Беззаботные годы Говард Элизабет Джейн

Зоуи помогла распаковать корзины для пикника, няни перестали расчесывать волосы и причитать над мазутом на купальном костюмчике Лидии и расстелили коврик, чтобы на нем уселись дети. Зоуи была довольна, потому что Руперт встал рядом с ней на колени, взъерошил волосы и спросил, как дела у его маленькой читательницы, – от этого она показалась самой себе интересной по-новому. Проголодавшиеся дети ели жадно, только Лидия отказалась от своего яйца, сваренного вкрутую, которое назвала дохлым.

– Дохлых яиц я не ем, – заявила она, и Тедди съел его вместо нее. Невилл пролил свой оранжад на коврик из машины, Клэри расплакалась, ужаленная пчелой, а Руперт высасывал жало и объяснял, насколько хуже пришлось пчеле – ведь она-то сейчас уже мертвым-мертва. После обеда няни заставили Лидию и Невилла тихо полежать в тени у волнолома, взрослые закурили, а старшие дети затеяли на галечном пляже сомнительную игру по пелмановской системе[12] с картами, которые захватили с собой. В счете вела Клэри, которая, казалось, без труда запоминала карты, но, как заметил Саймон, некоторые из них лежали на неровных камнях, значит, можно было смошенничать и заглянуть в них, и он считал, что именно так и поступает кузина. Затем мальчишки опять захотели купаться, утверждая, что им обещали второй заход. Отлив уже начался, остальные решили побродить по мелководью – сразу после приезда это было затруднительно. Господи, думала Зоуи, это никогда не кончится. Она дошла до того места в «Унесенных ветром», где у Мелани начинаются роды, а Скарлетт никак не может найти врача, и решила пока дальше не читать. Руперт бродил по берегу за руку с Клэри, которая смотрела на него снизу вверх и раскачивала ему руку. «Если я буду лучше ладить с его детьми, может, он и не захочет других», – подумала Зоуи. Мысль казалась здравой, но трудно осуществимой. Ей представилось, как она выхаживает Невилла, заболевшего пневмонией или еще какой-нибудь такой же смертельно опасной болезнью, сидит с ним день и ночь, гладит по голове и не отходит от него ни на миг, пока не станет ясно, что опасность миновала. «Он тебе жизнью обязан, дорогая, – скажет Руперт, – и я перед тобой в неоплатном долгу». Ей казалось, что она совсем как Скарлетт – красивая, смелая и такая же прямолинейная в достижении своих целей. Надо будет уговорить Руперта прочитать эту книжку, тогда он поймет.

К четырем часам все уже были готовы ехать домой, хоть дети и не желали признаваться. «А это обязательно? Мы же здесь совсем недолго пробыли!» Собирали и укладывали банановую кожуру, яичную скорлупу, корки от сэндвичей и бакелитовые кружки; теряли, находили и устанавливали принадлежность личного имущества; обнаруживали куда-то задевавшиеся ключи. Наконец все побрели прочь от моря, сначала по пляжу, потом по утоптанной тропе к машинам, припаркованным на солнце и к тому моменту раскалившимся, как печки. Вилли, Руперт и Эдвард опустили стекла в окнах, но сиденья были обжигающе горячими, Невилл заявил, что ни за что не сядет на них, и его пришлось усаживать на колени к Эллен. Эдвард сел за руль их «бьюика», Вилли – принадлежащего Бригу «воксхолла» с чудовищно капризным, расшатанным бесчисленными случайными водителями рычагом переключения передач, и в любом случае совсем древнего. Руперт повез в своем «форде» Зоуи и Эллен, а также Невилла и Лидию, которая сама попросилась к ним, поскольку они с Невиллом как раз начали играть в «что я вижу». Клэри охотно села в машину к Вилли и девочкам, а няня перешла в машину Эдварда на переднее сиденье, чему втайне была рада, с мальчишками на заднем. Вилли должна была ехать впереди, на случай, если ее машина сломается. Девочки заспорили о том, кто сядет на переднее сиденье, Луиза сказала, что она, как самая старшая, а Клэри объявила, что сзади ее укачивает. Спор в пользу Клэри решила Вилли. От солнца у нее разболелась голова, она с нетерпением ждала, когда примет теплую ванну и посидит на лужайке с шитьем в компании Сибил. «Но детям полезно искупаться и подышать морским воздухом», – напоминала она себе.

Вернувшись в спальню, Рейчел обнаружила, что доктор Карр неизвестно как сумел превратить комнату из места неумелого оказания экстренной помощи в сцену, на которой разворачиваются серьезные события с предсказуемым исходом. Теперь Сибил лежала на боку, согнув ноги в коленях, а врач прикладывал холодный компресс к ее щиколотке.

– Миссис Казалет держится молодцом, – объявил он, – раскрытие уже больше чем наполовину, ребенок в правильном положении. Нам понадобятся полотенца, чтобы подложить под нее, и хорошо бы еще послать за кухонными весами, а потом можете растирать ей спину вот так, пониже, с обеих сторон от позвоночника, когда начнутся боли, и напоминайте ей, чтобы дышала. Миссис Казалет, чем больнее, тем глубже надо дышать. Мисс Казалет, нет ли здесь маленького стола, чтобы разложить на нем все необходимое? А колокольчик в этой комнате найдется? А, хорошо, значит, мы сможем позвать кого-нибудь. Дышите, миссис Казалет, постарайтесь расслабиться и дышите.

– Да, – отозвалась Сибил. Рейчел отметила, что она уже не выглядит настолько испуганной и смотрит на врача с доверчивым послушанием на грани благоговения.

Полотенца расстелили, столик накрыли чистой тканью, сверху надлежащим образом разместили хирургические щипцы, ножницы, банку с марлевыми тампонами. Пегги принесла весы, торжественно объявила, что миссис Криппс сама вымыла их, и получила распоряжение менять ведра с горячей водой каждые двадцать минут, чтобы вода была нужной температуры, когда она понадобится. Это создавало ощущение организованности, но когда все наконец устроилось, порядок появился, достижение цели, похоже, отдалилось на неопределенный срок. Рейчел, которая знала только, что ничего не знает, начала гадать, сколько времени еще понадобится. Если ребенок не первый, дело должно идти быстрее, верно? Но насколько быстрее? По прошествии неизвестного, но очень длительного времени доктор Карр снова осмотрел Сибил (выходить из комнаты не обязательно, мисс Казалет), а когда закончил, выпрямился, негромко покряхтывая, сообщил, что еще есть время и что ему нужно позвонить жене – попросить передать ассистенту, чтобы готовился сам провести вечернюю операцию. Рейчел объяснила, где находится телефон, и снова села рядом с Сибил, которая неподвижно лежала на спине. Ее глаза были закрыты и вместе с темными, мокрыми у корней от испарины волосами, зачесанными назад от лба, придавали ей сходство с изваянием. Сибил открыла глаза, улыбнулась Рейчел и сказала:

– С Полли все продолжалось целую вечность, а с Саймоном получилось довольно быстро. Ведь уже скоро, да? – и она завопила.

