимаешь, в чем состоит проблема? Я в этом не слишком разбираюсь. Стану экспериментировать. Скажем, буду бичевать тебя некоторое время. С паузами, чтобы не сделалось оно монотонным, но я понятия не имею, не убьет ли это тебя в какой-то из этих разов.

Молчание.

– Кто тебя прислал – я знаю. Но спрошу снова. Вопрос, на который я знаю правильный ответ, позволит мне проверить, можем ли мы уже начать разговор.

Драккайнен потянулся за бичом, что лежал на столе: металлическим, посверкивающим и жутковатым на вид; пока что он выглядел словно короткая, отполированная палка.

– Поправь меня, если я что-то сделаю не так. Сперва снимаем это металлическое навершие, осторожно, чтобы не прикоснуться к этой скользкой мерзости внутри… Хорошо, теперь оно начинает разворачиваться, я должен бы его слегка встряхнуть, чтобы оно полностью расплелось, да? Оно живет или как? Гляди-ка, а движется вполне живенько. Когда махну, оно ведь наверняка растянется в воздухе?

Багрянец продолжал молчать, но принялся резко втягивать воздух носом и выпускать его через рот, словно с каким-то змеиным шипением.

– Ага. Станешь похваляться выдержкой и тренированностью. И в итоге все это будет тянуться дни напролет. Возможно, ты рассчитываешь на то, что я нечаянно тебя убью, а может, и специально, поскольку приду в ярость. А это что?

Багрянец, словно черепаха, выглядывающая из панциря, вытянул шею, цепь звякнула, а ошейник впился в горло. Лицо амитрая покраснело так, что горящие алостью сосуды под кожей почти исчезли, зато глаза чуть не вываливались из глазниц.

– Отцепить его ошейник! – приказал Драккайнен.

Братья Древа подскочили к креслу, звякнули звенья. Освобожденный от ошейника Багрянец наклонился вперед, хрипя и заходясь сухим кашлем.

– Застегните ошейник ему на лбу, – сказал разведчик, держа бич щупальцем вниз совершенно неподвижно. Вьющийся отросток шевелился все медленнее, начиная сокращаться, утолщаться и скручиваться в спираль. Наконец заплелся так плотно, что снова можно было надеть защитные ножны.

Вуко осторожно положил орудие на стол, потом уселся и сплел пальцы.

– Ну ладно. Похоже, насчет стратегии выживания мы договорились. Ты фанатик. С радостью умрешь в мучениях, а я буду совершенно зря пытать тебя, поскольку ожидает тебя рай или что-то такое. Может, я ошибаюсь, но религия Праматери не предусматривает жизни после смерти – или же предусматривает, но только для избранных? Да без разницы. Ты этим не воспользуешься и в рай не попадешь. Но нет, я не стану марать рук. Вместо этого я пошлю тебя в прижизненный ад.

Повернулся к стражникам.

– Господа, а мотнитесь-ка кто-нибудь в мои казармы и там попросите парней, чтобы те выдали мои переметные сумы: мне понадобится кое-что, что там лежит.

Когда стражник вышел, Вуко вынул трубку, огниво, мешочек с табаком и коробочку с деревянными щепками.

– А сейчас – подождем, – заявил Ночной Странник. – Может, поболтаем? Просто так, чтобы убить время? Нет? Ну что ж. В следующий раз ты станешь меня умолять, чтобы я задал тебе какой-нибудь вопрос.

Прошло несколько минут. Драккайнен попыхивал трубочкой, отпивал из кубка и барабанил пальцами по столешнице, а Багрянец сидел неподвижно и молчал.

Когда принесли сумки, Вуко покопался там и вынул кожаный футляр; развернул его, открывая запихнутые в кармашки металлические детальки.

Все присутствовавшие молчали удивленно, а Вуко позвякивал металлом, монтируя какое-то устройство и тихонько посвистывая.

