Лора постоянно находится «на коротком поводке»; вся ее жизнь крутится вокруг болезни. «Кстати о привязанностях: мне надо, чтобы те, кого я люблю, могли сами о себе позаботиться, потому что забота о них отнимает у меня слишком много сил, и я не в состоянии отвечать за каждую мелкую обиду, которую кто-то почувствует. Разве не ужасно так относиться к любви? С профессиональной жизнью то же самое – приступаешь к работе и быстро вынужден увольняться, и промежуток может оказаться длинным. Кто желает слушать о том, как ты надеешься на новое лекарство? Как ты можешь рассчитывать на понимание? Еще до того, как я заболела сама, я очень дружила с человеком, страдавшим депрессией. Я прислушивалась к каждому его слову, мы словно бы говорили на одном языке, до тех пор, пока я не поняла: язык, на котором говорит, учит тебя депрессия, совершенно иной».

Следующие несколько месяцев Лора, похоже, провела в борьбе с чем-то, что вот-вот готово было наступить. Между тем мы с ней все теснее сходились. Я узнал, что подростком она подвергалась домогательствам, в 20 с небольшим пережила изнасилование и оба эти опыта оставили глубокие следы. В 26 она вышла замуж, а на следующий год ее настигла первая депрессия. Мужу оказалось не под силу бороться с ее недугом, и она справлялась при помощи выпивки. Осенью появились легкие признаки маниакальности, и Лора обратилась к врачу. Тот сказал ей, что она слишком напряжена, и прописал валиум. «Маниакальность обволакивала мой мозг, а вот тело было жестоко заторможено», – рассказала она мне. Месяц спустя на вечеринке, которую они с мужем устроили по случаю Рождества, она впала в ярость и запустила в мужа форелевым муссом. Потом поднялась наверх и проглотила весь свой запас валиума. Муж отвез ее в больницу «скорой помощи» и сказал тамошнему персоналу, что не может справиться с ней; ее поместили в психиатрическое отделение, где она и встретила Рождество. Когда Лора вернулась домой, накачанная лекарствами, «брак закончился. Мы кое-как прожили еще год. На следующее Рождество мы отправились в Париж. За ужином я смотрела на него и думала: “Сегодня я ничуть не счастливее, чем год назад в больнице”». Она ушла от мужа; довольно быстро встретила нового мужчину и переехала к нему в Остин. Депрессия случалась у нее регулярно, не реже раза в год.

В сентябре 1998 года Лора написала мне о коротком приступе «жуткой летаргической тревожности». В середине октября она начала впадать в депрессию и отлично понимала это. «Депрессия моя еще полностью не разгулялась, но я понемногу сползаю в нее – я хочу сказать, мне приходится специально и все сильнее фокусироваться на каждом деле, за которое я берусь. Я еще не полностью в депрессии, но точно качусь вниз». Лора начала принимать веллбутрин. «Как я ненавижу это состояние, когда кажется, что ты от всего далеко», – жаловалась она. Вскоре ей пришлось целые дни проводить в постели. Лекарства опять перестали действовать. Она отказалась от лишних знакомств и сосредоточилась на своих собаках. «Когда депрессия сводит на нет мои обычные желания – потребность в смехе, сексе, пище, – только собаки дают мне почувствовать что-то возвышенное».

В начале ноября она возмущалась: «Теперь я только принимаю ванну, потому что струи воды из душа по утрам – это слишком; сейчас мне кажется, что жестоко так начинать день. Водить машину слишком трудно. Точно так же трудно пользоваться банкоматом, ходить за покупками – перечисли сам». Чтобы отвлечься, она взяла у кого-то почитать «Волшебник из страны Оз», однако «грустные места заставляли меня плакать». Аппетит совершенно пропал. «Сегодня я съела немного тунца, но тут же меня вырвало, поэтому я ограничилась рисом, который варила для собак». Лора жаловалась, что даже от похода к врачу чувствует себя плохо. «Трудно честно рассказать ему, как я себя чувствую, потому что мне не хочется подводить его».

Мы продолжали переписываться ежедневно. Однажды я спросил Лору, не трудно ли ей писать. «Уделять внимание другим, – ответила она, – самый простой способ привлечь внимание к себе. Кроме того, это самый простой способ дать себе хоть какую-то перспективу на будущее. Мне необходимо делиться моей одержимостью самой с собой. Я так остро ощущаю ее в себе, что каждый раз, нажимая на клавишу “я”, морщусь: ой! ой! Таким образом, целый день уходит на то, чтобы ЗАСТАВИТЬ себя делать самые простые вещи и определить, насколько серьезно мое положение. У меня действительно депрессия? Или я просто ленюсь? Эта тревожность, она потому, что было слишком много кофе или из-за антидепрессантов? От этого бесконечного оценивания себя я начинаю плакать. Всех волнует, что они ничем не могут помочь, кроме как своим присутствием. Чтобы не сойти с ума, я рассчитываю только на электронную почту! Восклицательный знак – маленькая ложь».

Неделей позже: «Сейчас десять утра, и меня переполняют мысли о сегодняшнем дне. Я стараюсь, стараюсь. Я хожу, готовая заплакать, и твержу: “ничего! ничего!” и делаю глубокие вдохи. Моя цель – сохранить себя между самоанализом и саморазрушением. Мне кажется, что я сосу из людей соки, в том числе и из вас. Вот сколько всего я прошу, не давая ничего взамен. Думаю, если я надену любимую одежду, и зачешу волосы назад, и возьму собак, то почувствую себя настолько уверенной, чтобы пойти в магазин и купить апельсинового сока».

Перед Днем благодарения Лора написала: «Я сегодня просматривала старые фотографии, и мне показалось, что это кадры чьей-то чужой жизни. На какие компромиссы заставляют идти лекарства». Но вскоре ей стало немного лучше. «Сегодня было несколько хороших моментов, – написала она в конце месяца. – Побольше бы, умоляю, уж не знаю, кто их распределяет. Я смогла идти в толпе и не стеснялась». На следующий день случился небольшой рецидив. «Я чувствовала себя лучше и понадеялась, что это начало чего-то чудесного, но сегодня меня захлестнула тревожность. Сосет под ложечкой: как бы не свалиться обратно. Но я все-таки не теряю надежду, и это помогает». На следующий день стало хуже. «Настроение у меня мрачное. С утра ужас, и жалкая беспомощность до вечера». Она описала, как ходила со своим возлюбленным в парк. «Он купил буклет, в котором обозначены все растения. Про одно дерево там было сказано: все части смертельно ядовиты. Я подумала: вот бы найти это дерево, сжевать листок-другой, подойти к краю скалы и упасть вниз. Как я скучаю по Лоре, которая любила нарядиться в купальник и улечься на солнышке, глядя в голубое-голубое небо! Ее выдернула из меня какая-то дьявольская ведьма, а взамен засунула какую-то мерзкую девицу! Депрессия унесла то, что я действительно любила в себе (а этого не так-то много). Чувствовать беспомощность и отчаяние – это просто медленно умирать. Я тем временем пытаюсь пробиться сквозь нагромождения ужаса. И я понимаю, почему говорят “тем”».

А неделю спустя Лоре стало значительно лучше. Затем внезапно она потеряла голову в супермаркете 7-Eleven, когда кассир пропустил вперед нее другого покупателя. Совершенно не свойственным ей образом она завопила: «Господи Иисусе! Это порядочный магазин или гребаный ларек с хот-догами?» И ушла, бросив свою газировку. «Это как скалолазание. Я так устала говорить об этом, думать об этом». Когда возлюбленный сказал ей, что любит ее, она расплакалась. На следующий день она почувствовала себя хорошо, дважды поела и купила пару носков. Они пошли в парк, и вдруг ей ужасно захотелось покачаться на качелях. «После прошлой недели, когда я все время чувствовала, что вот-вот рухну обратно, качаться было так чудесно. Совершенно противоположное ощущение: в ушах свистит, в груди покалывает, точно пролетаешь вершину холма на машине. И вообще прекрасно делать что-то такое простое; я начала чувствовать себя немножко собой, вернулось чувство легкости, ловкости, скорости. Я не жду от жизни слишком многого, но вот это чувство отсутствия пустых тревог, необъяснимого груза печали, оно такое богатое и реальное, что вдруг мне расхотелось плакать. Я знаю, что другие чувства вернутся, но, думаю, сегодня я получила от Бога и качелей передышку, напоминание терпеть и не терять надежды на то, что хорошее сбудется». В декабре она плохо среагировала на литий – кожа стала нестерпимо сухой. Лора снизила дозу, продолжая принимать нейронтин (Neurontin). Он, кажется, помог. «Перемещение к центру, к центру, который называется “я” – это хорошо и реально», – написала она.

В следующем октябре мы наконец встретились. Лора приехала к матери в Уотерфорд, красивый старинный городок близ Вашингтона, в котором выросла. За это время я так привязался к ней, что даже не верил, что мы никогда не встречались. Я сел в поезд, она встретила меня на станции вместе со своим приятелем Уолтом, которого я тоже увидел в первый раз. Лора оказалась стройной, красивой блондинкой. Приезд к родным всколыхнул слишком много воспоминаний, и она чувствовала себя не слишком хорошо. Она была тревожна, так тревожна, что с трудом говорила. Хриплым шепотом пожаловалась на свое состояние. Каждое движение явно давалось ей с огромным трудом. Она сказала, что уже неделю ей становится все хуже. Я спросил, не слишком ли ей тяжело мое присутствие, она заверила, что нет. Мы пошли пообедать, Лора заказала мидии. Но есть не смогла: руки страшно дрожали. Пытаясь поднести ко рту раковину, она облилась соусом. Есть мидии и одновременно разговаривать она никак не могла, поэтому мы болтали с Уолтом. Он описал ее постепенное сползание в течение недели, а Лора отрывистыми звуками выражала свое согласие. Она уже покончила с мидиями и сосредоточилась на бокале белого вина. Я был потрясен: она предупредила, что дело плохо, но к такой ее опустошенности я был не готов.

Мы подвезли Уолта, а потом я сел за руль Лориной машины, так как руки у нее ходили ходуном. Когда мы добрались до дома, мать уже стала беспокоиться. Мы с Лорой разговаривали, но разговор то и дело сбивался, она произносила фразы как будто издалека. Потом мы смотрели фотографии, и вдруг ее заело. Ничего такого я прежде не видел и даже представить себе не мог. Она показывала мне, кто есть кто на фотографии, и внезапно принялась повторять: «Это Джеральдина», и снова, показывая пальцем: «Это Джеральдина», и еще раз, и еще, причем каждый раз произносила это имя все дольше. Лицо застыло: казалось, ей трудно шевелить губами. Я позвал ее мать и брата Майкла. Майкл положил руки ей на плечи и сказал: «Все хорошо, Лора. Все хорошо». Кое-как мы затащили ее наверх, она все повторяла: «Это Джеральдина». Мать сняла с нее перепачканную мидиями одежду, уложила ее в кровать, села рядом и принялась гладить ей руки. Не такой нашей встречи я ожидал.

Как потом выяснилось, некоторые ее лекарства плохо сочетались между собой, это и вызвало ее странную скованность. Они стали причиной ее заторможенности днем, потери речи, гипертревожности. К концу дня, когда худшее уже было позади, она заметила: «Все краски вытекли из моей души, все то, что я любила в себе. Я всего лишь пустая оболочка того, чем я когда-то была». Вскоре ей назначили новый режим. Но до самого Рождества она не пришла в себя, а потом, в марте 2000 года, такой же приступ повторился. «Это так страшно, – написала мне Лора, – так унизительно. В самом деле ужасно, когда самое лучшее, что ты можешь о себе сказать, это что ты не в конвульсиях». Через полгода – новый приступ. «Я не могу больше собирать по кусочкам свою жизнь, – писала Лора. – Я так боюсь приступов, что все время в тревоге. Сегодня я поехала на работу, и меня вырвало прямо в машине. Пришлось вернуться, переодеться. Я опоздала и сказала, что у меня был приступ, а они наложили на меня дисциплинарное взыскание. Врач хочет, чтобы я принимала валиум, а я от него теряю сознание. Вот так я теперь живу. И так я буду жить всегда, с этими жуткими прыжками в ад. Ужасные воспоминания. Вынесу я такую жизнь?»

Выдержу ли такую жизнь я? Ну а выдержит ли хоть кто-то жизнь со своими трудностями? В конце концов, большинство выдерживает. Мы движемся вперед. Голоса из прошлого, как и голоса умерших, доносятся до нас, чтобы пожаловаться на непостоянство и смену лет. Когда я печален, я помню слишком многое и слишком хорошо: в основном мою маму и каким я был, когда мы сидели в кухне и болтали с моего пятилетнего возраста до ее смерти, когда мне было 27; как ежегодно расцветал рождественский кактус моей бабушки, пока она не умерла, когда мне было 25; поездку в Париж в середине восьмидесятых с маминой подругой Сэнди, которая хотела подарить свою зеленую соломенную шляпу Жанне д’Арк, а два года спустя умерла; двоюродного дедушку Дона и двоюродную бабушку Бетти и шоколад в верхнем ящике их буфета; папиных двоюродных Хелен и Алана, тетю Дороти и всех остальных, кого больше нет. Я слышу голоса умерших все время. По ночам все они, а также все мои прошлые «я» приходят навестить меня, а когда я, проснувшись, понимаю, что мы с ними в разных мирах, меня охватывает странная тоска, гораздо более сильная, чем обычная печаль, и очень близкая, хотя и всего на несколько моментов, к мукам депрессии. И хотя я скучаю по ним, по тому прошлому, которое они создавали для меня и вместе со мной, путь к их отсутствующей любви лежит, я знаю, через жизнь, через способность выстоять. И депрессия ли состояние, когда я думаю, что предпочел бы уйти туда, куда они ушли, и прекратить эту маниакальную борьбу за то, чтобы оставаться живым? Или это просто часть жизни – продолжать жить тогда, когда выдержать невозможно?

Я нахожу мысль о прошлом, о реальности уходящего времени невероятно трудной. В моем доме полно книг, которые я не могу читать, записей, которые я не могу слушать, фотографий, которые я не могу рассматривать, потому что они слишком сильно связаны с прошлым. Встречаясь с друзьями из колледжа, я стараюсь поменьше говорить с ними о колледже, потому что я был тогда очень счастлив. Нет, не гораздо счастливее, чем сейчас, но таким счастьем, особенным и необычным в своих оттенках, которое никогда не повторится. То великолепие юности пожирает меня. Я бьюсь о стены былой радости, и жить с прошедшей радостью гораздо труднее, чем с прошедшей болью. Думать об ужасных временах, которые миновали… да, посттравматический стресс очень тяжелая вещь, но для меня травмы прошлого, благодарение небесам, далеки. А вот минувшая радость здесь, со мной. Память о добрых временах с людьми, которых больше нет в живых или которые перестали быть самими собой, – вот что приносит мне сейчас самую худшую боль. Не заставляйте меня помнить, говорю я обломкам былой радости. Депрессия может стать последствием былых радостей точно так же, как и былых страданий. Есть и такая вещь, как пост-радостный стресс. Худшее в депрессии – это настоящее, которое не в состоянии отрешиться от прошлого, которое оно идеализирует или над которым рыдает.

Глава третья
Лечение

Есть два основных метода лечения депрессии: разговорная терапия и физическое вмешательство, включающее в себя как медикаментозную, так и электросудорожную терапию (ЭСТ). Совмещать психосоциальный и психофармакологический подходы к депрессии трудно, но необходимо. Чрезвычайно опасно, что многие люди относятся к ним по принципу «или – или». Медикаментозное лечение и психотерапия не должны соревноваться за ограниченную популяцию страдающих депрессией; они должны дополнять друг друга, применяться совместно или по отдельности в зависимости от состояния больного. Однако биопсихосоциальная методика инклюзивной терапии по-прежнему ускользает от нас. Последствия этого не поддаются оценке. Психиатры взяли моду сначала объявлять вам причины вашей депрессии (среди самых популярных – низкое содержание серотонина и детская травма), а потом на их основе, словно тут есть какая-то связь, методы лечения; однако все это чепуха. «Я не верю, что если причины ваших проблем психологические, вам нужно именно психологическое лечение; не верю также, что если причины биологические, то лечение должно быть биологическим», – утверждает Эллен Френк из Питтсбургского университета. Поразительно, что те, кого вылечили от депрессии психотерапевтическими методами, демонстрируют точно такие же биологические изменения (например, на энцефалограмме (ЭЭГ) во время сна), как и те, кого лечили медикаментами.

В то время как традиционные психиатры рассматривают депрессию как часть личности пациента и пытаются изменить структуру этой личности, психофармакология в ее чистом виде смотрит на болезнь как на вызванный внешними причинами дисбаланс, который можно нормализовать без вмешательства в личность. Антрополог Т. М. Лурман недавно написала об опасности, которую несет такой раскол в современной психиатрии: «Психиатрам следовало бы относиться к этим подходам как к разным инструментам в одном наборе. Хотя их учили, что это инструменты разные, основаны на разных моделях и предназначены для разных целей»^[80]. «Психиатрия, – отмечает Уильям Норманд, практикующий психоаналитик, который использует медикаменты, когда чувствует, что они могут принести пользу, – отойдя от безмозглости, пришла к бездушности»^[81], имея в виду, что практикующие психиатры, ранее отрицавшие психофизиологию мозга и занимавшиеся исключительно эмоциями, теперь отрицают эмоциональную составляющую психики, сосредоточившись на химии мозга. Конфликт между психодинамической и медикаментозной терапией – это, вне всякого сомнения, конфликт моральных установок. Мы склонны принимать как непреложный факт, что если проблема поддается психотерапевтическому диалогу, то ее следует преодолевать с помощью простых усилий, а вот если она решается только под воздействием химикатов, то тут ничего не поделаешь и никаких усилий не требуется. Верно, что почти в каждой депрессии есть доля вины больного, как и то, что почти всякую депрессию можно преодолеть, приложив усилия. Антидепрессанты помогают тем, кто сам себе помогает. Слишком насилуя себя, ты сделаешь себе только хуже, однако чтобы выкарабкаться, нужно потрудиться. Лекарства и психотерапию следует применять по мере необходимости. Не нужно ни чересчур винить, ни полностью извинять себя. Мелвин Макиннис, психиатр из больницы Джона Хопкинса, говорит о «воле, эмоциях и сознании», циклично сменяющих друг друга, почти как биоритмы. Эмоции воздействуют на волю и сознание, но не одолевают их.

Разговорная психотерапия выросла из психоанализа, который в свою очередь произошел от ритуального проговаривания опасных мыслей, которое первой стала практиковать церковь. Психоанализ – это метод лечения, при помощи слов раскапывающий старую травму, которая и вызвала невроз. Обычно он требует очень много времени – стандартно четыре-пять часов в неделю – и сосредоточен на вытаскивании на свет бессознательного. Сейчас модно ругать Фрейда и психодинамические теории, которые пришли к нам от него, однако на самом деле его методика великолепна, хотя и не лишена недостатков. По словам Лурман, она отличается «пониманием сложности человеческой натуры, ее глубины и сильного желания бороться против собственных отрицаний, уважением к нелегкой жизни людей». Споря друг с другом о специфике работ Фрейда и обвиняя его в предрассудках, свойственных его времени, они оставляют без внимания фундаментальные истины его книг, его великое смирение: признание того, что мы часто не знаем мотивации нашей жизни и являемся узниками того, чего сами не понимаем. Мы в состоянии познать только небольшую часть собственных побуждений и еще меньшую часть побуждений других. Если взять у Фрейда только это – и назвать эту побудительную силу «подсознательным» или «разрегуляцией определенных мозговых циклов», – мы получим основу для изучения душевной болезни.

Психоанализ полезен для объяснения многих вещей, однако изменить их он не может. Мощная энергия психоанализа будет потрачена зря, если цель пациента – мгновенное изменение настроения. Когда я слышу о лечении депрессии с помощью психоанализа, мне представляется некто, стоящий на песчаной отмели и палящий из пулемета по приливной волне. И все же психодинамическая терапия, выросшая из психоанализа, играет достаточно важную роль. Неизученную жизнь не привести в норму без тщательного изучения, и тут психоанализ, который и представляет собой такое изучение, дает богатый материал. Наиболее эффективны такие школы психотерапии, в которых клиент разговаривает с врачом о своих чувствах и переживаниях в данный конкретный момент. Долгие годы разговаривать о депрессии считалось лучшим методом ее лечения. Так лечат и сейчас. «Делайте записи, – писала Вирджиния Вулф в книге «Годы», – и боль проходит». Это и есть основа большей части психотерапии. Роль врача – внимательно слушать, когда клиент разбирается в своих истинных побудительных мотивах, чтобы понять, почему он поступает так, как он поступает. Большинство психодинамических практик основано на принципе, что назвать что-то – хороший способ преодолеть это и что знать источник проблемы полезно для ее решения. Но эта терапия не останавливается на знании: они учат, как с помощью знания добиться исцеления. Например, врач может высказывать безоценочные суждения, которые подталкивают клиента к изменению поведения и улучшению качества его жизни. Депрессию нередко провоцирует одиночество. Хороший психотерапевт помогает больному наладить связь с окружающими людьми, структуры поддержки, которые ослабят депрессию.

Есть и такие упертые люди, для которых эмоциональная открытость лишена смысла. «Кому есть дело до побуждений и причин? – задает вопрос один из ведущих психофармакологов Доналд Клейн из Колумбийского университета. – Никто до сих пор не обскакал Фрейда, потому что ни у кого нет теории, хоть сколько-нибудь лучшей, чем его теория внутриличностного конфликта. Дело в том, что теперь мы можем это лечить. А философствовать о том, откуда он взялся, не приносит решительно никакого терапевтического эффекта».

То, что медикаменты сделали нас гораздо свободнее, верно, однако нужно все-таки знать причины болезни. Стивен Хаймен, директор Центра психического здоровья, говорит: «При сердечно-сосудистых заболеваниях бы не просто выписываем лекарства. Мы советует пациентам снижать холестерин, предлагаем им физические упражнения, предлагаем соблюдать диету и контролировать стресс. Комбинаторный процесс не уникален для душевных заболеваний. Спор приверженцев медикаментов с приверженцами психотерапии просто смешон. И то, и другое – вопросы опыта. Мое философское убеждение, что оба метода должны отлично работать вместе, потому что медикаменты делают людей более восприимчивыми к психотерапии, помогают закрутить идущую вверх спираль»^[82]. Эллен Франк провела несколько исследований, доказывающих, что психотерапия гораздо менее эффективно, чем лекарства, вытаскивает людей из депрессии, но она очень эффективна для профилактики рецидивов. Хотя данные в этой области противоречивы, все же можно утверждать, что сочетание психотерапии с лекарствами действует лучше, чем первая и вторые по отдельности. «Такова стратегия предотвращения следующего эпизода депрессии, – отмечает она. – Страшит то, что неясно, насколько в будущем здравоохранение воспримет комплексный подход». Недавнее исследование Мартина Келлера с психологического факультета Университета Брауна, работающего с группой ученых из разных университетов, установило, что менее половины больных депрессией добивались значительного улучшения с помощью лекарств, менее половины добивались того же с помощью когнитивно-бихевиоральной терапии, и более 80 % испытали серьезное улучшение при применении обоих методов. Доводы в пользу комбинированного лечения практически невозможно оспорить. Роберт Клицман из Колумбийского университета настойчиво подчеркивает: «Прозак не должен устранять прозрения, он должен делать их возможными». А Лурман пишет: «Врачи знают, что их учили видеть и понимать причудливость страдания, но им позволено всего лишь сунуть его жертве биомедицинский леденец и повернуться к ней спиной».

Если ваше впадение в депрессию спровоцировало реальное переживание, вам как человеку необходимо понять его, даже если вы больше ничего такого не переживаете; ограничение переживания, достигнутое приемом химических препаратов, не равносильно выздоровлению. Повышенного внимания требует и сама проблема, и факт ее наличия. В нашу приверженную лекарствам эпоху, вероятно, исцелится больше людей, даже, вероятно, повысится общий уровень здоровья. Но крайне опасно отправлять разговорную терапию в пыльный чулан. Терапия позволяет пациенту осознать полученное путем приема лекарств новое «я» и примириться с потерей «я», случившейся вследствие депрессивного срыва. Требуется возродиться после депрессивного эпизода, требуется освоить поведение, которое защитит от рецидива. К жизни нужно начать относиться иначе, чем до болезни. «В любых обстоятельствах сложно регулировать свою жизнь, сон, режим питания, физические нагрузки, – отмечает Норман Розенталь из Центра психического здоровья. – Представьте, насколько это тяжело в депрессии! Чтобы добиться этого, вам нужен психотерапевт как своего рода тренер. Депрессия – это не выбор образа жизни, а болезнь, и, чтобы пережить ее, вам нужна помощь». «Лекарства лечат депрессию, – сказала мне моя психотерапевт. – А я лечу людей в депрессии». Что вас успокаивает? Что усиливает ваши симптомы? С точки зрения медикаментозного лечения нет большой разницы между депрессией, случившийся из-за смерти близких, и той, которая произошла из-за того, что разладился двухнедельный роман. И хотя в первом случае болезненная реакция выглядит более объяснимой, чем во втором, протекают они практически одинаково. Как говорит Силвия Симпсон, врач больницы Джона Хопкинса, «если это похоже на депрессию, лечите это как депрессию».

Когда я начал скатываться во второй срыв, я прекратил психоанализ и остался без психотерапевта. Все говорили мне, что необходимо найти нового. Найти психотерапевта непростая задача, даже когда ты в хорошей форме и можешь нормально общаться, а уж когда ты на пороге тяжелой депрессии, это и вовсе бесперспективно. Найти хорошего психотерапевта очень важно. Я перепробовал за шесть недель одиннадцать. И каждому из них я пел литанию моих жалоб, пока мне не стало казаться, что я читаю со сцены чей-то чужой монолог. Одни из этих психотерапевтов казались мудрыми. Другие – чудаковатыми. У одной женщины вся мебель в кабинете была покрыта полиэтиленом для защиты от собак; она все предлагала мне неаппетитные куски фаршированной рыбы из пластикового контейнера. Когда одна из собак написала на мой ботинок, я ушел. Один мужчина дал мне неправильный адрес («Ах да! раньше мой кабинет находился там»), а другой заявил, что никаких проблем у меня нет и не следует вешать нос. Были среди них дама, которая сказала, что не верит в эмоции, и мужчина, который, похоже, верил только в них и ни во что более. Встретились мне когнитивист, фрейдист, который весь сеанс грыз ногти, юнгианец и самоучка. Один без конца прерывал меня, чтобы сообщить, что я в точности, как он сам. Некоторые просто не понимали, когда я пытался объяснить, кто я такой. Я привык думать, что мои твердо стоящие на ногах друзья ходят к хорошим психотерапевтам. Но выяснилось, что большинство из этих крепко стоящих на ногах людей, имеющих нормальные отношения с мужьями и женами, выстраивают, надо полагать, для равновесия, чрезвычайно странные отношения с очень странными докторами. «Мы пытаемся сравнить действенность лекарств и психотерапии, – говорит Стивен Хайман. – Но разве мы сравнивали действенность блестящих психотерапевтов и некомпетентных? В этом мы все первооткрыватели».

