Владыка Ледяного Сада. Конец пути Гжендович Ярослав

– Мне нельзя этого пить, – говорил я. – Это отрава, она точит тело точно так же, как червь точит дерево. Делают его из перегнившего зерна. Я видывал уже твоих земляков, которые умирали на веслах от болезней и усталости, поскольку не могли подкрепляться гнилым соком зерна и овощей.

– Даже если и так, то, похоже, умирали они, когда переставали пить, – заметил он. – Я освободил с ваших галер достаточно людей, и все они страдали лишь от голода, усталости и побоев. И ты ошибаешься, когда называешь нас грабителями. Большинство из нас тут, на Побережье Парусов, происходит из стран, что лежали на ваших берегах, но людям пришлось оттуда бежать, когда пришло ваше войско, неся тысячи бунчуков, копий и щитов, сжигая все на своем пути. Поэтому преступники – вы, вы отобрали у нас нашу страну. Мы только пытаемся получить назад свое. И скажу тебе еще кое-что. Я вырубил достаточно ворот в те ваши башни, и нигде не видел столько роскоши, как та, в которой купались ваши жрецы в масках, те, которые вроде бы ничего не имеют и ни в чем не нуждаются. А по дороге я видел ваши селения и города, где бедность была велика, как нигде более. Люди в одинаковых лохмотьях, в жизни которых нет никакой надежды, кроме тяжелой работы с утра до ночи за миску каши. Ты говоришь, что храм заботится о них и что там никто не переживает о своей жизни, потому что жрецы накормят их и оденут. Но я видел лишь море нужды. Взгляни, как оно тут, в Саду. Тут тоже никто не переживает о хлебе, но нужды ты здесь не отыщешь. Всякий может торговать, делать, что пожелает, а если нет у него ничего, то в городском храме его оденут и накормят куда лучше, чем где бы то ни было в твоей стране. Там не спрашивают, богат ты или беден; если ты пришел, туи всегда поставят перед тобой миску. Радуйся, что ты не у себя, что попал в лучшее место на свете, и напейся, наконец. Плюнь на глупости, в которых убеждали тебя толстые кастрированные жрецы, что сами лежат на шелках с золотыми кубками в руках.

– Смотри, что сделали с ним в этом твоем городском храме, – сказал я, указывая на Н’Деле. – Он был великим воином, а теперь трясется, словно старик, и едва в силах подняться на несколько ступеней. Когда бы он не ушел от этих заклинаний, превратился бы в измененного. Столько-то дают твое Древо и твой Сад. Именно потому мне нужен настоящий целитель и настоящая религия.

– Мастер Фьольсфинн найдет лекарство, – пробурчал мой собеседник. – А что до жрецов, то я говорил тебе, что Сад – непростое место. Тут ты найдешь что угодно, даже таких богов, каких пожелаешь. Ты был на площади Пустых Башен?

Я покачал головой.

– Это на Выступе, – пояснил он. – Новый квартал, который недавно открыли за Кавернами. Ты наверняка там не бывал, потому что он для граждан, которые находятся под охраной Древа, как и я. Есть там длинная площадь из камня, с дождевыми колодцами и рядом домов, и у каждого подворье и башенка. Все одинаковы, но с недавнего времени собираются там те, кто ищет утешения в иноземных богах и странных жрецах. Это вроде базара, но продают там чудеса, обряды, амулеты, песни и тени. Много измененных пошли туда искать помощи, и, если желаешь, можешь пойти и ты. Но вот спроси ты меня, сумеют ли там тебе помочь, я отвечу, что ты отдашь серебро просто за то, что кто-то выпотрошит чайку, пошлет в небо голубя или нетопыря, хорошо споет тебе или пустит в глаза дым и рассыплет пепел. Ничего больше. Ты в Ледяном Саду, и тут тебе поможет лишь Сад. Чужеземные боги не могут сюда войти. А что до тех, то я помню, как они в страхе бегали по подворьям ваших башен, в вышитых одеждах и сверкающих масках, а то и с лысыми башками, орали, будто испуганные павлины, а я ждал их с окровавленным топором в руках и смеялся.

Я знал о Выступе, поскольку Фьольсфинн открыл этот квартал, когда мы были еще в походе за Нашей Скорбной Госпожой, но я не знал, что у них там есть какой-то базар с религиями. Почувствовал, что муж, с которым я поговорил, дал мне слабый след.

С наступлением сумерек разговоры в трактире становились все зловещей. Наконец начались сплетни и странные рассказы. Мореходы пили, перешептывались о надписях на стенах и выходили лишь группками по несколько человек, с оружием в руках. И было понятно, что нынче, глубокой ночью, когда корчма пустеет, а до рассвета еще далеко, когда вокруг лишь немного чужаков, а сами они сидят, окруженные друзьями, веселье и радость осыпаются с них – и приходит страх.

Они боялись того, что должно прийти весной, того, что обещали не только проклятия на чужих языках, но и таинственные знаки.

До нас доносилось, как они шепчут о горящем белом коне с окровавленными боками, который бесшумно идет галопом по среднему кругу стен перед рассветом, а потом распадается туманным облаком, и тогда слышен страшный крик.

О жрице городского храма, которую видели идущей каменным пирсом к морю. Жрице в погребальных одеждах и деревянной короне на голове, которая причитала жутким голосом, крича, что город падет; если кто увидит ее вблизи, заметит, что глаза ее вырваны, а плачет она потоками крови, что текут по ее щекам.

О том, что в некоторых местах слышен идущий из-под земли голос, что стонет: «Древо умирает!» – и что это жалуется сам город.

Когда я жил в Кавернах, двери гостиниц закрывали, когда хозяин ложился отдыхать, и обычно это выпадало на удар колокола на башнях, в середине ночи, примерно в час совы. Теперь, хотя этого никто не приказывал, засовы запирали раньше, а посреди ночи можно было добраться до своей постели лишь после долгого стука в дверь – если, конечно, удавалось разбудить хозяина.