Наконец он поднялся, держа в руке шприц и ритмично двигая поршнем.

– Мое последнее зерно, – произнес с сожалением. – Я его берег, мечтал, что приручу какого-нибудь волка, да что там. Полагаю, хватит, зеленая отметка появилась. Теперь держите его голову, чтобы он не двигался.

Багрянец и правда пытался дергаться, рычать и шипеть сквозь оскаленные зубы, но, естественно, это не слишком-то помогло. Вуко одной рукой придержал обруч на лбу Багрянца, запрокидывая ему голову, а второй ввел шприц глубоко в нос шпиона и нажал на поршень, чувствуя серьезную отдачу.

Они отскочили, когда Багрянец забился в цепях, сипя и кашляя, а потом стал орать, дергая головой во все стороны, когда зерно освободилось и начало свое путешествие.

– Через какое-то время его попустит, – объяснил Драккайнен. – Как перестанет биться, доставьте его в «выжималку».

– Увидим то же, что и он? – заинтересовался Драккайнен.

– В каком-то смысле, – кивнул скандинав. Они сидели в контрольном помещении около ледяного зала, который Вуко окрестил «выжималкой», а на полу корчился и трясся Багрянец. – Его мозг создаст объекты, которые окажутся для него пугающими, но все дело в контексте. Он увидит страшного коня, который стоптал его в детстве, но для нас это будет просто конь. Вот только ему сперва нужно прийти в себя, чтобы механизм вообще начал действовать, а пока что ничто на такое не указывает. Мне кажется, этот идиотский имплант его убьет. Чего тебе вообще ударило в голову сделать нечто подобное?

– Поглядим, – заявил Драккайнен. – Пока что мы не в курсе, подействует ли эта твоя «выжималка» вообще.

Однако шпион не пришел в себя до следующего утра. Лежал, из носа, глаз и ушей его вытекало немного крови, его били конвульсии, но, кроме этого, не происходило ничего, достойного внимания, – только в помещении вставал холодный туман, то и дело вытягивая в сторону лежащего без сознания мужчины щупальце.

Канарейка Фьольсфинна добралась до Вуко за завтраком. Драккайнен поспешно запихнул в карман кусок чего-то, похожего на сушеную колбасу, краюху хлеба с пластом сыра, забрал с собой кубок с отваром и пошел. Взял с собой Филара, который утверждал, что если уж шпион амитрай, то он может помочь или же, по крайней мере, переводить.

Когда они вошли в помещение контроля, окруженные тучей пахучего дыма из трубок, Багрянец был уже в сознании, но лежал, свернувшись в клубок, и отчаянно всхлипывал.

– Что его так расклеило? – спросил Драккайнен, ставя кубок на пульт. – Кстати, а что, на всей планете нет никакого аналога кофе? Этот их горячий «Доктор Пеппер» невозможно пить.

– Ничего его не расклеило. Проснулся и плачет. «Выжималка» еще даже не запустилась. Это только начало, не конец. Туман что-то создает. Не знаю, что оно такое, – какие-то дома, кажется, – ответил норвежец, прихлебывая из кубка.

Картины, проявляющиеся в завесах тумана, напоминали бледные, полупрозрачные голограммы. Самые резкие были впереди. Остальные казались пастельными и смутными, будто миражи. Потом картина сгустилась, появилась выписанная желтыми красками улочка какого-то города. Дома – словно куличики из песка; казалось, они вылеплены из глины – плоские крыши прижимаются одна к другой, словно грибы в колонии. Это немного напоминало арабскую Медину, а еще – мексиканское пуэбло. Везде валялся мусор, стены были поцарапаны, побелка сходила клочьями.

– Город в Амитрае, это точно, – произнес Филар.

– Странные пропорции, – заметил Фьольсфинн. – Тротуары выглядят так, будто в них метра три ширины. Дома под небо, а в них, самое большее, два этажа.