Наугад я выбрал доктора, на которого с тех пор не нарадуюсь, – человека с острым интеллектом и проблесками истинного человеколюбия. Я выбрал его, потому что он показался умным и понимающим. Имея печальный опыт общения с психотерапевтом, которая удерживала меня от приема лекарств, жизненно мне необходимых, и прекратила сеансы, когда я начал их принимать, я поначалу осторожничал, и мне понадобились добрые три, а то и четыре года, чтобы научиться ему доверять. Он стойко переносил периоды моих обострений и кризисов. Он радовался хорошим периодам. Я высоко ценю чувство юмора в тех, с кем вынужден проводить много времени. Он отлично сработался с моим психофармакологом. И наконец, он убедил меня в том, что он знает, что делает, и действительно хочет помочь. Правда, стоило отказаться от десяти предыдущих. Не ходите к психотерапевту, который вам не нравится. Люди, которые вам не нравятся, не смогут помочь, как бы компетентны они ни были. Если вам кажется, что вы знаете больше, чем ваш врач, то, вероятнее всего, так и есть: ученая степень по психиатрии или психологии не является гарантией гениальности. Выбирайте психотерапевта с крайней осторожностью. Представить себе невозможно, сколько людей, готовых ехать на машине 20 минут в ту самую химчистку или жалующихся, что в супермаркете нет их тех самых консервированных помидоров, берут психотерапевта, словно это второстепенный обслуживающий персонал. Помните, этому человеку вы вручаете вашу душу. Помните также, что психотерапевту вы должны рассказать то, что не можете показать. «Гораздо труднее, – писала мне Лора Андерсон, – доверять кому-нибудь, когда проблема так туманна, что не можешь сказать, понимает ли он ее. И ему тоже гораздо труднее доверять вам». Я теперь легко поддаюсь контролю психотерапевта, даже когда чувствую полуночную тоску. Я сажусь прямо и не плачу. Я посмеиваюсь над собой и прибегаю к юмору висельника, предпринимая нелепые попытки понравиться тем, кто меня лечит, людям, которые совсем не хотят, чтобы я им нравился. Иной раз мне кажется, что психиатры не верят мне, когда я рассказываю о моих ощущениях, поскольку я слышу сомнение и в собственном голосе. Могу себе представить, как ненавидят они эту толстую социальную кожу, через которую так слабо пробиваются мои истинные чувства. Хотелось бы мне отпустить эмоции на волю в кабинете психотерапевта. Но мне никогда не удавалось ощутить место, где происходят сеансы, как личное пространство. То, как я говорю, например, со своим братом, невозможно с доктором. Мне это кажется слишком небезопасным. И лишь случайно, иногда пробиваются проблески моей истинной сущности, и то не в рассказе, а из его сюжета.

Один из способов оценить психиатра – понаблюдать, как он оценивает вас. Искусство начального скрининга состоит в задавании правильных вопросов. Я не присутствовал на конфиденциальных беседах психиатров с пациентами, однако не раз был свидетелем поступления людей в больницу, и меня поражает разнообразие подходов к депрессивным пациентам. Большинство хороших психиатров, как я видел, начинают с того, что дают пациентам рассказать свою историю, а потом сразу же переходят к тщательно продуманному интервью, из которого получают нужную им информацию. Умение правильно провести такое интервью – один из главных навыков хороших клиницистов. Сильвия Симпсон, врач больницы Джона Хопкинса, в десятиминутном интервью установила, что поступившая пациентка, только что предпринявшая попытку самоубийства, страдает биполярным расстройством. А лечивший ее в течение пяти лет психиатр не выявил этого основополагающего факта и прописывал ей антидепрессанты без нормотоников (стабилизаторов настроения) – методика, совсем не подходящая для биполярников, у которых она часто вызывает смешанные состояния ажитации. Я потом спросил об этом у Симпсон, и она пояснила: «Чтобы выработать такие вопросы, нужны годы напряженной работы». Позднее я присутствовал при том, как Генри Маккертис, глава психиатрического отделения больницы Гарлема, интервьюировал бездомных. По меньшей мере десять минут из двадцатиминутной беседы он задавал подробнейшие вопросы о том, где и когда человек жил. Когда я спросил его, зачем он так подробно выспрашивает об этом, он ответил: «Те, кто долго жил в одном месте и стал бездомным в силу каких-то обстоятельств, способны вести упорядоченную жизнь; им нужна главным образом социальная помощь. Те же, кто долго бродяжничал, кто регулярно оказывался бездомным или не может вспомнить, где жил, вероятнее всего, страдают тяжелым скрытым недугом, и им нужна помощь психиатрическая». Мне повезло: у меня хорошая страховка, включающая еженедельные посещения психотерапевта и ежемесячные – психофармаколога. Между тем большинство страховых фондов сосредоточены на сравнительно дешевых лекарствах. Они редко предлагают психотерапию или госпитализацию, требующие много времени и обходящиеся дорого.

Две методики психотерапии дают наилучшие результаты в лечении депрессии: когнитивно-бихевиоральная терапия, или когнитивно-поведенческая (cognitive-behavioral therapy, CBT), и личностно-ориентированная (interpersonal therapy, IPT). Первая – вид психодинамической терапии, основанный на поведенческих и душевных реакциях на внешние события как в настоящем, так и в детстве и сосредоточенный на объективации. Автор методики – Аарон Бек^[83] из Пенсильванского университета. Сейчас она широко используется и в США, и в Западной Европе. Бек предположил, что представления человека о самом себе нередко носят деструктивный характер, и если заставить его мыслить определенным образом, можно изменить его реальность. Такую методику один из разработчиков назвал «выученным оптимизмом»^[84]. Бек считает депрессию следствием искаженной логики и уверен, что корректировка негативных причинно-следственных связей помогает улучшить душевное здоровье. CBT учит объективности.

Психотерапевт начинает с того, что помогает пациенту составить список данных об истории его жизни, перечень трудностей, которые привели его в нынешнее состояние. Затем психотерапевт систематизирует реакцию на эти трудности и пытается выявить закономерности неадекватного реагирования. Пациент узнает, почему те или иные события оказывают на него депрессивное воздействие, и старается освободиться от неадекватных реакций. За этой макроскопической частью терапии следует микроскопическая, в которой пациент учится нейтрализовывать «автоматические мысли». Чувства не являются прямой реакцией на мир: внешние события воздействуют на восприятие, а уже восприятие вызывает чувства. Если пациент умеет изменять восприятие, он сумеет изменить и сопутствующее ему настроение. Например, пациентка научится воспринимать то, что муж часто задерживается на работе, как условие его карьерного роста, а не как его невнимательность к ней. Затем она увидит, как ее автоматическая мысль (о том, что муж ее разлюбил) оборачивается негативной эмоцией, которая и ведет к депрессии. Круг разомкнется, пациентка начнет себя контролировать. Она учится отличать то, что происходит на самом деле, от того, что она себе вообразила.

CBT проводят по строгим правилам. Психотерапевт задает много домашних заданий: нужно составлять список позитивных и негативных переживаний, иногда их следует разносить по графам. Психотерапевт назначает тему каждого сеанса, сеанс происходит в строгой последовательности и заканчивается подведением итогов: каких результатов удалось достичь. Из речи психотерапевта полностью исключены факты и советы. Внимание заостряется на приятных моментах для пациента, его учат включать в свою жизнь радостные эмоции. Пациент должен научиться внимательно следить за своим восприятием, уметь остановить себя, когда сознание устремляется к негативным моментам, и переключать восприятие на что-то менее опасное. Для всего этого разработаны упражнения. CBT учит самопознанию.

Я сам не проходил CBT, однако вынес из этой терапии несколько уроков. Например, если в разговоре вас неудержимо тянет рассмеяться, нужно заставить себя подумать о чем-то грустном. Если вы оказываетесь в обстоятельствах, когда от вас ждут любовных поползновений, а вы влечения не испытываете, постарайтесь представить себе что-то очень сексуальное, и тогда вы и ваше тело будете действовать в этом мире фантазий. Вот какова скрытая суть когнитивной психотерапии. Если вы обнаруживаете, что думаете, будто никто и никогда не сможет полюбить вас, что жизнь лишена смысла, вы переключаете свой мозг и заставляете себя найти какое-то воспоминание, пусть самое отрывочное, о лучших временах. Бороться с собственным сознанием нелегко, поскольку в этой битве у вас есть только одно оружие – то самое ваше сознание. Просто думайте о приятном, о чем-то чудесном, и эти мысли поглотят боль. Думайте, что вам не хочется думать. Это в каком-то смысле фальшивка, самообман, но это работает. Изгоняйте из ваших мыслей людей, которые ассоциируются с потерей: запретите им вход в ваше сознание. Бросившая вас мать, жестокий любовник, ненавистный начальник, друг-предатель – всех вон. Это помогает. Я знаю, какие мысли и занятия могут меня одолеть, и очень осторожно веду себя с ними. Например, я вспоминаю о ком-то, кого когда-то любил, и начинаю физически тосковать по нему, и тогда я знаю, что должен оттащить себя от этих мыслей, стараюсь не вспоминать слишком много о счастье с ним, которое давно миновало. Лучше принять снотворное, чем позволить себе думать о печальном, когда лежишь в кровати и не можешь уснуть. Как шизофренику велят не прислушиваться к голосам, так и я отталкиваю от себя эти образы.

Мне довелось встретиться с выжившей жертвой холокоста – женщиной, которая больше года провела в Дахау и у которой в этом лагере погибла вся семья. Я спросил, как ей удалось справиться, и она ответила, что с самого начала поняла: если позволить себе задумываться о том, что происходит вокруг, она сойдет с ума и умрет. «Я решила, – добавила она, – что буду думать только о моих волосах, и все то время, которое провела там, только о них и думала. Думала о том, когда удастся вымыть волосы. Думала о том, что надо попытаться расчесывать волосы пальцами. Думала о том, как вести себя с охранниками, чтобы мне не обрили голову. Часами я сражалась со вшами, которых в лагере было полно. Это дало мне возможность сосредоточиться на том, что поддавалось моему контролю, это заполнило мой мозг и позволило закрыть его от той реальности, в которой я жила, и пережить ее». Примерно так можно довести до крайности принцип CBT в крайних обстоятельствах.

Когда Дженет Бенсхуф впервые пришла ко мне, я преклонялся перед ней. Блестящий юрист, она была лидером борьбы за право на аборт. Со всех точек зрения она производила впечатление – очень начитанная, с прекрасной речью, привлекательна, остроумна и непретенциозна. Она задает вопросы с проницательным видом человека, способного быстро докопаться до истины. Прекрасно владея собой, она говорила о страшной депрессии, которую ей довелось пережить. «Мои заслуги – словно китовый ус в корсете, помогающий мне стоять прямо. Без них я валялась бы на полу бесформенной кучкой, – говорит она. – По большей части я не до конца понимаю, кого или что они поддерживают, но это моя единственная защита». Она прошла большой курс когнитивной терапии со специалистом, который занимался ее фобиями. «Ну, например, я боялась летать, – объясняет она. – Так он садился со мной в самолет и наблюдал за мной. Я была уверена, что наткнусь на кого-нибудь, кого не встречала со школьных дней, а рядом этот толстяк, у которого рубашка на животе не сходится, и мне придется сказать: это мой бихевиоральный терапевт, он приучает меня к полетам. Но, должна признать, это подействовало. Мы прошлись по всему, о чем я думала, минуту за минутой, и изменили мои мысли. С тех пор в самолетах я не испытываю панических атак».

Когнитивно-поведенческая терапия в наши дни распространена очень широко и показала свою эффективность при депрессии. Очень хорошие результаты демонстрирует и личностно-ориентированная психотерапия, методика, разработанная Джералдом Клерманом из Университета Корнелла и его женой Мирной Вейсман из Колумбийского университета. IPT концентрируется на сиюминутной реальности повседневной жизни^[85]. То есть не вычерчивает пространную схему истории жизни человека, а фиксирует то, что есть сегодня. Она не про то, чтобы переделать пациента в более глубокую личность, а про то, чтобы научить его извлекать максимум из того, что он собой представляет. Это короткая терапия с четкими целями и ограничениями. Она предполагает, что в жизни многих больных депрессией присутствует источник стресса, который ее запускает, и от этого источника можно избавиться посредством тщательно продуманного общения. Лечение происходит в два этапа. На первом пациента учат воспринимать депрессию как внешнее воздействие и информируют о распространенности заболевания. Симптомы разбирают и называют. Пациент признает, что он болен, и формулирует, что означает для него улучшение. Пациент составляет список всех, с кем он в настоящее время общается, и вместе с психотерапевтом определяет, что он хочет и может получить от каждого. Психотерапевт вместе с пациентом вырабатывает наилучшую стратегию достижения того, что пациент хочет от жизни. Проблемы сортируются по четырем категориям: то, что доставляет страдание; несоответствие ролей в общении с семьей и близкими друзьями (например, между тем, что вы им даете, и тем, что ожидаете взамен); стрессовые ситуации в личной или профессиональной жизни (например, развод или потеря работы); одиночество. Затем психотерапевт и пациент вырабатывают конечные цели и решают, за какое время они смогут их добиться. IPT представляет вашу жизнь в ясных и четких выражениях.

Когда вы в депрессии, важно не столько подавить до конца все ваши чувства, сколько не допускать жарких споров и вспышек ярости. Вам следует остерегаться эмоционально разрушающего поведения. Люди могут простить, но лучше не доводить до того, чтобы требовалось прощение. В депрессии вам нужна любовь окружающих, а болезнь провоцирует такие поступки, которые эту любовь разрушают. Люди в депрессии нередко втыкают булавки в надувной плот собственной жизни. Вы не беспомощны; сознание может помочь. Вскоре после выхода из третьей депрессии я ужинал с отцом, и он сказал что-то, расстроившее меня. И вдруг я услышал, как мой голос сделался сухим, а слова резкими, и очень встревожился. На лице отца я заметил намек на отвращение. Я глубоко вздохнул и после тяжелой паузы сказал: «Прости. Я обещал не кричать на тебя и не спекулировать своим состоянием, и не сдержал слова. Прости меня». Звучит банально, но способность прибегать к помощи сознания действительно все сильно меняет. Остроумный приятель как-то сказал мне: «За двести долларов в час мой психиатр мог бы изменить мою семью, а меня оставить в покое». Но, к сожалению, так это не работает.

При всех своих преимуществах и когнитивно-бихевиоральная, и личностно-ориентированная психотерапия хороша лишь в той мере, в какой хорош психотерапевт. Выбор специалиста куда важнее выбора методики терапии. Тот, с кем вы основательно связаны, с большой долей вероятности поможет вам обычной болтовней в неформальной обстановке; тот же, с кем у вас связи нет, не окажет помощи при самой изощренной технике и высочайшей квалификации. Ключевые моменты здесь – ум и умение вникнуть, а форма в которой специалист вникает, или метод, который он использует, вторичны. В важном исследовании, проведенном в 1979 году, ученые продемонстрировали, что любая методика психотерапии будет действенна при соблюдении определенных критериев: пациент и психотерапевт испытывают полное доверие друг к другу; пациент верит, что психотерапевт владеет методикой; пациенту нравится психотерапевт, он испытывает к нему уважение; психотерапевт умеет выстраивать доверительные взаимоотношения. Для эксперимента были выбраны преподаватели английского языка, обладающие умением понимать людей, и выяснилось, что они помогли своим пациентам не хуже, чем профессиональные психотерапевты^[86].

«Разум не существует без мозга, но разум может влиять на мозг. Это практическая и метафизическая проблема, биологию которой мы не понимаем», – говорит Эллиот Валенстейн, почетный профессор психологии и нейрологии Мичиганского университета. Эмпирическое можно использовать для воздействия на физическое. Как отмечает Джеймс Бэлленджер из Медицинского университета Южной Каролины, «психотерапия изменяет биологию. Поведенческая психотерапия меняет биологию мозга – вероятно, таким же образом, как лекарства». Методы когнитивной терапии эффективно влияют на метаболизм мозга, снижающий тревожность, в то время как – в зеркальном отражении – медикаментозная терапия снижает уровень тревожности. Это и есть принцип действия антидепрессантных препаратов: модифицируя определенные субстанции мозга, они изменяют чувства и поведение человека.

Многие процессы, происходящие в мозге во время депрессивного срыва, по-прежнему недоступны для воздействия извне. Изыскания в области лечения депрессии сосредоточены на воздействии на нейромедиаторы, главным образом потому, что на них мы умеем воздействовать. Поскольку ученые знают, что понижение содержания некоторых нейромедиаторов может привести к депрессии^[87], они пришли к заключению, что повышение содержания этих нейромедиаторов может излечить ее. И действительно, препараты, повышающие содержание нейромедиаторов, чаще всего являются эффективными антидепрессантами. Удобно думать, что мы познали взаимоотношения между нейромедиаторами и настроением, однако это не так. Тут действует непрямой механизм. Люди, в мозгу которых в изобилии присутствуют нейромедиаторы, ничуть не счастливее тех, у кого их меньше. Главная проблема людей с депрессией – не низкое содержание нейромедиаторов. Поступление в мозг добавочного серотонина не приносит моментального облегчения; если заставить человека съесть много триптофана (он обнаружен во многих продуктах питания, например в индейке, бананах, финиках), повышающего содержание серотонина, сразу это не поможет, хотя есть наблюдения, что снижение потребления триптофана с пищей иногда вызывает депрессию^[88]. Современный общераспространенный взгляд на серотонин в лучшем случае наивен. Как говорит, притом довольно сухо, Стивен Кайман, директор Национального института душевного здоровья, «у нас слишком много серотонинового супа и слишком мало нейрологии. Мы здесь пока не намерены организовывать День признания серотонина». В обычных обстоятельствах серотонин вырабатывается нейронами, затем абсорбируется ими и снова вырабатывается. Селективные ингибиторы обратного захвата серотонина (SSRI) блокируют процесс абсорбции, и содержание свободного серотонина в мозгу повышается. Серотонин широко распространен в природе у многих видов: у растений, у низших животных, у человека. Он выполняет множество функций, у разных особей разные. У людей он участвует в расширении и сужении кровеносных сосудов. Он предотвращает свертывание и поддерживает нормальный кровоток. Он отвечает за противовоспалительные реакции. Участвует в пищеварении. Он сильно влияет на сон, угнетенное состояние, агрессию, тягу к самоубийству^[89].

Антидепрессантам нужно много времени, чтобы спровоцировать осязаемое улучшение. Пациент почувствует результат от подъема содержания нейромедиаторов только через две, а то и шесть недель. Поэтому можно предположить, что улучшение наступает за счет изменений в тех отделах мозга, которые реагируют на подъем содержания нейромедиаторов. На этот счет циркулирует множество теорий, ни одна из которых не доказана. Одна из наиболее популярных сегодня – это теория рецепторов^[90]. Для каждого из нейромедиаторов в мозге существует несколько рецепторов. Когда нейромедиаторов много, рецепторов нужно меньше, потому что нейромедиаторы попадают в каждый. Когда нейромедиаторов становится меньше, мозгу требуется больше рецепторов, чтобы не упустить «ни капли» из доступных. Следовательно, повышение содержания нейромедиаторов приводит к тому, что клетки, служившие рецепторами, могут «переквалифицироваться» и выполнять другие функции. Недавние исследования показали, что рецепторы «меняют профиль» достаточно быстро, это происходит буквально спустя полчаса после повышения уровня нейромедиаторов. Значит, теория рецепторов не объясняет временной задержки воздействия антидепрессантов. Однако многие ученые продолжают утверждать, что за эту задержку отвечает постепенное изменение в структурах мозга. По-видимому, лекарства действуют опосредованно^[91]. Человеческий мозг невероятно пластичен. Клетки могут переквалифицироваться или измениться после травмы, они способны «выучиться» совершенно новым функциям. Когда вы повышаете уровень серотонина и заставляете часть рецепторов прекратить деятельность, где-то в мозге происходят и другие процессы, и эти как-то связанные друг с другом события, вероятно, и скорректируют дисбаланс, от которого вы плохо себя чувствуете. Механизм этот, однако, совершенно неизвестен. «Моментальное действие медикаментов ведет по цепочке к какому-то “черному ящику”, о котором мы ничего не знаем, а уже он приносит исцеление, – замечает Аллан Фрезер, председатель психофармакологического факультета Техасского университета в Сан-Антонио. – Подъем уровня серотонина дает такой же результат, как и подъем уровня норэпинефрина. Они действуют на разные “черные ящики”? Или одно вещество воздействует на второе, а уже оно на “черный ящик”?»

«Это как положить песчинку в раковину устрицы, – образно говорит об антидепрессантах Стивен Хаймен. – Она со временем превращается в жемчужину. Адаптация к изменению нейромедиаторов протекает медленно, давая терапевтический результат много недель спустя». Эллиот Валленстейн из Мичиганского университета добавляет: «Антидепрессанды конкретны в фармакологическом смысле, но не в поведенческом. Химия препаратов еще более конкретна, но что происходит в мозге, бог знает». Уильям Поттер, отвечавший за психофармакологию в Национальном институте психического здоровья в 1970-1980-е годы, а ныне перешедший работать в фирму Eli Lilly, возглавив отдел разработки новых препаратов, объясняет это так: «Антидепрессивное воздействие оказывает множество механизмов; лекарства с резко отличными биохимическими свойствами на самом деле действуют одинаково. Они сходятся там, где никто не ожидает. На некоторых людей одинаково действуют и серотонин, и норэпинефрин, а иногда и дофамин. Это не так просто, это как с погодой. Где-то происходит что-то, меняющее силу ветра или влажность, и наступает совсем другая погода, но как воздействует та или иная перемена, не могут сказать даже самые знающие метеорологи». В том ли дело, что самые разные антидепрессанты подавляют стадию быстрого сна (БДГ, или REM)^[92], или это незначительный побочный эффект? В том ли, что антидепрессанты обычно понижают температуру мозга, которая при депрессии по вечерам повышается? Уже ясно, что все нейромедиаторы взаимодействуют между собой и влияют друг на друга.

Эксперименты на животных дают несовершенные результаты, но в то же время являются источником полезной информации^[93]. Обезьяны, отнятые от матерей в младенчестве, вырастают психотиками; у них наблюдаются физиологические изменения мозга, который вырабатывает гораздо меньше серотонина, чем у обезьян, выросших с матерями. Частые разлуки с матерями у многих животных оборачиваются значительным повышением уровня гидрокортизона^[94]. Прозак приводит эти изменения к норме. Если поместить доминантного самца сумчатых в колонию, где он не доминирует^[95], он реагирует потерей веса, снижением половой потенции, нарушением сна и другими характерными симптомами тяжелой депрессии. Если повысить у него содержание серотонина, наблюдается ремиссия всех этих симптомов. Животные с низким уровнем серотонина агрессивны по отношению к другим животным; они рискуют без всякой необходимости и конфликтуют без видимых причин^[96]. Особенно показательны примеры воздействия на животных с низким уровнем серотонина внешних факторов. Самец обезьяны, поднимающийся по иерархической лестнице в своей группе, с каждой новой ступенькой показывает все более высокий уровень серотонина, а высокий серотонин ассоциируется со снижением агрессивности и тяги к самоубийству. Если такого самца изолировать, лишить его статуса в группе, его серотонин упадет на целых 50 %^[97]. Получая селективные ингибиторы обратного захвата серотонина (SSRI), он становится менее агрессивным и менее склонен к саморазрушительным действиям^[98].

Сегодня доступны четыре класса антидепрессантов. Самые распространенные – это селективные ингибиторы обратного захвата серотонина (SSRI), повышающие уровень серотонина мозга. Это прозак, лувокс (Luvox), паксил, золофт и целекса. Есть два более старых вида антидепрессантов. Это трициклики, названные так вследствие их химической структуры, они воздействуют на уровень серотонина и дофамина. Элавил (Elavil), анафранил (Anafranil), норпрамин (Norpramin), тофранил (Tofranil) и памелор (Pamelor) – трициклики. Ингибиторы моноаминоксидазы предотвращают распад серотонина, дофамина и норэпинарфина. К ним относятся нардил (Nardil) и парнат (Parnate). Есть и еще один вид – атипичные антидепрессанты, воздействующие на разные нейромодераторные системы одновременно. Это асендин, веллбутрин, серзон (Serzone) и эффексор.

Выбор того или иного препарата, по крайней мере поначалу, зависит от его побочных эффектов. Есть надежда, что рано или поздно мы научимся заранее определять реакцию пациента на те или иные препараты, но пока это невозможно. «Выбор конкретного препарата для конкретного пациента опирается на весьма скудную научную основу, – говорит Ричард А. Фридман из больницы Пейна Уитни при Университете Корнелла. – По первичной реакции на препарат можно предсказать будущую реакцию на него. При необычном подтипе депрессии, при атипичной депрессии, когда пациент все время ест или все время спит, лучше применять ингибиторы моноаминоксидазы, чем трициклики, хотя многие клиницисты прописывают таким больным лекарства нового поколения. Во всех иных случаях на первых порах лучше выбрать препарат с наименьшими побочными эффектами. Для слишком заторможенного пациента можно остановиться на возбуждающем препарате, например веллбутрине, а для перевозбужденного – на каком-то седативном. С каждым отдельным пациентом это путь проб и ошибок. Инструкция расскажет вам, что этот препарат чаще дает такие, а тот другие побочные эффекты, но мой клинический опыт показывает, что между набором побочных эффектов разных препаратов одного класса разницы мало. А вот индивидуальная реакция пациентов может существенно различаться». Большая популярность препаратов SSRI – прозаковая революция – следствие высокой эффективности этих препаратов при достаточно низком уровне побочных эффектов, среди которых нет тяжелых. С этими лекарствами практически невозможно совершить самоубийство, и это важная причина назначать их больным, страдающим депрессией, которые на ранних стадиях выздоровления иной раз склонны к саморазрушающим поступкам^[99]. «Прозак – чрезвычайно щадящее лекарство», – заметил один из ученых из фирмы Eli LiLLy. Снижение побочных эффектов приводит не только к тому, что люди более охотно применяют такие препараты, но и к тому, что они делают это более регулярно. Тот же принцип, что и в случае зубной пасты: если она приятна на вкус, возможно, чистить зубы ею будут дольше.