– Ребенок?

– Врач. О, уже, – но это был не ребенок, а новый взрыв боли. Сибил повернулась на бок, чтобы Рейчел растерла ей поясницу.

Дюши уже сделала все, что только сумела придумать. Она позвонила Хью так спокойно, как только могла, посоветовала ему заехать домой, собрать детскую одежду и привезти с собой. Да, врача вызвали. У доктора Карра большой опыт, он умеет принимать роды. И Рейчел помогает, так что все в порядке. Затем Дюши снова наведалась на кухню и обнаружила, что миссис Криппс всем нашла работу. Горничные делали сэндвичи и готовили небольшой поднос с холодным мясом и салатом к обеду; Дотти курсировала туда-сюда с большими эмалированными кувшинами, подливая воды в огромную кастрюлю и чайник на плите, а сама миссис Криппс, зеленовато-бледное лицо которой сияло от прилива энергии и пота, яростно чистила лоток кухонных весов, одновременно приказывая Билли принести еще ведерко угля, чтобы подбросить в плиту. В атмосфере кухни преобладал ажиотаж с мрачным оттенком. Не так давно миссис Криппс изрекла, что участь леди в родах непредсказуема и что она не удивится ничему, что бы ни случилось с миссис Хью, после чего Дотти разразилась драматическими рыданиями, и одной из горничных пришлось отхлестать ее по щекам, чтобы, как заметила миссис Криппс, ей хотя бы было о чем лить слезы. Когда вошла Дюши, все бросили свои дела и уставились на нее, как на гонца, который принес неизвестно какие вести.

– У миссис Хью все хорошо, с ней врач. Мистер Хью приедет вечером. Мы с мисс Сидней пообедаем в маленькой столовой, обильный обед нам не нужен. Вижу, все вы заняты, так что не буду вас отвлекать. Миссис Криппс, думаю, остальные приедут с пляжа задолго до четырех часов, но к их приезду корзины с припасами для пикника должны быть уже готовы.

– Да, мэм. Прикажете подавать обед сейчас, мэм?

Дюши взглянула на часы, под ремешок которых был заткнут тонкий кружевной платочек.

– В половине второго. Благодарю, миссис Криппс.

Покинув кухню, она помедлила в зале, гадая, не сходить ли и не выяснить, как справляется Рейчел и не нужно ли ей чего-нибудь. Потом она вспомнила, что Сид совершенно нечем заняться, поэтому обеспечила ее номером Times и бокалом хереса, сообщила, что обед уже скоро и что сама она сейчас вернется. И вдруг забеспокоилась о том, что когда родится бедный малыш, его будет не во что одеть. Маловероятно, чтобы Хью подоспел с одеждой вовремя, а младенцам нужно тепло. У себя в спальне, в окружении белого муслина и бледно-голубых крашеных стен, она нашла белую кашемировую шаль, которую Уилл привез ей из очередной поездки в Индию. От времени и стирок шаль стала кремовой, но по-прежнему была мягкой и легкой, как перышко. Она подойдет. Дюши повесила ее на перила лестницы возле двери спальни Сибил. И спустилась к обеду.

Несмотря на то что мать несколько раз повторила, что все в порядке, поэтому переживать не о чем, Хью, конечно, переживал. Из-за возможного рождения близнецов, думал он, ведя машину обратно к Бедфорд-Гарденс. Близнецы могут означать осложнения, и он тревожился о Сибил, которая осталась без помощи своего врача и акушерки. Если бы только это случилось вчера, расстраивался Хью, а еще лучше – через три недели, когда и должно было случиться! Бедняжка! Она, должно быть, переутомилась; напрасно мы ездили на тот концерт, но ей ведь так хотелось. Когда он зашел к Старику, чтобы сообщить ему, тот улыбнулся и сказал: «Ну и дела, разрази меня гром!», но в целом остался равнодушен, а когда Хью добавил, что возвращается сразу же, только заедет домой, Старик хмыкнул: «Это женские дела. Лучше не путайся под ногами, пока все не кончится, сынок».

Потом, присмотревшись к своему старшему сыну – непредсказуемо нервному с тех пор, как тот вернулся с этой треклятой войны, – добавил, что разумеется, Хью обязательно надо домой, если он считает, что так будет правильно. И пообещал, что сам вернется как обычно, поездом.

На Бедфорд-Гарденс царила приятная тишина: большинство местных жителей разъехались на лето вместе с детьми. Хью припарковал машину, прошел по дорожке к дому и сам отпер дверь. Закрывая замок, он услышал шаги наверху, словно кто-то пробежал по комнате – по их спальне. Он положил шляпу на стол в прихожей и уже собирался подняться по лестнице, когда на верхней площадке появилась Инге. Она была сильно накрашена, и он сразу заметил, что на ней розовое шелковое платье, которое Сибил купила в прошлом году к чьей-то свадьбе. Она смотрела на него, как на непрошеного гостя, пока он не выдавил из себя:

– Это я, Инге.

– Я думала, вы вернетесь только к вечеру.

– У миссис Казалет началось, я заехал за детской одеждой.

– Она в детской, – ответила она и скрылась. К тому времени, как он дошел до двери спальни, та была закрыта, и он догадался, что Инге лихорадочно наводит порядок. Он решил сделать вид, что не узнал платье, потому что не мог уволить ее сразу же, ведь тогда ему придется ждать, пока она не соберется и не уйдет, а значит, задержаться с отъездом. Кипя гневом, он поднялся в детскую и увидел, что вся одежда свалена в корзину; нашел чемодан, сложил ее туда и захлопнул крышку. Дверь спальни по-прежнему была закрыта. Он спустился в гостиную, когда вспомнил, что хотел взять фотоаппарат, чтобы сделать снимки Сибил с ребенком. Его письменный стол в углу комнаты был в полном беспорядке, словно в нем рылись – ящик выдвинут, бумаги перепутаны. Какого черта! Теперь придется ее уволить.