– Нет. Это не вещи такие большие, – возразил Драккайнен. – Это он маленький. Мы смотрим с перспективы ребенка. Это детское воспоминание.

Багрянец скорчился под призрачной стеной, начал отползать в сторону, а вокруг вышагивали огромные прохожие. На нем не было кандалов, а потому он сумел кое-как встать: сценарий вокруг него изменился, появились другие улочки и площади, какие-то побережья и базары, где прилавки вставали над его головой до небес. Багрянец ползал между всем этим, копался в мусоре и старых бочках с объедками, на него нападали крысы размером с нутрий, шипя и кусая кривыми резцами. Потом за ним гнались собаки, потом появились другие дети. Эти выглядели и вправду жутко в странно увеличенной перспективе. Худые, словно пауки, с обезображенными голодом и болезнями лицами, невозможно грязные и оборванные, неестественно большие. Окружали его, крича и осыпая насмешками, с преувеличенно мерзкими карикатурными лицами, с дикими глазами и щербатыми пастями, под носами их то и дело повисали отвратительные зеленые сопли. Когда они бросились на него всей компашкой, пиная, лупя куда попало, царапая и дергая, Багрянец свернулся в клубок и заслонил голову руками, отчаянно скуля.

– Это какой-то портовый город в южных провинциях, – спокойно сказал Филар. – Судя по одежде прохожих, во время царствования моего деда.

Сцены сменялись быстро, за ними было нелегко поспеть. Яркий, но какой-то гниловатый, туманный свет залитых солнцем улочек сменился вдруг душной тьмой. Тьмой, в которой маячили ржавые проблески словно бы раздуваемого тут и там жара, что подсвечивал ползущие полосы дыма. Кажется, это было помещение, полное людей, лежащих на полу, едва прикрытом грязными тряпками. Выглядели они как клубок чудовищ с обезображенными лицами, резкими, высохшими чертами – или, иной раз, напухшими, покрытыми сочащимися гноем язвами. Морды их маячили во тьме вокруг, отовсюду вытягивали к Багрянцу свои руки с длинными, словно когти, сломанными ногтями, а он, дрожа, шел по центру прохода с несколькими медяками в руке.

Лежащие заполняли весь пол, и было видно, что лежат они группками по несколько человек, передавая друг другу побулькивающие трубки с прицепленной к тем снизу керамической емкостью, в которой то и дело разгорались угли, а с другой стороны люди потягивали жирный дым, черный, словно от горящей смолы.

– Хархаш, – пояснил Филар. – Наверняка портовый город на севере, там были такие курильни Смолы Снов. Эта – для последних бедняков, тех, кто почти отсюда не выходит, почти ничего не ест и лежит, погрузившись в бред, пока не закончатся деньги, хархаш или жизнь. Тогда их выбрасывают в канал и освобождают места для новых. Те, кто еще может двигаться, порой нападают ночью на прохожих, воруют. Такие готовы на любую подлость, только бы заработать на кусочек смолы.

Шпион тем временем стоял, дрожа, окруженный испарениями, и протягивал ладонь куда-то вверх: на той лежали медяки. В темноте перед ним что-то начало двигаться, и из лоснящихся от пота, сплетенных тел высунулась отвратительная грязная женщина в рванине, с опухшим лицом и вишневыми язвами. Было видно, как она шевелит губами, пытаясь сосчитать четыре монеты, а потом глаза ее расширились от ярости, и она бросается на Багрянца. Наверняка была она женщина довольно невысокая и исхудавшая – если не обращать внимания на опухоли – но со странной перспективы, которую давала «выжималка», казалась огромной, как гиппопотам, когда лупила шпиона, свернувшегося клубком, палкой, а потом отвешивала ему пинки.

– Ругается, – заявил Филар. – Жалуется, что родила бесполезного лунного пса вместо девочки, которая имела бы чем заработать и смогла бы о ней позаботиться как следует. Теперь просто ругается… А теперь проклинает судьбу, Багрянца и вообще все на свете.