У некоторых людей при приеме SSRI наблюдается расстройство желудка, есть отдельные сообщения о головных болях, чувстве дурноты, бессоннице и, наоборот, сонливости. Главным побочным эффектом этих препаратов является снижение полового влечения. «Когда я принимал прозак, – поделился со мной Брайан Д’Амато, мой друг, страдавший депрессией, – на край моей кровати могла присесть Джениффер Лопес в саронге, а я попросил бы ее помочь разложить бумажки по папкам». Трициклики и ингибиторы моноаминоксидазы также негативно влияют на половую сферу; именно поэтому, когда эти препараты доминировали на рынке в 1980-е годы, их назначали только при самых тяжелых случаях депрессии, когда снижение сексуальности не имеет значения. Впрочем, побочные эффекты этих препаратов на сексуальную сферу обсуждали не так широко, как для препаратов класса SSRI. Когда на рынке появился прозак, лишь небольшое число пациентов сообщили, что препарат снизил их половое влечение. Однако при углубленном исследовании, когда принимавших прозак пациентов специально спрашивали о сексуальных проблемах, большинство пожаловались на затруднения. Анита Клейтон из Университета Виргинии выделяет четыре фазы сексуальных отношений: желание, возбуждение, оргазм и разрядка^[100]. Антидепрессанты затрагивают все четыре. Желание снижается вследствие снижения либидо. Возбуждение сходит на нет вследствие подавления сексуального влечения, снижения чувствительности гениталий, импотенции, нехватки вагинальной смазки. Оргазм задерживается, а некоторые вообще утрачивают способность испытывать оргазм. Самое неловкое в том, что эти явления возникают нерегулярно: в один день все прекрасно, на другой вас настигает импотенция, и, начиная половой акт, вы никогда не знаете, что получится. Ну а разрядка при отсутствии желания, возбуждения и оргазма и вовсе нереальная вещь.

На побочные эффекты в половой сфере не обращают внимания как на незначительные при тяжелых депрессиях, при которых они и правда имеют второстепенное значение. И все же примириться с ними нельзя. Один из больных, которых я интервьюировал, рассказал, что утратил способность испытывать оргазм при соитии и был вынужден пережить сложный процесс отказа от лекарства, пока жена не забеременела. «Если бы я не знал, какими страшными последствиями грозит отказ от лекарств, – сказал он, – я не стал бы продолжать принимать их. Ох, мое сексуальное “я”… как здорово было получить его назад на несколько дней. Я даже не знаю, когда мне теперь доведется испытать оргазм с женой». Когда начинаешь выходить из депрессии, когда в твой рассудок начинают проникать другие вещи, сексуальная несостоятельность не кажется такой досадной, но покупка отступления непереносимой боли ценой отказа от эротического наслаждения… меня такая сделка не устраивает. Это еще и повод отказаться от регулярного приема лекарств, что, по-видимому, является самой большой проблемой при лечении депрессии. Менее 25 % принимавших антидепрессанты пациентов продолжали лечение шесть месяцев, а большинство тех, что бросили раньше, ссылаются на побочные эффекты в области секса или сна^[101].

Как только сказываются побочные эффекты в сексуальной сфере, возникает сексуальная тревожность, а значит, сексуальные контакты чаще оборачиваются провалом. У людей, испытавших этот гнет, может развиться психологическое отвращение к сексуальным отношениям, а это в свою очередь усугубляет симптом. Большинство мужчин, испытавших проблемы с потенцией, страдают депрессией, избавление от импотенции может спровоцировать ремиссию. Очень важно и в то же время трудно, отмечает Клейтон, различать глубинные психологические проблемы сексуальности, которые могут приводить к депрессии; сексуальные проблемы, возникшие вследствие депрессии (99 % страдающих острой формой тяжелой депрессии сообщают о сексуальной дисфункции); сексуальные проблемы, вызванные применением антидепрессантов. Клейтон настаивает на необходимости деликатного, но неотменимого обследования пациентов на наличие сексуальных проблем.

Считается, что многие вещества способны нейтрализовать побочные эффекты антидепрессантов в половой сфере^[102]: например, антисеротониновые средства, такие как ципрогептадин (cyproheptadine) и гранисетрон (granisetron); нейтрализаторы альфа-2, такие как йохимбин (yohimbine) и тразодон (trazodone); нейтрализаторы холинергических веществ, такие как бетенехол (bethanechol); усилители дофамина, такие как бупропион (bupropion), амантадин (amantadine), бромокриптин (bromocriptine); нейтрализаторы авторецепторов – буспирон (buspirone) и пиндолол (pindolol); стимулирующие препараты – амфетамин, метилфенидат и эфедрин; растительные препараты – китайское гинкго билоба (ginkgo biloba) и L-аргинин (L-arginine). Короткий, дня на три, отдых от лекарств также дает положительные результаты. Иногда усилить либидо помогает смена препаратов. Но ни один из этих способов не надежен; у разных людей положительные изменения наступают по-разному. Одна из женщин, давшая интервью для этой книги, испытала нечто ужасное, когда ей прописали целый ворох препаратов, включая декседрин: ее половое влечение так обострилось, что ей трудно стало сидеть на обычных для ее работы совещаниях. Дошло до того, что она, никогда не делавшая ничего подобного, вступала в сексуальные контакты со случайными людьми в лифте. «Между восьмым и четырнадцатым этажами я могла кончить три раза, – жаловалась она. – Я перестала носить нижнее белье, потому что его слишком долго снимать. Парни воображали, что совершают немыслимые подвиги – мне неловко, но я многим повысила половую самооценку. Но так не могло продолжаться. Я в принципе сдержанный человек, белая американка и протестантка. Я не так молода. Я просто не была готова к такому». Небольшие корректировки лечения снизили ее либидо до приемлемого уровня. Но те же самые лекарства, прописанные другой моей знакомой, не принесли никакого результата. «Я не смогла бы испытать оргазм, даже если бы на четыре часа застряла в лифте с молодым Монтгомери Клифтом»^[103], – печально заметила она.

Кое-какое полезное действие могут оказать инъекции тестостерона, повышающие уровень этого гормона в организме, однако их трудно контролировать, да и эффект их не вполне ясен. Единственный луч надежды – это виагра. Вследствие воздействия как на физиологию, так и на психологию, она влияет на три из четырех клейтоновских фаз и не справляется только со стимуляцией либидо. Как второй шаг воздействия, она восстанавливает уверенность человека в его сексуальной состоятельности, а это помогает расслабиться, что в свою очередь важно для либидо. Есть надежда, что реальную помощь в этой сфере окажут разрабатываемые в настоящее время активаторы дофамина, поскольку, как выяснилось, дофамин сильно влияет на либидо. Если принимать виагру регулярно, то восстанавливается ночная мужская эрекция, нередко подавляемая антидепрессантами^[104]. Это также оказывает положительное влияние на либидо. Высказывалось предложение, чтобы мужчины, принимающие антидепрессанты, по вечерам принимали виагру, даже если не собираются заниматься сексом^[105]. Это само по себе может действовать как быстрый и эффективный антидепрессант: повышение сексуальной функции, как ничто другое, поднимает настроение. Эндрю Ниренберг из Гарварда и Джулия Уорнок из Университета Оклахомы^[106] одновременно доказали, что виагра, хотя и не рекомендованная официально для женщин, оказывает хорошее воздействие на их половое влечение и облегчает достижение оргазма. Частично за счет того, что увеличивает приток крови к клитору. Женщинам с расстройством половой функции полезна и гормональная терапия. Поддержание высокого уровня содержания эстрогена улучшает настроение, а внезапное падение уровня этого гормона оказывается губительным. Падение уровня эстрогена на 80 %, которое происходит у женщин при менопаузе, сильно влияет на настроение. У женщин с низким уровнем эстрогена развивается множество недомоганий. Уорнок настаивает, что прежде чем виагра принесет какой-либо положительный эффект, уровень эстрогена следует нормализовать. И хотя важно не допустить слишком высокого уровня тестостерона у женщин – иначе может начаться оволосение или повыситься агрессивность, – этот гормон играет важную роль в женском либидо, и его следует поддерживать на нормальном уровне.

Трициклические антидепрессанты воздействуют на некоторые нейромодераторные системы, включая ацетилхолиновую, серотониновую, норэпинефриновую и дофаминовую. Трициклики особенно полезны при тяжелых депрессиях, в том числе отягченных галлюцинациями. Ингибиторы ацетилхолина вызывают массу неприятных побочных эффектов, например сухость рта и глаз, запоры. Трициклики оказывают и некоторое седативное воздействие. У пациентов с биполярным расстройством трициклики могут вызвать резкую маниакальную стадию, так что принимать их следует с осторожностью. Препараты класса SSRI и бупропион также могут запустить маниакальную стадию, хотя и с меньшей долей вероятности^[107].

Ингибиторы моноаминоксидазы показаны в случаях, когда депрессия усугубляет физические симптомы, такие как боль, упадок сил, нарушения сна. Эти лекарства блокируют фермент, расщепляющий адреналин и серотонин, и таким образом повышают содержание этих веществ. Препараты класса MAOI – прекрасные лекарства, однако обладают множественными побочными эффектами. Тем, кто их принимает, приходится отказываться от целого ряда продуктов питания, с которыми они плохо взаимодействуют. Они также могут влиять на некоторые функции организма. Один из пациентов, которых я интервьюировал, жаловался на сильную задержку мочеиспускания: «Всякий раз, когда мне надо было пописать, я готов был бежать к врачу. А это не слишком приятно».

Что такое атипичные антидепрессанты, ясно из названия – они нетипичны. Каждый из них действует по-своему. Эффексор влияет и на серотонин, и на норэпинефрин; веллбутрин – на дофамин и норэпинефрин; асендин и серзон работают во всех нейромодераторных системах. Сейчас модно пробовать так называемые чистые лекарства, то есть такие, действие которых узконаправленно. «Чистые» лекарства совсем не обязательно более эффективны, чем «грязные»; узкая направленность в какой-то степени позволяет контролировать побочные эффекты, однако, как представляется, чем больше люди узнают о мозге, чем выше эффективность лечения депрессии. «Чистые» препараты выпускают фармацевтические компании, зацикленные на химических изысках, однако выдающегося терапевтического эффекта эти препараты не показывают.

Результаты действия антидепрессантов непредсказуемы, их часто трудно поддерживать. Однако, как говорит Ричард А. Фридман: «Я не верю, что полные провалы так часты, как об этом рассказывают. Я верю, что дозы следует корректировать, добавить к препарату еще что-нибудь. Психофармалогия заставляет думать. А большинство тех, кто потерпел полный провал, видели всего лишь эффект плацебо, который не может быть долговечен». И все же многие пациенты испытывают при медикаментозном лечении лишь временное улучшение. Сара Голд, страдавшая депрессией всю свою взрослую жизнь, принимая веллбутрин, испытала полную ремиссию – сроком на год. Вскоре тот же эффект оказал эффексор, но и его хватило только на 18 месяцев. «Люди заметили. Я снимала дом на паях с несколькими соседями, и одна из них сказала, что у меня черная аура, и она не может находиться со мной под одной крышей, даже когда я у себя в комнате за закрытой дверью». Голд перешла на литий, золофт и ативан, сейчас она принимает анафранил, целексу, риспердал (Risperdal) и ативан и говорит, что «менее энергична, менее уверенна, но в состоянии общаться». Возможно, ни одно из существующих лекарств не сможет принести ей устойчивое облегчение, какого некоторым удается достичь. И для того, кто должен принимать медикаменты постоянно, такое метание от одного набора лекарств к другому достаточно мучительно.

Некоторые препараты, например буспар, воздействующий на нервы, чувствительные к серотонину, прописывают для долговременного контроля над тревожностью. Есть и быстродействующие препараты – бензодиазепины, к которым относятся клонопин, ативан, валиум и ксанакс. Хальцион и ресторил, рекомендуемые при бессоннице, тоже бензодизепины. Такие лекарства принимают по мере необходимости для быстрого снижения тревожности. Однако существует опасность привыкания, поэтому препараты используют с осторожностью. Они великолепны при недолгом применении, с ними в периоды острой тревожности жизнь становится сносной. Я встречал людей, терзаемых психическими страданиями, которые можно было бы облегчить, относись их психиатры к бензодиазепинам более терпимо^[108]. И я всегда вспоминаю слова моего первого психофармаколога: «Если привыкнете, значит, будете отвыкать. А пока облегчим ваши страдания». У большинства принимающих бензодиазепины формируется привычка, они становятся зависимыми, однако это всего лишь значит, что они не могут отказаться от препаратов сразу, но и не станут увеличивать дозы, чтобы улучшить терапевтический эффект. «Зависимость от этих препаратов, – отмечает Фридман, – возникает в основном у тех, кто имел в прошлом наркотическую зависимость. Риск привыкания к бензодиазепинам сильно преувеличен».

В моем случае ксанакс заставил исчезнуть ужас, как фокусник заставляет исчезнуть кролика. В то время как антидепрессанты, которые я принимал ранее, действовали медленно, как лучи зари шаг за шагом разгоняют мрак, они по капле возвращали мне утраченное «я», позволяя мне вернуться в знакомый мир, ксанакс моментально освободил меня от тревожности. «Это палец, затыкающий дырку в плотине в критический момент», – образно сказал эксперт по тревожным состояниям Джеймс Бэллинджер. Людям, не склонным к наркотическим пристрастиям, бензодиазепины спасают жизнь. «То, что известно широкой публике, – продолжает Бэллинджер, – как правило, неверно. Седативный эффект побочен, и принимать эти лекарства при бессоннице – злоупотребление. А против тревожности – нет. Прекращение приема вызывает некоторые симптомы, но так происходит с очень многими препаратами». Хотя бензодиазепины помогают при тревожности, они сами по себе не излечивают депрессию. А при длительном приеме могут приобрести депрессивные качества, поэтому долго принимать их можно только под тщательным наблюдением.

С первого похода к первому психофармакологу семь лет назад я раскладываю пасьянс из лекарств. Для поддержания моего душевного здоровья я принимал – в разных сочетаниях и разных дозировках – золофт, паксил, наван, эффексор, веллбутрин, серзон, буспар, зипрексу, декседрин, ксанакс, амбьен и виагру. Мне повезло: стоило начать принимать препараты какого-либо класса, и они действовали. И все же я поучаствовал в чертовой уйме экспериментов. Пробуя разные лекарства, начинаешь чувствовать себя доской для дартса. «В наши дни депрессия излечима, – говорили мне. – Принимай антидепрессанты, как люди пьют при головной боли аспирин». Это неверно. Депрессию в наши дни можно лечить; антидепрессанты надо принимать, как дозы облучения при раке. Иногда они совершают чудеса, но все они – тяжелые препараты с нестабильным эффектом.

До сих пор я не попадал по-настоящему в больницу, но знаю, что однажды придется пойти на это. В больницах всех лечат медикаментами и/или электрошоком. Однако одна из составляющих лечения – сама госпитализация, постоянное внимание персонала, система защиты от суицидальных или иных разрушительных попыток. Однако госпитализация не должна быть последней надеждой отчаявшегося человека. Это такая же возможность, как и другие, к которым можно прибегнуть при необходимости – если только это позволяет ваша страховка.

Исследования новых методов лечения ведутся по четырем направлениям. Первое – это развитие и всемерное распространение профилактической терапии: чем раньше вы ухватите душевное расстройство любого вида, тем быстрее от него избавитесь. Второе – все более узкая специализация лекарств. В мозге есть как минимум пятнадцать различных рецепторов серотонина. Наблюдения позволяют предположить, что эффективность антидеперссантов связана лишь с некоторыми из них, а неприятные побочные эффекты препаратов SSRI, скорее всего, связаны с остальными. Третье направление – быстродействие препаратов. Четвертое ориентировано на симптомы, а не на общее биологическое состояние и позволяет сократить эксперименты со сменой лекарств. Если мы обнаружим, к примеру, какие-то метки, помогающие идентифицировать генетические подтипы депрессии, можно будет подобрать препараты, воздействующие именно на эти подтипы. «Существующие медикаменты, – подчеркивает Уильям Поттер, бывший сотрудник Национального института психического здоровья, – слишком общей направленности, мешающей даже контролировать их воздействие». Однако строгая направленность, вероятнее всего, будет от нас ускользать. Расстройства настроения проистекают не от одного сигнала какого-то конкретного гена, но от множества генов, каждый из которых вносит свой вклад в общий риск, каждый включается внешними обстоятельствами, создавая суммарную уязвимость.

Наиболее успешный метод физического лечения депрессии менее всего чист и узконаправлен. Антидепрессанты эффективны в 50 % случаев или чуть больше; электрошок (ЭШ, или ЭСТ^[109]) оказывает видимое воздействие на 75–90 % больных^[110]. Примерно половина тех, кто получил улучшение после ЭСТ, в течение первого года чувствовали себя хорошо, другим же требуются повторные курсы или регулярные поддерживающие процедуры. ЭСТ действует быстро. Многие пациенты почувствовали существенное улучшение через несколько дней после лечения электрошоком – слишком разительный контраст медленной реакции на медикаменты. ЭСТ настоятельно рекомендуют людям с суицидальными наклонностями – тем, кто регулярно занимается членовредительством, чье состояние действительно смертельно опасно, – именно из-за высокого процента эффективности и быстродействия. Его также назначают беременным женщинам, страдающим тяжелыми заболеваниями, пожилым людям, потому что он не оказывает неприятных побочных эффектов в отличие от большинства лекарств.

После анализа крови, кардиограммы, иногда рентгенологического обследования и проверки на аллергические реакции на анестезию пациент, которого сочли годным для ЭСТ, подписывает форму согласия, которую предъявляют и его родным. Вечером накануне сеанса пациенту нельзя есть, ему ставят капельницу. Утром его провожают в кабинет ЭСТ, где подключают к мониторам. Медперсонал смазывает виски пациента гелем и подключает электроды: для односторонней ЭСТ к недоминантному полушарию мозга, обычно правому (это предпочтительный вариант для первичного лечения), или для двусторонней – к обоим. Односторонняя ЭСТ реже дает побочные эффекты, и недавние исследования показали, что высокодозная односторонняя ЭСТ столь же эффективной, как и двусторонняя^[111]. Проводящий ЭСТ врач должен сделать выбор между синусоидальной волной (переменный ток), дающей более устойчивую стимуляцию, и прямоугольной (постоянный ток), то есть краткими импульсами, дающими меньше побочных эффектов. Путем внутривенного вливания пациенту дают краткосрочный общий наркоз, вводящий в бесчувственное состояние минут на десять, и мышечный релаксант, чтобы предотвратить судороги (единственное допустимое движение во время сеанса – легкое подрагивание пальцев ног, в отличие от ЭСТ 1950-х, во время которой пациенты метались и ранили себя). Пациента подключают к электроэнцефалографическому (ЭЭГ) и электрокардиографическому (ЭКГ аппаратам), чтобы постоянно контролировать мозг и сердце. Затем продолжающийся одну секунду шок вызывает затылочный и височный пароксизм, длящийся около 30 секунд – достаточно, чтобы изменить химию мозга, но не сжечь серое вещество. Общий объем энергии составляет примерно двести джоулей, что равно стоваттной лампочке; большая ее часть поглощается мягкими тканями и черепом, и лишь крошечная достигает мозга. Минут через десять-пятнадцать пациент просыпается в реабилитационной палате. Большинству пациентов назначают десять-двенадцать сеансов ЭСТ в течение примерно шести недель. Все чаще ЭСТ проводят амбулаторно^[112].

Писательница Марта Мэннинг описала свою депрессию и лечение электрошоком в прекрасной и на удивление забавной книге Undercurrents («Подводные течения»). Ныне она в стабильном состоянии, принимает веллбутрин, немного лития, депакота, клонопина и золофта. «Посмотреть на них – так я будто бы держу в руках букет из радуги. Я – научный проект без срока завершения работ». Когда ее депрессия достигла самого страшного уровня, она приняла интенсивное лечение электрошоком. Начать лечение она решила в тот день, когда узнала адрес ближайшего оружейного магазина, чтобы купить пистолет и застрелиться. «Я хотела умереть не потому, что ненавидела себя; я хотела умереть, потому что любила себя и мечтала, чтобы эта боль закончилась. Каждый день я подходила к двери ванной моей дочери и слушала, как она напевает, – ей было одиннадцать, и она всегда пела под душем, – и это побуждало перетерпеть еще один день. Не могу точно вспомнить, но вдруг мне показалось, что если я куплю и использую пистолет, это детское пение оборвется. Я заставлю ее молчать. И в этот день я записалась на ЭСТ, словно сказала “сдаюсь” противнику, положившему меня на лопатки. Меня лечили несколько недель: просыпаешься, будто с похмелья, просишь диетической кока-колы и понимаешь, что проведешь день как будто на тайленоле».

ЭСТ разрушает краткосрочную память и может повлиять на долгосрочную. Нарушения эти, как правило, временные, однако у некоторых пациентов возникают постоянные провалы памяти. Женщина-адвокат, с которой я встречался, после ЭСТ не могла вспомнить ничего из того, чему ее учили на юридическом факультете. Она не помнила, чему училась, где училась, с кем училась. Случай крайний и редкий, но все же возможный при лечении электрошоком. Одно исследование винит ЭСТ в смертельных исходах – примерно одном на десять тысяч пациентов, обычно вследствие болезни сердца, развившейся в результате лечения. Были эти смерти вызваны ЭСТ или случайно совпали с ней, не до конца ясно^[113]. Кровяное давление во время ЭСТ не повышается. Не похоже, чтобы ЭСТ наносила физиологические повреждения. Действительно, Ричард Абрамс, автор фундаментального труда по ЭСТ, описывает пациентку, прошедшую 1250 сеансов двустороннего электрошока: она умерла в возрасте 89 лет, и ее мозг находился в прекрасном состоянии. «Нет никаких свидетельств и, по-видимому, реальных возможностей, что современная ЭСТ разрушает мозг», – пишет он^[114]. Большинство краткосрочных побочных эффектов, включая тошноту и слабость в ногах, анестезия, применяемая при электрошоке, дает чаще, чем сам электрошок.

Но до сих пор на ЭСТ лежит позорное клеймо. «На том столе вы чувствуете себя Франкенштейном, – пишет Мэннинг. – Люди и слышать об этом не хотят, никто не принесет тебе горячей еды, пока ты проходишь ЭСТ. Это очень отдаляет от семьи». И для пациента это лечение морально травматично. «Я знаю, что это работает, – свидетельствует сотрудница службы медицинского страхования. – Я видела, как это работает. Но сама мысль о потере дорогих воспоминаний о моей семье, о детях – вы знаете, у меня нет ни родителей, ни мужа. Кто найдет эти воспоминания для вас? Кто вам расскажет о том, что вы забыли? Кто вспомнит особый рецепт пирога, который мы пекли пятнадцать лет назад? Это сделает мою депрессию еще хуже – не иметь возможности мечтать. Воспоминания, мысли о былой любви помогают мне прожить день».

В то же время ЭСТ демонстрирует чудеса эффективности. «До лечения каждый глоток воды представлял для меня колоссальное усилие, – пишет Мэннинг. – А после я стала думать: неужели нормальные люди чувствуют себя так всегда? Это как если всю жизнь не понимать шуток». К тому же эффект наступает быстро. «Ушли вегетативные симптомы, затем я почувствовала легкость в теле. А потом я на самом деле захотела съесть биг-мак, – свидетельствует Мэннинг. – Я чувствовала, будто меня сбил грузовик, но это было сравнительно неплохо»^[115]. Мэннинг необычна. Многие больные, прошедшие лечение электрошоком, упорно отрицают его пользу, особенно если у них случились нарушения памяти или если личность восстановилась лишь частично. Я знаю мужчину и женщину, проходивших ЭСТ в начале 2000-х. Оба были на дне пропасти – не могли встать с кровати, одеться, были полностью измучены, воспринимали жизнь строго негативно, не интересовались едой, были неспособны работать и имели суицидальные поползновения. Они прошли ЭСТ – один, а через несколько месяцев вторая. Первый получил выраженное повреждение памяти: он был инженером, а после лечения не мог вспомнить, как работает электрическая цепь. Вторая осталась такой же мрачной, как была, потому что вернулась к своим житейским проблемам. Примерно через три месяца память инженера начала восстанавливаться, и к концу года он выздоровел, начал выходить из дома, вернулся на работу. «Возможно, это просто совпадение», – сказал он. Второй назначили еще один курс ЭСТ, несмотря на ее уверения, что первый не принес пользы. После второго курса ее личность начала возвращаться, а к осени она не только вернулась к работе, но переехала в новую квартиру и завела нового бойфренда. Она утверждала, что ЭСТ принесла ей больше огорчений, чем пользы, пока я не предположил, что ЭСТ, возможно, просто вымела ее воспоминания о том, какой она была до лечения. Когда вышла книга Мэннинг, на ее презентациях выстраивались пикеты против «электронного контроля за мозгом». Во многих штатах США действуют законы против ЭСТ; методику подвергают спекуляциям: это лечение не для всех, его нельзя применять принудительно или без полного подписанного согласия пациента. И все же это – чудесная вещь.

Почему ЭСТ работает? Мы не знаем. Похоже, она сильно активизирует дофамин и воздействует на другие нейромедиаторы. Возможно, она стимулирует метаболизм в лобном отделе коры. Высокочастотное электричество ускоряет обмен веществ, низкочастотное может его замедлить. Разумеется, неясно, является ли депрессия одним из многих проявлений пониженного метаболизма, а ажитированная депрессия – повышенного, или оба вида депрессии и оба дефекта метаболизма являются следствиями каких-то других изменений мозга. ЭСТ временно снижает гематоэнцефалический барьер. Воздействие ЭСТ не ограничивается лобным отделом коры, электрический заряд оказывает непродолжительное воздействие даже на ствол головного мозга.

Я решил не отказываться от медикаментов. Не уверен, что у меня сформировалось привыкание, но я, конечно, зависим: без лекарств симптомы болезни, скорее всего, вернутся. Здесь проходит тонкая грань. Я набрал много лишнего веса. У меня бывает сыпь без всяких видимых причин. Моя память, и прежде не слишком хорошая, сильно повреждена: на середине фразы я часто забываю, что хотел сказать. Я страдаю головными болями. У меня бывают мышечные спазмы. Мое половое влечение то появляется, то исчезает, половая функция ненадежна: оргазм я испытываю от случая к случаю. Все это далеко от идеала, однако мне кажется, что от депрессии меня отделяет надежная стена. Последние два года, прожитые без депрессии, стали лучшими за последнее десятилетие. Медленно, но жизнь понемногу налаживается. Не так давно я потерял двоих друзей, и обоих в нелепых катастрофах. Мне было очень грустно, но моя личность вовсе не ускользала от меня, а само по себе горе (знаю, это звучит ужасно, но в некотором эгоистичном смысле это правда) давало какое-то удовлетворение.

Вопрос о том, какую функцию выполняет депрессия в мире, в котором мы живем, совсем не то же самое, что вопрос о том, какую функцию готовятся выполнить антидепрессанты. Джеймс Бэллинджер, эксперт по тревожности, рассуждает: «Мы стали на восемь дюймов выше, чем были до Второй мировой войны, мы стали гораздо здоровее и живем дольше. Никто не сожалеет об этих изменениях. Когда мы убираем беспомощность, люди возвращаются к жизни и находят как хорошее, так и плохое». Вот это и есть, как мне кажется, настоящий ответ на вопрос, который мне задавали едва ли не все упомянутые в этой книге. «Не делают ли лекарства вашу жизнь блеклой?» Нет. Они всего-навсего позволяют нам испытывать боль по действительно реальным причинам.