Мало того, что она наряжается в платья Сибил и пользуется ее косметикой, хотя, кажется, у Сибил косметики не так много, но рыться в его столе – она что, деньги искала? Она ведет себя прямо-таки как воровка или бандитка, или (эта мысль неприятно поразила его) как шпионка, хотя, бог свидетель, у них тут нечего вынюхивать. Это же абсурд. Нет, не совсем – она ведь немка, разве нет? Он всегда недолюбливал ее и теперь просто не мог оставить ее в доме одну; мало ли что ей в голову взбредет: украсть все ценное, что удастся, устроить поджог – что угодно. Он положил фотоаппарат рядом с чемоданом и вернулся наверх.

Он потратил ровно час. Она расшвыряла по спальне всю одежду Сибил, ее туфли, ее украшения – все-все. Он велел ей переодеться в свое, собрать вещи и уходить. Через полчаса чтоб ее духу в доме не было, но сначала пусть вернет ему ключи. Она выпятила нижнюю губу, выругалась вполголоса по-немецки, но спорить не стала. Он ждал под дверью комнаты, когда она переоденется в свое ситцевое платье, потом ждал в спальне, пока она укладывала вещи у себя наверху. В спальне сильно пахло духами Сибил, которые он всегда дарил ей на день рождения. Он попытался убрать в спальне, повесил несколько вещей обратно в шкаф, но беспорядок был таким, что он вскоре отчаялся. Сердце колотилось от гнева, начиналась мигрень – только этого ему не хватало перед долгой поездкой за рулем.

– Живее! – крикнул он в сторону лестницы.

Она не выходила долго, но наконец появилась, волоча два явно тяжелых чемодана.

– Ключи, – велел он. С ненавистью взглянув на него, она швырнула ключи так, что они больно ударили в ладонь.

А потом медленно и с ужасающей точностью плюнула ему в лицо.

– Schweinhund![13] – выпалила она.

Он посмотрел в ее выпученные белесые глаза, полные ледяной злобы, и вытер лицо тыльной стороной ладони. Ненависть к ней испугала его самого.

– Вон отсюда, – процедил он. – Вон, пока я не вызвал полицию.

Он проследовал за ней вниз, где она открыла дверь и с яростью захлопнула ее за собой.

В ванной он вымыл лицо и руку, несколько раз подставляя их под холодную воду. Принял пару таблеток, потом спохватился: надо убедиться, что в доме все как следует заперто. Нет, не все. Задняя дверь, ведущая в кухню, была приоткрыта. Он обошел цокольный и первый этажи и удостоверился, что все окна заперты. Затем вспомнил про Помпея, но когда наконец нашел его, бедный кот лежал на кровати мертвый – задушенный поясом-шнуром от зимнего халата Полли. Любимец Полли, существо, которым она дорожила больше всех на свете. Это стало последней каплей. Опустившись на постель дочери, Хью закрыл лицо ладонью. Несколько секунд он всхлипывал, пока воспитание не напомнило о себе, он умолк и высморкался. И перевел взгляд на Помпея, неподвижно вытянувшегося, по-прежнему со шнуром на шее. Его полуоткрытые глаза еще блестели, шерстка была еще теплой. Распутывая шнур, Хью увидел, что его завязали мастерски, сложным узлом. Ему пришло в голову, что задушить кота так, чтобы он не издал ни звука, нелегко, если не имеешь практики, и от этой мысли передернулся с отвращением. Но ему пора. Он завернул Помпея в банное полотенце и понес вниз, думая похоронить в саду за домом, но при виде иссушенной солнцем земли с торчащими из нее корнями ирисов передумал. Он отвезет Помпея в Суссекс, выберет минуту, расскажет о случившемся Полли и поможет ей похоронить его – Дюши укажет им тихое местечко для могилы. Все равно придется сказать Полли, что Помпей умер, и он так и сделает, но не скажет, как. Пусть никогда не узнает, какими злыми и жестокими бывают люди, пусть просто горюет о потере. «Я найду ей другого кота, – думал он, укладывая чемодан в машину, а Помпея – в багажник. – Заведу ей хоть двадцать котов, любых, каких она только пожелает».

– Я всегда ставила сестру Адилы намного выше, чем саму Адилу. Она скромнее, не такая экстравагантная.

Хотя Сид и не была согласна с этим замечанием (иначе говоря, не питала к экстравагантности той неприязни, что была так очевидна у Дюши), тем не менее порадовалась, что разговор о скрипачах оказался кстати и помог отвлечь ее. Он начался с глубокого и обоюдного восхищения Сигети и Губерманом и продолжился обсуждением сестер д’Араньи. И вот теперь Сид говорила, что они чудесны вместе, поскольку оттеняют друг друга, и сочетаются идеально, к примеру, для Баха. Глаза Дюши заинтересованно блестели.

– А вы их слышали? Они наверняка были восхитительны.

– Не на концерте, в доме одного из друзей как-то вечером. Они внезапно решили сыграть. Это было незабываемо.

– Но по-моему, не следовало Джелли играть того Шумана. Он же ясно дал понять, что не желает, чтобы эту вещь исполняли, и действовать вопреки его желаниям неправильно.

– Любому было бы трудно устоять, если бы он разыскал партитуру.

Почувствовав под ногами опасную почву (Дюши никогда бы не подумала, что «трудно устоять» – веская причина, чтобы не устоять), она добавила:

– Конечно, Сомервелл посвятил свой концерт Адиле, потому на публике ее можно услышать чаще, чем сестру. А венгерские танцы Брамса на бис! Изумительны, правда? К примеру, пятый.

Сид согласилась: никто не играет венгерские танцы лучше венгров.

Дюши деликатно вытерла губы салфеткой, свернула ее и вложила в серебряное кольцо.

– А этого нового юношу ты слышала – Менухина?

– Ходила на его первый концерт в Альберт-Холле. Он играл Элгара. Поразительное исполнение.

– Меня всегда коробило при виде вундеркиндов. Им, наверное, ужасно тяжело – никакого детства, одни гастроли.