Потому нам, чтобы выходить на ночные вылазки, приходилось выбираться через окно на крышу, а потом красться вдоль ее хребта, добираясь до угла, где у дома был выступ, и там, в самом углу, можно было довольно просто сойти вниз, воспользовавшись парой водосточных труб и карнизов. Возвращались мы той же самой дорогой и могли делать это незаметно, сколько нам было нужно. Каждый, кто обитал в нашей гостинице, голову бы дал на отсечение, что мы по ночам глубоко спим в нашей комнатенке.

Мы надевали черные одежды и капюшоны, брали и оружие. Могли мы набросить капюшоны, застегнуть маски, закрывающие лица пониже глаз и исчезнуть в тени, скользя между светом фонарей незаметно, как вороны, растворяясь в переулках. Но мы могли и перевоплотиться в праздношатающихся, неприметных, одетых в темное прохожих. Не слишком опасных с виду и которых непросто было описать или запомнить.

Мы выходили, потому что казалось нам, будто самые важные вещи происходят в Саду в сумерках, после того, как погаснет огонь в тавернах, и после того, как последний собеседник умостится уже на соломе своей постели за задвинутыми засовами.

К тому же по улицам бродили еще и те, кто взял с собой на стену кувшин, чтобы ощутить в ночной тиши на лице морской ветер, те, кто заснул на лавке под таверной или под стенами, а потом очнулся, видя вокруг опустевшие улицы и запертые двери. Также и те, кто выходил искать легкие жертвы среди пьяниц, и те, у кого были подозрительные делишки, хотя и совершенно иного рода.

В первые ночи мы незаметно прокрадывались на городские стены и проводили немало времени, скрытые в тени, потому что хотели увидеть призрачного горящего коня с кровавыми боками, или заседали в порту, чтобы узреть блуждающую пирсом слепую жрицу, провещающую падение города.

– Ночи, которые мы выбирали, были плохими, – твердил Н’Деле. – Слишком холодно, мокро и пусто. Зачем пугать, когда никого нет?

– Теперь по ночам почти всегда пусто.

– Не всегда. Тут достаточно и нескольких человек. Я бы выбрал ночь, когда погода сносная, как для северной весны, и когда известно, что некто станет еще бродить по городу. Человек, двое, пяток их. Хватит. Двое увидят – узнает весь город, что конь все еще появляется. Брызжет кровью на стены. Что нужно бояться и переживать. Что плохие зимву обещают городу гибель.

– Зачем они это делают?

– Потому что это убивает душу. Человек продолжает жить, горделивый, как всякий мореход. Думает: охраняет меня Древо, если придут чужаки, то я возьму топор, встану на стене и поубиваю их. А что, если город умирает? Если многие видели плохие зимву, то, может, так обстоят дела и на самом деле? Что тогда случится? И носит это в себе, словно яд. В сердце. Если такой человек увидит чужие корабли на горизонте, этот малый страх возрастет и завладеет им. Он уже несет в себе малое поражение, которое подкармливал всю зиму. Его кусок стены и города уже пал. Затем-то они так поступают.

Чтобы попасть туда, где хотя бы что-то происходит, нам приходилось быть в движении, а потому мы бродили пустыми улицами и все выглядело так, что к мрачным легендам, кружащим по городу, добавится еще одна: о двух черных путниках, что появляются и исчезают куда-то в закоулках и подворотнях.

Несколько ночей кряду мы не находили ничего необычного, кроме слоняющихся туда-сюда мужей, слишком пьяных, чтобы добраться до своей постели. Если сбивали нас с толку крики, то оказывалось, что это лишь ссора между шлюхами и их клиентами.

Огонь на стенах мы увидели однажды ночью, еще будучи на крыше, и побежали в ту сторону, стараясь как можно дольше не спрыгивать с крыши.

Бег по крышам – сложное искусство. В Саду они были мощными и представляли собой единую часть с домом, и мы не боялись, что стреха провалится у нас под ногами, зато были они слишком отвесными и гладкими, а потому – скользкими. Несколько раз подошвы моих сапог теряли соприкосновение с поверхностью, и тогда жуткий страх хватал меня за горло, но прежде чем я съезжал по скользкому, покрытому мозаикой, имитирующей черепицу, скальному склону прямо головой вниз на плиты улицы, из темноты выстреливала рука Н’Деле – стремительно, словно змея, чтобы ухватить меня за запястье. Несколько раз нам приходилось перепрыгивать между домами, и хотя пропасти порой были шириной всего лишь с переулок – самое большее, четыре шага, – но когда я пролетал над черной пропастью, не зная, окажусь ли я по другую сторону и сумею ли там устоять, снова чувствовал жуткий толчок страха. Тогда я открыл вдруг, что пропасть у меня под ногами – одна из страшнейших вещей в мире, и, хотя я заставлял себя прыгать, долго еще чувствовал, как колотится в горле сердце и дрожат колени.

Конь шел галопом вдоль длинной опорной стены третьего пояса, со стороны моря, где стена тянулась на добрых триста шагов без всяких барбаканов, дозорных башен и донжонов. Здесь была только стена. Более того – без стражи. По стене третьего круга лишь иногда ходили пешие патрули.

С крыши, где мы стояли, отчетливо было видно белую, обрызганную кровью фигуру, вытянутую в галопе шею и оскаленные зубы. Конь перебирал ногами в воздухе, не касаясь камней, и светился изнутри.

– Близится весна, – процедил я насмешливо, хватая воздух открытым ртом.

– Это вроде штандарта или лампиона, – оценил Н’Деле.

– Нет, дружище, – сказал я ему. – Это не штандарт. Это воздушный змей. Большой, наполненный воздухом, очень хороший воздушный змей, похожий на те, что кирененцы запускают в праздник Разделенных Любовников, в первый день весны, когда поднимаются южные ветра.

Конь продолжал скакать в воздухе, среди подсвеченного дыма из чем-то пропитанного комка ваты, что был у него внутри, – пока в конце стены воздух не нагрелся настолько, что тростниковая бумага начала гореть, причем все сильнее. Я подумал, что если кто-то никогда не видал ничего подобного, то конь мог испугать до смерти.