«У человека двенадцать миллиардов нервных клеток, – говорит Роберт Пост, глава отделения биологической психиатрии Национального института психического здоровья. – Каждый имеет от одного до десяти тысяч синапсов, и все они чрезвычайно быстро меняются. Заставить их все работать правильно, с тем чтобы люди были постоянно счастливы, – до этого нам невероятно далеко». Джеймс Бэллинджер добавляет: «Мне не кажется, что уровень страдания в мире стал значительно ниже, несмотря на все наши улучшения. И я не думаю, что мы достигнем приемлемого уровня в обозримом будущем. Контроль над мозгом не должен сегодня занимать нас».

«Нормальный» – это слово преследует людей с депрессией. Нормальна ли депрессия? В научных работах я читал о «нормальных» группах и депрессивных группах; о лекарствах, которые должны «нормализовать» депрессию; о «нормальных» и «нетипичных» симптомах. Один из тех, с кем я встречался, проводя настоящее исследование, сказал: «Поначалу, когда появились все эти симптомы, я подумал, что схожу с ума. Было большим облегчением узнать, что это всего лишь клиническая депрессия, то есть в основном нормальное состояние». Да уж, это «в основном нормальный» способ сойти с ума. Депрессия – это душевное заболевание, и когда она сжимает вас в своих тисках, вы тупой, как пень, чокнутый, у вас крыша едет и так далее.

Как-то на коктейле в Лондоне я встретил знакомую и рассказал ей, что пишу эту книгу. «У меня была жуткая депрессия», – сказала она. Я спросил ее, что она делала. «Я поняла, что моя проблема связана со стрессом. Поэтому я решила убрать любой стресс из моей жизни. – Она начала загибать пальцы: – Я ушла с работы. Я порвала с любовником и не стала искать ему замену. Я отказалась от соседки по квартире и живу одна. Я не хожу на вечеринки, которые затягиваются допоздна. Я переехала в маленький город. Я отказалась от большинства друзей. Я перестала носить многое из одежды и пользоваться косметикой». Я смотрел на нее с ужасом. «Звучит неважно, но я действительно стала намного счастливее и намного меньше боюсь, чем раньше, – она с гордостью взглянула на меня. – И все это я сделала без лекарств».

Один из тех, кто стоял рядом, схватил ее за руку. «Это – сущее безумие. Самая невероятная вещь, какую я слышал. Ты, верно, сошла с ума, если творишь такое со своей жизнью», – сказал он. Безумно ли избегать того, что сводит тебя с ума? Или безумно принимать лекарства, позволяющие выдерживать жизнь, которая сводит с ума? Я могу сильно ограничить мою жизнь: меньше путешествовать, встречаться с меньшим количеством людей, перестать писать книги о депрессии, и, возможно, после всех этих ограничений мне больше не понадобятся лекарства. Я мог бы ограничить свою жизнь настолько, насколько способен выдержать. Это совсем не то, что я выбрал бы для себя, но сам выбор вполне разумен. Жить в депрессии – все равно что пытаться удержать равновесие, танцуя с козлом; без сомнения, было бы лучше выбрать партнера с лучшим чувством равновесия. И все же моя жизнь, полная приключений и сложностей, доставляет мне такое эмоциональное удовлетворение, что мне ненавистна мысль жить по-другому. Я возненавидел бы другую жизнь, как ни что другое. Я лучше утрою количество таблеток, чем уполовиню количество друзей. Унабомбер, отличавшийся катастрофическими луддистскими воззрениями, но проницательно подметивший беды, которые несет технологический прогресс, писал в своем манифесте: «Представьте себе общество, ставящее людей в такие условия, в которых они очень несчастливы, и дающее им таблетки, убирающие их несчастливость. Научная фантастика? Это уже происходит… На деле антидепрессанты – это способ изменить внутреннее состояние индивида таким образом, чтобы он мог терпеть условия, которые иначе казались бы ему нестерпимыми»^[116].

Когда я впервые увидел клиническую депрессию, я ее не распознал, более того, я почти не заметил ее. Это было летом после моего первого года в колледже, мы с друзьями приехали в дом, в котором проводит лето моя семья. Там была и моя приятельница Мэгги Роббинс, очаровательная Мэгги, всегда так и брызжущая энергией. Весной Мэгги перенесла психотический маниакальный приступ и пролежала в больнице две недели. Но теперь, казалось, полностью оправилась. Она больше не несла ерунды о том, что обнаружила в подвале библиотеки секретную информацию, или о том, что надо поехать в Оттаву на поезде без билета, и мы были уверены в ее психическом здоровье. Ее долгое молчание летними вечерами казалось нам многозначительным и глубоким, как будто она знала цену словам. Странно, конечно, что она не привезла купальник – лишь годы спустя она рассказала мне, что была не в состоянии снять одежду, так ее это пугало. Мы весело, как и положено второкурсникам, плескались в бассейне. А Мэгги в хлопковой блузе с длинным рукавом сидела, подтянув колени к подбородку, на мостике для ныряния и смотрела на наши забавы. Нас было семеро, солнце сияло, и только моя мать сказала (мне одному), что Мэгги кажется очень отстраненной. Я и представить себе не мог, как страдала Мэгги, через что ей приходилось продираться. Я не заметил темных кругов у нее под глазами, того, на что я теперь обращаю внимание в первую очередь. Я помню, мы поддразнивали ее, что она не купается, пропускает веселье, пока она наконец не встала на мостик и не нырнула, как была, прямо в одежде. Я помню, как облепила ее одежда, пока она плыла вдоль бассейна, а потом она вышла и побежала в дом, чтобы переодеться в сухое, а вода капала с нее на траву. Через несколько часов я нашел ее в доме, она крепко спала. За ужином она совсем мало ела, и я подумал, что она не любит стейки или бережет талию. Любопытно: мне запомнился счастливый уик-энд, и я был потрясен, когда Мэгги рассказала, что помнит его как начало болезни.

Пятнадцать лет спустя Мэгги пережила самую худшую депрессию, какую я видел. С редкостной некомпетентностью ее врач сказал ей, что после пятнадцати лет хорошего самочувствия она может отказаться от лития, так как выздоровление налицо и тяжелое биполярное расстройство покинуло ее организм. Она постепенно снижала дозу. Чувствовала себя прекрасно. Похудела, перестали трястись руки, появилось немного энергии прежней Мэгги, той энергии, которую она излучала, когда говорила мне, что хочет стать самой знаменитой актрисой мира. Затем она стала постоянно ощущать душевный подъем. Мы спрашивали ее, не опасается ли она, что пришло легкое маниакальное состояние, но она уверяла, что никогда не чувствовала себя так чудесно. Тут-то бы нам и понять, в чем дело: чувствовать себя так хорошо – плохой признак. Ей было не хорошо. Совсем не хорошо. Через три месяца она вообразила, что ею руководит сам Господь Бог, и ей поручена миссия спасти мир. Один из друзей занялся ею, не сумев дозвониться до ее психиатра, нашел другого и вернул ее к лекарствам. В следующие месяцы она рухнула в депрессию. А следующей осенью поступила в аспирантуру. «Аспирантура много дала мне; во-первых, она дала мне время, место и деньги на еще два эпизода», – шутит Мэгги. Во втором семестре у нее случилась легкая гипомания, за ней последовала легкая депрессия, в конце четвертого семестра она ракетой взлетела к полной мании, а затем нырнула в депрессию, такую глубокую, что она казалась бездонной. Я помню, как Мэгги в квартире нашего приятеля лежит, свернувшись клубком, на диване и вздрагивает так, будто ей под ногти вгоняют бамбуковые побеги. Мы не знали, что делать. Казалось, она утратила способность говорить, когда мы наконец вытянули из нее несколько слов, их едва удалось расслышать. К счастью, за пятнадцать лет ее родители узнали все, что только можно, о биполярных расстройствах, и той ночью мы помогли им отвезти ее к ним на квартиру. Она пролежала там в уголке, иногда не поднимаясь по несколько дней, целых два месяца. Я прошел через депрессию и хотел помочь, но она не принимала посетителей и не могла говорить по телефону, а родители уже знали, что ей требуется молчание. Легче было бы общаться с мертвым. «Я никогда больше не пройду через это, – сказала она. – Я знаю, что буду делать все что угодно, чтобы этого избежать. Я категорически отказываюсь».

Сейчас Мэгги хорошо себя чувствует, перинимая депакот, литий и веллбутрин. Ксанакс у нее тоже под рукой, но она редко в нем нуждается. От клонопина и паксила, которые она принимала вначале, она отказалась. И она должна принимать лекарства постоянно. «Я должна была смириться и сказать: «Что ж, вероятно, другие люди, решившие продолжать принимать лекарства, такие же, как я, и никогда-никогда в жизни не предполагали, что им всю жизнь придется глотать таблетки». А потом стали глотать, и таблетки им помогли». Мэгги пишет и рисует, она работает редактором в каком-то журнале. На более ответственную работу она не претендует. Ей просто нужна уверенность, а еще страховка, а еще место, где она не обязана блистать круглые сутки. Когда ей случится задуматься или рассердиться, она пишет стихи о своем втором «я» и называет его Сюзи. Некоторые их них о депрессии.

 
Кто-то поздно ночью в ванной
Сюзи пялится в глаза.
Но ни вида и ни звука
Сюзи так и не поймет.
Кто-то, в зеркале живущий,
Морда толстая, ревет.
 
 
Череп Сюзи набит туго,
Кто-то бьется там всегда.
Зубы Сюзи выпадают.
Руки у нее дрожат,
Но едва ли колыхнутся,
Мажа пену на стекло.
Летом Сюзи разучила
Все узлы, но не петлю.
 
 
Вот сейчас вуаль подымут.
И вот-вот ее порвут.
И тогда она увидит
Правду – голую, в плену,
Она мечется на месте,
Как встревоженный зверек.
 
 
Кушать хочется – вот это
Знаем, чувствуем мы все
Эту истину, конечно,
Мы впитали с молоком.
 

«Когда мне было восемь лет, – рассказала мне она, – я решила, что я – Мэгги. Помню, дело было в школьном вестибюле. Я громко произнесла: “Знаете, я – Мэгги. И я всегда буду собой. Вот она я, и такой я всегда буду. Когда-то я была другой, но я даже не помню что-то из своей жизни, но с сегодняшнего дня я буду собой”. Так и вышло. Это стало моей самоидентификацией. Я все та же. Я оглядываюсь назад и говорю: “О Господи, трудно поверить, что я такие глупости делала в семнадцать”. Но их делала именно я. У меня не было никаких разрывов личности».

Неразрывность личности, ощущение этой непрерывности во всех бурях маниакально-депрессивного психоза свидетельствует о недюжинной силе. Мэгги доводилось доходить до того, что она желала освободиться от этого последовательного «я». В чудовищной, почти кататонической депрессии она сказала: «Я лежала в кровати и пела “Где же, где же все цветы” снова и снова, чтобы чем-то занять мозг. Теперь-то я понимаю, что могла принять еще какие-то лекарства или попросить кого-нибудь лечь спать в моей комнате, но тогда я была слишком больна, чтобы подумать об этом. Я не знала, чего именно боюсь, но готова была взорваться от тревоги. Я падала все ниже, и ниже, и ниже. Мы продолжали менять лекарства, но я все падала. Я верила врачам, я верила, что когда-нибудь приду в норму. Но ждать не могла, ни одной лишней минуты. Я пела, чтобы заглушить то, что твердил мне мозг: “Ты… ты даже недостойна жить. Ты бесполезная тварь. Ты никогда ничем не станешь. Ты никто”. И вот тогда я впервые начала обдумывать самоубийство. Такие мысли приходили и раньше, но теперь я начала строить реальные планы. Я почти все время представляла себе собственные похороны. Пока я оставалась у родителей, я представляла себе, что подхожу к краю крыши в ночной рубашке. На двери на крышу установлена сигнализация, надо бы отключить ее, но это неважно, потому что я успею подойти к краю, прежде чем кто-нибудь сюда доберется. И никакого риска, что не получится. Я уже выбрала, какую ночную рубашку надену. А потом срабатывали какие-то остатки самоуважения и напоминали мне, скольким людям я причиню горе, и я не могла вынести ответственности за такое количество человеко-часов горя. Мне становилось очевидно, что самоубийство оборачивается агрессией против других.

Уверена, немалую часть воспоминаний об этом я подавила. Я не могу их поймать, вспомнить невозможно, потому что все это не имеет смысла. Однако я хорошо помню какие-то части квартиры и то, как мне было там плохо. И я помню следующую стадию, когда я начала все время думать о деньгах. Я начинала засыпать и меня будило беспокойство, которое было никак не отогнать. Никакого разумного объяснения это не имело – в то время у меня не было недостатка в деньгах. Я думала, а что если через десять лет мне будет не хватать денег? Никакого отношения реальный страх или тревога нормальной жизни не имеет к тем страхам и тревоге, которые я испытывала в ту пору. Они совсем другого качества, не говоря уж о количестве. Парень, это было жуткое время. Наконец мне хватило здравого смысла подключить врачей. А потом я стала пить ксанакс. Принимала примерно полмиллиграмма, и мне начинало казаться, будто чья-то гигантская рука ложится мне на бедро, потом вторая рука давила мне на бок, пальцы оказывались на моем плече. Потом рука вдавливала меня дюйма на два в постель. И вот тогда я наконец засыпала. Я страшно боялась привыкнуть, но доктор заверил меня, что этого не будет – я пила недостаточную для этого дозу, – и сказал, что даже если я привыкну, он избавит меня от зависимости, когда я буду лучше справляться с жизнью. Ладно, решила я, не стану об этом думать. Я просто буду это делать.

В депрессии не думаешь, будто тебе надели серую вуаль и ты смотришь на мир сквозь пелену плохого настроения. Ты думаешь, что вуаль сняли, вуаль счастья, и теперь ты видишь правду. Ты пытаешься отпихнуть эту правду, отделаться от нее, ты думаешь, что правда это что-то раз навсегда зафиксированное, а она живая и движется. Можно изгнать демонов из шизофреника, который чувствует внутри себя нечто инородное. С людьми в депрессии намного труднее, потому что мы верим, что видим правду. Но правда лжет. Я посмотрела на себя и подумала: “я в разводе”, и мне казалось, что это самое страшное. А ведь я могла подумать: “я в разводе” и обрадоваться, что освободилась. И только одно замечание помогло мне в то время. Одна подруга сказала: “Так будет не всегда. Посмотрим, запомнишь ли ты это. Да, сейчас это так, но всегда так не будет”. И еще кое-что она сказала, и это тоже мне помогло. Она сказала: “Это говорит депрессия. Она говорит через тебя”.

Самые доступные средства лечения депрессии – психотерапия и медикаменты. Однако есть и еще один способ, помогающий людям справляться с болезнью. Этот способ – вера. Человеческое сознание можно представить в виде треугольника, с теологической, психологической и биологической сторонами. О вере писать невероятно трудно, поскольку речь идет о непознаваемом и неописуемом. Мало того, в современном мире вера – сугубо личное дело. И все-таки религиозная вера – один из главных способов для человека приспособиться к жизни с депрессией. Религия дает ответы на такие вопросы, на которые ответов нет. Она, как правило, не может вытащить человека из депрессии; действительно, самые набожные люди нередко чувствуют, что во время глубокой депрессии их вера истончается или вовсе исчезает. Однако она защищает от болезни и помогает пережить депрессивные эпизоды. Она дает жизни смысл. Многие религии считают страдание заслуживающим награды. И это придает высоту и цель нашей беспомощности. Многие задачи когнитивной и личностной психотерапии решаются системой представлений, лежащей в основе ведущих мировых религий, – перенаправление энергии с себя на внешний мир, открытие необходимости присматривать за собой, терпение, широта понимания. Вера – великий дар. Она дает человеку тепло близости без зависимости от капризов другого, хотя Бог тоже, конечно, славится капризами. Божество сглаживает наши углы, формирует нас в то, к чему мы стремимся. Надежда – мощная профилактика, а вера в конечном счете дарит надежду.

Вы переживаете депрессию с помощью веры в жизнь, которая столь же абстрактна, как и любая религиозная система. Депрессия – самая циничная вещь в мире, но в то же время она – источник своеобразной веры. Превозмочь ее – значит представить себе, что то, на что ты не смеешь надеяться, может оказаться правдой. Дискурс веры, как и дискурс романтической любви, имеет важный недостаток – он чреват разочарованием: депрессия для многих это ощущение, что Бог тебя отверг или покинул, и многие, пережившие депрессию, говорят, что не могут верить в Бога, который так бессмысленно жестоко обращается с членами своего стада. У большинства верующих, однако, такой гнев на Бога проходит вместе с депрессией. Если вера для вас – норма, вы к ней вернетесь, как и вообще к нормальной жизни. Официальная религия не входила в мое воспитание и жизненный опыт, однако я не могу не ощущать некоего вмешательства, которым характеризуются наши взлеты и падения. Все это слишком глубинные материи, чтобы обойтись без участия Бога.

Наука возражает против изучения связи религии с душевным здоровьем в основном по методологическим причинам. «Когда речь идет о таких вещах, как медитация или молитва, где взять подходящую контрольную группу для двойного слепого метода? – задает вопрос Стивен Хайман, директор Национального института психического здоровья. – Можно ли молиться неправильному Богу? Это фундаментальная проблема при проверке терапевтического потенциала молитвы». Священник, помимо всего прочего, еще и наиболее доступный вариант психотерапевта. И правда, мой знакомый священник, Тристан Родс, рассказал мне, что несколько лет лечил женщину, страдавшую психотической депрессией, которая отказывалась от психотерапии, но каждую неделю приходила на исповедь. Она рассказывала ему, что с ней происходит, он потом передавал самое существенное своему другу-психиатру, а потом транслировал ей его рекомендации. Так окольными путями она получала психиатрическую помощь в религиозной упаковке.

У Мэгги Роббинс религия и болезнь совпали. Она примкнула к Высокой епископальной церкви и со временем стала очень ревностной прихожаной. Она постоянно ходит в церковь: по будням к вечерней молитве, по две службы большинство воскресений (одна с причастием, вторая – просто послушать), по понедельникам – кружок изучения Библии и обилие другой приходской деятельности в остальное время. Она член редколлегии приходского журнала, преподает в воскресной школе и рисует декорации для рождественских спектаклей. Она говорит: «Знаешь, Фенелон писал: “Низвергни меня или возвысь; благоговею перед любым твоим промыслом”. Может быть, квиетизм и ересь, но эта идея – стержень моей веры. Не нужно понимать, что происходит. Я привыкла думать, что мы должны что-то делать со своей жизнью, даже если это бессмысленно. Это совсем не бессмысленно. Депрессия заставляет тебя кое во что поверить: в то, что ты бесполезен и должен умереть. Как на это ответить, если не противоположной верой?» Все это говорилось на худшей стадии депрессии, и вера мало помогла Мэгги Роббинс. «Когда мне стало получше, я вспомнила: ах, да! религия – почему я не попробовала помочь себе через нее? Но в этот период глубокого спада она помочь не могла». Да и ничто не смогло бы.

Вечерняя молитва ее успокаивает и помогает обуздывать хаос депрессии. «Это такая крепкая опора, – говорит она, – ты идешь и каждый вечер читаешь одни и те же молитвы. Кто-то предписал, что ты должен говорить Богу, и другие люди произносят те же слова вместе с тобой. Я рассчитываю, что эти ритуалы пополнят мой собственный опыт. Литургия – как деревянная шкатулка, библейские тексты и особенно псалтырь – самая надежная шкатулка для хранения опыта. Посещение церкви – это упражнение для внимания, оно приближает тебя к духовности». В какой-то мере, это кажется прагматичным, потому что речь идет не о вере, а о регламентации времени, чего легко можно достичь, записавшись хотя бы на аэробику. Мэгги согласна, что отчасти дело в этом, но отрицает разрыв между духовным и утилитарным. «Уверена, той же глубины можно достичь и в другой религии, и даже вообще не в религии. Христианство – просто одна из моделей. Именно модель, и когда я обсуждаю мою религиозную жизнь с психотерапевтом или же психотерапию с моим духовным наставником, обнаруживается, что модели очень похожи. Мой духовный наставник часто говорит, что Святой Дух постоянно использует подсознание! Психотерапия научила меня воздвигать границы эго, церковь научила меня освобождаться от границ и сливаться со вселенной или хотя бы становиться частью Тела Христова. Я учусь воздвигать и разрушать границы, пока не смогу делать это вот с такой легкостью!» – она щелкает пальцами.

«Согласно христианскому учению, ты не имеешь права кончать жизнь самоубийством, потому что твоя жизнь тебе не принадлежит. Ты лишь хранитель твоей жизни и тела, и не смеешь уничтожать их. Ты не оставлен сражаться с собой один на один. Плечом к плечу с тобой сражаются иные сущности – Иисус Христос, Бог-Отец и Святой Дух. Церковь – это костяк для тех, чей собственный костях пожрала душевная болезнь. Ты вливаешься в этот костяк и приспосабливаешься к его форме. Ты растишь внутри него позвоночник. Индивидуализм, отламывающий нас от других, искорежил современную жизнь. Церковь учит прежде всего действовать внутри общины, потом как член Тела Христова, потом как член человеческой расы. Это, конечно, не в духе Америки XXI века, но это очень важно. Я позаимствовала у Эйнштейна мысль, что люди действуют исходя из “оптической иллюзии”, будто все они существуют отдельно друг от друга и от остального материального мира, а на самом деле мы все – неразрывно связанные части единого целого. Для меня христианство – способ познать, из чего состоит настоящая любовь, полезная любовь – и из чего складывается внимание. Люди считают, что христианство против удовольствий, и иногда так оно и есть, но оно всегда и во всем за радость. Ты нацелен на радость, которая никогда не кончится, какую бы боль ты ни испытывал. Но, разумеется, ты все равно переживаешь боль. Когда мне хотелось убить себя, я спросила священника: “Какова цель страданий?” Он ответил: “Терпеть не могу слова “страдание” и “цель” в одной фразе. Страдание – это именно страдание. Но я думаю, Бог остается с тобой и в страдании, хотя и сомневаюсь, что ты способна это почувствовать”. Я спросила, как можно предать что-то подобное в руки Бога, а он сказал: “Никакого “предать”, Мэгги. Это и так в его руках”».

Еще один мой друг, поэтесса Бетси де Лотбиньер также боролась с депрессией с помощью веры, для нее вера была главным путем к выздоровлению. В самый тяжелый период она говорила: «Ненавижу свои ошибки. Теряя терпимость, я теряю благородство, начинаю ненавидеть мир и промахи других людей и кончаю тем, что хочу завопить, потому что в мире существуют пятна и царапины, и сухие листья, штрафы за неправильную парковку, люди, которые опаздывают или не отвечают на звонки. Во всем этом нет ничего хорошего. Очень скоро дети начнут плакать, если я не стану обращать внимания, они притихнут и станут очень послушными, а это еще хуже, потому что слезы останутся у них внутри. Они молчат, в глазах страх. Я перестала слышать их тайные обиды, которые так легко загладить, когда все в порядке. Я ненавижу себя такую. Депрессия утягивает меня все ниже и ниже».

Она росла в католической семье и вышла замуж за набожного католика. Хотя она и не посещала церковь так же часто, как он, она обратилась к вере и молитве, когда почувствовала, что ее связь с реальностью ускользает, что ее уныние разрушает удовольствие от общения с детьми и их общую радость жизни. Она не ограничилась одним католицизмом – правду сказать, она испробовала 12-ступенчатую программу, буддистскую медитацию, хождение по углям, посещала индуистские храмы, изучала каббалу и много чего другого, что казалось духовным. «Молиться в момент тревожности или неадекватной реакции – все равно что дернуть за кольцо и открыть парашют, который не даст тебе на полной скорости врезаться в кирпичную стену или упасть с такой высоты, что все кости твоего эмоционального тела, переломаются, – написала она мне, когда мне самому было плохо. – Молитва может оказаться твоим тормозом. Или, если вера твоя достаточно сильна, она может стать твоим ускорителем, звуковым сигналом, направляющим в мир послание о том, в каком направлении ты намерен двигаться. Во многих религиях есть эта мысль – остановиться и посмотреть в себя. Для этого существуют и коленопреклонение, и поза лотоса, и лежание ниц. В них есть также средства, помогающие отодвинуть повседневность и восстановить связь с высшими идеями Бытия – это музыка и обряды. Все это нужно тебе, чтобы выйти из депрессии. Люди, хоть немного верующие, прежде чем нырнуть в липкую тьму пропасти, видят дорогу наружу. Главное – нащупать равновесие в темноте. Вот в чем помогает религия. Религиозные лидеры научились давать людям стабильность на их хорошо протоптанном пути из мрака. Если ты ухватишься за то, что дает равновесие вовне, возможно, сумеешь достичь также внутреннего равновесия. И тогда ты вновь станешь свободным».

Большинство людей не в состоянии преодолеть по-настоящему тяжелую депрессию только путем борьбы; тяжелую депрессию надо лечить или она может пройти сама. Но пока вы лечитесь или ожидаете, что она пройдет, нужно продолжать бороться. Принимать лекарства – значит отчаянно бороться, а отказаться от них – так же самоубийственно, как отправиться на современную войну верхом на коне. Принимать лекарства – вовсе не слабость; это вовсе не означает, что вы не в состоянии справиться со своей жизнью. Напротив, это храбрость. Точно так же не слабость обратиться за помощью к знающему психотерапевту. Прекрасно, если вы верите в Бога, если вы верите в себя. Возьмите с собой в бой все доступное лечение. Нельзя ждать, пока вас вылечат. «Труд должен стать лечением, не сочувствие – труд – это единственное радикальное лечение глубоко укоренившейся тоски», – написала Шарлотта Бронте^[117]. Это не все, что нужно для лечения, но, повторю, он – единственное лечение. Радость сама по себе – тоже большой труд.