А потом курильня исчезла, вместо нее была ночь, свет факела при входе в какую-то пещеру или подвал и дождь снаружи. Багрянец стоял в темноте и держал за руку ту самую женщину. Ее свободно свисающая ладонь была чуть повыше его плеча. Он то и дело поглядывал вверх, желая увидеть ее лицо, ноги его тряслись. Из темноты подвала кто-то приближался. Двое людей, монструозно высокие и худые, завернутые в темно-красные плащи с капюшонами. Когда подошли ближе, стало видно, что на лицах их сверкающие полированным серебром маски; вот только обычно маски жрецов были продолговатыми, лишенными выражения и напоминали стилизованные головы насекомых или пришельцев. Эти же выглядели как маски театра кабуки или самурайские боевые маски демона к шлему кабуто. Лица, искаженные крайней яростью, скалили зубастые пасти.

– Ого, значит, они существовали на самом деле? В таком случае мы, по крайней мере, знаем, откуда они взялись, – сказал Филар.

– А конкретней? – спросил Драккайнен.

– Я думал, что это легенда. Мать продает его Харрасим, Молчаливым. Это орден культа Подземной. Кулак храма. Шпионы и убийцы. Когда при власти моего деда храмы культа Праматери стали терять власть, их призвала Мать Атма, чтобы они сражались с императорскими чиновниками за то, что ранее принадлежало храму. Молчащие были как раз для таких дел. Фанатичные и непобедимые, с силой Деющих – так, по крайней мере, гласили слухи. Якобы жрицы и жрецы покупали детей в бедных кварталах, выставляли их под силу имен богов и дрессировали в монастырях, пока те не делались храмовыми шпионами. Я слышал, что отец моего отца выбил их до последнего, но уверенности в таком не было. Это была война в темноте и молчании, ведущаяся людьми, которых никто не видел. Об этом писали поэмы, ставили спектакли, но никто не знал, что в них сказка, а что нет. Этот наш наверняка не летает по воздуху и не умеет проникать сквозь стены. И, насколько я знаю, шпионы моего деда тоже не порхали как бабочки.

Появился зал, полный грязных, одетых в рванину детей, что дрались за кусок хлеба. Несколько старших методично мучили орущего Багрянца.

– Кто-то говорит: «Вы должны быть первыми. Всегда первыми. Иначе в вас нет смысла». Это жрица. Судя по ожерелью, сама Атма. Согласно легенде, это было ожерелье из человеческих зубов. Теперь она кричит: «Азина не ведает милосердия к слабым. Вы должны быть как Лунные Братья. Кто слаб, станет кормить остальных».

Сцены менялись, словно в калейдоскопе. Склизкие подземные коридоры и пещеры, подвалы и мрачные каменные стены какой-то горной крепости, карканье птиц и клубящиеся по небу темные тучи. И во всех сценах кто-то мучил Багрянца, смеялся и издевался над ним. Над бессильным, окровавленным и плачущим.

– Но он бы не выжил в секте, оставайся он лишь жертвой, – заметил Драккайнен.

– Наверняка. Должен был побеждать и развиваться, но он этого не помнит, – ответил Фьольсфинн. – Не в «выжималке». Этот зал действует как воплощенная депрессия.

Багрянца прижигали факелом.

– Голос говорит: «Ты должен стать бесчувственен к боли. Если поддашься ей, будешь слаб. Станешь мясом для тренировки остальных. Один – ничто».

Его растянули на каменном столе лицом вниз, а голый жрец в маске, напоминающей череп зубастого оленя родом из ада, грубо и методично насиловал его большим железным фаллосом, привязанным к бедрам.

– «Ты познаешь боль, которую в треснувшем мире дочери земли должны выносить ежедневно», – перевел Филар.