– Если это воздушный змей, то… – начал Н’Деле.

– У подножия стены! – крикнул я, и мы снова помчались сломя голову, прыгая по крышам, а потом, соскользнув во тьму. Мы бежали по улочке, словно вдогонку невидимым всадникам. Перепрыгивая мусор, корзины и бочки, отталкиваясь от стен и съезжая по балюстрадам каменных лестниц. Кажется, нас никто не видел в эту ночь, но даже и увидь, то рассказывал бы только о несомых ветром черных тряпках – или о еще одних демонах без лиц, что летели переулками.

У подножия стены было темно и пусто, как и везде; конь уже превратился в облако сизого дыма, заметное на фоне неба: облако рвал ветер, а в воздухе чувствовался легкий дух сожженного драконьего масла.

Ладонь Н’Деле чуть прикоснулась к моему плечу. Я взглянул на него, он же ткнул куда-то в темноту. Я напряг зрение, но сумел что-то рассмотреть лишь некоторое время спустя. Вдоль стены, на каменном тротуаре, лежал тонкий, крепкий плетеный шнурок. Мы двинулись, держась в тени и стараясь бежать как можно тише, когда кончик шнурка двинулся в том же самом направлении. Кто-то тщательно свертывал его, не желая оставлять следов.

Через пару шагов Н’Деле вдруг толкнул меня в плечо, откидывая в сторону, сам же отпрыгнул в другую. Я услышал короткий свист разрываемого воздуха, а потом глухой тяжелый удар, когда свинцовый снаряд из пращи ударил в камень где-то позади меня. Н’Деле вдруг остановился, восстанавливая равновесие, и взмахнул рукой. Воздух снова запротестовал, на этот раз это был стальной, свистящий звук, и где-то в темноте что-то тяжело упало на землю с глухим стуком.

Когда мы подошли, было уже поздно.

Парень лежал на земле с вытаращенными глазами и оскаленными, красными от крови зубами. На черепе его и плечах росли черные перья, а в груди торчал кебирийский метательный нож с клинком, покрытым дополнительными крюками и шипами. Я уже видывал такое оружие. Если не считать оплетенной ремнем рукояти, эта почти «звездочка» из клинков разной длины всегда втыкается точно в цель.

– Плохо. Жаль. Ушел к рохокузимву. Мертвые не говорят. Но времени не было. Пойдем. Мы должны его забрать, они не могут узнать, что мы до них добрались.

Это заняло немало времени: добраться до порта, волоча вороноподобного за собой, украсть сеть и какой-никакой груз, чтобы привязать к телу, а потом опустить его с пирса в глубокий канал, что вел в один из военных портов, и при этом остаться незамеченными.

На следующий день мы отправились на Выступ. Квартал был предназначен для граждан, и было там немало домов друг подле друга, смотрящих на море с нескольких расположенных рядом террас на склоне; они вставали одна над другой, а между ними высились молодые деревца, и росли они из дыр в камне. Пока что людей тут ходило немного, улицы казались тихими и дышали спокойствием, и казалось, словно бы здесь идеальное место, чтобы поселиться.

Но около самой стены вставали два ряда зданий, похожих на миниатюрные храмы, глядящие друг на друга через длинную и широкую улицу, и уж вокруг них спокойствия отнюдь не было. У каждого храма было внутреннее подворье, окруженное кольцом строений с колоннадой, посредине – небольшая ротонда, которая могла выступать святилищем, и одинокая башня не выше лесного дерева. Все вместе это не было величественным или большим, но благодаря этому на площади, что тянулась вдоль стен, можно было свободно выбирать, какого надаку ты хотел призвать, – и отдавать им почести самыми странными способами.

Проход на площадь был устроен через небольшие ворота, и там, рядом со стеной, расположились каменщики. Везде громоздились едва обработанные куски камня, брусчатка была покрыта обломками, а несколько мужчин в кожаных капюшонах и фартуках лупили каменные блоки молотами и долотами, создавая очередные скульптурки на основании рисунков, начертанных углем на кусках кожи и дощечках. Похоже, заказов им хватало, а над местом их работы стояло облако белой каменной пыли.

Дальше располагались деревянные прилавки из жердей, на которых продавали жертвенных животных. Везде стояли клетки с птицами, деревянные заплоты с ковцами, продавали даже рыб-прыгунов, птиц и нетопырей. Все, что можно было жертвовать разнообразнейшим надаку, чтобы обратить на себя их внимание и вымолить помощь.

В Маранахаре под властью моего отца царило подобное многообразие культов, религий и божеств, вот только там все было больше и разбросано по городу. Казалось, будто храмы и святыни стоят там с древних времен, что они вросли в землю и пропитались верой бесчисленных поколений, которые выгладили подошвами своих ног ступени, ведущие к святилищам, и продавили лбами ямки в каменном полу. Пение верных и дым благовоний, жаркие просьбы и молитвы за сотню лет проникли в стены, а храмы, казалось, вросли в город. Там я тоже не доверял чужим, неизвестно откуда привезенным божкам далеких народов, но там я чувствовал их присутствие.

В Ледяном Саду, в этом районе, святое место напоминало скорее базар. Храмы походили друг на друга, были новыми, а возникновение их не было связано с некими глубокими мыслями. Никто их не ставил, пытаясь отыскать ответы на вопросы о формах человеческой судьбы или смысле смерти человека. Никто не хотел отыскать защиты существа с неба. Это был только след мысли Фьольсфинна, когда он, заклятый во льду, пытался выпеть для себя крепость; а может, это была даже ошибка имени богов, бессмысленно повторяющаяся форма дома – не более чем рефрен, вроде тех ступеней или сплетенных башен на Верхнем Замке.

И все же кружили здесь люди, пытавшиеся в малые эти храмики вдохнуть хоть какое-то содержание с помощью поспешно намалеванных молитвенных флажков и дешевых каменных тотемов, не больших чем коновязь, один за другим вырубаемых каменщиками у ворот.