И все-таки мы знаем, что труд сам по себе радости не приносит. Шарлотта Бронте пишет в романе «Городок»: «Взращивать счастье? Я не слыхивала более нелепой насмешки. И что означает подобный совет? Счастье ведь не картофель, который сажают и удобряют навозом. Оно сияет нам с небес. Оно – как божья роса, которую душа наша неким прекрасным утром вдруг пьет с чудесных трав рая. “Взращивать счастье? – выпалила я. – А вы-то сами его взращиваете? И удается это вам?”»^[118] Большую роль играет удача, орошая нас как бы случайно росой счастья. На одних людей лучше действуют одни лекарства, на других – другие. Одни восстанавливаются быстро, после недолгой борьбы. Те, кто не переносит медикаменты, могут многого добиться при помощи психотерапии; а кто-то, бесцельно потратив тысячи часов на психоанализ, получают облегчение от первой же таблетки. Одни вытаскивают себя таблетками из одного депрессивного эпизода, чтобы тут же нырнуть в другой. А у других стойкая депрессия, не отступающая, что бы они ни делали. Одни страдают от побочных эффектов всех видов лечения, другие не испытывают ни малейших неудобств при самых мощных медикаментах. Возможно, наступит время, когда мы научимся анализировать мозг и все его функции, когда мы сможем объяснить не только, откуда берется депрессия, но и откуда берутся вообще различия. Я не жду этого затаив дыхание. В настоящее время мы должны принять, что судьба наградила некоторых из нас высокой уязвимостью, у одних мозг легко поддается лечению, а у других сопротивляется ему. Тем из нас, кто любым способом в состоянии добиться улучшения, не важно, какие страшные срывы они пережили, стоит считать себя счастливцами. И, конечно, мы должны терпимо относиться к тем, для кого выздоровление невозможно. Устойчивость – частый, но не всеобщий дар, и ни один секрет, почерпнутый из этой книги, да и откуда угодно еще, самым неудачливым из нас не поможет.

Глава четвертая
Альтернативные методы лечения

«Если против какой-нибудь болезни предлагается слишком много средств, то это значит, болезнь неизлечима»^[119], – заметил как-то Антон Чехов^[120]. Очень много лекарств предлагается против депрессии, дополняя обычные методы невероятным количеством альтернативных. Кое-какие из них просто поразительны и могут оказаться весьма полезными, большинство помогают избирательно. Другие – полная нелепость, в этом деле для голого короля припасен целый ворох нового платья. То и дело мы видим вполне анекдотические чудеса, и люди верят им с пылом неофитов. Не многие из альтернативных методов лечения по-настоящему вредны, разве что для кошелька; единственная настоящая опасность – это когда сказочные лекарства начинают принимать вместо настоящих. Поразительное количество альтернативных методов лечения отражает неувядаемый оптимизм человечества перед лицом такой трудной проблемы, как душевная болезнь.

После первых публикаций о депрессии я получил сотни писем от жителей девяти зарубежных стран и большинства из наших пятидесяти штатов, которые с трогательной наивностью пытались поведать мне об альтернативных методах лечения. Женщина из Мичигана писала, что, испробовав за несколько лет все лекарства, нашла, наконец, верное решение: «заниматься пряжей». Когда же в ответном письме я спросил, что же она делала с пряжей, она прислала мне умильную фотографию примерно восьмидесяти одинаковых медвежат всех цветов радуги и изданную за свой счет книжицу о том, как «легче легкого вязать». Жительница Монтаны жаловалась: «Вам, наверно, любопытно узнать, что все описываемое вами – следствие хронического отравления. Оглянитесь вокруг. Ваш дом покрыт инсектицидами, а газон гербицидами? Под паркетом у вам древесностружечная плита? Пока писатели вроде Уильяма Стайрона, да и вас тоже, не проверят, какая зараза их окружает, и не устранят ее, я не собираюсь терпеть ни вас, ни ваших разглагольствований о депрессии». Я не стану говорить за Уильяма Стайрона, может, он вообще свой пол дефолиантом поливает, но скажу определенно, что мой дом, внутренности которого я успел изучить за десятилетия, скрашенные ремонтом водопроводных труб и сменой электропроводки, имеет исключительно деревянный каркас, и полы в нем тоже деревянные. Еще один мой читатель решил, что я отравился ртутью из-за зубных пломб, но у меня нет пломб в зубах. Пришло анонимное письмо из Альбукерке с предположением, что у меня пониженный сахар в крови. Еще кто-то пожелал помочь мне найти учителя чечетки. Некто из Массачусетса предложил рассказать мне все о биологической обратной связи (БОС). Парень из Мюнхена осведомился, не хочу ли я, чтобы он заменил мою РНК; я вежливо отказался. Но больше всего мне понравилось письмо из Таксона; его автор написала: «А вы не думали переехать с Манхэттена?»

Оставив в стороне мою конкретную ситуацию, а также Уильяма Стайрона, скажу, что симптомы отравления формальдегидом в самом деле похожи на симптомы депрессии. Похожи и симптомы ртутного отравления нейротоксичной амальгамой зубных пломб. Низкий сахар вызывает угнетенное настроение. Ничего не могу сказать о терапевтическом действии чечетки, однако двигательная активность любого вида может поднять настроение^[121]. И даже монотонная успокаивающая ручная работа, например вязание, может оказать благотворное воздействие при некоторых обстоятельствах. А уж переезд с Манхэттена точно снизил бы уровень моего стресса. Мой опыт подсказывает, что никто их тех, кто писал мне, каким бы психом он ни казался на первый взгляд, не утратил почву под ногами окончательно. Многие люди достигают удивительно удачных результатов совершенно безумными, казалось бы, средствами. Сет Робертс с психологического факультета Калифорнийского университета в Беркли выдвинул теорию, что один из видов депрессии связан с тем, что человек просыпается в одиночестве, и помочь этому может созерцание с утра в течение часа говорящей головы. Своих пациентов он снабжает видеокассетами со своего рода ток-шоу, снятым с одной камеры, вследствие чего голова на экране имеет натуральную величину. Они, проснувшись, смотрят это видео целый час, и значительная часть чудесным образом начинает чувствовать себя гораздо лучше. «Никогда не думал, что телевидение станет мне лучшим другом», – сказал мне один из его пациентов. Разрушение одиночества даже в такой курьезной форме сильно поднимает настроение.

Я имел чертову уйму контактов с человеком, которого стал называть «экстрасенсом-самоучкой». Экстрасенс-самоучка писал мне о том, что практикует «лечение энергетики», и после множества писем я пригласил его к себе продемонстрировать его метод. Он оказался очень приятным и явно был полон добрых намерений, и, после недолгого обсуждения, мы принялись за дело. Он велел мне сложить большой и средний пальцы левой руки в букву «О», потом сделать такое же «О» пальцами правой руки. Затем велел мне соединить эти «О». Затем он заставил меня повторить за ним вслух несколько фраз, утверждая, что когда я говорю правду, мои пальцы будут сопротивляться его попыткам расцепить их, а когда лгу, то ослабнут. Мои вежливые читатели, разумеется, легко представят себе, как я себя чувствовал, сидя в собственной гостиной и провозглашая: «Я ненавижу себя», а при этом серьезного вида мужчина в голубом костюме тянул меня за руки. Чтобы описать все последовавшие за этим процедуры, потребовались бы тонны бумаги, но апогей наступил, когда он затянул какое-то песнопение над моей головой и забыл слова. «Погодите секунду, – сказал он и принялся копаться в портфеле, потом нашел. – Вы хотите стать счастливым. И вы станете счастливым». Я подумал, что забыть две простые фразы может толь, и, приложив некоторые усилия, очистил от экстрасенса-самоучки свое жилище. Впоследствии я слышал несколько рассказов больных об удачных опытах «лечения энергетики» и готов допустить, что кому-то из них удалось исправить «полюса своего тела» и прийти к блаженной любви к себе в результате вдохновенной деятельности последователей этого метода. Я же исполнен скепсиса, хотя и не сомневаюсь, что большинство шарлатанов гораздо менее бездарны, чем тот, кто приходил ко мне.

Поскольку депрессия – болезнь цикличная и временная ремиссия наступает без всякого лечения, нетрудно поверить, что улучшение наступило вследствие каких-то действий – не важно, полезных или бесполезных. Но я абсолютно убежден, что плацебо при депрессии не действуют. Если у вас рак, и вы пробуете какое-то экзотическое лечение, и вам кажется, что вам стало лучше, вы, скорее всего, ошибаетесь. Если у вас депрессия, и вы пробуете какое-то экзотическое лечение, и вам кажется, что стало лучше, то вам стало лучше. Депрессия – это заболевание мыслей и чувств, и если что-то возвращает ваши мысли и чувства на верный путь, это называют выздоровлением. Честно сказать, я считаю, что наилучшее лечение депрессии – это вера, которая сама по себе куда важнее того, во что вы верите. Если вы глубоко и искренне верите, что можете вылечить депрессию, каждый день после обеда по часу стоя на голове и плюя в стенку, очень вероятно, что эти весьма непростые упражнения принесут вам огромную пользу.

Физические упражнения и диета играют важную роль в борьбе с болезнью, и я уверен, что значительного улучшения можно добиться, соблюдая правильно подобранный режим фитнеса и питания^[122]. Среди наиболее серьезных альтернативных методов лечения я могу отметить множественную транскраниальную магнитную стимуляцию (repeated transcranial magneticstimulation, rTMS); светолечение при сезонных психических расстройствах (САР, англ. SAD); десенсибилизацию и переработку движением глаз (ДПДГ, англ. EMDR); массаж; курсы выживания; гипноз, депривацию сна; настойку зверобоя; S-аденозилметионин (S-adenosylmethionine, SAM); гомеопатию, традиционную китайскую медицину; групповую психотерапию; психохирургию. Никакой бумаги не хватит, чтобы описать все, что когда-либо приносило хоть какие-нибудь результаты.

«Первое, что я рекомендую всем своим пациентам, это физкультура, – говорит Ричард Фридман из Пейн-Уитни. – Она бодрит любого». Я ненавижу физкультуру, но как только мне удается с помощью лекарств выбраться из кровати, я делаю гимнастику или даже, если в состоянии, отправляюсь в тренажерный зал. В период выхода из депрессии сложность упражнений не имела значения, и я выбирал что-нибудь полегче, типа бегущей дорожки. Возникало ощущение, что физические упражнения вычищают из моей крови депрессию, что я сам становлюсь чище. «Тут все ясно, – замечает Джеймс Уотсон из лаборатории Колд-Спринг-Харбор, один из исследователей ДНК. – При физических нагрузках вырабатывается эндорфин. Эндорфин – не что иное, как эндогенный морфин, и он заставляет вас чувствовать себя превосходно, если вы чувствуете себя хорошо, и лучше, если вы чувствуете себя ужасно. Надо повышать содержание эндорфина и следить за его активностью, ведь он воздействует и на нейромедиаторы, а значит, физические упражнения повышают и содержание нейромедиаторов». Более того, депрессия делает человека тяжелым и неповоротливым, а ощущение тяжести и неповоротливости усугубляет депрессию. Если вы заставляете свое тело по мере возможности работать, мозг вскоре пустится вдогонку. По-настоящему утомляться казалось мне во время депрессии самым отвратительным, что только можно вообразить, и мне совсем не хотелось этого делать, однако после нагрузки я чувствовал себя в тысячу раз лучше. Упражнения рассеивают и тревожность; вы приседаете, нервная энергия расходуется, и это снимает иррациональный страх.

Вы – это то, что вы едите, и то, что вы чувствуете. Вы не получите ремиссию, просто-напросто подобрав правильную еду, но если питаться неправильно, депрессию можно спровоцировать, и уж точно соблюдение правильно подобранной диеты является хорошей профилактикой рецидивов. Сахар и углеводы усиливают абсорбцию триптофана в мозге, при этом повышается серотонин. Витамин В₆, которым богаты злаки и морепродукты, участвует в синтезе серотонина; низкий уровень В₆ может привести к депрессии. Низкий холестерин связан с депрессивными симптомами. Исследования не проводились, но, похоже, омары и шоколадный мусс сильно улучшают душевное состояние. «Зацикленность ХХ века на физиологически здоровом питании, – замечает Уотсон, – возможно, сделала его психологически нездоровым». Синтез дофамина также зависит от витаминов группы В, особенно В₁₂ (содержится в рыбе и молочных продуктах), фолиевой кислоты (содержится в телячьей печени и брокколи), а еще магния (содержится в треске, скумбрии и пророщенной пшенице). У людей в депрессии часто снижено содержание цинка (его нужно искать в устрицах, цикории, спарже, индейке, редисе), витамина В₃(в яйцах, пивных дрожжах, птице) и хрома – все три элемента необходимы для лечения депрессии. Низкий уровень цинка особенно тесно связан с послеродовой депрессией, так как все запасы цинка будущей матери уходят плоду в самом конце беременности. Дополнительные дозы цинка могут поднять настроение. Широко распространена теория, что жители Средиземноморья реже болеют депрессией, потому что употребляют много оливкового масла, богатого витаминами группы В и повышающего уровень жирных кислот класса омега-3 в организме. Свидетельств тому, что жирные кислоты класса омега-3 поднимают настроение, очень много^[123].

Но если эти продукты питания могут защитить от депрессии, то другие вполне способны ее спровоцировать. «Многие европейцы страдают аллергией на пшеницу, а многие американцы – на кукурузу», – объясняет Вики Эджсон, автор книги «Доктор Пища» (The Food Doctor). – Пищевые аллергии могут запустить депрессию. Эти простые продукты превращаются в токсины для мозга, а они – первопричина всех психических расстройств». У многих людей симптомы депрессии появляются из-за истощения надпочечников вследствие неумеренного потребления сахара и углеводов. «Если уровень сахара в крови у вас сильно колеблется, несколько раз повышаясь и понижаясь в течение дня, а это немедленная реакция на сладкое и всякие чипсы, могут возникнуть нарушения сна. А это не просто мешает справляться с проблемами, но снижает терпимость к другим людям. Люди с этим синдромом постоянно чувствуют усталость, теряют половое влечение, у них постоянно что-то болит. Весь их организм испытывает разрушительный стресс». У некоторых развиваются болезни желудка, что ведет к общему физическому спаду. «Люди в депрессии обманывают себя, думая, что кофе дает энергию, – добавляет Эджсон, – на самом деле кофе снижает энергию и стимулирует тревожность». Алкоголь, конечно, тоже наносит вред организму. «Иногда, – продолжает Эджсон, – депрессия становится способом, которым организм сообщает вам, что пора перестать над ним издеваться; она показывает, что внутри начался распад».

Роберт Пост из Национального института психического здоровья развивает множественную транскраниальную магнитную стимуляцию, в которой стимулирует обмен веществ с помощью энергии магнитного поля (почти как при ЭСТ, только менее интенсивно). Современные технологии позволяют фокусировать и концентрировать магнитное поле, направляя мощный импульс в мозг. Если для того чтобы пройти через череп и мягкие ткани, нужен электрический ток высокого напряжения, то магнитное поле проникает сквозь них легко. Поэтому ЭСТ вызывает спазм мозга, а rTMS – нет^[124]. Пост предполагает, что с развитием нейровизуализации мы получим возможность определять депрессивные участки мозга и направлять на них электромагнитную энергию, находя соответствующее лечение для каждой конкретной формы болезни. Кроме того, rTMS обладает огромным преимуществом – магнитное поле можно достаточно точно фокусировать. «Когда-нибудь, – мечтает Пост, – появится такая технология. Вам на голову наденут колпак вроде тех, которые были в старых сушилках для волос. Он просканирует ваш мозг, выявит области депрессивного метаболизма, их-то мы и будем стимулировать. И через полчаса вы уходите с восстановленным мозговым балансом».

Норман Розенталь открыл сезонные аффективные расстройства (САР)^[125], когда переехал из Южной Африки в США – у него начались цикличные зимние меланхолии. У многих людей наблюдаются сезонные изменения настроения и даже рецидивирующие зимние депрессии. Смена времен года, или, как сформулировал один из пациентов, «перекрестный огонь зимы и лета», – трудное время для всех. САР – это не просто нелюбовь к холодным дням. Розенталь доказывает, что людям изначально свойственно приспосабливаться к смене времен года, а искусственное освещение^[126] и вообще искусственные ограничения современной жизни не дают им это делать. Когда дни становятся короче, многие уходят в себя, и «заставлять их претворяться перед лицом собственного биологического выключения – готовый рецепт депрессии. Как будет чувствовать себя впавший в спячку медведь, если заставить его выйти на арену, встать на задние лапы и плясать зиму напролет?» Эксперименты показали, что при САР хорошо помогает свет, который содействует выработке мелатонина и таким образом воздействует на нейромедиаторную систему. Свет стимулирует гипоталамус, отвечающий за многие системы, разрегуляция которых приводит к депрессии – появляются нарушения сна, аппетита, температуры тела, полового влечения. Свет также стимулирует выработку серотонина в сетчатке глаза. Солнечный день примерно в триста раз светлее, чем интерьер обычного жилища. Страдающим САР обычно рекомендуют светолечение – световая кабина, в которой на вас изливается ужасно яркий свет. Меня световая кабина раздражает, мне кажется, что это вредно для глаз, но я встречал людей, которым они очень нравятся. Доказано, что сеансы в световой кабине, где свет гораздо ярче, чем обычно в доме, поднимает содержание серотонина в мозгу. «Вы видите, как люди, страдающие САР, выглядят осенью, – говорит Розенталь. – Они – словно деревья, теряющие листья. А когда мы начинаем лечить их интенсивным светом, они распускаются, как тюльпаны по весне».

Десенсибилизация и переработка движением глаз (ДПДГ, англ. Eye Movement Desensitization and Reprocessing, EMDR) была разработана в 1987 году для лечения расстройств, вызванных посттравматическим стрессом. Методика немного китчевая. Врач с разной скоростью водит рукой из области правого бокового зрения пациента в левую, стимулируя глаза поочередно: сначала перед одним глазом, потом перед другим. Вариант: пациент надевает наушники, и ему стимулируют поочередно оба уха. Есть и третий: в каждой руке пациента зажато по вибростимулятору, которые включаются поочередно. Пока все это происходит, пациент переживает психодинамический процесс воссоздания в памяти травмы и к концу сессии освобождается от нее. И в то время как различные методики, к примеру психоанализ, демонстрируют блестящие теории и весьма скромные результаты, ДПДГ при всей абсурдности дает великолепные результаты. Последователи методики указывают, что поочередная стимуляция правого и левого полушарий мозга помогает переместить то, что хранится в памяти, из одних отделов мозга в другие. Вряд ли это так. И все же, каким-то образом ДПДГ оказывает значительное воздействие.

ДПДГ все чаще применяют при депрессии^[127]. Как методику, разработанную для травматической памяти, ее в основном используют для депрессий, запущенных травмой, чем для общих случаев. В ходе исследований для этой книги я перепробовал все, в том числе и ДПДГ. Я был уверен, что это симпатичная, но малоэффективная методика, и был очень удивлен результатами. Я слыхал, что методика «ускоряет процессы», но был не готов к такой интенсивности. Я надел наушники и принялся копаться в памяти. Меня буквально захлестнули чрезвычайно яркие образы из детства, такие, о которых и предположить не мог, что помню. Ассоциации возникали стремительно: мой мозг работал быстрее, чем когда бы то ни было. От меня, можно сказать, искры летели; врач, проводивший терапию, умело провел меня через все забытые трудности детства. Не уверен, что ДПДГ может оказать быстрое воздействие на депрессию, вызванную не единичной травмой, но было так интересно и так воодушевляло, что я прошел курс из 20 сеансов.

Дэвид Гранд, опытный психоаналитик, рекомендующий ДПДГ всем своим пациентам, утверждает: «ДПДГ за шесть-двенадцать месяцев оказывает такой же эффект, на который при всех других методиках уходит пять лет. Это не абстрактное утверждение. Я сравнивал собственные результаты при использовании ДПДГ и без нее. Активизация не затрагивает эго, а остальное активизирует глубоко, быстро и направленно. ДПДГ – это не подход, как когнитивня или личностная психотерапия, это инструмент. Вы не можете быть гениальным ДПДГ-терапевтом, нужно сначала стать хорошим психотерапевтом, и тогда поймешь, как правильно применять ДПДГ. К ДПДГ относятся неоднозначно из-за необычности методики, но я применяю ее уже восемь лет, и ни за что не откажусь от нее после того, что о ней узнал. Это стало бы регрессом, возвратом к примитиву». Как правило, я покидал кабинет, где мне проводили сеансы ДПДГ, слегка пошатываясь (в хорошем смысле); то, что я узнал, остается со мной, обогатив мой разум. Это – мощная методика. Я рекомендую ее.

В октябре 1999 года я испытывал сильный стресс и отправился в Седону (Аризона)^[128] на четырехдневный курс массажа по системе «нью-эйдж» (New Age). В целом я очень скептически настроен относительно этой системы, поэтому с некоторым подозрением наблюдал, как «аналитик», которому предстояло провести первый сеанс, положила в дальнем конце помещения свои кристаллы и рассказала мне о том, что ей приснилось. Я не убежден, что глубокий внутренний покой явился автоматическим результатом обрызгивания маслами сначала из священного каньона Чако, а потом с Тибета, и тем более, что розовые кварцевые бусы, которыми она завесила мои глаза, на самом деле соединились с моими чакрами, еще менее – что заунывные песнопения на санскрите, которыми полнилось помещение, оказали на меня действие как антидепрессанты. Как бы то ни было, четыре дня на роскошном курорте, в течение которых красивая женщина нежно держала меня за руки, принесли немалую пользу; я уехал вполне умиротворенный. Последняя процедура – сакральный массаж головы – имела самый благоприятный результат: на меня снизошел глубокий покой, продержавшийся несколько дней.

Уверен, что экстенсивный массаж, пробуждающий тело, которое депрессия как бы отсекает от мозга, может стать полезной частью лечения. Вряд ли мой седонский опыт помог бы тем, кто погружен в глубины тяжелой депрессии, но как методика настройки это достаточно эффективно. Теоретик системы Роджер Каллахан^[129] заявляет, что объединил прикладную кинезиологию с традиционной китайской медициной. Он утверждает, что мы меняемся прежде всего на клеточном уровне, затем на химическом, потом на нейрофизиологическом, потом на когнитивном. А они работают в обратном порядке: сначала исправляют когнитивное, затем – нейрофизиологическое; начинает он с таинственных мышечных реакций. У него много последователей. И хотя их практика представляется мне шарлатанством, идея начинать с физиологии вполне разумна. Депрессия – телесное заболевание, и исправление физиологии помогает.

В годы Второй мировой войны многим британским солдатам довелось подолгу дрейфовать в Атлантике на поврежденных кораблях. Среди них чаще всего выживали не самые молодые и сильные, а самые опытные, чья твердость духа искупала телесную слабость. Педагог Курт Хан предположил, что этой твердости духа можно и нужно учить, и основал «Открытые границы», ныне крупную конфедерацию ассоциаций, разбросанных по всему миру. «Открытые границы» организуют вылазки на дикую природу, воплощая тем самым принципы Хана: «Первейшая задача образования – обеспечить формирование следующих качеств: предприимчивого любопытства, непоколебимой силы духа, упорства в достижении цели, готовности к разумному самопожертвованию, и прежде всего, сострадания»^[130].

Летом 2000 года я отправился с экспедицией «Открытых границ» в островную «Школу Урагана». Находясь в депрессии, я не смог бы участвовать ни в чем подобном, но будучи в хорошем состоянии, я решил, что этот опыт поможет мне сопротивляться депрессии в дальнейшем. Мероприятие оказалось жестким, даже суровым, но в то же время приятным; оно заставило меня понять, что моя жизнь тесно связана с широким миром. Это было чувство безопасности: осознать свое место в бесконечном пространстве невероятно утешительно. Мы выходили на байдарках в море, и вообще наши дни были заполнены мускульными нагрузками. Вот один из типичных дней: подъем в четыре утра, забег примерно на милю, затем подъем на платформу около 8,5 метров высотой и прыжок оттуда в холодную воду острова Мэн. Затем мы снимались с лагеря, паковали наши пожитки и несли байдарки – двухместные лодки примерно 6 метров в длину – к морю. Затем мы гребли примерно восемь километров против течения (скорость около 1,5 километра в час) до места, где можно было остановиться для завтрака. Там мы отдыхали, готовили и ели. Затем снова грузились в лодки и снова гребли восемь километров до места, выбранного для ночлега. Там мы обедали, тренировались в выживании на воде: переворачивали лодки, выбирались из-под тянувшего нас вниз снаряжения, прямо на воде возвращали байдарки в нужное положение и забирались в них. Затем каждый из нас выбирал себе отдельное место для ночлега и шел туда со спальным мешком, бутылкой воды, куском брезента и мотком веревки. К счастью, во время моего путешествия стояла солнечная погода, но пойди снег, все было бы точно так же. Наши инструкторы были замечательными, твердо стоящими на земле людьми, сильными и иногда мудрыми. Сливаясь с дикой природой, мы под их чутким руководством приобрели кое-какие элементы их навыков и умений.

Временами я жалел, что поехал; я решился отказаться от всех жизненных удобств, и это, как мне казалось, свидетельствовало о том, что я окончательно спятил. Но все же я спиной чувствовал, что вернулся к чему-то очень важному. Есть что-то триумфальное в том, чтобы выживать в первозданной природе, даже если ты сидишь в стеклопластиковой байдарке. Плеск весел, свет, шум волн успокаивают текущую к сердцу кровь, и тоска отступает. «Открытые границы» во многом напомнили мне психоанализ: это было самораскрытие, раздвижение внутренних рамок. В этом и состоит замысел их основателя. «Можно быть уверенным в себе, – пишет Хан, развивая идею Ницше, – и без самопознания, но это будет уверенность, основанная на невежестве, и тяжкие испытания ее сметут. Самопознание есть результат преодоления сложнейших испытаний, когда разум дает телу команду сделать то, что кажется невыполнимым, когда сила и отвага мобилизуются до необычайных пределов ради чего-то, существующего вне “я” – ради принципа, почетной задачи, жизни другого человека». Другими словами, между приступами депрессии следует делать нечто, что построит сопротивление, чтобы, когда болезнь атакует снова, можно было выстоять – точно так же, как мы ежедневно делаем зарядку, чтобы поддерживать тело в форме. Я не рекомендую заниматься выживанием вместо лечения, но в дополнение к лечению это станет мощной поддержкой. Кроме того, выживание в целом – это прекрасно. Депрессия отрывает вас от корней. И хотя вы кажетесь себе тяжелыми, как свинец, на самом деле вы – как гелий, ничто не держит вас на земле. «Открытые границы» стали моим способом укоренения в природе, они дали мне почувствовать одновременно гордость и безопасность.

Гипноз, как и ДПДГ, – это инструмент лечения, а не само лечение^[131]. Посредством гипноза можно вернуть пациента к переживаниям раннего возраста и помочь ему преодолеть их, предложив что-то вроде решения проблемы. Майкл Япко в книге о применении гипноза для лечения депрессивных больных пишет, что гипноз лучше всего помогает тем, для кого источником депрессии стало личное восприятие переживаний, которое можно заменить иным восприятием; именно это вызывает улучшение. Гипнозом можно также добиться закрепления в мозгу пациента образа возможного прекрасного будущего, осознание этого отвлекает его от несчастья в настоящем и, соответственно делает это прекрасное будущее возможным. Наконец, удачный гипноз полезен для разрушения негативных стереотипов мыслей и поведения.