Картинки менялись быстро, но все были жутковатыми. Попеременно крики, кровь, темнота, боль и отвращение. И снова крики. Отчаянные, испуганные, бесконечные.

– И с чего бы все это позволило создавать идеального агента? – спрашивал Драккайнен. – Он же должен в конце концов сойти с ума или совершить самоубийство. Меня тоже учили, но с железным хером ко мне никто и подойти не смел. Не вижу тут ничего, кроме бессмысленной жестокости.

Фьольсфинн покачал головой.

– Это не фильм. Мы не смотрим доклад о его обучении – только проекцию самых глубинных страхов. Полагаю, что даже не все это происходило на самом деле.

– То, что мы только что видели, как раз возможно, если он должен был достигнуть посвящения, предназначенного для высших жриц, – заметил Филар.

Все это тянулось долго, и казалось, что сценки набирают скорость и постоянно ускоряются, будто центрифуга для тренировки космонавтов.

Время шло. Они сидели в молчании, обстреливаемые криками, плачем и снова отчаянным скулежом.

Багрянец лежал, свернувшись в клубок, с головой, укрытой руками, и орал, а вокруг него пульсировал стробоскопический ужас, атакуя его десятками образов. Но это вовсе не был монотонный ор боли и ужаса – это была вполне различимая фраза.

– Что он там кричит? – спросил внезапно Драккайнен.

– Кричит: «Спаси меня, Ульф», «Спаси меня, Ульф». Раз за разом.

– А откуда ему известно твое имя? – удивился Фьольсфинн.

– А он как раз его узнал. Зерно начало действовать, – загадочно сказал Драккайнен, выстукивая трубку об пустую глиняную кружку. – Можешь влиять на то, что там происходит? Пересылать собственные образы?

– Да, – ответил норвежец. – По крайней мере, должен бы.

Он подошел к пульту, после чего поднял встроенную деревянную крышку, под которой показалась отполированная зеркальная поверхность, вырезанная в точности по контурам его лица, вместе с наростами в форме башен на черепе, а по сторонам находились углубления, отвечающие по форме его ладоням. Фьольсфинн встал на колени на обитый кожей порожек, а потом старательно вставил руки в углубления.

– Что ты хочешь делать? – спросил норвежец Драккайнена.

– Сперва поставь на паузу «выжималку». Пусть он останется в тумане, пустоте и тишине. Подержи его так пару минут. Потом пусти ему какие-нибудь пропагандистские кусочки из той своей религии, потом покажи всякие чудеса Ледяного Сада, а в конце из тумана выходим мы оба: сверкающие, разодетые, бритые и немного пьяные. Такие, чтобы просто «ах!». Это можно сделать, или программа переиначит все в кошмар?

– На ручном управлении – можно. Сначала я должен остановить это.

Он наклонился, сунув лицо в зеркальную маску. Некоторое время ничего не происходило.

А потом вдруг все исчезло. Жуткий калейдоскоп в один момент распался в туман, что охватил всю комнату неспокойной завесой. Исчезли видения, образы пыток и боли.

Продолжал звучать только крик.

Багрянец продолжал орать и ползать по полу, заслоняя голову, и отчаянно призывать Ульфа. А потом заскулил и стих, свернувшись в дрожащий клубок.

Некоторое время он лежал так, судорожно трясясь и не подавая больше никаких признаков жизни. Наконец он начал осторожно ощупывать тело в поисках ран, но те исчезли – вместе с призраками, кровью и синяками.

Остались туман, каменный пол и бессильный худой человек, на нем лежащий.

Когда из тумана начали проступать цветы и деревья и одновременно с тем раздался легкий перезвон арф и пение флейт, Багрянец испуганно заорал и попытался заползти в панике под стену. Усеянный цветами луг окружил его ласковым ковром, к музыке присоединился весенний хор птичьего щебета, но больше не происходило ничего. Каждая новая картина пугала амитрая так сильно, что он продолжал отползать и вскрикивать, призывая на помощь Драккайнена. Не появлялись никакие гигантские монстры, чтобы его мучить и пытать, но все равно, прошло немало времени, прежде чем он успокоился. И все же не настолько, чтобы сесть или не прикрывать голову.