Где соберется мореходов больше, чем трое, – на поединок ли, на пожар или на какие обряды, – сразу найдется и тот, кто организует пару бочонков, какое-нибудь место для сидения и начнет продавать пиво. Я быстро наткнулся на такое заведение, а потому посадил там над большой кружкой Н’Деле, а сам прошелся по площади с рядами храмов. Расставленные всюду прилавки с жертвенными животными, благовониями, молитвенными веерами и флажками, а еще амулетами, маслами и скульптурами только усиливали впечатление базара, как и стоящие перед входами в храмы аколиты в разнообразных одеяниях: били в барабаны, танцевали, кричали или читали святые стихи, словно торговки.

В большинстве своем были это те, кто исповедовал культы Севера, которых я не знал, однако мне было известно, что каждое племя мореходов имеет своих богов, к которым относится очень серьезно. Выглядело все так, что, несмотря на дышащие силой городские храмы и религию Древа, люди здесь тоскуют по своим старым богам.

Я шел вдоль пестрых, выкрикивающих приглашения аколитов и осматривался. Мне не нужна была помощь божества, должного обеспечить благосклонность равнодушной любимой, мне не нужно было благословение, что поможет найти дорогу в шторм или даст знание звезд, не нужно мне было и умение разговаривать с мертвыми или напиток, что позволит мне проникнуть к богам.

Я проходил мимо мореходов, что казались больными, без рук и ног, с бельмами на глазах, или бледных от каких-то хворей. Видел женщин с застывшими от боли лицами, которые пестовали плохо выглядевших младенцев, и видел юношей, что роются в любовных амулетах.

С площадок храмов поднимались жертвенные дымы, доносились стонущие песни, стук барабанов и рев рогов, воздух рвали визги, квохтанье и беканье жертвенных животных. Я продирался сквозь толпу, но большая часть людей тут была гражданами или странниками с деревянным знаком корабля на груди, а вот измененных было немного.

Я же искал красные плащи и серебристые зеркальные маски жрецов Праматери, скульптуры Госпожи Страды и знаки Подземного Лона. Правда, больших надежд у меня не было, поскольку, хотя Ледяной Сад и был странным местом, я сомневался, что кто-то из жрецов Подземной осмелится вышагивать по его улицам в своем плаще и маске. Мореходы даже здесь оставались собой и мало что не любили больше, чем Амитрай. Настоящего жреца со всеми атрибутами тут наверняка убили бы просто по привычке, как по привычке растаптывают скорпендру.

Я мог ходить по улицам города в своей линялой и латаной военной форме, поскольку я был один и казался неопасным и потерянным. Я никому не угрожал.

Наконец я их высмотрел, поскольку знал, что именно должен искать. Несколько измененных с животными чертами лица, выставленными клыками и мощными руками, а с ними – пара чужеземцев, все в плащах и с капюшонами на головах. Они не заняли собственного храма – просто стояли сбоку, словно чего-то ожидая.

– Глупцы! – услышал я старческий голос. Мужчина с неаккуратной, встопорщенной бородой и спутанными волосами, скрученными в отдельные прядки, стоял на облицовке дождевого колодца и ругал прохожих, тыча в них палкой, вырезанной из корня. – Взгляните вокруг! Посмотрите на город, силой вырванный у матери-земли! Близится гнев! Близится огонь! Уже шагает по морю! Думаете, что вас уберегут стены, рожденные богомерзостью некоего приблуды?! Что вы можете торчать в своих каменных хлевах, выдранных из кровавого тела матери, и копить свое золото, обжираться телами детей земли и заливаться гнилыми соками порченых плодов?! Что можете кутаться в свои тряпки и оскорблять Мать, спариваясь, словно животные? Что можете обижать дочерей земли?! Отказывать им в истинной власти только потому, что Мать далеко?! Но время исполняется! Близится конец треснувшего мира! Конец жадности и мерзости!

На него почти не обращали внимания. Для прохожих он был лишь орущим стариком. Тем, кто выкрикивает нечто непонятное в шумной толпе. Завернутый в тряпку дедуган, трехнутый или пьяный. Однако нашлись и такие, что останавливались и слушали, легонько кивая. Меньше дюжины – и по большей части женщины.

Я же узнал слова Кодекса Земли, точно такие же, какие при власти моего отца можно было услышать на базарах. Всегда одно и то же: первый урок таков, что все возможные несчастья возникают из-за того, что позабыли Кодекс Земли. У всякого бывают проблемы, что падают на него со всех сторон без малейшей, казалось бы, причины, а потому он может обратить внимание на пророка, который один знает ответ на вопрос: «Почему?» А потом – обещание жестокостей, какие охватят мир, если тот не придет в себя и не направится за единственным учителем. Это тоже всегда действует, поскольку, в какие бы времена ни приходилось жить людям, они всегда полагают, что мир близится к катастрофе. А все, что они видят, пусть и не напрямую, говорит им об этом. Всегда и везде найдутся суеверные и потерянные, которым нужно, чтобы некто их направлял.

Чем дольше смотрел я на старикана, тем больше узнавал его. Грязный плащ не был первым попавшимся капором – был это традиционный амитрайский мальхаштук из плотной овечьей шерсти, крашенный некогда в алость Праматери. Беспорядочная густая борода и волосы тоже не были случайны: я знал, что он весь покрыт коркой грязи, а под одеждой у него лохмотья гнилых тряпок, поскольку ничто, что не является сутью служения Матери, не имеет для него значения. Он отбрасывает треснувший мир и презирает его. Это единственный мужчина, который может поучать, не будучи жрецом, нахардал – пустынник. Мудрец из Пустошей. Тот, кто отрекся от всего, и потому открыт голосу Матери, доносящемуся из-под земли.

Я не подходил ближе, укрывшись в толпе и внимательно присматриваясь, поскольку его изборожденное, вытянутое лицо, обросшее серыми клочьями волос, казалось мне мучительно знакомым. Один глаз его был затянут мерзким бельмом, белым, словно нашлепка из молока, поросшим кровавыми жилками; старик скалил длинные, кривые зубы, вонял как стадо козлов, и я не мог вспомнить кого-то подобного, встреченного мной на своем пути, однако я чувствовал, что откуда-то его знаю.