Одним из симптомов депрессии является нарушение сна^[132]; человек в депрессии нередко лишается глубокого сна и проводит часы в постели, ничуть не отдохнув. Человек плохо спит вследствие депрессии или же он впадает в депрессию вследствие плохого сна? «Печаль, приводящая к депрессии, нарушает сон одним способом, влюбленность, которая может привести к маниакальному состоянию, нарушает сон другим способом», – указывает Томас Вер из Национального института психического здоровья. Но и тем, кто не страдает депрессией, доводилось просыпаться ни свет ни заря с ощущением, что все ужасно; по сути, это мерзкое состояние, которое обычно быстро проходит, – самый близкий подступ к депрессии, который может испытать здоровый человек. Итак, Томас Вер провел серию экспериментов, доказавших, что можно убрать некоторые из симптомов депрессии путем контролируемой депривации сна. Это не долгосрочная методика лечения, но ее можно применять к тем, кто ожидает наступления улучшения после приема антидепрессантов. «Не давая пациенту заснуть, вы продлеваете улучшение, наступившее в течение дня. И хотя люди в депрессии мечтают забыться сном, именно во сне депрессия укрепляется и усугубляется. И какие дьявольские суккубы являются по ночам, принося такие изменения?» – вопрошает Вер.

Фрэнсис Скотт Фицджеральд написал в «Крушении» (The Crack-Up), что «в три часа ночи даже забытый сверток приобретает трагическое значение смертного приговора, и указанное средство не действует, – а в подлинных потемках души всегда три часа ночи, изо дня в день»^[133][134]. И меня посетил бес трех часов ночи.

Когда я в глубокой депрессии, в течение дня я все же чувствую некоторое улучшение и, хотя я легко устаю, совсем поздно вечером наступает период, когда я могу функционировать. В самом деле, если бы я мог выбирать, то предпочел бы прожить всю жизнь в том состоянии духа, в каком я бываю ближе к полуночи. Исследований в этой области мало, потому что их не запатентуешь, однако некоторые исследования отмечают, что механизм это сложный и зависит от того, когда вы спите, в какой фазе сна просыпаетесь, и множества иных факторов. Сон – одна из базовых, первоочередных потребностей организма, нарушение его сбивает режим выработки нейромедиаторов и эндорфина. И хотя мы умеем идентифицировать многое, что происходит во сне, наблюдать, какая эмоциональная глубина достигается, мы пока не можем вывести прямых корреляций. Во время сна снижается выработка гормона секрета щитовидной железы; может быть, это вызывает эмоциональный спад? Норэпинерфин и серотонин также снижаются, а ацетилхолин повышается. Есть теория, что депривация сна повышает содержание дофамина; некоторые эксперименты связывают моргание с выработкой дофамина, и, если долгое время глаза у человека закрыты, содержание дофамина понижается.

Ясно, что полностью лишить человека сна невозможно, но можно удержать его от последней стадии быстрого сна (БДГ, англ. REM), разбудив его, когда она начинается, и это – прекрасный способ контролировать депрессию. Я испробовал его на себе; это работает. Дневной сон, который я долго практиковал в депрессии, контрпродуктивен, он может свести на нет все, что достигнуто пробуждением. Профессор М. Бергер из Фрайбурского университета практикует так называемый сдвинутый сон: пациентов укладывают спать в пять вечера и будят к полуночи. Это дает благоприятный эффект, но сути его, кажется, никто не понимает. «Такой метод лечения выглядит диковато, – соглашается Томас Вер. – Но скажите честно, если бы я признался кому-нибудь: “Я хочу присоединить к вашей голове электропровода, пустить по ним ток и вызвать спазм мозга, потому что это поможет вам от депрессии”, – и если бы это широко не практиковалось, вряд ли бы мне удалось склонить к этому пациента».

Майки Тейз из Питтсбургского университета показал, что многие больные депрессией полностью лишаются сна, а вслед за бессонницей приходят суицидальные настроения. И даже у тех, кто спит, качество сна в депрессии существенно меняется. Больные депрессией не высыпаются; они редко или никогда не проходят фазу глубокого сна, которая и позволяет человеку почувствовать себя освеженным, отдохнувшим. Они проходят множество коротких фаз быстрого сна, тогда как у здоровых фаз быстрого сна меньше, а сами они продолжительней. Поскольку быстрый сон можно назвать полубодрствованием, постоянное повторение этой фазы скорее утомляет, чем позволяет отдохнуть. Многие антидепрессанты снижают фазу быстрого сна, хотя и не улучшают качество сна в целом. Трудно сказать, является ли это частью их механизма воздействия. Тейз доказал, что депрессивные люди, которые нормально спят, лучше откликаются на психотерапию, а на тех, кто не спит нормально, лучше действуют медикаменты.

Но, хотя сон углубляет депрессию, хроническое недосыпание может депрессию запустить. После изобретения телевидения средняя продолжительность нашего сна снизилась на два часа. Не стало ли следствием этого широчайшее распространение депрессии? Но здесь возникает важная проблема: мы не только мало знаем о депрессии, мы не знаем, для чего нужен сон.

Сюда же достаточно правдоподобно можно вовлечь и другие системы организма. Холод может оказать на человека то же влияние, что и депривация сна. Северные олени, стоящие неподвижно всю бесконечную ночь северной зимы и вновь начинающие двигаться с наступлением весны, находятся в «арктической отключке», которая очень похожа на депрессию у людей. Да, холод вызывает, по крайней мере у некоторых животных, общий спад жизнедеятельности^[135].

Зверобой – красивый кустарник, зацветающий на Иванов день (24 июля). Его лекарственные свойства известны со времен Плиния Старшего (I век н. э.)^[136], рекомендовавшего его при проблемах с мочевым пузырем. В XIII веке с помощью зверобоя изгоняли дьявола. В наши дни в США зверобой продается в виде экстракта, порошка, чая, настойки и используется в чем угодно – от «коктейлей здоровья» до пищевых добавок. В Северной Европе он на волне моды. Поскольку исследовать природные вещества финансово неинтересно – их нельзя патентовать, то и зверобой исследовали очень мало, впрочем, в настоящее время кое-какие исследования финансирует государство. Зверобой, безусловно, помогает, ослабляя и депрессию, и тревожность. Не слишком понятно, как он действует, неясно даже, какое из многочисленных биологически активных веществ, содержащихся в этом растении, оказывает благоприятное действие. Больше всего известно о веществе, которое называется гиперикум^[137], в экстракте его содержится примерно 0,3 %. Зверобой, кажется, способен ингибировать обратный захват всех трех нейромедиаторов. Считается, что он снижает выработку интерлевкина-6, белка, участвующего в иммунном ответе, излишнее количество которого ухудшает общее самочувствие.

Гуру натуропатии Эндрю Уэйл утверждает^[138], что экстракты трав эффективны, потому что воздействуют на многие системы организма; он считает, что множество потенциальных агентов, действуя совместно, лучше, чем перестроенные молекулы, однако насколько и как именно эти агенты помогают друг другу, можно лишь строить догадки. Он прославляет «нечистоту» лекарственных растений и то, что они разными способами воздействуют на разные системы организма. В его теории мало научных оснований, но много концептуального очарования. Большинство из тех, кто лечится зверобоем, принимают его не ради лекарственной «нечистоты». Скорее его выбирают из сентиментального взгляда, что лучше принимать растительные, а не синтезированные вещества. При продвижении на рынок зверобоя этот предрассудок эксплуатируют. В рекламе, украшавшей лондонское метро, блондинка с выражением безмятежного счастья на лице, именовавшаяся «Кира, солнечная девушка», поднимала себе настроение «нежно высушенными листьями» и «жизнерадостными желтыми цветами» зверобоя. Посыл этой рекламы – будто бы нежно высушенные листья или желтый цвет имеют какое-то отношение к эффективности лечения – и принес зверобою популярность. Вряд ли «натурально» принимать зверобой регулярно и в значительных количествах. Не кто иной, как Бог, поместил молекулу определенной конфигурации в растение и позволил ученым синтезировать молекулу другой конфигурации, и первое ничуть не предпочтительнее второго. Нет ничего особо привлекательного в таком «натуральном» заболевании, как воспаление легких, таком «натуральном веществе», как мышьяк или «натуральном явлении», как дупло в зубе. И стоит помнить, что многие натуральные вещества очень ядовиты.

Я уже отмечал, что некоторые люди отрицательно реагируют на препараты класса SSRI. Полезно отметить, что зверобой, хотя и растет в диком виде на лугах, не менее безобиден^[139]. Натуральные вещества поступают в продажу при слабом контроле, поэтому нельзя быть уверенным, что в таблетках всегда содержится одно и то же количество активного вещества или что оно внезапно не вступит в опасную реакцию с другими лекарствами^[140]. Зверобой может, в числе прочего, понижать эффективность оральных контрацептивов, препаратов для снижения холестерина, бета-блокаторов, блокаторов кальциевых каналов при гипертонии и коронарной недостаточности, а также ингибиторов протеазы при ВИЧ-инфекции^[141]. Мое мнение: в зверобое нет ничего плохого, но и ничего особо хорошего. Он менее изучен, меньше контролируется и быстрее разрушается, чем синтезированные молекулы, и принимают его обычно менее регулярно, чем прозак.

В настойчивых поисках «натуральных» лекарств ученые откопали еще одно целебное средство – S-аденозилметионин (SAM)^[142]. В то время как зверобой стал психологической панацеей для Северной Европы, SAM завоевал большую популярность в Южной, особенно много его приверженцев в Италии. Как и зверобой, он не контролируется и продается в магазинах здорового питания в виде маленьких белых таблеток. SAM производится не из жизнерадостного растения, он был обнаружен в самом организме человека. Уровень SAM у людей разный и зависит от возраста и пола. Он встречается во всем организме и участвует во многих химических процессах. И хотя у страдающих депрессией уровень SAM не понижен, исследования воздействия этого вещества обнадеживают. SAM существенно опережает плацебо в устранении симптомов депрессии и, похоже, не менее эффективен, чем трицикличные антидепрессанты, с какими его обычно сравнивают. Между тем изучение препарата проводилось бессистемно, и на его результаты нельзя полностью положиться. У SAM нет длинного перечня побочных эффектов, однако у больных с биполярным расстройством он способен запустить маниакальное состояние^[143]. Никто, похоже, не понимает, как именно действует SAM. Возможно, он участвует в метаболизме нейромедиаторов^[144]; длительное применение SAM повышало содержание нейромедиаторов у животных. Особенно он активизирует дофамин и серотонин. Дефицит SAM связывают с недостаточным метилированием^[145], которое приводит к стрессу организма в целом. У пожилых людей уровень SAM обычно ниже, и некоторые исследователи предполагают, что это связано со снижением функционирования стареющего мозга. Предлагалось множество объяснений видимой эффективности SAM, однако все они ничем не подтверждены.

Иногда против депрессии применяют гомеопатию. Больные принимают микроскопические количества тех самых веществ, которые в больших дозах вызывают у здоровых людей депрессивные симптомы. Против депрессии эффективны различные формы незападной медицины. Одна женщина, сражающаяся с депрессией всю свою жизнь и почти не получающая облегчения от антидепрессантов, в возрасте 60 лет обнаружила, что цигун, китайская система дыхания и физических упражнений, снимает ее проблемы. Акупунктура, завоевывающая все большее признание на Западе – американцы тратят на нее 500 миллионов долларов в год, – также оказывает поразительное воздействие на некоторых больных^[146]. Национальный институт психического здоровья признает, что иглоукалывание может изменять химию мозга. Менее надежно китайское траволечение, однако некоторые больные, принимая эти лекарственные травы достигали существенных сдвигов в состоянии сознания.

Многие из тех, кто прибегает к альтернативным методам лечения, пробовали лечиться традиционно. Одни предпочитают альтернативную терапию, другие прибегают к ней как к дополнению традиционной. Некоторые концептуально привержены методам лечения, меньше вторгающимся в организм, чем медикаменты или ЭСТ. Избегать разговорной терапии, по-моему, достаточно наивно, однако некоторым поиск вариантов психотерапии или ее сочетание с нетрадиционными методами лечения может принести большую пользу, чем поход к психофармакологу и прием соединений, о которых мы до сих пор знаем до опасного мало.

Среди моих знакомых, пользовавшихся гомеопатией, наибольшим моим доверием пользуется Клодия Уивер^[147]. Она – сильная личность. Некоторых людей обстоятельства меняют, и они становятся бледными тенями тех, с кем когда-то имел дело, однако ту смесь прямоты и эксцентричности, которую представляет собой Клодия Уивер, не может одолеть ничто. Это обескураживает, но есть в этом и что-то очень симпатичное. С Клодией Уивер ты всегда знаешь, на каком ты свете, – не то что она невежлива, у нее действительно безупречные манеры, просто ей совершенно не интересно скрывать свое истинное «я». На самом деле она бросает тебе свою индивидуальность, словно перчатку: ты можешь принять вызов, полюбить ее, и ей это понравится, а можешь счесть, что это утомительно, и тогда – пожалуйста, скатертью дорога! Знакомясь с ней ближе, подпадаешь под очарование ее острого ума. Со всей ее безусловной верностью и безмерной цельностью. Она – высокоморальный человек. «Разумеется, у меня есть причуды, и я ими горжусь, – говорит она. – Потому что не понимаю, как жить без них. Я всегда была своеобразна и своевольна».

Я познакомился с Клодией Уивер, когда ей было около 30; она принимала гомеопатию как часть комплексного лечения аллергии, расстройства пищеварения, экземы и других проблем. Параллельно она занималась медитацией и изменила диету. Она постоянно имела при себе примерно 36 склянок (и еще 50 оставались дома) с разными веществами разной силы воздействия в виде таблеток, мази или аювердических чаев. Все это она принимала по невероятно сложной схеме, одни таблетки глотая целиком, другие разламывая на несколько частей, смешивая их, растворяя одну в другой, плюс к тому несколько мазей наружно. За полгода до этого она раз и навсегда отказалась от каких бы то ни было медикаментов, которые то принимала, то не принимала с шестнадцатилетнего возраста. У нее были проблемы с наркотиками, и она созрела для того, чтобы попробовать что-то другое. Как уже случалось раньше, когда она переставала принимать лекарства, она почувствовала временное улучшение, а потом начала скатываться вниз. Краткий опыт со зверобоем не оказал на нее воздействия. Зато гомеопатия быстро пресекла развитие болезни, показав себя достаточно эффективной.

Ее врач-гомеопат, с которым она ни разу не встречалась лично, жил в Санта-Фе, он лечил ее подругу, и лечение показало прекрасные результаты. Каждые день-два она звонила ему, и он задавал ей разные вопросы, например «Обложен ли у вас язык?» или «Не течет ли из ушей?» – и на основе ее ответов прописывал различные лекарства, примерно шесть пилюлек в день. Он уверял, что организм подобен оркестру, а лекарства – это камертон. Клодия очень любит ритуалы, и, как мне кажется, окончательно убедила ее сложность схемы. Ей понравились и все эти бутылочки, и консультации, и расписание приема. Ей понравилось принимать простые элементы – серу, золото, мышьяк, а также сложные сочетания и микстуры – беладонну, рвотный орех, чернила каракатицы. Сосредоточенность на лекарствах отвлекала ее от болезни. Ее гомеопат обычно справлялся с острыми ситуациями, даже когда не мог повлиять на лежавшие в их основе перепады состояния духа.

Клодия всю жизнь была погружена в себя и очень дисциплинированна, когда дело касалось ее депрессии. «Когда я в депрессии, мне очень трудно припомнить что-нибудь позитивное. Я все вспоминаю и вспоминаю плохое, что другие делали мне, я злопамятна, как слон. Или случаи, когда я ошибалась, была смущена, мне было стыдно, и эти воспоминания растут, в них события гораздо хуже, я уверена, чем были в реальной жизни. И стоит мне напасть на одно такое воспоминание, как тут же появляются еще десять или двадцать. В группе альтернативной духовности, в которой я состою, меня попросили записать негативные обстоятельства, которые портят мне жизнь, так я исписала более 20 страниц. А потом меня попросили записать позитив. И ничего позитивного о себе я не сумела придумать. Меня впечатляют мрачные сюжеты, Освенцим или авиакатастрофа, и я начинаю представлять себе, как погибаю в этой ситуации, и не могу остановиться. Мой врач обычно подбирает что-то, что помогает преодолеть навязчивый страх катастрофы.

Я очень опытный человек в отношении самой себя. В будущем месяце исполнится 29 лет, как я накапливаю этот опыт. И я знаю, что могу рассказать вам связную историю, а завтра другую, и тоже связную. Моя реальность сильно меняется с моим настроением. В один прекрасный день я расскажу вам, какая жуткая у меня депрессия, как она мучает меня вся жизнь, а на следующий день, если мне станет лучше, я буду говорить, что все просто отлично. Я пытаюсь думать о счастливых временах. Я стараюсь думать о чем-то, что не дает копаться в себе, потому что это быстро приводит к депрессии. Когда я в депрессии, я стыжусь самой себя. Я никак не могу взять в голову простую мысль, что вокруг обычные люди, испытывающие разные эмоциональные состояния. У меня унизительные сны, даже во сне я не могу отделаться от жуткого, давящего чувства угнетенности, от ощущения бессмысленности жизни. Надежда уходит первой».

Клодию Уивер угнетала чрезмерная твердость родителей. «Они всего-навсего хотели, чтобы я была счастлива, но так, как они себе это представляли». Уже в детстве она «жила в своем собственном мире». «Я чувствовала себя другой, отдельной. Я чувствовала себя маленькой, незначительной, заплутавшей в собственных мыслях и почти не имеющей представления о других людях. Я выходила гулять во двор и просто бродила, не замечая никого вокруг». Родные только губы поджимали на все это. В третьем классе она начала отстраняться физически. «Я ненавидела, когда меня трогали, целовали и обнимали, даже мои родные. В школе я ужасно уставала. Помню, учителя говорили: “Клодия, подними голову над партой”. И никто ничего об этом не подумал. Помню, я шла как-то в гимнастический зал и просто уснула на батарее отопления. Я ненавидела школу и даже не думала заводить друзей. Меня могло ранить любое слово, и ранило. Помню, в шестом или седьмом классе я бродила по вестибюлю, не интересуясь никем и не заботясь ни о чем. Мне очень горько думать о моем детстве, хотя в то же время я странным образом гордилась тем, что я не такая, как все. Депрессия? Она всегда была; просто нужно было время, чтобы понять, что это она. У меня была очень любящая семья, просто им и в голову не приходило – да и большинству родителей их поколения, – что у ребенка расстройство душевного состояния».

Единственной ее радостью была верховая езда, к которой она обнаружила настоящий талант. Родители купили ей пони. «Верховая езда дарила мне уверенность в себе, дарила радость, давала мне окошко надежды, которую ничто больше не давало. Я хорошо ездила, это все признали, и любила своего пони. Мы работали как команда и понимали друг друга как партнеры. Казалось, он знал, как нужен мне. Он вытащил меня из моего несчастья».

В десятом классе она перешла в интернат. И после конфликта с тренером по поводу стиля оставила верховую езду. Она сказала родителям, что пони нужно продать, у нее не хватает энергии, чтобы на нем ездить. Первую четверть в интернате она занималась тем, что понимала теперь как «вопросы духовности». Почему я здесь? Какова моя цель? Девушка, с которой она делила комнату и которой тоже адресовала эти вопросы, немедленно сообщила об этом администрации школы, причем передала вырванные из контекста фразы. Руководство школы решило, что Клодия склонна к самоубийству, и отослали ее домой. «Мне было так ужасно неловко. Я так этого стыдилась. И я поняла: я не хочу отныне быть частью чего бы то ни было. С этим было трудно сжиться. И хотя другие быстро обо всем забыли, я так и не смогла».

Позднее в том же году она начала себя резать, страдая от того, что сама называла «крайне непривлекательная альтернативная анорексия». Она придумала такой трюк: делала надрез и сжимала края, чтобы не текла кровь, а потом раздвигала, позволяя крови течь. Надрезала так тонко, что шрамов не оставалось. Она знала, что еще четыре или пять девочек в школе делают то же самое – «похоже, что это достаточное число, чтобы обозначить тенденцию». Резать себя она продолжала периодически и в колледже, а будучи уже под 30, изрезала себе левую руку и живот. «Это вовсе не крик о помощи, – говорит Клодия. – Ты чувствуешь эмоциональную боль и хочешь от нее избавиться. И вот ты видишь нож и думаешь: ага! на вид он довольно острый, и такой гладкий… а как будет, если я нажму вот здесь… нож тебя завораживает». Ее соседка по комнате заметила порезы и снова выдала ее. «И они сказали, что я точно суицидальна, и это выбило меня из колеи. У меня зубы начали шататься, и я страшно переживала по этому поводу». Ее снова отослали домой с предписанием показаться психиатру. Она обратилась к психиатру, и он сказал ей, что она совершенно нормальна и здорова, а ее соседка и школьное начальство сами психи. «Он понял, что я не собираюсь покончить с собой, а просто проверяю свои возможности, выясняю, кто я и куда иду». Через несколько дней она вернулась в школу, но теперь уже не чувствовала себя в безопасности; у нее появились симптомы острой депрессии. «Я уставала все сильнее и сильнее, спала больше и больше, делала меньше и меньше и все больше и больше хотела остаться одна. Я была крайне несчастна. И у меня было чувство, что я никому не могу об этом рассказать».

Вскоре она начала спать по четырнадцать часов в день. «Я просыпалась в четыре утра, шла в ванную и занималась, что всем казалось очень странным. Мне стучали в дверь и удивлялись, что я там делаю. “Занимаюсь”, – отвечала я. “А почему именно здесь?” – спрашивали меня, а я в ответ: “Знаете, мне так нравится”. Тогда они говорили: “Почему бы тебе не пойти в общую комнату?” Но если бы я туда пошла, то пришлось бы с кем-нибудь общаться. А этого-то я и избегала». К концу года она почти перестала есть обычную пищу. «Я съедала семь или даже девять плиток шоколада в день, потому что мне этого хватало, чтобы не ходить в столовую. Если бы я пошла в столовую, меня стали бы спрашивать: как ты себя чувствуешь? А это последний вопрос, на который я бы хотела отвечать. Я продолжала заниматься и закончила год, потому что была невидимкой и никому не показывалась. Если бы я слегла, из школы позвонили бы родителям, и пришлось бы объяснять, а я не могла никому показаться, чувствовать общее внимание. Мне и в голову не приходило звонить родителям и говорить, что я хочу домой, хотя я чувствовала себя в ловушке. Я как будто была в каком-то тумане и не видела дальше пяти футов – а даже мама находилась в шести. Я так стыдилась своей депрессии, я была уверена, что обо мне говорят ужасные вещи. Ты знаешь, что я стеснялась выйти в туалет, даже когда была одна? Я хочу сказать, что в публичном месте вышла бы куча проблем. Но даже одна я себя не выносила. Мне казалось, что как человек я ничего не стою, даже в таком простейшем деле. Мне казалось, будто кто-то знает, что я там делаю, и мне было стыдно. Это было ужасно больно».

Лето после десятого класса оказалось тяжелым. У Клодии на фоне напряжения развилась экзема, которая мучает ее и поныне. «Находиться среди людей – ничего мучительней я и вообразить не могла. Даже просто разговаривать с кем-то. Я избегала мира. По большей части я лежала в кровати, задернув шторы. Свет ранил меня». Лето шло, и она наконец начала принимать лекарство – имипрамин. Окружающие заметили стойкое улучшение, и «к концу лета я даже нашла в себе силы съездить с матерью на день в Нью-Йорк, чтобы пройтись по магазинам, и вернуться. Это было самое захватывающее и энергичное мое дело тем летом». Тогда же она сблизилась со своим психотерапевтом, который остался близким другом.

Осенью Клодия поменяла школу. В новой школе ей предоставили отдельную комнату, лекарства принесли улучшение. Она чувствовала, что за лето родные наконец оценили ее душевное состояние как реальную проблему, и это очень помогло. Она усердно училась, посещала много дополнительных занятий. В выпускном классе она стала старостой, а потом поступила в Принстон.

В Принстоне она выработала многие из способов выживания, которые остались с ней на всю жизнь. При всей своей замкнутости, она тяготилась одиночеством, и, чтобы решить эту проблему, шестеро друзей по очереди укладывали ее спать. Часто они оставались с ней в постели – она еще не жила половой жизнью, и друзья уважали это, просто составляя ей компанию. «Спать с кем-то, тесно прижавшись, стало для меня важным антидепрессантом. Ради этой близости я бы отказалась от секса. Отказалась бы от еды. Отказалась бы от походов в кино. Отказалась бы от работы. Я хочу сказать: я отказалась бы от всего, оставив только сон и отправление естественных надобностей, только бы быть в безопасности и чтобы было к кому прижаться. Честно говоря, я не удивлюсь, если это стимулирует химические реакции в мозге». Чтобы перейти к следующей стадии физической близости, Клодии потребовалось время. «Я всегда стыдилась своего обнаженного тела. По-моему, я ни разу даже не примерила купальник, чтобы не переживать по этому поводу. Я не первая в этом мире попробовала секс. Люди потратили немало времени, чтобы убедить меня, что секс – это хорошо. Я так не думала. Годами я считала, что это не для меня. Как газировка – пока не попробовал, ты ее не хочешь. Но в конце концов я переменила мнение».

Зимой на первом курсе она ненадолго отказалась от лекарств. «Имипрамин, который я принимала, давал побочный эффект, и всегда не вовремя. Как раз в тот момент, когда я должна была говорить перед полной аудиторией, рот пересыхал так, что я не могла пошевелить языком». Очень скоро Клодия снова погрузилась в депрессию. «Я снова не могла пойти поесть, – объясняет она. – Каждый вечер мой друг готовил мне обед и кормил меня. Он делал это восемь недель. Причем прямо в своей комнате, так что мне не приходилось есть в присутствии посторонних. Постоянно хотелось научиться обходиться без лекарств, а когда ты в таком настроении, не понимаешь, как плохо обстоят дела».

В конце концов друзья уговорили Клодию снова начать принимать лекарства. Летом она каталась на водных лыжах, и как-то раз возле нее вынырнул дельфин и долго плыл рядом. «Это было самое ясное свидетельство того, что Бог есть. Мне показалось, что я не одинока, ведь он рядом». Ее настроение поднялось до такой степени, что она снова перестала пить таблетки.

Спустя полгода она вернулась к лекарствам.

В конце первого года Клодия перешла на прозак; он хорошо помогал, вот только уничтожал какие-то части ее внутреннего «я». Так она прожила восемь лет. «Я начинаю принимать лекарства, а потом бросаю, потому что мне кажется, что я в порядке, и они не нужны. Увы, это не так. Бросив лекарства, я чувствую себя хорошо-хорошо, а потом что-то случается, еще что-то, и я чувствую себя сбитой с ног. Как будто тащила что-то, слишком тяжелое. А потом случается пара мелочей… на самом деле ничего ужасного, ну, например, колпачок от тюбика зубной пасты провалился в раковину, но это становится последней каплей, и расстраиваешься сильнее, чем когда умерла бабушка. И всякий раз мне требуется время, чтобы понять, что происходит. Я летаю то вверх, то вниз, то вверх, то вниз, и не сразу доходит, когда “низ” куда глубже, чем самый высокий “верх”». Когда из-за внезапного приступа ей пришлось пропустить девичник – «я просто не могла выйти из квартиры, сесть в автобус и доехать туда», – она вернулась к прозаку.