Сид подумала о Моцарте и промолчала. Тогда Дюши добавила:

– Но я слышала его, и он великолепен – такое тонкое восприятие музыки, и само собой, он уже не ребенок. Но разве не удивительно? Все люди, которых мы упомянули, не говоря уже о Крейслере и Иоахиме, – евреи! Надо отдать им должное. Они и впрямь выдающиеся скрипачи! – Она взглянула на Сид и слегка покраснела. – Сид, дорогая, надеюсь, ты не…

Сид, привыкшая к поголовному антисемитизму, который, похоже, охватывал английское общество целиком, но уставшая от него, ответила с отработанным добродушием, которое ей пришлось культивировать в себе с детства:

– Дорогая Дюши, про них все верно! Я хотела бы сказать «про нас», но я не льщу себя надеждами насчет моего таланта – возможно, моя нееврейская кровь помешала мне достичь вершин.

– А по-моему, это не так уж важно. Главное – получать удовольствие.

И хоть как-нибудь зарабатывать себе на жизнь, мысленно добавила Сид, но вслух этого не сказала.

Дюши все еще расстраивалась из-за того, что мысленно называла своей оплошностью.

– Сид, дорогая, мы все тебя так любим! Ты же знаешь, как Рейчел предана тебе. Ты непременно должна провести с нами несколько дней, чтобы вы успели наговориться друг с другом. Надеюсь, у тебя найдется немного времени.

Она протянула руку Сид, и та приняла ее, словно эта рука была полна вкусных крошек, устоять перед которыми невозможно.

– Вы так добры, дорогая Дюши. Я буду счастлива остаться на день или два.

Честные и встревоженные глаза Дюши прояснились, она легонько похлопала Сид по руке.

– И, возможно, мы могли бы сыграть вместе – любитель и профессионал? Здесь «гальяно» Эдварда.

– Было бы замечательно.

Скрипка работы Гальяно, принадлежащая Эдварду, гораздо лучше ее инструмента. Эдвард совсем забросил музыку: скрипка пылилась в поместье, на ее футляре еще со школьных дней сохранилась метка «Казалет-младший».

Дюши позвонила Айлин, чтобы та убирала со стола, и поднялась.

– Пойду, пожалуй, посмотрю, не нужно ли чего-нибудь наверху. Ты не встретишь тех, кто должен вернуться с пляжа?

– Конечно.

Дюши ушла, а Сид снова закурила и добрела из дома до плетеных кресел на лужайке. Оттуда были видны подъездная дорожка и ворота. Привычная мешанина двойственных чувств бурлила в душе Сид: обидным казалось пугающее причисление людей к одной и той же группе по расовым причинам; медленно, но непреодолимо подкрадывалось чувство благодарности за то, что ее сочли исключением из правила, типичное для полукровки, пожалуй, но у нее имелись и другие причины искать одобрения, если не симпатии, о чем не знали ни Дюши, ни другие члены ее семьи, ни люди, вместе с которыми она работала – никто, кроме, может быть, Иви, не знал и, будь ее воля, не узнал бы, – из-за Рейчел, ее драгоценной и тайной любви. Она должна остаться тайной, если только ей не хочется потерять Рейчел, а о жизни без нее даже думать было невыносимо. В сущности, Иви тоже ничего не знала, но подозрения у нее уже появились, и она даже начала пользоваться своим дьявольским чутьем, чтобы манипулировать ею, например, как в случае этих кошмарных двух недель на море, на которых она настаивала. Иви всегда улавливала момент, когда сама она переставала находиться в центре внимания, и в зависимости от ситуации становилась еще более изощренной в требовательности. А эта ситуация, важнейшая в жизни, оказалась подобной взрыву. «Если бы я только была мужчиной», – думала Сид, – никаких ухищрений не понадобилось бы». Но быть мужчиной на самом деле ей не хотелось. Везде сложности, думала она. Нет, не везде: она любила Рейчел всем сердцем, и проще этого не могло быть ничего.

Сибил лежала, расставив согнутые в коленях ноги, и горка ее живота заслоняла все, кроме макушки доктора Карра, бледно-розовой и блестящей, когда он наклонился посмотреть, как идут дела. Долгое время дела вообще не двигались с места: боли продолжались, но раскрытие шейки матки прекратилось; казалось, Сибил застряла на полпути. Доктор Карр замечательно подбадривал ее, но она так устала, ей так осточертела боль, что больше всего ей хотелось избавиться от нее, а за прошедший час, или часы, или сколько там она продолжалась, не появилось ровным счетом никаких причин, по которым она вообще могла прекратиться. В разгар осмотра начался очередной приступ раздирающей боли, нахлынул, как чудовищная волна, и она попыталась скорчиться, спасаясь от нее, но не смогла, потому что доктор Карр придерживал ее за ноги.

– Тужьтесь, миссис Казалет, напрягитесь и тужьтесь.

Сибил тужилась, но от этого мучения лишь усиливались. Слабо покачав головой, она перестала, и почувствовала, как боль отступает, унося с собой все ее силы. Пот жег глаза, смешиваясь со слезами. Она поскуливала – нечестно давить на нее, когда она и без того слишком устала и больше уже не в состоянии терпеть. Она слабым движением повернула голову, разыскивая взглядом Рейчел, но доктор Карр что-то втолковывал ей, отведя в сторону. Сибил показалось, что оба покинули ее, бросили на произвол судьбы.

– Все у вас идет отлично, миссис Казалет. Когда снова начнутся боли, вдохните поглубже и тужьтесь как можно сильнее.

Она начала было расспрашивать, когда же наконец что-нибудь произойдет.

– Да-да, ваш ребенок уже на подходе, но вы должны помочь ему. Не боритесь с болью – пользуйтесь ею. Схватки помогут, ждать осталось уже недолго.

Внезапно после еще двух схваток перед третьей она почувствовала, как головка ребенка, словно тяжелый круглый камень, втиснутый в нее, снова задвигалась. Сибил вскрикнула – не просто от боли, а от восторга, что ее дитя появляется на свет. После этого последние две-три волны, хоть они и вызвали боль, раздирающую ее надвое с новой силой, уже не поглощали ее целиком: все внимание ее тела было приковано к удивительному ощущению головки, движущейся вниз и наружу. Она увидела, что Рейчел стоит с белой подушечкой наготове, и покачала головой – ей не хотелось пропустить появление этого ребенка, как случилось уже дважды с предыдущими, и она приподнялась, чтобы сразу увидеть его. Доктор покачал головой, поймав взгляд Рейчел, и та убрала подушечку. Сибил испустила длинный прерывистый вздох, и вдруг головка вышла – глазки крепко зажмурены, тонкие темные волосики мокрые, – а потом и сведенные плечики и все тельце головастика очутились на постели. Доктор Карр перевязал и перерезал пуповину, поднял ребенка, держа его за щиколотки, и легонько похлопал по скользкой, запачканной кровью спинке. Младенческое личико скривилось, как от горя при расставании со своей водной стихией, а потом ротик открылся и вместе с первым выдохом исторг тонкий неуверенный крик.