Сперва я думал, что просто насмотрелся во время оно на нахардалов в Маранахаре, поскольку каждый из них выглядел точно так же, как и остальные.

Измененные и прохожие, что стояли группкой сбоку, прикрывали головы полами плаща на знак покорности, некоторые тянулись к миске, наполненной чем-то черным, смачивали два пальца и рисовали себе полосу на лбу. Ничего не говорили, только смотрели на старика, склонив головы.

Это наверняка был символ покорности и раскаяния, потому меня удивило, что это делают и Отвергнутые. Я понятия не имел, что могло бы им понравиться в Кодексе Земли, если уж они желали быть как чудовища, пожирая слабых и делая об этом надписи на стенах. Я наблюдал за ними и понял, что они рисуют на лбу знаки раскаяния и накрывают головы лишь напоказ. Я видел их прищуренные глаза, нагло скользящие по лицам в толпе. Один из них, с массивным лицом и словно бы быковатыми чертами, стоял на широко расставленных ногах, держал двумя руками уголки платка, которым прикрывал голову, и время от времени двигал вверх-вниз руками, водя налитым взглядом вокруг, – и уж в нем точно не было никакой покорности.

Я решил присоединиться к ним. Развязав плащ, я уже собирался смазать лоб покаянной мазью, когда кто-то кинул в старика гнилым плодом. Перезревшая, мягкая слива ударила его в грудь, забрызгав всех вокруг. Стоящие поблизости крикнули и расступились, а дед замер с возмущением на окаменевшем худом лице.

– Прочь отсюда, падальщик! – крикнул городской стражник, ткнув в сторону пророка дубовой палкой. С ним было еще двое в шлемах и туниках со знаком дерева, и это именно он бросил сливу. – Не затем ты получил гостеприимство Сада, чтобы теперь лгать и проклинать людей. Заткни хлебало и слезай с колодца, прежде чем я тебя оттуда сброшу. Давай!

– Прочь, прислужник! – крикнул кто-то. – Мы можем молиться тем богам, каким захотим! Идет погибель!

Казалось, измененные только этого и ждали. Одновременно сняли с голов покаянные платки, перебросив их себе через шею, и бросились в толпу.

Раздались вопли и звуки первых ударов, стражники схватились за палки, а я освободил кафтан от чей-то хватки и выпутался из толпы, которая как раз превратилась в многоногое, бесформенное животное, кружащее по площади.

В этот вечер на тихой мансарде в нашей гостинице мы составили очередное зашифрованное послание и ночью отослали нетопыря в Верхний Замок, где его ждал Нитй’сефни. Мне не удалось смешаться с новыми верными пророка, но я нашел старика и теперь знал, что стану его искать и дальше.

Ждать пришлось недолго: встретились мы на следующий день в Кавернах. Он стоял посредине улицы и размахивал своим кривым костылем, обзывал пьющих пиво мореходов, что сидели за деревянным столом перед таверной.

Я сел неподалеку, и мне хватило и одного взгляда на мореходов, чтобы понять: у пророка будут проблемы.

Пока он шлялся улицами и бормотал проклятия, на него не обращали внимания, но теперь он стоял у их стола, называя их несчастными свиньями, хлещущими жидкую гниль мира. Один из сидящих, муж крепкий, с темными волосами, охваченными серебристой повязкой, в синем драгоценном плаще и с коротко подрезанной бородой, медленно поднял голову, словно только сейчас заметил старика, и вдруг оскалился, словно пес, а потом медленно встал, доставая меч. В этот момент нахардал как раз орал: «Не станешь пожирать тела детей матери, приправлять пищу приправами иль солью и не станешь пить ферментированных напитков», – и ткнул палицей в кувшин, свалив его на стол.

Пьющие вскочили на ноги, когда пиво разлилось по доскам, а богато одетый муж одним движением запрыгнул на стол, со скрежетом выхватывая оружие.

Я сорвался со своего места, встал между ним и стариком.

– Останови свой меч! – крикнул я. – Он немного не в себе, ты не покроешь себя славой, убивая его!

– Прочь! – рявкнул он. – Кто ты, чтобы вставать между Хальгромом и его железом!

– Прости, – сказал я быстро. – Не хотел тебя обидеть! Заплачу за все проблемы и за пиво. Безумец не может оскорбить такого сильного мужа, как ты, как не может этого сделать брешущий пес. Прими в оплату шеляг и мои глубочайшие извинения.

– Безумства этого козла дорого тебе обходятся, – сказал он спокойней, увидев серебро. – Он твой родственник?

– Не совсем, – ответил я. – Но я чужеземец, а он происходит из моих краев, и потому мне его жаль. Не хочу смотреть, как мой земляк гибнет из-за своего безумия.

– Ладно, – сказал тот. – Но забери его отсюда. Как можно дальше. Если я снова его увижу, то растопчу как змею, и все серебро Юга его не спасет. Пока что не выжил никто из тех, кто опрокинул бы мое пиво.

Взял у меня серебро, а потом взглянул на залитый пивом стол, вокруг которого, ругаясь и стирая с кафтанов напиток, стояли его приятели.

Взял одну из кружек, избежавшую катастрофы, а потом обернулся и выплеснул все ее содержимое на нахардала.

– Теперь все, справедливость восстановлена, – заявил он под смех товарищей.

Я удержал пророка за рукав, не давая ему взмахнуть рукой с палицей. Плащ его был липким от грязи, и мне казалось, что на моих руках остаются вонючие пятна, словно я прикоснулся к грязному овечьему руну.

– Пойдем, ситар нахардал, – сказал я по-амитрайски. – Это недостойно, чтобы ты погиб от рук неверного животного с Севера.

– Хара! – рявкнул он. – Ни железо, ни огонь не остановят святого слова! Истина сильнее меча!