Когда мы с Клодией познакомились, она снова перестала пить лекарства, чтобы пробудить половое влечение, и перешла на гомеопатию. Первое время гомеопатия помогала; она чувствовала, что лекарства действуют и поддерживают ее в стабильном состоянии, но когда обстоятельства вызвали депрессию, они не сумели ее вытащить. Это было тяжелое время, однако всю зиму Клодия упорно не отказывалась от гомеопатии. Каждый месяц она впадала в панику, опасаясь, что депрессия возвращается, однако всякий раз выяснялось, что это всего лишь предменструальный синдром. «Я так радовалась, когда начинались месячные, я думала: “Слава Богу, это они!”» И хотя недостаточное лечение не вызывало тяжелой депрессии, многое давалось все труднее. И вообще система лечения плохо соответствовала ее физическому состоянию, например экзема обострилась настолько, что кровь проступала сквозь блузку.

Примерно в это же время Клодия отказалась от разговорной терапии и начала писать то, что Джулия Кэмерон называет «утренними страницами»: двадцатиминутные записи утреннего потока сознания. Она утверждает, что они помогли ей прояснить ее жизнь, три года подряд она не пропустила ни одного дня. Когда она начинает плохо себя чувствовать или тосковать, она вывешивает на стене спальни список дневных дел. Он начинается так: «Прочитать пять детских стишков. Сделать коллаж. Съесть немного шоколада».

Через несколько месяцев после того, как Клодия начала писать «утренние страницы», она встретила человека, который стал ее мужем. «Я поняла, что чувствую себя гораздо счастливее, когда кто-то работает в соседней комнате. Компания очень важна для меня; важна для моей эмоциональной стабильности. Мне нужно, чтобы меня утешали. Нужны маленькие знаки внимания. Даже в не очень хороших отношениях мне лучше с кем-то, чем одной». Ее жених понимал и принимал то, что она в депрессии. «Он знает, что нужно быть начеку и помогать мне, когда случается приступ. Когда он рядом, я гораздо больше уверена в себе и гораздо на большее способна». Она так хорошо чувствовала себя, когда он появился в ее жизни, что решила перестать следовать гомеопатическому режиму. Год она провела в прекрасном, счастливом состоянии, обсуждая с любимым, как они отпразднуют свадьбу.

Это была красивая летняя свадьба, распланированная не менее тщательно, чем программа гомеопатического лечения. Клодия смотрелась настоящей красавицей. Она купалась в любви собравшихся. Все мы, друзья Клодии, были счастливы за нее; годы плача остались позади. А она просто сияла. Родители Клодии в то время жили в Париже, но дом, где она выросла, сохранили – прекрасное здание XVII века в процветающем маленьком городке в Коннектикуте. Туда мы и съехались утром на обряд подтверждения намерений, когда жених и невеста призвали в свидетели четыре ветра и четыре стороны света. Обед состоялся в доме друга семьи, через дорогу. В четыре пополудни в красивом саду провели обряд и подали коктейли. Клодия с женихом открыли коробку с бабочками, и те волшебно порхали вокруг нас. Вечером состоялся изысканный ужин на 140 гостей. Я сидел рядом со священником, который все повторял, что никогда прежде не был на так хорошо организованной свадьбе: сценарий, написанный Клодией и ее мужем, содержал ремарки, как он выразился, «опере подстать». Все было на высочайшем уровне. Карточки с именами гостей, меню и текст службы были отпечатаны ксилографическим способом на бумаге ручной работы. Из украшали специально заказанные рисунки. Жених собственноручно испек четырехэтажный свадебный торт.

Перемены, даже перемены к лучшему, – источник стресса. А женитьба – едва ли не самая серьезная перемена в жизни. Проблемы, начавшиеся еще перед свадьбой, после нее быстро ухудшились. Клодия решила, что виновник проблем – муж, ей потребовалось немало времени, чтобы понять, что это могло быть проявлением симптомов. «Он больше беспокоился обо мне и том, что со мной будет, чем я сама. На свадьбе все запомнили меня счастливой. На фотографиях я счастливая. Я весь день думала, что влюблена, конечно, я должна быть влюблена, раз все это делаю. А мне казалось, что я ягненок на заклании. В брачную ночь я совершенно лишилась сил. А медовый месяц стал настоящей катастрофой. За весь месяц я не сказала ему доброго слова. Я не хотела быть с ним, не хотела смотреть на него. Мы пытались заняться сексом, мне было больно, и ничего не получилось. Я видела, как он меня любит. И думала: поверить не могу. Я думала, все будет совсем не так. И чувствовала себя несчастной, думая, что я разбила его сердце, разбила его жизнь».

В конце сентября Клодия вернулась к приему гомеопатии. Раньше это ее стабилизировало, но с тем, что обернулось острой депрессией, гомеопатия не справилась. «Я была на работе, – вспоминает Клодия, – и вдруг ни с того, ни с сего почувствовала, что сейчас сорвусь и заплачу. Я так боялась, что стану действовать непрофессионально, что едва справлялась с работой. Пришлось извиниться, сказать, что у меня разболелась голова и что я должна уйти. Я ненавидела все; ненавидела всю свою жизнь. Я хотела развестись или аннулировать брак. Мне казалось, что у меня нет друзей. Мне казалось, что у меня нет будущего. Я сделала ужасную ошибку. Я думала: бог мой, о чем мы будем говорить всю оставшуюся жизнь. Мы вместе сядем ужинать – и о чем будем говорить? Мне сказать нечего. А муж, конечно, думал, что он во всем виноват, испытывал к себе отвращение, не хотел бриться, ходить на работу… ничего не хотел. Я плохо с ним обращалась и понимала это. Он очень старался, но представления не имел, что делать. Что бы он ни сделал, мне все было не так. Но в то время я этого не понимала. Я говорила, чтобы он уходил, что я хочу остаться одна, а на самом деле хотела, чтобы он настоял на том, чтобы остаться со мной. Я себя спрашивала, что мне на самом деле нужно. Я не знаю. Что сделает меня счастливой? Не знаю. Ладно, чего я хочу? И этого не знаю. И это окончательно меня сломило. Знаю, я вела себя с ним ужасно – я это и тогда знала, но сил не было остановиться». В октябре она обедала с приятелем, и он сказал, что она сияет как «счастливая жена», а Клодия разрыдалась.

Это было для Клодии самое страшное время с окончания университета. В конце концов в ноябре друзья уговорили ее вернуться к нормальной медицине. Психиатр сказал ей, что так долго сидеть на гомеопатии сущее безумие, и дал 48 часов на очищение организма, после чего велел начать принимать целексу. «Это было совсем другое дело. Да, временами я испытываю депрессивные моменты, меня посещают мрачные мысли, половое влечение ослабло до такой степени, что я едва могу заставить себя быть с мужем – нет интереса к сексу, для меня это просто физическое неудобство, и даже увлажнения нет! Интерес просыпается на какие-то 2 % в момент овуляции, и это – высшая точка из месяца в месяц. Но все-таки так гораздо лучше. Мой муж очень милый. Он говорит: “Я женился на тебе не ради секса, ничего страшного”. Я думаю, он испытывает огромное облегчение от того, что я перестала быть тем чудовищем, каким была сразу после свадьбы. Похоже, наша жизнь наладилась. Я вижу в нем качества, которые мне нравятся, вернулось ощущение безопасности. Вернулось желание прижаться. Мне это очень нужно, и он удовлетворяет мои потребности – он тоже любит прижиматься. Он дает мне почувствовать, что я хороший человек. И я снова с ним счастлива. Он меня любит, и это – огромная ценность. У нас сейчас прекрасные отношения, по крайней мере процентов на восемьдесят.

Я чувствую, что мое хорошее состояние немного искусственное. Когда я принимала на десять миллиграммов меньше, наступали депрессивные моменты, они страшно мешали, рушили все. Справляться с ними было очень мучительно, но я хотела этого и справлялась. Я чувствую: чтобы оставаться в форме, мне по-прежнему нужны лекарства. Мое состояние нестабильно. У меня нет того ощущения мягкого скольжения, какое было, когда я обдумывала свадьбу. Если бы я почувствовала себя в безопасности, я бы отказалась от лекарств; но я не чувствую себя в безопасности. Мне все труднее провести границу между мной в депрессии и мной не в депрессии. Мне кажется, предрасположенность к депрессии во мне сильнее, чем сама депрессия. Но депрессия – это не альфа и омега моей жизни. Знаешь, я не намерена остаток жизни лежать в кровати и страдать. Люди, добивающиеся успеха, несмотря на депрессию, делают три вещи. Во-первых, они стремятся понять, что происходит. Затем принимают такое положение вещей как постоянное. И наконец, они каким-то образом ухитряются возобладать над этим своим опытом, перерастают его, выбираются из него и возвращаются в мир других людей. Если тебе удается понять и перерасти, ты вдруг обнаруживаешь, что можешь взаимодействовать с другими людьми, жить своей жизнью, вернуться к работе. Ты престаешь быть скрюченным, и это – настоящая победа! Человек в депрессии, способный перестать упоенно созерцать собственный пуп, менее невыносим, чем неспособный на это. Поначалу, когда я осознала, что обречена всю жизнь плясать под дудку своего настроения, мне было очень-очень горько. Но теперь я знаю, что не беспомощна. Теперь для меня главный вопрос – как это перерасти. И пусть сейчас это больно, но чему это меня научит?» Клодия Уивер склоняет голову на бок: «Я это поняла. Мне повезло». И это ее неугомонный вопрошающий дух, не в меньшей степени, чем экспериментальное лечение, позволил ей пройти через все испытания более или менее невредимой.

Из многих испробованных мной психотерапевтических групп наиболее тонкой, заботливой, ближе других подводящей к решению показалась мне та, что основывалась на трудах Берта Хеллингера из Германии^[148]. Бывший священник, служивший миссионером у зулусов, Хеллингер имеет обширную группу последователей, преданных его работе в стиле гештальт-терапии. Один из учеников Хеллингера, Рейнхард Лир, в 1998 году приехал в США и начал проводить курсы интенсивной терапии. Я принял в них участие, и, по мере погружения в процесс, мой природный скептицизм постепенно уступал место уважению. Терапия Лира подействовала на меня, и я видел, как сильно она подействовала на других участников группы. Как ДДПГ, работа по методу Хеллингера лучше действует на тех, кто испытал травму, однако для Лира травматическим моментом является какой-то важный факт – например, «мать меня ненавидела», – а не единичное ограниченное во времени событие.

Мы составили группу из примерно 20 человек и с помощью некоторых базовых упражнений установили взаимное доверие. Затем каждого из нас попросили составить рассказ о самом болезненном событии в своей жизни. Мы делились своими рассказами, а потом нас попросили выбрать среди членов группы людей, которые будут представлять действующих лиц наших рассказов. Затем Лир ставил как хореограф некий замысловаты танец, переставляя фигуры из рассказов, с тем чтобы получился более счастливый конец. Эти постановки Лир назвал «семейными созвездиями»^[149]. Я выбрал темой смерть матери как отправную точку моей депрессии. Кто-то изображал мою мать, кто-то – отца, кто-то – брата. Лир сказал, что нужны также дедушки и бабушки (из этих четырех людей я знал лишь одного). Когда он расставил нас, как считал нужным, он попросил меня обратиться к различным фигурам с речью. «Что вы хотите сказать дедушке, который умер, когда ваша мать была совсем молоденькой?» – спрашивал он. Из всех тренингов, которые я повидал в связи со своей депрессией, этот, похоже, больше других был ориентирован на харизматичного лидера. Лир умел пробуждать в нас изрядные силы, и через 20 минут этого танца и произнесения фраз мне начало казаться, что я и впрямь разговариваю с матерью и делюсь с ней своими мыслями и чувствами. Затем волшебная пелена растворилась, и я снова оказался в конференц-центре в Нью-Джерси, однако весь день меня не покидало ощущение покоя, словно какие-то проблемы оказались решены. Возможно, дело было в том, что я адресовался к силам, с которыми никогда не имел дела – ко всем умершим бабушкам и дедушкам и покойной матери, но процесс сдвинул что-то во мне, мне даже виделось в нем что-то сакральное. Депрессию он не вылечил, но немного покоя добавил.

Больше всего в нашей группе меня заинтересовал парень с немецкими корнями, который выяснил, что его родители работали в концентрационном лагере. Оказавшись неспособным пережить этот ужас, он впал в жестокую депрессию. Обращаясь к разным членам своей семьи, которые Рейнхард Лир умело то приближал к нему, то отдалял, он не переставая плакал. «Это ваша мама, – сказал Лир в какой-то момент. – Да, она делала жуткие вещи. Но в то же время она любила вас и оберегала, когда вы были ребенком. Скажите ей, что она предала вас, а потом, что вы всегда будете ее любить. Не пытайтесь простить ее. Звучит нарочито, но действие это оказало самое сладостное.

Говорить о депрессии во время депрессии тяжело даже с близкими друзьями, поэтому существование групп поддержки депрессивных кажется парадоксом. Тем не менее, по мере того как депрессию все чаще диагностируют, а финансирование лечения сокращается, таких групп становится все больше. Сам я, находясь в депрессии, в такие группы не ходил – из снобизма, апатии, невежества и нежелания допускать кого-либо в мое частное пространство, но стал посещать их, работая над книгой. Сотни организаций, особенно больниц, собирают такие группы и в США, и по всему миру. Ассоциация депрессии и связанных с ней аффективных расстройств (Depression and Related Affective Disorders Association, DRADA) при клинике Джона Хопкинса открыла 62 группы поддержки, организует личные встречи и издает на редкость удачный бюллетень под названием «Попутного ветра» (Smooth Sailing). Крупнейшая организация в США, базирующаяся в Нью-Йорке, – Группы поддержки расстройств настроения (Mood Disorders Support Groups, MDSG) – ведет еженедельно четырнадцать групп поддержки, через которые ежегодно проходят около семи тысяч человек. Также MDSG проводит десять лекций в год, каждую посещают примерно 150 человек. Они выпускают ежеквартальник, имеющий примерно шесть тысяч подписчиков. Собрания MDSG проходят в разных местах; я в основном ходил в больницу Бет-Израэль в Нью-Йорке по пятницам в 7-30 вечера, потому что большинство депрессивных свиданий не назначают. Вы платите за вход 4 доллара наличными, получаете клейкую этикетку с вашим именем, но без фамилии, которую должны не снимать в течение всей встречи, в которой участвуют еще примерно двенадцать человек и ведущий. Прежде всего, все представляются и объясняют, чего ждут от встречи. Затем начинается общее обсуждение. Люди рассказывают о себе, дают друг другу советы, иногда играют в какие-то игры. Встреча длится два часа. Это захватывающее своей жутью время, потому что звучат рассказы заброшенных, плохо поддающихся лечению людей, переживших эпизоды жестокой депрессии. Эти группы призваны компенсировать нарастающую обезличенность системы здравоохранения; большинство тех, кто их посещает, разрушили в депрессии все отношения, потеряли семьи и друзей.

В одно из типичных посещений я зашел в освещенный флуоресцентными лампами зал, где сидели десять человек, ждавших возможности поведать свои истории. Депрессивные люди обычно не придают значения одежде, а мытье требует от них слишком больших усилий. Большинство из тех, кого я увидел, выглядели такими же жалкими, как себя чувствовали. Я ходил туда семь пятниц. В последнее мое посещение первым говорил Джон, потому что он любил говорить, чувствовал себя прилично, посещал группу почти каждую неделю вот уже десять лет и знал правила. Джон сохранил работу и не пропустил ни дня. Не хотел принимать медикаменты, но пробовал травы и витамины; полагал, что выкарабкается. Дана в тот вечер была слишком угнетенной, чтобы говорить. Она подтянула колени к подбородку и обещала, что попробует заговорить позже. Энн давно не приходила в MDSG. У нее был плохой период: она принимала эффексор, и он помогал. Затем ей увеличили дозу, но она впала в паранойю, «слетела с катушек». Вообразила, что ее преследует мафия, и забаррикадировалась в квартире. Ее госпитализировали, она принимала «все-все лекарства, ни одного не пропустила», а когда они не помогли, прошла ЭСТ. Ничего про это время не помнит, ЭСТ стерла почти всю память. Раньше она была начальником, «белым воротничком». А теперь зарабатывает на жизнь, нанимаясь кормить чужих кошек. Сегодня ей отказали два клиента, причем в грубой форме. Это было унизительно. Поэтому она и решила прийти. Ее глаза полны слез. «Вы все такие милые, слушаете друг друга, – говорит она. – А там никто никого не слушает». Мы попытались утешить ее. «У меня было так много друзей. Все куда-то подевались. Но справляюсь. Ходить к моим кошкам хорошо, это движение, а движение помогает».

Джейма заставили уволиться из «правительственного агентства», потому что он слишком часто пропускал работу. Три года он провел в отпуске по инвалидности. Большинство его знакомых этого не поняли бы. Поэтому он притворяется, что работает, и не отвечает на телефонные звонки днем. Сегодня ему, похоже, получше, лучше, чем в последний раз, когда я его видел. «Если бы я не мог притворяться, – говорит он, – я бы покончил с собой. Только это меня и держит».

Следующим был Хови. Он просидел весь вечер, прижимая к груди громоздкое коричневое пальто. Хови часто приходит, но говорит редко. Сидит и смотрит по сторонам. Ему 40 лет, он никогда не работал полный день. Две недели назад он объявил, что устраивается на работу, будет получать зарплату, станет таким же, как нормальные люди. Он принимал какие-то хорошие препараты, и они, похоже, помогали. Но что если они вдруг перестанут помогать? Получит ли он снова свои 85 долларов месячного пособия по инвалидности? Мы его подбадривали, советовали поступить на работу, но сегодня он сказал, что отказался, его это слишком пугало. Энн спросила, не изменилось ли его настроение, не повлияли ли на него какие-то внешние обстоятельства, чувствует ли он себя по-другому, когда находится в отпуске. Он тупо посмотрел на нее. «У меня никогда не было отпуска, – сказал он. Все на него уставились. Он принялся шаркать ногами. – Простите, я хотел сказать, что у меня никогда не было работы, с которой можно уйти в отпуск».

Полли заговорила: «Я слышу, как говорят о цикличности, о том, что тоска приходит и уходит, и я таким людям завидую. У меня никогда так не было. Я всегда была такой: больной, несчастной, нервной, даже ребенком. Если ли у меня надежда?» Она принимала нардил и обнаружила, что клонидин (Clonidine) в небольших дозах избавляет ее от потливости, которой она страдала. Раньше она принимала литий, но от него толстела на пятнадцать фунтов в месяц, и поэтому перестала. Кто-то посоветовал депакот, который может помочь в дополнение к нардилу. Ограничения в еде при приеме нардила для нее пытка. Джейм заметил, что от паксила ему стало хуже. Мэгс сказала, что принимала паксил, и он не помог. Мэгс говорит, как сквозь туман. «Я не могу решить, – твердит она. – Я ничего не могу решить». Мэгс очень апатична, иногда она неделями не встает с кровати. Пойти в группу ее почти силой заставил психотерапевт. «До того, как я начала принимать лекарства, я была несчастной суицидальной невротичкой, – говорит она. – А сейчас мне ни до чего нет дела, – она обводит нас взглядом, словно перед судом присяжных. – Что лучше? Какой мне быть?» Джон качает головой. «Это проблема, когда лечение хуже, чем болезнь», – замечает он. Пришла очередь говорить Черил. Она огляделась, но, уверен, не видела никого из нас. В группу ее привел муж в надежде, что это поможет, и ждал ее после занятий. «Я чувствую, – произнесла она плоским голосом, как замедленная пластика, – будто умерла несколько недель назад, но мое тело еще этого не осознало».

Эти печальные собрания, на которых делились страданием, стали для многих единственной отдушиной в их изоляции. Мне вспоминается заинтересованное, вопрошающее лицо отца в мои собственные плохие времена: «Тебе хоть немного полегчало?» И как я был расстроен, когда ответил: «Нет, нисколько». Некоторые друзья были на фантастически внимательны, с другими я чувствовал себя обязанным быть тактичным. И изобретательным. «Я был бы рад прийти, но, знаете ли, у меня нервный срыв. Так что не могли бы мы встретиться в другое время?» Говоря правду ироничным тоном, нетрудно сохранить свою тайну. Самое важное чувство в группе поддержки – я сегодня в здравом рассудке – говорит о многом, и почти против воли я начал там расслабляться. Во время депрессии о стольком нельзя говорить, потому что понять могут только те, кто сам знает. «Если бы я ходила на костылях, меня бы не заставили танцевать», – заметила одна женщина о непрекращающихся попытках ее семьи заставить ее выйти из дома и поразвлечься. В мире так много боли, и большинство этих людей хранят свои тайны, катятся по жизни в невидимых инвалидных колясках, закованные в невидимые гипсовые корсеты. Своими разговорами мы поддерживаем друг друга. На одной из встреч несчастная Сью, рыдая и размазывая толстый слой туши, сказала: «Мне надо знать, чувствовал ли кто-то из вас то же самое и смог ли выкарабкаться. Кто-то сказал, что так бывает, и я специально приехала сюда, чтобы услышать, правда ли это. Пожалуйста, скажите, что правда». А на другой встрече кто-то сказал: «У меня так болит душа, мне просто необходимо взглянуть в лицо другим людям».

MDSG занимается и чисто практической помощью, особенно тем, у кого нет семьи, друзей и хорошей медицинской страховки. Ты не хочешь, чтобы твой работодатель или будущий работодатель узнал правду; что ты можешь сделать, кроме как солгать? К сожалению, участники встреч, с которыми я имел дело, оказывают друг другу прекрасную поддержку, но при этом дают ужасные советы. Если ты растянешь лодыжку, другие люди с растянутой лодыжкой могут дать тебе полезные указания, но если у тебя душевная болезнь, полагаться на то, что другие душевнобольные расскажут тебе, что делать, не стоит. Я опирался на знания, полученные из чтения, и приходил в ужас от того, насколько дурные советы получало большинство моих новых знакомых, однако завоевать авторитет было очень тяжело. Кристиан страдал биполярным расстройством в маниакальной стадии, его не лечили, и, уверен, еще прежде чем эта книга увидит свет, он предпримет попытку самоубийства. Наташе не стоит думать о том, чтобы так быстро прекратить принимать паксил. Клодия прошла через плохо проведенную и бесполезную ЭСТ, а потом ее накачали лекарствами до состояния зомби. Джейм смог бы сохранить свою работу, если бы решился на ЭСТ, но он ничего об этом не знал, а рассказы Клодии, мягко говоря, не подбодрили его.

В один из вечеров заговорили о том, каково пытаться объяснить друзьям, что с тобой происходит. Давно посещающий MDSG Стивен задал вопрос: «Есть у вас друзья за пределами нашей группы?» И только я и еще один парень сказали, что есть. Стивен продолжал: «Я пытался завести новых друзей, но не знаю, как это делается. Я так долго был в отключке. Я принимал прозак, целый год он помогал, а потом перестал. Я столько сделал за этот год, но все растерял». Он с любопытством посмотрел на меня. Он был печален, но приятного нрава и умный – очаровательный человек, как кто-то сказал о нем в тот вечер, – и он продолжил: «Как вы знакомитесь с людьми, если не здесь?» И прежде чем я успел ответить, закончил свою мысль: «И, когда познакомитесь, о чем вы разговариваете?»

Как и все болезни, депрессия – великий уравнитель, но я не встречал никого, кто так мало похож на депрессивного, как Фрэнк Русакофф. Этот 29-летний, тихо говорящий, вежливый, добродушный и приятный на вид человек выглядит совершенно нормальным, за исключением того, что страдает жуткой депрессией. «Хотите посмотреть, что у меня в голове? – как-то написал он. – Милости прошу. Совсем не то, что вы ожидали? Я тоже этого не ожидал». Примерно через год после окончания колледжа Франк как-то пошел в кино, и тут на него обрушилась депрессия. За следующие семь лет его 30 раз клали в больницу.

Первый эпизод случился внезапно. «По дороге домой из кино я вдруг понял, что сейчас врежусь на машине в дерево. Мне казалось, что страшный вес давит мне на ногу, какая-то сила тянула за руки. Я понял, что домой не доеду, потому что по пути слишком много деревьев, а сопротивляться мне все труднее. Поэтому я поехал в больницу». В последующие годы Франк перепробовал все возможные лекарства и ничего не достиг. «В больнице я реально пытался удавиться». Наконец, он прошел через ЭСТ. Это помогло, но быстро привело к маниакальному состоянию. «У меня были галлюцинации, я нападал на других пациентов, и меня поместили в изолятор», – вспоминает он. Пять следующих лет ему делали поддерживающую ЭСТ (не серию, а один сеанс), но депрессия случалась снова и снова, примерно каждые шесть недель. Его посадили на комбинацию лития, веллбутрина, ативана, доксепина, цитомеля (Cytomel) и синтроида (Synthroid). «ЭСТ помогает, но я ее ненавижу. Да, она безопасна и я ее рекомендую, но при этом в вашу голову запускают электричество, и это ранит. Я ненавижу проблемы с памятью. От ЭСТ у меня головные боли. Мне всегда страшно, вдруг они сделают что-то не так и я из этого не выйду. Я веду дневник и поэтому знаю, что со мной происходило, а иначе ни за что не вспомнил бы».

Разные люди выстраивают для себя разные иерархии лечения, однако хирургия – для всех последнее прибежище. Лоботомия, впервые осуществленная на рубеже XIX–XX веков, получила распространение в 1930 году, а особенно – после Второй мировой войны. Вернувшимся с войны ветеранам с контузиями или неврозом рутинно делали топорную операцию, отделяя фронтальную долю или иные отделы мозга. В звездные годы лоботомии в США делали ежегодно около пяти тысяч операций, приводившие к 250–500 смертям. В этой тени зародилась психохирургия. «Печально, – констатирует Эллиот Валленстейн, написавший историю психохирургии, – что люди до сих пор считают такие операции способом контроля мозга и всячески избегают их». В Калифорнии, долгое время не легализовавшей ЭСТ, психохирургия не легализована до сих пор. «Статистика психохирургии знаменательна, – продолжает Валленстейн. – Около 70 % адресной группы – люди, которым никакое другое лечение не помогло, – показали частичное улучшение; а 30 % из них – существенное. Операции проводятся только таким пациентам, кто не поддается фармацевтическому лечению и ЭСТ, на кого ничего не подействовало, кто остается больным или на инвалидности. Это что-то вроде последнего прибежища. Мы проводим только щадящие процедуры и иногда повторяем их дважды или трижды. Мы считаем это лучше европейского подхода, который прибегает к полномасштабной хирургии. При сингулотомии (рассечении опоясывающей извилины) мы не наблюдаем ни устойчивых изменений памяти, ни повреждений когнитивной или интеллектуальной функции».