– Прекрасный мальчик, – сказал доктор Карр. Он улыбался.

Взгляд Сибил был с безмолвной мольбой прикован к его лицу. Врач посмотрел на нее с нежностью, как на любимую, и положил ребенка ей на руки. Глядя, с каким благоговением Сибил приняла крошечное окровавленное существо, теперь уже кричащее во весь голос, Рейчел невольно прослезилась. Спальня наполнилась восторгом и любовью.

А потом доктор Карр стал решительным и деловитым. Рейчел было велено налить в таз теплой воды и искупать ребенка, пока выходит послед. Рейчел повязала вокруг талии полотенце и бережно приняла малыша из рук Сибил. Она страшно боялась чем-нибудь навредить ему. Заметив это, доктор Карр грубовато успокоил: «Не стеклянный, не разобьется», забрал у нее ребенка и положил на спинку в таз.

– Поддерживайте ему головку и мойте губкой. Вот так, – и он вернулся к Сибил.

Ребенок в воде перестал кричать и напрягаться, взглядом открытых синевато-серых глаз он обводил комнату, сжимал пальцы в кулачок и разжимал; его коленки были разведены, ступни согнуты под прямым углом к ногам, из одной крошечной ноздри вышел пузырек слизи. Доктор Карр, от взгляда которого, по-видимому, ничто не ускользало, наклонился над малышом и прочистил ему нос свернутым из ваты жгутиком. Ребенок нахмурился, выгнул спинку так, что показались все тоненькие ребрышки, и опять расплакался. Его кожа оттенка маленьких розовых ракушек была нежной, как лепесток. Время от времени он делал плавные движения то ручками, то ножками, и иногда, казалось, посматривал на Рейчел, но его взгляд был непроницаемым. Она старательно и даже почтительно обмывала его губкой: он выглядел одновременно и беспомощным, и величественным.

– Можно уже вынуть и вытереть его, а потом мы его взвесим. Провалиться мне на этом месте, если в нем меньше семи фунтов с лишним, но убедиться все-таки не помешает. Вот так, миссис Казалет, – по комнате вдруг расплылся запах теплой крови. Было без четверти пять.

Хью добрался до Хоум-Плейс лишь через двадцать минут после рождения его сына. Он проколол шину и был вынужден заменить. К его приезду Дюши уже кормила Рейчел сэндвичами с ветчиной и поила чаем, акушерка миссис Пирсон благополучно прибыла, а доктор Карр, сам наскоро выпив чаю, вернулся к пациентке принимать второго ребенка (значит, все-таки близнецы), рассчитывая, что это случится в ближайшее время. Рейчел вышла забрать детскую одежду из машины.

– Мне хочется проведать Сибил. Как думаешь, ничего, если я поднимусь к ней? – спросил Хью, пока они шагали к дому.

– Хью, милый, я не знаю. А как ты обычно поступаешь?

– Ну, Сибил зовет меня, только когда все уже в полном порядке, но раньше такого, как сейчас, не случалось.

– Так или иначе, одежду надо отнести наверх. А то твоему сыну приходится довольствоваться кашемировой шалью.

– Он в порядке?

– Он чудо! – воскликнула она с таким жаром, что Хью невольно улыбнулся и заметил:

– А я и не знал, что тетушки способны на такую pris[14].

– Просто я, видишь ли, присутствовала при его появлении на свет. Миссис Пирсон не смогла приехать сразу, так что я помогала, чем могла.

– Очень она мучилась?

– Во всяком случае, не наслаждалась. Но держалась она чудесно и очень храбро. Доктор Карр сказал, что со вторым все должно пройти быстрее – так ему кажется, – поспешно добавила она на случай, если наговорила лишнего.

– О, прекрасно, ты молодчина, Рейч. Может, мне все-таки дадут повидаться с ней – хотя бы на секунду.

Но когда они подошли к дверям спальни, миссис Пирсон открыла им, отошла, что-то спросила у Сибил, а потом вернулась и сообщила, что миссис Казалет передает мужу привет, но просит зайти к ней попозже, и Хью, уверенный, что миссис Пирсон нужна его жене, не осмелился попросить показать ему новорожденного сына.

Сибил, изнурительная пытка родами для которой возобновилась, жаждала видеть Хью, но о том, чтобы хотя бы на миг показаться ему в таком состоянии, не могло быть и речи. Она опять застряла, первый ребенок оставил у нее разрывы, и несмотря на все заверения доктора Карра, ей казалось, что все это будет продолжаться вечно или пока силы не оставят ее. В действительности же прошло еще полтора часа, а потом стало ясно, что этот ребенок идет не головкой, а тазом вперед. Доктору Карру пришлось применить щипцы, чтобы соединить вместе ножки ребенка, к тому времени обрадованной Сибил дали хлороформ, и на этот раз она не видела, что измученное и окровавленное маленькое создание вышло из нее с пуповиной, обвившейся вокруг шеи, и так и не смогло сделать ни единого вдоха. Младенца оставили в покое до выхода последа, подмыли и зашили Сибил, а потом доктор Карр дождался, когда она придет в себя настолько, чтобы выслушать, что ребенок родился мертвым. Сибил попросила показать его, и его показали. Оглядев безвольно обмякшее белое тельце, она протянула руку и дотронулась до головки.

– Девочка… Хью так расстроится, – единственная слеза скатилась по ее щеке: она была слишком измождена, чтобы плакать.

Последовала пауза, потом врач мягко произнес:

– У вас прекрасный сын. Хотите, ваш муж придет проведать вас обоих?