Наконец он осторожно расслабился; вокруг него лилась сладкая музыка, а внизу открывался вид на залив и Ледяной Сад, утреннее же солнце играло на сверкающих башнях и зеленых крышах домов.

Потом появилось Древо. Светящееся серебром, оно укрыло шпиона прохладной тенью и открыло картины счастливого Багрянца, идущего улицами рядом с красивой высокой девушкой с лицом иконы и медной кожей; Багрянца, сидящего с удочкой на маленькой лодке в заливе; Багрянца, поднимающего вверх маленького ребенка, чтобы тот взглянул с зубцов стены на корабли, выходящие из порта в закатное солнце; целующего свою кебирийку в цветущем саду; наконец Багрянца в почтенных годах, засыпающего последним сном на ложе, окруженном детьми и внуками, – лишь затем, чтобы из мертвого тела восстала полупрозрачная фигура молодого и здорового Багрянца и побежала в тень Древа, к Ледяным Вратам, и вошла в новый Сад, еще более прекрасный, чем настоящий, навстречу бегущей к нему кебирийке, что ступает по цветам и лепесткам, осыпающимся с цветущих деревьев. На фоне этого сладкий голос серебряного лица, глядящего со ствола Древа, рассказывал ему об истине, любви, красоте и благородстве.

Багрянец глядел на все это и отчаянно всхлипывал. Фьольсфинн неподвижно лежал с лицом в своей маске: казалось, он заснул на столе. Филар зачарованно смотрел на все это широко раскрытыми глазами, а Драккайнен закинул ноги на контрольный столик, сложил на груди руки и раскачивался на стуле, поглядывая в потолок и пыхая трубочкой.

А потом снова пришел туман, и осталась только тень Древа, маячащая где-то в глубине, и вот из дыма вышли две фигуры.

Шли с обеих сторон Древа. Фьольсфинн шагал в синем плаще с узором древа, вышитым золотом, и опирался на длинный серебряный посох, увенчанный еще одной короной серебристых ветвей, – точь-в-точь маг из виртуальной игры, – а с другой стороны шел Драккайнен. С мечом за спиной и в куртке Ночного Странника с откинутым капюшоном.

Багрянец, все еще на коленях, протянул к нему руки.

– Ульф… Спаси меня… – шепнул.

– Это что, типа я? – проворчал недовольно Вуко. – Я могу что-нибудь ему сказать, у тебя ведь нет второго такого зеркальца?

Фьольсфинн поднял голову, распрямился и помассировал виски, а потом какое-то время стоял так, спрятав лицо в ладони.

Обе фигуры в комнате спокойно стояли, сверкая, и глядели на коленопреклоненного шпиона.

– Это просто управляющее оборудование, оно тебе не нужно. Ты должен говорить, я анимирую. Говори в ухо дракона, – норвежец снова потер щеки и склонился к маске.

Драккайнен придвинул резной стул поближе к пульту и повернул каменную башку дракона.

– Кто ты теперь? – спросил гремящим голосом.

Багрянец уперся ладонями в бедра и склонил голову.

– Я тот, кем ты пожелаешь, чтобы я был.

– Почему?

– Потому что ты меня спас. Я служил подлым людям и обману, а ты показал мне истину. Я нес немало зла, полагая, что это не имеет значения, но ты открыл мне правду. Я служил лжи, полагая, что истины нет, ты же показал мне ее. Потому теперь я твой.

– Кто ты?

– Меня звали Багрянец, но он умер. Раньше называли меня Баррах Шилгадей, но он тоже умер. Теперь буду, кем захочешь.

– Останешься Багрянцем. Хочу, чтобы ты помнил.