– Пойдем, – повторил я терпеливо и ласково, но неуступчиво, потянув старика за рукав. Тот бурчал и ворчал, но двинулся вперед, стуча палицей и вытирая лицо от пива.

– Хочешь ли умыться от нечистого напитка? – спросил я, когда мы шли улицей, оставив на полшага позади приволакивающего ноги Н’Деле.

– Тело – мерзость, точно так же, как воздух, вода и земля треснувшего мира. Нельзя смыть грязь грязью. Чист только дух, который вышел от Матери и должен к ней вернуться, но он не принадлежит никому.

Некоторое время мы шли в молчании.

– Кто ты и зачем прервал поучения, которые давались пред лицом мерзости? – спросил он наконец.

– Чтобы они не стали причиной пустой смерти, которая ничего бы не дала ушам, глухим для истины, – ответил я.

– Из какого ты племени?

– Я пес войны. Из рода синдаранов. Теперь же странствую я между чужаками и тоскую по истине.

– Истину ты должен нести в себе. Она уже однажды была дана твоим ушам. Что ты делаешь в этой стране мрака и мерзости, где существование твое не служит ничему?

– Меня бросила сюда судьба. Меня и того кебирийца, которого поразили колдовства Ледяного Сада. Я ищу для него слов истины, которые его излечат.

– Разве не знаешь, что он не имеет значения, как и ты? Всякий из вас – единство. Одна капля, упавшая во прах. Кто смотрел бы на каплю, когда рядом течет ручей?

– Я хочу вернуться в ручей. И этого же желаю для него. Он может быть полезным, как и всякая капля укрепляет руку. Ручей состоит из капель, хотя он больше их.

– Ты языкат и нагл, как для пса войны. Там, где ты служил, не наказывали за такую брехню?

– Я бывал во многих местах, бывал и в пустыне, потому знаю, что порой бесценна любая капля, и что не стоит легкомысленно от нее отмахиваться.

Теперь уже он, сопя и шаркая, вел меня закоулками Каверн в сторону, где ночевали измененные. Раз мы прошли рядом с тем перекрестком, где некогда на меня напали юнцы с базара, и по коже моей пробежали мурашки. На миг я вернулся в тот ливень, потоки крови и вонь драконьего масла.

Мы встали под дверью, окруженной путаницей невысоких каменных фигур, у которых поотбивали головы или конечности. Старик поднял свой костыль и ударил три раза в дверь, а потом обернулся и пробуравил меня своим слезящимся оком.

– Приходи завтра в сумерках к этим дверям, – заявил. – Когда спросят, чего ты ищешь, отвечай, что пустынного ветра, который принесет огонь истины.

Вечером мы отправились в таверну «У Сельди», где я провел некоторое время, попивая воду и дремля на лавке, поджидая, пока на другой лавке на другой стороне таверны не сядет мой информатор, но как и прошлый – и позапрошлый – раз я ждал зря.

Ночью нетопырь доставил нам зашифрованный ответ от Ночного Странника. Н’Деле взял шифровальную палочку, обернул вокруг нее полоску тонкой бумаги и написал ответ, развернул бумажку и переписал на маленьком листочке знаки так, как они уложились.

Был это простой шифр, но никто, у кого не оказалось бы точно такой же палочки, не сумел бы его прочесть; к тому же тут, в замке, риск, что кто-то сумеет перехватить нетопыря, был очень мал.

На следующий день мы стояли у каменной рамы, украшенной скульптурами, и, когда я произнес фразу о пустынном ветре, что несет пламень истины, появился старик – он узнал меня и приказал ввести внутрь. Муж, который нас вел, был почти одного роста с Н’Деле, но куда мощнее фигурой, его кожа была совсем белой, словно рыбье брюхо, лысая остроконечная голова с мощными челюстями выглядела словно доставленной в мир из болезненных кошмаров, а глаза его пылали невероятным красным светом.

Мы шли по узкому коридору, потом по отвесным ступеням, постоянно вниз, откуда тянуло запахом моря и ила, сквозняк был настолько сильным, что пламя на факеле нашего проводника издавало монотонное пофыркивание.

В конце концов мы остановились перед какими-то дверьми, где белое создание высоко подняло факел, вытянуло скользкую, рыбью руку и удивительно громко заскрежетало когтями по доскам. Нам открыли. Позади находился большой подвал, освещенный бледным светом едва-едва пары светильников, и несколько рядов коленопреклоненных людей, но мы видели только их спины и головы, укрытые плащами. Спины, движущиеся, словно море, когда они одновременно били челом в поклонах.

– Накрыть головы, поставить знак на лоб – и на колени, – прошипел стражник с факелом.

В помещении было три входа – тот, которым зашли мы, и два, что вели в противоположные стороны. Прямо перед нами находилась освещенная красным ниша, в которой стояла статуя Госпожи Страды. Верные стояли на коленях четырьмя рядами, и было их сорок восемь. Тот, что нас проводил, был единственным измененным и единственный имел оружие на виду.

Едва я вошел, взглянул в вытаращенные глаза Азины – и сердце у меня едва не выскочило из груди. Я сразу же опустил лицо, расстегнул плащ, чтобы набросить его на голову, и мне удалось скрыть гримасу неприятия.

Мазь в чарке, что стояла на столе сбоку, была жирной, и я подумал, что ее непросто смывать, и что наверняка у предателей Сада удастся найти следы на лбу и на пальцах.

Потом мы стояли на коленях в конце зала, уперев руки в бедра, одновременно приподнимаясь и кланяясь скульптуре так глубоко, чтобы касаться лбом пола. Откуда-то – словно бы отовсюду – доносилось пение женщин, песня без слов, что поднималась и опадала, как бесконечный крик. Одновременно голос произносил молитву к Подземной Матери, по одной строфе за раз, и все мы повторяли ее, запечатывая поклонами.

– Праматерь Матерей, заверши свой круг!

Поклон.

– Самка Самок, отвори свой дом!

Поклон.

Продолжалось это долго.

Очень долго.