Полчаса спустя доктор Карр устало сел за руль своего старого «форда». Предыдущей ночью он ездил по вызовам, утром провел операцию, потом побывал у пяти пациентов и наконец принял роды у миссис Казалет, а он уже не так молод, как раньше. Несмотря на сорокалетний опыт, рождение ребенка по-прежнему волновало его, с роженицей он чувствовал настолько прочную связь, какой не возникало в другое время. Досадно, что второй ребенок родился мертвым, но по крайней мере один выжил. Господи, как же он старался привести в чувство второго малыша, но об этом его мать никогда не узнает. Он надавливал на крошечную грудку несколько минут, пока не понял: все напрасно. Миссис Пирс хотела завернуть трупик и убрать с глаз долой, но доктор знал, что мать захочет увидеть его. Когда он сошел вниз, ему налили щедрую порцию виски, а он предупредил мистера Казалета, что его жена совершенно обессилена, поэтому долго оставаться с ней не стоит; что ей сейчас необходимо, так это чашка вкусного чая и сон, а не сцены и эмоции, хотел добавить он, но, взглянув в лицо отцу, решил, что излишне сентиментальничать тот не будет. Мистер Казалет выглядел приличным и понимающим человеком, не то что некоторые, легкомысленные пустомели, любители выпить. А теперь ему пора к Маргарет. В прежние времена он по возвращении домой часто рассказывал ей о родах – взбудораженный, даже одухотворенный тем, что на его глазах вновь свершилось старое, как мир, чудо. Но после того, как они потеряли обоих сыновей на войне, слушать его рассказы жене стало невыносимо, и он держал все в себе. Она превратилась в тень, стала тихой и безвольной, произносила лишь краткие банальности о доме и погоде, да о том, как он занашивает одежду, и тогда он купил ей щенка, с тех пор она только о нем и говорила. Он вырос и превратился в толстого избалованного пса, но она по-прежнему говорила о нем как о щенке. Больше он ничем не мог ей помочь, словно его горе было просто немыслимо поставить в один ряд с ее горем. Он и эти мысли держал в себе. Но когда он ехал один в машине, согретый виски изнутри, то думал об Иэне и Дональде, о которых никогда не говорили дома и которые, как ему казалось, были бы окончательно забыты, если бы не его память и не их имена на деревенском монументе.

– У нее я уже спрашивала, а она сказала только, что это не моего ума дело. – Луиза обиженно посмотрела в дальний конец лужайки, где ее мать курила, смеялась и болтала с дядей Рупертом и какой-то женщиной по имени Марго Сидней. Луиза с Полли и Клэри отошли в сторонку от других участников пикника, который все равно некоторое время назад закончился, чтобы серьезно обсудить проблему рождения человеческих детей, но дискуссия вскоре зашла в тупик. Клэри задрала на себе рубашку, с сомнением ощупала собственный пупок и предположила, что, может быть, в нем все дело, но Полли, втайне ужаснувшись, сразу же заявила, что он слишком маленький.

– Младенцы ведь довольно большие, как средняя кукла.

– Так ведь он же весь в складочках. Значит, растягивается.

– Лучше было бы вообще откладывать яйца.

– Люди слишком тяжелые. Они раздавят яйца, пока будут высиживать их, и получится яичница вместо младенца.

– Какая же ты гадкая, Клэри! Ничего подобного. Боюсь, они… – Луиза наклонилась к Полли и одними губами выговорила: —…выходят между ног.

– Нет!

– А больше неоткуда.

– Ну и кто теперь гадкий?

– Не я. Ведь не я же это придумала. Одно из общих мест, – высокомерно добавила она, стараясь свыкуться с кошмарной мыслью.

– То еще место, – отозвалась Клэри.

– А по-моему, – мечтательным тоном заговорила Полли, – на самом деле есть такие зернышки, довольно большие, размером с грейпфрут, и врач кладет его в таз с теплой водой, а оно как будто взрывается – знаете, как японские цветы в таких ракушечках, – и появляется малыш.

– Ну и дура же ты! А зачем, по-твоему, так сильно толстеет живот, если это всего-навсего зернышко? Посмотри на тетю Сиб. Ты что, всерьез считаешь, что у нее внутри просто зернышко?

– И потом, это опасно, – добавила Клэри. Вид у нее стал испуганным.

– Ну, не настолько опасно – ты вспомни, сколько людей на свете… – начала Луиза, но вспомнила про мать Клэри и спохватилась: – Знаешь, Полли, насчет зернышка ты, наверное, права, мне тоже так кажется, – и подмигнула медленно и старательно, чтобы Полли уловила намек.

Вскоре после этого к ним подошла тетя Рейчел и сообщила, что у тети Сибил маленький мальчик, а еще была девочка, но она умерла, а сама тетя Сибил очень устала, так что в доме шуметь нельзя, понятно? Саймон, который в то время сидел на дереве, крикнул: «Здорово!» и повис на ветке, зацепившись согнутыми ногами, и стал звать всех, чтобы на него посмотрели, а Полли бросилась к тете Рейчел и сказала, что хочет прямо сейчас навестить маму с малышом. Все обрадовались, что можно наконец идти в дом.

Около шести Рейчел и Сид улизнули на прогулку. Они быстро, почти крадучись, обошли подъездную дорожку и направились к воротам со стороны леса, чтобы никто из домашних не увидел их и не увязался следом. В лесу они зашагали по узкой тропе, ведущей к полям. Рейчел страшно устала, после бдений у постели Сибил у нее ныла спина, известие о ребенке, который родился мертвым, несказанно опечалило ее. У лестницы через изгородь вокруг луга, плавно спускавшегося по склону холма перед ними, Сид предложила дойти только до большого дуба, одиноко стоящего в нескольких ярдах от леса, и немного посидеть под ним, и Рейчел с благодарностью согласилась. «Но даже если бы я предложила пятимильную прогулку, – думала Сид, – она согласилась бы и на это, хотя валится с ног от усталости». От этой мысли Сид переполнили нежность и досада; самоотверженность Рейчел представляла для нее угрозу и зачастую превращала решения в загадки, требующие напряженной вдумчивости.

Рейчел прислонилась спиной к дубу, взяла у Сид сигарету, уже прикуренную от маленькой серебряной зажигалки – подарка на первый ее день рождения после их знакомства, состоявшегося почти два года назад. Некоторое время они курили молча. Взгляд Рейчел был устремлен на зеленый с золотом луг, пестревший маками, лютиками и нивяником, хотя мыслями она была далеко, а Сид изучала саму Рейчел. Ее нежное лицо выглядело бледным и осунувшимся, голубые глаза затуманились, под ними, над высокими скулами, залегли темные круги усталости, губы дрожали, она решительно сжимала их, словно боясь расплакаться. Сид протянула руку и коснулась ее ладони.

– Если расскажешь – полегчает, – напомнила она.

– Какая жестокость! Столько мучений, трудов, усилий, а в итоге бедный малыш рождается мертвым! Какое чудовищное, ужасное несчастье!

– Но ведь только один из двух. Это гораздо лучше, чем если бы он был единственным с самого начала.

– Разумеется, лучше. Как думаешь, теперь он всю жизнь будет скучать по своей сестре? Ведь между близнецами, кажется, есть особые узы?