– Да, харган.

– Я не амитрайский жрец. Будешь называть меня «Ульф», как и все.

– Да, мастер Ульф.

– Просто «Ульф», без «мастер». Кто тебя прислал?

– Прислала меня Нагель Ифрия. Пророчица. Жрица из другого мира, которая вышла из пустыни, благословенная силой имен богов, научая измененной вере Праматери.

– Какое было у тебя задание?

– Добраться до Побережья Парусов и выследить пришельцев из далеких стран, что всюду чужаки и что ищут восьмерых своих земляков, исчезнувших в краю, что зовется Пустошами Тревоги. Найти и убить Теркея Тенджарука, наследника свергнутого императора. Обратить в веру Подземной, кого только сумею, и приготовить Побережье Парусов к приходу Нагель Ифрии, если та пожелает обратить свой взгляд на эти страны. Но самое важное – найти чужаков. Я нашел только тебя, и я отправился по твоему следу.

– Что ты должен был сделать, когда их найдешь?

– Доставить живьем пред ее лицо, заманить или похитить, а если не удастся – убить.

– Почему?

– Пророчица полагает, что это воины, которые захотят забрать ее домой, через Море Звезд, а она желает остаться здесь и завершить задуманное.

– И что она задумала?

– Мир равенства для всех. Сияние тирании мудрецов, где все сделается единым, когда все обиды прошлого будут позабыты. Ифрия учит, что все зло происходит от разума отдельного человека, что глядит на мир изнутри своей головы. Потому что тогда он ищет блага для своих близких и себя, а достигает такого за счет общности. Потому необходимо это преодолеть, так, чтобы все сделались единым и не думали больше о собственном благе. Потому что большая часть людей глупы, словно ковцы, и словно ковцы, должны иметь пастырей, которые станут за них решать. Якобы в старых амитрайских племенах выше прочего стояло общее добро, а не благо одиночки, и мать клана решала, кто выживет, а кто умрет, кто должен пожертвовать собой, а кто – служить ради блага клана. Они имели единую душу, а не много душ. Так должно стать и сейчас. Сперва в Амитрае, а затем по всему миру. Она желает закончить это и не даст себя прервать. Пророчица полагает, что если пришельцы исчезнут, то через Море Звезд не отправится еще одна лодка. Властители решат, что это не поможет. Если же они доставили бы Ифрию назад, ее ждала бы жизнь, лишенная смысла, среди треснувшего мира и вдали от Праматери. Она бы потеряла там всю свою силу и не могла бы продолжить своего дела.

– Как ты должен был ей сообщить?

– Только странствуя, как я и прибыл, через пустыню или морем. Другого способа нет. Тигриный Трон в Маранахаре от Побережья Парусов отделен тысячами стайе. Их необходимо преодолеть. По-другому не получится. Через Нахель Зим или морем.

– Где находится Море Звезд?

– Нагель Ифрия учит, что за миром. За небосклоном. Там есть далекие острова, откуда она происходит, и есть корабли из металла, умеющие плавать через это море так же, как наши плавают по водам мира, но они дороже золота и бриллиантов, оттого выплывают редко. Звезды – это солнца, что светят над островами, только видимые из далекой дали. Под поверхностью этого моря есть невидимые течения, с большой скоростью движущиеся от звезды к звезде. Корабли из металла умеют погружаться и входить в течения, а потом скользят с неимоверной скоростью. Потому их мореплаватели в силах прибыть сюда за несколько месяцев, в то время как нашим кораблям понадобится бесконечность. Нужно знать сильные имена богов, которые раскрывают только Матерям и немногим посвященным.

– Откуда пророчица узнала о тебе?

– Я монах из секты Молчаливых. Уцелело нас едва лишь несколько, мы живем между людьми. Мы сами пришли к ней, когда она начала учить. И это принесло ей немало радости, поскольку восстало против нее множество врагов, а императорские убийцы таились рядом, чтобы ее уничтожить.