Через некоторое время открылись двери справа, и оттуда вошло двое мужей в капюшонах. Известный уже мне нахардал и некто, кто носил сверкающую серебряную маску жреца, хотя плащ его был черным, местным.

Музыка, молитвы и поклоны прекратились, а оба они уселись на пол под памятником.

– Мерзость города притягивает гнев и войну богов! – обратился звучным голосом тот, кто был в маске.

– Салах акидилла! – ответил ему хор голосов.

И снова поклон.

– Мать вспомнит о своем!

– Салах акидилла!

Поклон.

Все это тоже продолжалось довольно долго.

Но наконец прекратилось.

Потом муж в маске указал на одного из нас серебряной указкой, что выглядела как скелет руки с чрезвычайно длинными пальцами, которые заканчивались когтями, а указательный палец был выпрямлен.

– Ты! Что ты сделал для падения города?

– Продал страже рыбный соус, зараженный черным грибком.

– Ты! Что ты сделал для падения города?

– Указал Отверженным на городского шпика.

Так оно и шло. Кто-то добавил навоз в пивной солод, кто-то написал зловещие слова на стенах. Потом пришла и моя очередь. Серебряный коготь ткнулся в мою сторону.

– Я спас святого мужа от тщетной смерти, – сказал я.

– Ты тот, кто прозрел?

– Я тот, кто нашелся, – ответил я.

– Подойди сюда, – сказал тот, в маске жреца, и я подошел. – Прими поцелуй истины.

Он поднял маску и поцеловал меня в губы, и было это самым отвратительным, что когда-либо со мной случалось. Он вонял странными зельями, смолой снов и еще чем-то непонятным. Когда он прижал осклизлые губы к моим, я почувствовал словно бы ледяное щупальце морской твари, что ощупывает содержимое моего черепа. Было это мерзкое впечатление, напоминающее то, что делали с моей головой кебирийские иглы. Но подходя к жрецу, я потянулся воспоминаниями к Красной Башне, к той огромной скульптуре Праматери, и услышал звенящий отзвук, которым полнились те подземелья. Я позволил, чтобы воспоминание росло и заполоняло мою голову, заслоняя все остальное.

– Чего ты ищешь? – спросил он наконец.

– Ищу пустынный ветер, несущий огонь истины. Истины, что исцелит приятеля.

– Поработай для этого, дай Матери, что ей надлежит, и сойдешь под землю, дабы вкусить ее милости.

Следующие дни нам приходилось выдумывать способы мешать крепости, не принося серьезных проблем. Это должно было оказаться нечто, что принесет одобрение мужа в маске, но что можно будет исправить.

Ульф в письме подбросил нам пару идей, кроме прочего, указал на пару поставок с базара в Верхний Замок, которые мы могли испортить или уничтожить.

В другую ночь мы напали на двух стражников. Н’Деле свалил первого, сбив с него шлем и нанеся молниеносный удар локтем в голову, мне же удалось справиться со своим лишь благодаря внезапному пинку в пах, но стражник был гибким, словно змея, сумел развернуться и, несмотря на боль, которая согнула его напополам, отмахнулся от меня палкой. Я парировал удар своим посохом и оглушил его, но притом он успел разбить мне голову. На следующий день кровавая припухлость размером с большой палец на моей голове добавила мне убедительности перед жрецами. Еще мы забрали у стражников оружие, кольчуги и шлемы, а также туники со знаком Древа, оставив их полуголыми, без сознания в переулке, а добычу отнесли жрецу в маске.

Кроме того, мы били поклоны перед статуей Матери, произносили строфы из Кодекса Земли и ждали, когда наступит Призыв. Но ничего такого не случалось.

К тому времени мы уже оставили ночные вылазки, бег по крышам и поиски следов в тавернах. Сколько бы раз мы ни покидали корчму, где обитали, поблизости всегда был кто-то из измененных, крутился малолетний воришка, а иногда мы натыкались на внимательный взгляд из-под капюшона сидящих под стенами домов – бесцельно, на расстоянии броска камня от постоялого двора.

Также я начал примечать заговорщицкие взгляды и знаки у случайно встреченных людей. Следы черной краски на двух пальцах правой руки или втертой в морщины лба, амулет со знаком Подземного Лона или двух лун, легкий жест, которым кто-то словно бы случайно прикасался ко лбу и губам. Торговка на базаре, прохожий, разносчик дров. Не было их много – не так, что в городе сделалось тесно от последователей Подземной, но нечто такое я встречал чуть ли не каждый день.

Но хуже всего было то, что мы, хотя и сумели проникнуть в ряды верных, не могли узнать чего-либо существенного. Жрец лишь отдавал приказания, а нахардал оделял поучениями и оставался в стороне. Однажды я попытался спросить, как долго нам ждать падения города и возвращения истинных богов, но лишь услышал, что «время наступит, когда наступит», и что «исполняется мера мерзости», второй же произнес гневную речь о терпении и о моем месте среди верных, которым должно оставаться как муравьям, что вместе тащат травинку, не задают вопросов и ждут приказаний. После такого я перестал расспрашивать и покорно бил лбом в пол, а ночами рисовал на стенах проклятия знаками чужих алфавитов, прикидывая, что делать, когда однажды прикажут нам кого-либо убить.

Ответ Ульфа Нитй’сефни был короток и весом: «Тогда сразу отошли нетопыря, кого и когда». Мне слегка полегчало, но не слишком, поскольку я не понимал, будет ли возможность как-то нам помочь.

Пока же выглядело так, что ждали и мы, и заговорщики. Лед у Побережья Парусов и на реках наверняка начинал трескаться. Плиты его в заливе и в порту то и дело выстреливали с грохотом, крушились на мелкие осколки, покрывая море шубой колышущихся белых обломков. Если весной должен был прийти вражеский флот, им пришлось бы дожидаться, пока не наступит пора мореходства, потом собрать корабли и спустить на воду, а затем еще и найти дорогу к Ледяному Саду. Если люди жреца ждали именно этого – впереди было несколько месяцев скуки.