– Если не ошибаюсь, только если они однояйцовые.

– Да, верно, я и забыла. Ужасно еще то, что я не могу не радоваться, что не была там, когда родился второй. Я не выдержала бы и разрыдалась.

– Но тебя там не было, дорогая, а если бы и была, ты, вероятно, не стала бы рыдать, щадя чувства Сибил. И даже если бы стала, это еще не конец света. Расплакаться – не преступление.

– Да, но в моем возрасте лить слезы неприлично.

– Вот как?

Глядя в ироничное и ласковое лицо Сид, Рейчел с расстановкой объяснила:

– Понимаешь, мы приучены считать, что взросление – это отчасти умение не плакать ни над чем. Кроме музыки, патриотизма и так далее.

– Хочешь сказать, Элгар прошел бы по всем статьям?

Рейчел невольно рассмеялась.

– В самую точку! Интересно, над чем Казалеты проливали слезы до Элгара!

– Над мрачным средневековьем семьи Казалет задумываться не обязательно.

– Да уж, – она вынула из-под ремешка часов маленький белый платочек и промокнула глаза. – Это же абсурд!

И они заговорили о себе. Рейчел расспрашивала о поездке к морю, о которой мечтала Иви, Сид признавалась, как ей не хочется уезжать, опустив лишь одну подробность – что такая поездка ей едва по средствам: финансового благополучия Рейчел и отсутствия такового у Сид стеснялись они обе; Рейчел спрашивала, считает ли Сид своим долгом согласиться, потому что поездка Иви действительно необходима, и следовательно, почему бы им не отправиться в Гастингс – тогда они обе могли бы приезжать в Хоум-Плейс на обеды и так далее. Но Сид возразила, что боится, как бы Иви не узнала о них – о ней и Рейчел.

– Но, дорогая, ведь узнавать же, в сущности, нечего!

Сид знала, что она и права, и нет. И откликнулась:

– Понимаешь, Иви очень ревнива. Настоящая собственница.

– Кроме тебя, у нее больше нет никого во всем мире. Думаю, ее можно понять.

«Это из-за нее я стала единственным, что у нее есть во всем мире», – подумала Сид, но вслух не сказала. Подобно многим людям, которые критикуют окружающих, призывая их быть более откровенными, она приберегала дебри скрытности для себя. В данном случае она называла их преданностью Иви; Рейчел, сама неспособная на манипуляции, ни за что бы не распознала стремление к ним в окружающих. Наконец Рейчел удовлетворенно вздохнула и сказала: «Как чудесно, что ты сейчас здесь!» так искренне и душевно, что Сид обняла ее и поцеловала впервые за этот день – изощренное удовольствие, которое обе они воспринимали по-разному.

Хью надеялся скрыть свои чувства, и тем не менее вид Сибил стал для него потрясением. Она лежала на спине, укрытая чистой простыней, волосы разметались по квадратной белой подушке, и рядом с этой белизной ее лицо выглядело серым, восковым, глаза были закрыты. Ему показалось, что она при смерти, но миссис Пирсон, ответившая на стук в дверь, объявила: «А вот и ваш муж пришел вас проведать, миссис Казалет» таким жизнерадостным тоном, словно ничего из ряда вон выходящего не случилось.

– А я пока сбегаю вниз, попрошу приготовить чай, – добавила она и поспешно удалилась.

Хью нашел взглядом стул и придвинул его к постели.

Услышав слова миссис Пирсон, она открыла глаза, но ее лицо по-прежнему было безучастным. Хью поцеловал ей руку, она слегка нахмурилась, снова закрыла глаза, и из-под ресниц медленно выкатились две слезы.

– Прости. Это были близнецы. Я поскользнулась. Прости, – она слегка поерзала на постели и поморщилась.

– Милая моя, все хорошо…

– Нет! Он пытался заставить ее дышать. Но она так и не смогла. Несмотря на все старания, она не ожила.

– Знаю, дорогая. А как наш милый мальчик? Можно мне взглянуть на него?

– Он там.

Пока Хью разглядывал профиль сына, который с серьезным видом спал, лежа на боку, Сибил продолжала:

– С ним-то все хорошо. С ним ничего не случилось! – И она добавила: – Но я же знаю, ты хотел дочь.

Он вернулся к ее кровати.

– Он чудесный. А у меня уже есть замечательная дочь.

– Она была настолько меньше его! Такая крошечная, жалкая… Когда я дотронулась до нее, головка была еще теплая. Никто бы ее не узнал… кроме меня. Знаешь, что мне захотелось сделать?

– Нет, – у него вдруг перехватило горло.

– Вернуть ее обратно в меня, чтобы уберечь, – она подняла на него полные слез глаза. – Мне так этого хотелось!

– А мне хочется взять тебя на руки, – ответил он, – но это непросто, ведь ты лежишь на спине… – и, не в силах сдержаться, он всхлипнул всухую, без слез, и закрыл лицо рукой.

Она сразу же привстала и придвинулась к нему.

– Все хорошо. Я хотела только, чтобы ты знал, а не… прошу, не горюй! Ведь не все же… он проснется, и ты увидишь, какой он красивый, а печалиться незачем… вспомни Полли, дорогой… – Она обняла его, словно оберегая от своего горя, и он начал осознавать его масштабы, и жалость к ней растворилась в ее любви. Он бережно уложил ее обратно на подушку, пригладил ей волосы, нежно поцеловал в губы, заверил, что она совершенно права, ведь у них есть Полли, и что он любит ее и их новорожденного сына. Когда вернулась миссис Пирсон с чаем, они держались за руки.

Услышав, что Полли и Саймон идут смотреть на нового братика, которого специально для этого перенесли в корзине в гардеробную Хью, остальные дети тоже запросились вместе с ними. Позднее, зайдя пожелать Лидии доброй ночи, Вилли услышала, как ее дочь обсуждает младенца с Невиллом.

– Да я просто не люблю их, и все, – заявлял Невилл. – И не понимаю, почему с ними все так носятся.

– Он такой… немножко красный и сморщенный, как крошечный старичок.

– Если он с самого начала такой, как думаешь, что из него вырастет?

– Аж в дрожь бросает, как подумаю.

– Тебя в дрожь бросает? – фыркнул он. – А меня не бросает. Я просто думаю, что он противный. Лучше завести лабрадора, чем такого…

– Невилл! Он же все-таки человеческое вещество.

– Может, да, а может, и нет.