– Где остальные Молчаливые?

– Когда я уходил, живы были трое. Находятся рядом с ней как наперсники. Остальные погибли.

– А твои люди?

– Обычные храмовые шпионы, они не из ордена. А еще – Удулай Гиркадал, которого убил император.

– В Змеиной Глотке с тобой был еще один, большой и лысый, с серьгой. Говорил как нассимиец.

– Утонул на море, в грозу, когда я преследовал твой ледяной корабль. Но есть и еще один, о котором вы ничего не знаете, потому что я завербовал его уже здесь, а во время обряда его не было. Он человек Владыки Змеев, Аакена, но здесь он помогал мне, считая, что наша цель схожа. Его тоже прислали сюда, чтобы он тебя нашел. Владыка Змеев тоже охотится на чужаков, которые могли бы его искать, поскольку он тоже происходит из-за Моря Звезд, как и пророчица, – и точно так же он не намерен возвращаться. Тот Змей зовется Баральд Конский Пот, и я покажу его вам.

– Он один?

– С двумя людьми. Один – Одокар Снежный Ветер, второй – Грюнф Бегущий-с-Лавиной. Оба живут в гостинице «Волчья Лежка».

– Сейчас тебя отведут в камеру, где ты получишь хлеб и воду.

– Да, Ульф. Молю об одном. Я никчемный человек. Когда я уже не буду тебе нужен, позволь мне отобрать у себя жизнь.

– Ты не сделаешь ничего без моего приказа.

– Да, Ульф.

В камере Багрянец опустился на пол, а потом одним духом выпил кувшин воды и получил еще один. Потом сел под стеной, как и тогда, когда оставался скован, однако теперь он не таращился в противоположную стену, но смотрел в собственные ладони, глядя на них с таким удивлением, словно видел их впервые.

– Ты ему веришь? – спрашивает Фьольсфинн, когда мы выходим из Башни Шепотов. – Может, это просто игра. Он умен и хитер, потому дурит нас.

– Я верю в «Нисима Биотроникс». Кроме того, на большую часть вопросов ответ я знал, он это знание лишь подтвердил. Кстати сказать, тех трех Змеев сразу нужно взять под наблюдение, но пока не трогать. Мы должны подтвердить, что они Змеи и что их зовут так, как он утверждает. А потом – не сводить с них глаз.

– Отчего бы нам их не задержать…

– Потому что они могут пригодиться, – отрезаю я решительно.

– У тебя такое лицо…

– Я плету, да, – соглашаюсь. – В моей голове наконец-то потихоньку появляется план. План дорогостоящего фокуса. Самое время нам перехватить инициативу…

– Вот, в общих чертах, – договариваю я, когда мы добираемся до Верхнего Замка, в круглый, накрытый стеклянным куполом зал, где наконец падаем в кожаные кресла.

По дороге я раскрываю Фьольсфинну общие пункты плана. Не слишком много, но и не слишком мало. После разговора с Багрянцем, я чувствую себя так, словно разгрузил вилами вагон щебня.

– План требует доработки, но он позволяет соединить все разрозненные элементы, использовать все козыри, которые у нас есть и о которых враги не догадываются, а еще решить все дело одним махом и на наших условиях. Понятное дело, риск тут есть, но…

– Это, по-твоему, риск? Это безумие, а не риск. Самоубийство!

Я смотрю на него сквозь рюмочку акевитта.

– Это еще почему? Ты ведь сам говоришь, что Ледяной Сад неприступен, и ты можешь оказаться прав. К тому же мы получим усиление – если все удастся, утроим свои силы. В-третьих, мы заставим их действовать в спешке, а значит, мы будем готовы, а они нет. В-четвертых, наконец, сложим все рассыпанные элементы в общую картину и благодаря этому сумеем контролировать, что и когда происходит.