А еще я не нашел мужа, называемого Багрянцем, даже и следа его, хоть и не знал, кто скрывается под серебряной маской жреца и сколько таких же бродит еще по подземельям Ластовни или Каверн.

Однажды вечером, когда мы закончили обряд поклонов статуе Азине, жрец снова начал выпытывать верных об успехах в битве с городом. Когда пришел мой черед, он даже не дал мне открыть рта, но ткнул своим когтем:

– Останешься, когда все уйдут. Хочу с тобой поговорить.

Я почувствовал ледяную дрожь на затылке и по спине, но только лишь поклонился.

– Хафрам акидил, – ответил покорно, коснувшись рукой губ и лба.

Раздался гонг. Верные вышли в молчании, пятясь, как приказывал обычай. Я остался в одиночестве, коленопреклоненный в подземелье, перед статуей, освещенной светильниками, в тяжелом запахе благовоний. Жрец, обернутый красным плащом, неподвижно сидел на подушке рядом с нишей, в которой стояла Азина, и всматривался в меня черными дырами своей продолговатой, блестящей маски. Собственно, казалось, что, кроме маски и плаща, у него ничего и нет.

Через минуту молчания края его одежд раздвинулись, показалась белая ладонь, ухватившаяся за ручку маленького колокольчика, тряхнула им.

Один из Отверженных поставил перед жрецом круглый поднос с кувшином и двумя чарами, а потом молча вышел.

– Сказано, чтобы беседующие не сидели слишком далеко, – произнес жрец.

Я встал и осторожно подошел ближе.

– Налей отвара, – приказал он.

Поднос был медным и покрыт рисунками всадников и лошадей. Кувшин тоже был красивым, с кончиком в виде клюва цапли. Все это могло стоять в войлочной палатке амитрайского всадника посреди бескрайних степей, очень далеко отсюда – сложно было поверить, что все оно сюда попало.

– Выпей.

Я покачал головой.

– Боюсь губительных напитков, дарующих неестественную радость.

– Ты пес войны, – пролаял он. – Можешь получать освобождение от святых ограничений. Я позволяю тебе.

Я взял чару и отпил глоток. Неохотно и колеблясь.

– Сколько людей ты убил?

Я беспомощно огляделся.

– Я был лучником на галере. На твой вопрос не ответишь, если бьешь из лука в толпу, а порой и в дыму с огнем, ситар.

– «Ситар» мы говорим обычным верным, не жрецу.

– Прости, харган. Я не знаю точно. Знаю лишь о девяти убитых лицом к лицу. Мой лук достал еще с десяток, может, с два. Я служил едва второй год, когда попал на корабль мореходов.

– Ты должен был умереть, – заметил он сухо. – Как рыба, что выпала из косяка.

– Я был раненым и без сознания, харган. А потом я решил вернуться в косяк.

– Хочу, чтобы ты убил для меня, Арджук.

Я поднял взгляд, но не сказал ничего, лишь чувствуя, как колотится у меня сердце, – казалось, от его стука эхо разносится по всей комнате. Два пятнышка мрака посреди зеркала маски упорно всматривались в меня.

– Кого? – спросил я наконец.

– Командира городской стражи в Ластовне, которому нравится преследовать верных и который непрестанно выслеживает нас, отложив прочие дела. Более того, он поносит Кодекс Земли и Мать. Принесешь мне его голову. Завтра.

– Харган, я лучник с галеры, я не знаю искусства скрытного убийства. Мой приятель к тому же болен, и я не могу на него рассчитывать. Мне нужно больше времени, чтобы к этому приготовиться.

– Сколько?

– Три-четыре дня, все зависит от того, когда представится удобный случай. Я никогда не делал чего-то подобного.

– У тебя три дня, не больше. Он зовется Агнар Морской Ветер, живет на улице Углежогов, в районе Верхнего Кольца, в доме, называемом Драконий Глаз. Не прячь тело, пусть они его найдут. Просто убей его, лучше всего – в его доме.

– Да, харган.

– И помни. Принесешь мне его голову.

Нетопырь от Ульфа был в тот же вечер. «Приди туда завтра ночью и забери голову». Нитй’сефни меня удивил и испугал, хотя я уже и привык ничему не удивляться.

На следующий день я проснулся с желудком, полным страха, разбитый и больной. К полудню мы с Н’Деле вышли, чтобы, как обычно, посидеть за столом перед гостиницей. Каждый день я выводил его и сажал там, словно он был стариком, которого следует проводить подышать.

Сидели мы так, Н’Деле попивал свои отвары, а я – проклятущую воду с уксусом против болезней, которая раздражала мой желудок. Просидели мы недолго, и вот к нам подошел некий муж и оперся о наш стол.

– Странный нынче ветер, – заявил он. – Словно дует из пустыни. Как если бы ветер должен принести огонь истины.

Я поднял взгляд и увидел худого, невысокого мужа с неприметным личиком, похожим на крысиную морду, с выпирающими вперед зубами.

– Пойдем со мной, – сказал он мне. – Кое-что увидишь.

Он развернулся и отошел, а я оставил Н’Деле перед гостиницей и отправился следом за крысоватым. Мы шли улицами и переулками, крутыми лестницами вверх, потом вниз, в ворота и мимо домов из высших районов замка, которые я почти не знал. Он остановился подле узкого дома, втиснутого между прочими, с узким же входом, над аркой которого разлегся каменный дракон, вытянув перед собой морду с вытаращенными глазами.

Мой проводник словно нехотя хлопнул рядом с воротами и пошел дальше. Я понял, что вижу дом, который называется Драконий Глаз.

Потом мы снова шли по каменному городу, пока не вернулись в Ластовню, где на минутку уселись подле рыбного базарчика, как два хороших приятеля. Таких, которые вот только успели о чем-то поспорить и не хотят пока что разговаривать, но знают друг друга настолько хорошо, что их не сковывает просто так сидеть рядом друг с другом.

Мы сидели, мимо шли люди, светило солнце, кипела рыбная торговля, а мы молчали.

Несколько раз мимо нас прошел отряд стражников, но мой проводник таращился в никуда и не мог сказать ни слова.