В этот момент Вилли, придав лицу серьезное выражение, прервала их.

После того как Полли увидела своего новорожденного брата, Хью сказал, что ему надо с ней поговорить.

– Прямо сейчас? – Полли собиралась играть в монополию вместе с Луизой и Клэри.

– Да.

– Здесь?

– Я бы предложил пройтись по саду.

– Хорошо, папа. Я только скажу остальным. Встретимся в холле через пять секунд.

Он повел ее к скамейке возле теннисного корта, они сели. Последовала короткая пауза, Полли встревожилась.

– Папа, в чем дело? – Его лицо осунулось и заметно постарело, как бывало при сильной усталости. – Ничего плохого не случилось?

– Вообще-то случилось.

Она схватила его за рукав.

– Что-нибудь с мамой? Ты же не разрешил мне повидаться с ней! Она… с ней… все хорошо, да?

– Да-да, – поспешил заверить он, потрясенный выражением ее лица. – Мама просто очень-очень устала. И уснула, а я не хотел ее ненароком разбудить. Завтра утром ты ее увидишь. Нет, я о другом… – И он рассказал ей старательно продуманную историю. О том, как он заехал домой за детскими вещами, а когда проходил мимо ее комнаты, увидел Помпея, лежащего на кровати, зашел погладить его и обнаружил, что тот мертв – наверное, он просто тихо умер во сне, и это очень грустно, но ему кажется, что для кота такая смерть – самая легкая.

– Он ничего не почувствовал, Полл, просто уснул и не проснулся, поэтому, – добавил он, вглядываясь в ее глаза, – ему было гораздо легче умереть, чем тебе – перенести его смерть.

– А это, конечно, гораздо лучше, чем наоборот, – согласилась она. Ее лицо побледнело, губы дрожали. – Но как это ужасно для тебя! Просто подойти и обнаружить, что его уже нет! Бедный папа! – Она обняла его обеими руками и горько расплакалась. – Несчастный Помпей умер! Он ведь был еще не старый… почему он умер вот так? Может, решил, что я не вернусь, и…

– А я уверен, что дело не в этом. И потом, мы не знаем точно, сколько лет ему было. Может, он только казался еще не старым. – Помпей попал в дом в пакете, как подарок от крестной Полли, Рейчел, на ее девятый день рождения. – Он ведь был уже взрослым, когда достался тебе.

– Да… Наверное, для тебя это был ужасный шок.

– Точно. Дать тебе платок?

Она взяла платок и дважды высморкалась.

– Он, наверное, прожил все свои девять жизней… Папа! А ты… ты ведь не выбросил его, да?

– Господи, нет, конечно! И даже привез сюда. Я подумал, что ты захочешь похоронить его с почестями.

Она взглянула на него с такой искренней благодарностью, что у него дрогнуло сердце.

– Да, – кивнула она, – мне бы очень этого хотелось.

На обратном пути к дому они говорили об удивительной жизни (или жизнях) Помпея: он трижды попадал под машину, однажды просидел на верхушке дерева два дня, пока его не сняли пожарные, пробыл под замком в винном погребе неизвестно сколько…

– Но это всего пять, – грустно сосчитала Полли.

– Наверное, еще несколько он прожил до встречи с тобой.

– Да, скорее всего.

У самого дома она сказала:

– Папа, я вот что подумала: может, иметь девять жизней еще не значит, что их должен прожить один и тот же кот. Может, это просто означает, что он будет девятью разными котами. Ну, то есть еще восемью.

– Может быть. Так или иначе, – заключил он, – если вдруг увидишь котенка, похожего на Помпея в его следующей жизни, скажи мне, и я куплю его для тебя.

– Ой, папа, правда? Я буду смотреть во все глаза!

Так началось лето, которое в памяти многих участников этих событий слилось с чередой других таких же, и запомнилось главным образом как лето, когда родился маленький Уильям, а его сестра не выжила. А Полли помнила его, как лето, когда умер Помпей, и ему устроили пышные похороны; старый Уильям Казалет – как лето, когда он наконец добил сделку с куплей-продажей фермы Милл-Фарм ниже по дороге. Эдвард – как лето, когда он, подменяя Хью в конторе, впервые встретил Диану. Луиза – как лето, когда с ней впервые случилось «женское проклятие». Тедди – как лето, когда он впервые убил выстрелом кролика и у него начал смешно ломаться голос. Лидии – как лето, когда мальчишки заперли ее во фруктовой сетке и забыли и ушли играть в хоккей на велосипедах, а потом обедать, и ее хватились, только когда пол-обеда уже прошло (у няни как раз был выходной), а она к тому времени успела сообразить, что когда кончится крыжовник, она умрет от голода. Сид – как лето, когда она наконец поняла, что Рейчел никогда не расстанется со своими родителями, а она, Сид, никогда не расстанется с Рейчел. Невилл – как лето, когда у него выпал шатающийся зуб (он как раз ехал на двухколесном велосипеде, тормозить на котором еще не научился и мог остановиться, только врезавшись во что-нибудь, и при этом проглотил зуб, но никому не решился сказать об этом и в страхе ждал, когда он укусит его изнутри). Руперт – как лето, когда он осознал, что, женившись на Зоуи, он потерял шанс всерьез заняться живописью и отныне вынужден держаться за свое место преподавателя, чтобы обеспечивать ее хотя бы тем, что она считала «самым необходимым». Вилли – как лето, когда она так извелась от скуки, что начала сама учиться играть на скрипке и собрала модель клипера Cutty Sark с точным соблюдением масштаба, но чересчур большую, чтобы поместить ее в бутылку, как ей удалось сделать с кораблем поменьше предыдущим летом. Саймон – как лето, когда на каникулах папа учил его водить машину, и они катались на «бьюике» туда-сюда по подъездной дорожке. Зоуи – как кошмарное лето, когда у нее была трехнедельная задержка, и она уже боялась, что забеременела. Дюши – как лето, когда впервые зацвел древовидный пион. Клэри – как лето, когда она сломала руку, свалившись с Джоуи, потому что Луиза учила ее ездить верхом, и как она ходила во сне и забрела в столовую во время ужина взрослых, но думала, что это ей снится, а папа подхватил ее на руки и отнес в постель. Рейчел – как лето, когда она впервые увидела, как появляются на свет дети, а также как лето, когда спина начала по-настоящему серьезно подводить ее и с тех пор до конца ее дней переставала болеть лишь изредка. А Уиллу, для которого это лето стало первым, оно не запомнилось ничем.