Я познакомился с Фрэнком, когда он только что прошел сингулотомию. При этой операции череп замораживают, и хирург просверливает маленькую дырочку во лбу. Затем непосредственно в мозг вводится электрод, который разрушает ткани размером примерно 8 на 18 миллиметров. Процедуру проводят под местной анестезией с обязательным приемом успокаивающих препаратов. Подобные операции ныне делают в нескольких клиниках, ведущая из которых Массачусетская клиническая больница, где Фрэнком занимался Риз Косгроув, ведущий психохирург Соединенных Штатов.

Получить рекомендации к сингулотомии непросто; нужно пройти осмотр отборочной комиссии и миновать бесчисленные барьеры анализов и анкетирования. Осмотр перед вмешательством занимает не меньше года. Массачусетская клиническая, самый крупный центр, делает всего 15–20 сингулотомий в год. Как и антидепрессанты, хирургическое вмешательство имеет отложенный эффект, часто давая улучшения лишь через шесть-восемь недель, и можно предположить, что действует не удаление каких-то клеток, а тот эффект, который удаление этих клеток производит на остальные. «Мы не понимаем патофизиологию этого процесса, – признает Косгроув. – У нас нет понимания механизма его действия».

«Я надеюсь на сингулотомию, – сказал мне Фрэнк при встрече. Он описывал процедуру так, словно речь шла не о нем: – Слышу, как дрель входит в мой череп, словно в кабинете зубного врача. Они просверлили две дырочки, чтобы выжечь что-то у меня в мозге. Анестезиолог сказал, что могут дать побольше наркоза, если я попрошу, но я лежал и слушал, как мой мозг оперируют. И я сказал: жутковато мне, нельзя ли, чтобы я заснул поглубже. Надеюсь, это сработает. А если нет, у меня есть план. Есть план, как покончить со всем этим, потому что дальше так продолжать я не могу».

Через несколько месяцев ему стало немного лучше, и он попытался выстроить свою жизнь. «Будущее мое туманно. Я бы хотел писать, но не слишком верю в себя. Не знаю, о чем бы я мог написать. Думаю, находиться в депрессии все время довольно-таки безопасно. У меня не было бы забот реального мира, которые есть у всех, потому что я слишком плохо себя чувствую, чтобы заботиться о себе. Что я сейчас делаю? Стараюсь сломать привычки, сформировавшиеся за годы депрессии – вот чем я сейчас занимаюсь вместе с моим доктором».

Операция Фрэнка, дополненная зипрексой, принесла успех. В следующем году у него было несколько приступов, но в больницу он не попал ни разу. Он писал мне о своих успехах, о том, что провел на ногах ночь напролет, празднуя свадьбу друга. «Раньше, – писал он, – я бы так не смог, потому что очень боялся утратить хрупкое душевное равновесие». Его приняли на курсы при больнице Джона Хопкинса для желающих писать на темы науки. После долгих колебаний он принял решение ходить на курсы. У него появилась девушка, и он был с ней счастлив. «Я ужасно удивляюсь, когда кто-то решает разделить со мной мои проблемы, но от того, что теперь у меня есть и компания, и романтические отношения, я просто в восторге. Моя девушка из тех, о которых можно только мечтать».

Фрэнк удачно написал выпускную работу и был принят в один из интернетовских стартапов. В начале 2000-х под Рождество я получил от него письмо. «Отец сделал мне два подарка. Во-первых, автоматическую стереосистему от Sharper Image – совершенно ненужную и страшно навороченную, но он считает, что я без ума от таких вещей. Я открыл огромную коробку, увидел нечто, совсем мне не нужное, и понял, что так отец отмечает тот факт, что я живу самостоятельно и оплачиваю собственные счета. Второй подарок – фотография бабушки, которая покончила с собой. Увидев фотографию, я заплакал. Она была красивая. Снята в профиль, голова опущена. Отец сказал, что снимок, вероятно, сделан в начале 1930-х: он черно-белый в бледно-голубой матовой с серебром рамке. Мама подошла к моему креслу и спросила, не плачу ли я разом по всем умершим родственникам. Я сказал: “Она болела той же болезнью, что и я”. Я и сейчас плачу – не потому что так уж печален, просто чувства переполняют. Может быть, и я покончил бы с собой, если бы все вокруг не уговаривали бы меня жить дальше. И я пошел на операцию. И вот я жив и благодарен родителям и некоторым докторам. Мы живем в правильное время, даже если иногда нам так не кажется»^[150].

Люди съезжаются со всей Западной Африки и даже из совсем дальних стран ради мистического обряда ндеуп, который проводит для душевнобольных сенегальский народ лебу (и отчасти серер)^[151]. Я тоже отправился в Африку изучить его. Глава ведущей психиатрической больницы Дакара доктор Ду-ду Саар, практикующий западную психиатрию, сказал, что уверен: все его пациенты испробовали традиционные местные способы лечения. «Порой они стесняются рассказывать мне об этом, – говорит он. – Но я убежден: традиционное и современное лечение могут сосуществовать; не нужно только путать одно с другим. Если у меня самого есть проблема и западная медицина с ней не справляется, я прибегну к традиционной помощи». В его учреждении преобладают сенегальские обычаи. Ложась в больницу, пациент приводит с собой члена семьи, который будет за ним ухаживать, этого человека подробно инструктируют, учат основным принципам психиатрии, чтобы он мог следить за здоровьем своего подопечного. Больница достаточно непритязательна: одноместная палата стоит 9 долларов в сутки, двухместная – 5 долларов, а место в общей палате – 1,75 доллара. Место отвратительное: тех, кто считается опасным, запирают за железными дверьми, и все время вы слышите, как они стонут и стучат. Однако имеется милый садик, в котором пациенты выращивают овощи, а присутствие добровольных сиделок несколько разбавляет ауру пугающей ненормальности, от которой западные больницы кажутся такими мрачными.

Ндеуп – анимистический ритуал, возможно, предшественник вуду. Сенегал – мусульманская страна, однако местный ислам закрывает глаза на некоторые древние практики, проводимые когда публично, а когда тайно. Провести ндеуп можно, люди на него придут, а вот говорить об этом вслух не принято. Мать подруги девушки друга, переехавшая в Дакар несколько лет назад, знала целительницу, которая могла провести ритуал. Вот через такую длинную цепочку я и организовал себе ндеуп. В субботу ближе к вечеру мы с несколькими сенегальскими знакомыми на такси отправились из Дакара в Руфиск, маленький городок с узкими улочками и покосившимися домами, собирая по дороге участников обряда. Наконец мы добрались до домика Мареме Диуф, той самой старухи-целительницы. Мареме научила обряду ндеуп ее бабушка, а та выучилась ему от своей бабушки, и эта семейная цепочка уходит, по словам Мареме, в глубь веков. Мареме вышла к нам босая, с тюрбаном на голове и в длинном платье, затканном пугающими изображениями глаз и отделанном светло-зеленым кружевом. Она отвела нас на задний двор, где под развесистым баобабом стояло около 20 глиняных горшков и столько же деревянных фаллических столбов. Она объяснила, что духи, которых она извлекает из людей, заточены глубоко под землей, и она кормит их с помощью этих горшков, заполненных водой и кореньями. Если с тем, кто прошел ритуал ндеуп, случится беда, он придет сюда, чтобы омыться этой водой или выпить ее.

Осмотрев все это, мы пошли за Мареме в маленькую, очень темную комнату. Последовала довольно оживленная дискуссия о том, что нужно делать, и хозяйка сказала, что это зависит от того, чего хотят духи. Она взяла мою руку и принялась внимательно рассматривать ее, как будто читала какие-то письмена. Затем подула на мою руку и заставила меня положить ее на лоб, а сама начала ощупывать мой череп. Она расспросила о том, как я сплю, поинтересовалась, бывают ли у меня головные боли, а затем объявила, что духов можно умилостивить с помощью белой курицы, красного петуха и белого барана. Затем мы начали торговаться о цене ндеуп и сбили ее (примерно до 150 долларов), пообещав, что сами принесем все необходимое: семь килограммов проса, пять килограммов сахара, килограмм орешков колы, тыкву, семь метров белой ткани, два больших горшка, циновку, корзинку, тяжелую колотушку, двух разнополых цыплят и барана. Мареме сказала, что один из моих духов (в Сенегале духи повсюду – одни полезные, другие нейтральные, третьи вредные, точь-в-точь как микробы) ревнует, что я имею секс со своими партнерами, и это и есть причина моей депрессии. «Надо принести жертву, – объявила она, – чтобы умилостивить их. И тогда они будут сидеть тихо, а ты не будешь страдать от тяжести депрессии. Все твои желания и потребности останутся при тебе, ты будешь хорошо спать, перестанешь видеть кошмары, и плохие страхи уйдут».

В понедельник на заре мы вновь поехали в Руфиск. Прямо на выезде из города нам попался пастух, и мы остановились купить барана. Не так-то легко было запихнуть его в багажник такси, где он всю дорогу жалобно блеял и непрестанно опорожнялся. Еще через десять минут мы оказались в лабиринте улочек Руфиска. Оставив у Мареме бараны, мы отправились на рынок докупить остальное. Моя подруга взгромоздила все это себе на голову наподобие Пизанской башни, и в тележке, запряженной одной лошадью, мы вернулись к Мареме.

Мне велели снять обувь и отвели на двор, где стояли горшки. Там насыпали чистый песок, и пришли пять женщин в свободных платьях с тяжелыми ожерельями и кушаками, сшитыми из матерчатых мешочков, похожих на колбаски (набитых предметами культа и текстами молитв). На одной, ей явно было за 80, красовались огромные темные очки в стиле Джекки Онассис. Меня усадили на циновку, велели вытянуть ноги и положить руки ладонями вверх для гадания. Женщины взяли по пригоршне проса и ссыпали его в корзину для молотьбы, добавив классические шаманские предметы – короткие толстые палочки, чей-то рог, коготь, мешочек, туго перетянутый нитками, что-то круглое, обтянутое красной тканью с вышитыми раковинами каури и плюмажем из конского волоса. Затем они накрыли меня белой тканью и шесть раз поставили мне корзину с просом на голову, затем по шесть раз на каждую руку и так далее по всему телу. Мне дали палочки, чтобы я их держал и ронял, а женщины совещались, толкуя, как они падают. Я проделал это шесть раз руками и шесть раз ногами. Прилетели несколько орлов и расселись на ветвях баобаба над нашими головами, это сочли хорошим предзнаменованием. Затем женщины сняли с меня рубашку, надели мне на шею нитку агатов и натерли мне грудь и спину просом. Потом меня попросили встать, снять джинсы и надеть набедренную повязку и натерли мне просом руки и ноги. Наконец они собрали рассыпанное повсюду просо, завернули его в газету и сказали, что я должен проспать одну ночь с этим свертком под подушкой, а наутро отдать нищему с хорошим слухом и без увечий. Африка – континент противоречий, и во время всего обряда по радио передавали музыку из «Огненных колесниц».

Затем явились пять барабанщиков и принялись стучать в свои тамтамы. Вокруг уже околачивались около дюжины человек, а когда раздались звуки тамтамов, народ принялся стекаться, пока не набралось, наверно, человек двести. И все пришли посмотреть на ндеуп. Они выстроились вокруг меня в кружок. Ноги барашка связали, и он лежал на боку с весьма удивленным видом. Мне велели лечь рядом и крепко прижать его к себе, как если бы мы лежали валетом на узкой кровати. Меня накрыли простыней, а сверху навалили не менее двух дюжин одеял, так что мы с бараном, которого я удерживал, схватившись за рога, находились в темноте и ужасающей духоте. На одном из одеял, как я потом заметил, было вышито «Я тебя люблю». Барабаны звучали все громче и громче, ритм участился, и я услышал, что пять женщин запели. Время от времени, видимо, в конце каждой песни, барабаны смолками. Затем женский голос заводил новую песню, барабаны подхватывали, а иногда подхватывали голоса сотен присутствовавших. Женщины плясали вокруг меня тесным кружком, я обнимал барана, а они били нас куда ни попадя, как потом выяснилось, красным петухом. Я едва дышал, от барана исходил густой запах (он, разумеется, опорожнился на наше узкое ложе), земля сотрясалась от движений толпы, и удерживать барана, который от страха все сильней извивался, было все труднее.

Наконец одеяла подняли, мне приказали встать и повели в танце под барабан, ритм которого стал еще быстрее. Танец вела Мареме, присутствовавшие хлопали в ладоши, а я пытался повторять ее движения и жесты. Затем поочередно выходили остальные пять женщин, и я повторял уже их движения, за ними последовали женщины из толпы, и мне пришлось танцевать с ними тоже. У меня закружилась голова, Мареме протянула ко мне руки, и я упал в них, едва не без чувств. На одну женщину вдруг что-то нашло, и она принялась истерически плясать, извиваясь так, будто земля у нее под ногами горела, а потом упала без сознания. Позднее я узнал, что годом ранее над ней тоже совершили ндеуп. Когда я окончательно выдохся, барабаны неожиданно смолкли, и мне сказали снять с себя все, кроме набедренной повязки. Баран лежал на земле, и мне приказали семь раз переступить через него справа налево, потом семь раз слева направо. Затем меня поставили так, что баран оказался у меня между ног, и тогда один из барабанщиков подошел, положил голову барана на край металлического таза и перерезал ему горло. Он вытер одну сторону ножа о мой лоб, а вторую о шею со стороны затылка. Потекла кровь, и вскоре таз был наполовину полон. Мне велели опустить руки в кровь и не давать образовываться сгусткам. Я повиновался, все еще не вполне придя в себя, а мужчина зарезал петуха и смешал его кровь с кровью барана.

Вскоре мы выбрались из толпы и перешли поближе к горшкам, где я был утром. Женщины вымазали меня кровью. Ее нужно было распространить на каждый дюйм моего тела, они втирали ее в волосы, размазывали по лицу, гениталиям и подошвам ног. Они натерли меня ею с головы до ног, и это было необычно приятное ощущение. Когда я весь оказался покрыт кровью, одна из женщин сказала, что наступил полдень, и предложила мне коки, которую я с удовольствием взял. Она позволила мне смыть часть крови с рук и рта, и я смог попить. Кто-то еще принес мне хлеба. У кого-то на руке были часы, и он заметил, что можно отдохнуть до трех. Тут все почувствовали какую-то легкость, и одна из женщин попыталась обучить меня песням, которые они пели, пока я лежал под одеялами. Моя набедренная повязка пропиталась кровью, привлеченные ее запахом, слетелись тучи мух. Барана тем временем подвесили на баобаб, и один из мужчин принялся свежевать и разделывать его. Другой мужчина взял нож и медленно стал выкапывать три идеально круглые ямки примерно 45 сантиметров глубиной рядом с горшками с водой, оставшимися от предыдущих ндеуп. Я размахивал руками, стараясь отогнать мух от моих глаз и ушей. Наконец ямы были окончены, наступило три часа, мне сказали снова сесть, и женщины обвязали мне руки, ноги и грудь кишками барана. Мне велели загнать в каждую из ямок по семь палочек, при этом молясь или загадывая желание. Затем баранью голову разделили на три части и положили их в каждую из ямок, добавили травы и по куску от каждой части животного, а также по куску от петуха. Мареме и я по очереди клали в ямки семь пирожков из проса с сахаром. Затем она открыла семь сумок с разными порошками из листьев и коры и посыпала из каждой понемножку в каждую яму. Затем мы разделили и влили туда же оставшуюся кровь. Меня размотали, кишки тоже отправились в ямки. Затем Мареме укрыла все свежими листьями, и один из мужчин (он все пытался ущипнуть ее за зад) закопал ямки, а я должен был топнуть по каждой трижды правой ногой. А затем обратился к духам, повторяя такие слова: «Оставьте меня, дайте мне покой, дайте мне делать дело моей жизни. Я вас никогда не забуду». Что-то в этом заклинании тронуло меня. «Я вас никогда не забуду» – можно подумать, мы щадили гордость духов, не хотели, чтобы они плохо думали о своем изгнании.

Одна из женщин обмазала кровью глиняный горшок, и его водрузили на то место, которое мы только что закопали. Сверху поставили новый столбик; смесь проса, молока и воды вылили в миски, оставшиеся от прошлых обрядов, и на фаллические столбики. Наша миска с водой и разными травяными порошками заняла свое место в их ряду. К этому времени кровь на моем теле засохла, казалось, я был покрыт огромным струпом, сильно стянувшим кожу. Мне сказали, что наступило время мыться. Весело смеясь, женщины принялись оттирать с меня кровь. Я стоял, а они набирали в рот воды и брызгали на меня, а потом терли. Так или иначе, кровь смыли. Под конец мне пришлось выпить пинту или около того воды со все теми же порошками из листьев, которые Мареме использовала до этого. И вот я оказался чистым, в свежей белой набедренной повязке; вновь зазвучали барабаны, толпа вернулась. Начался поздравительный танец. «Ты свободен от своих духов, они оставили тебя», – сказала мне одна из женщин. Она дала мне бутылку воды все с тем же порошком и велела умываться этим целебным снадобьем, если духи вновь начнут беспокоить меня. Барабанщики ускорили ритм, и я вступил в своего рода соревнование с одним из них: он бил все агрессивнее и агрессивнее, а я прыгал все выше и выше, пока он не согласился на ничью. Потом каждый получил несколько пирожков и кусок баранины (мы забрали ногу, чтобы сделать барбекю), и Мареме сказала, что я теперь свободен. Было уже больше шести. Толпа провожала наше такси, пока не выбилась из сил, а потом долго стояла, махая руками. Мы вернулись домой в приподнятом настроении, как после славного праздника.

Ндеуп произвел на меня большее впечатление, чем многие виды групповой психотерапии, которые практикуют в США. Он позволяет иначе взглянуть на депрессию как болезнь – это что-то внешнее, отделимое от страдающего человека. Он дает встряску, которая вполне может переключить биохимию мозга на высшую передачу, словно ЭСТ, но без тока. Он дает прекрасный опыт общения. Включает близкий физический контакт с другими людьми. Он заставляет думать о смерти, и в то же время поверить, что ты – это ты, живой и теплый. Он заставляет больного испытать немалое количество физических усилий. Он дает утешение – ты знаешь, что на случай рецидива можно повторить обряд. Он полон бодрости и энергии – настоящий водоворот движений и звуков. Наконец, это ритуал, а эффект любого ритуала – не важно, мажут ли тебя кровью барашка вперемешку с кровью петуха или ты рассказываешь специалисту, что делала твоя мать, когда ты был маленьким, – не стоит недооценивать. Сочетание таинственности с конкретностью – мощная штука.

Как же выбрать из тысяч способов лечения депрессии? Каков оптимальный путь лечения? И как сочетать все эти нетрадиционные методики с классической терапией? «Я дам вам ответ, который был правильным в 1985 году, – предлагает Дороти Арнстен, специалист по личностно ориентированной психотерапии, изучившая бесчисленное множество систем. – Могу дать ответ, который был верным в 1992 году; и тот, который был верным в 1997-м, а также тот, который верен сегодня. Но какой в этом смысл? Ведь того ответа, который будет верен через несколько лет, я не дам, хотя одно могу сказать с полной определенностью: он будет отличаться от того, который верен сейчас». Психиатрия, как и любая другая наука, живет в тренде, и то, что в этом году кажется откровением, в будущем покажется глупостью.

Нельзя точно знать, что готовит будущее. Мы достигли самых незначительных успехов в понимании того, что собой представляет депрессия, и в то же время огромных успехов в ее лечении. Трудно сказать, будет ли лечение и в дальнейшем обгонять знания, тут очень многое зависит от удачи, но знаниям потребуется немало времени, чтобы догнать практику. Что до лекарств, то в последнее время самым многообещающим кажется ребоксетин^[152], селективный ингибитор обратного захвата норпинерфина. Норпинерфин, который активизируют трицикличные антидепрессанты, задействован в депрессии наряду с серотонином и дофамином; похоже, что новый активизатор норпинерфина будет хорошо действовать вместе с SSRI и, возможно, веллбутрином. Это сочетание атакует все нейромедиаторы. Первые исследования показали, что ребоксетин хорошо поднимает энергию пациента и улучшает его социальное взаимодействие, однако при его приеме могут возникнуть сухость во рту, запоры, бессонница, повышенная потливость и учащенное сердцебиение. Ребоксетин выпускает Pharmacia & Upjohn. Между тем Merck разрабатывает препараты, действующие на другое вещество мозга – Р (нейропептин)^[153], участвующее в реакции на боль и, как полагают ученые, также в механизме депрессии. Первый выпущенный нейтрализатор вещества Р не показал удовлетворительных результатов в лечении депрессии, но идет работа и над другими.

Участники проекта «Молекулярная анатомия мозга» (BMAP) размышляют над тем, какие гены отвечают за развитие и функционирование мозга. Они также пытаются выяснить, когда эти гены активны. BMAP серьезно облегчит генетические манипуляции. «Я ставлю на гены, – говорит Стивен Хаймен из Национального института психического здоровья. – Дело в генах. Думаю, как только мы выявим несколько генов, участвующих в регуляции настроения или в болезни, мы сразу же зададимся вопросом, на каких проводящих путях они находятся. Может ли их путь рассказать нам, что происходит в мозге? Рассказать о прицельной терапии? На какой стадии развития находятся эти гены? Где они помещаются в мозге? Какова разница в функционировании мозга между комбинацией, которая создает уязвимость и болезнь, и той, которая не создает? Какие гены выстраивают этот участок мозга и когда? Представим себе, что мы выяснили, что некая субнуклеарная область мозжечковой миндалины отвечает за контроль над негативным аффектом, а это, вполне возможно, так. Что, если мы получим в свое распоряжение гены, когда-либо участвовавшие в развитии этой области мозга? Да, тогда у нас в руках окажется инструмент для исследования. Гена настроения не существует. Это просто обозначение. Все гены, вовлеченные в болезнь, вероятнее всего, выполняют много других функций и в мозгу, и в организме в целом».

Если геном человека состоит из примерно 30 тысяч генов^[154] – а это число увеличивается по мере того, как мы открываем все новые гены, – и если каждый существует в десяти разновидностях только общего характера, это дает 10³⁰⁰⁰⁰кандидатов в ответственные за генетическую подверженность болезни. Насколько далеко от идентификации некоторых генов до представления о том, что происходит с этими генами в разных сочетаниях на разных стадиях перед лицом разных видов воздействия окружающей среды? Чтобы проверить все возможные комбинации, нужна невероятная вычислительная мощность. А потом еще нужно понять, как на них воздействуют различные внешние обстоятельства. Какими бы быстродействующими ни были наши компьютеры, до этого нам бесконечно далеко. Депрессия, скорее всего, стоит ближе к первым строкам перечня болезней, вызываемых множественными причинами. Я не генетик, но готов поклясться, что существуют по меньшей мере несколько сотен генов, участвующих в депрессивных расстройствах. То, каким образом эти гены запускают депрессию, зависит от того, как они взаимодействуют с внешними стимулами и друг с другом. Уверен, что большинство этих генов выполняют те же полезные функции, и удаление их принесло бы много вреда. Генетическая информация поможет держать под контролем некоторые виды депрессии, но шансы избавиться от нее путем генетических манипуляций в обозримом будущем, убежден, стремятся к нулю.

Глава пятая
Демографический аспект

Не бывает двух людей с одинаковой депрессией. Как снежинки, каждая депрессия уникальна; базируясь на общих основных принципах, каждая имеет свою, неповторимую и весьма сложную форму. Тем не менее специалисты любят классифицировать депрессии: биполярные и однополярные; острые и легкие, травматические и эндогенные; краткие и длительные. Этот список можно продолжать (и продолжают) бесконечно, хотя польза от этого для диагностики и лечения до смешного мала. Да, полезно что-то знать о специфических свойствах депрессии, связанных с возрастом или полом, как и о культурном контексте ее возникновения. Это ставит фундаментальный вопрос: обусловлены ли эти специфические свойства биологическими различиями между мужчинами и женщинами, между молодыми и старыми, между европейцами и азиатами, между гомосексуалистами и гетеросексуалами, или они зависят от социальных различий, от тех ожиданий, которые мы распространяем на людей из той или иной демографической группы. Ответ таков: в каждом отдельном случае верно и то, и другое. Монолитную проблему депрессии не разрешить монолитными ответами; депрессия связана с контекстом, и трактовать ее также следует в том контексте, который ее вызвал.

По причинам, разнообразно связанным с химией и внешними условиями, женщины страдают депрессией вдвое чаще, чем мужчины^[155]. Такого различия нет среди страдающих депрессией детей, оно проявляется в период полового созревания^[156]. Помимо общих для обоих полов форм депрессии женщины страдают несколькими специфическими формами: послеродовой депрессией, предменструальной депрессией, депрессией, связанной с менопаузой. Колебания уровня эстрогена и прогестерона определенно оказывают влияние на настроение, особенно во взаимодействии с гормональными системами гипоталамуса и гипофиза, однако эти влияния непредсказуемы и неоднозначны^[157]. Внезапное понижение уровня эстрогена вызывает депрессивные симптомы, а высокое его содержание поддерживает ощущения благополучия. Многие женщины перед менструацией испытывают психологический дискомфорт, у некоторых появляется отечность, и они кажутся себе непривлекательными; каждая из этих причин понижает настроение. Беременные и только что родившие женщины, хотя и реже, чем другие, испытывают тягу к самоубийству^[158], чаще, чем другие, подвержены депрессии^[159]. Примерно каждую десятую из родивших женщин постигает тяжелая послеродовая депрессия. Таким женщинам свойственны плаксивость, тревожность, раздражительность, они не проявляют интереса к своим новорожденным детям – возможно, потому что при родах расходуется много эстрогена, на восполнение которого требуется время. Все эти симптомы, как правило, уходят через несколько недель. Мягкий вариант послеродовой депрессии испытывают, похоже, до трети матерей^[160]. Роды – тяжелый, выматывающий опыт, и то, что ныне часто называют послеродовой депрессией, является всего лишь упадком сил после чрезвычайного напряжения усилий. В период менопаузы женщины обычно реже испытывают депрессию, и протекает она мягче; это веский аргумент в пользу предположения о гормональной основе женских депрессий – самые тяжелые депрессии у женщин случаются в фертильный период. Существует предположение, что изменение гормонального фона воздействует на нейромедиаторы, однако механизм такого воздействия не выявлен. Среди распространенных, хотя и не вполне ясных объяснений депрессии гормональными факторами больше всего поражает то, что мужчины вырабатывают серотонин примерно вдвое быстрее женщин, и это, возможно, и объясняет большую устойчивость к депрессиям у мужского населения^[161]. Медленное восстановление запасов серотонина у женщин делает их предрасположенными к затяжным депрессиям.

Однако в повышенном распространении депрессий у женщин повинна не одна биология. Между мужскими и женскими депрессиями есть некоторая биологическая разница, зато в социальном плане, в отношении силы и власти разница между положением мужчин и женщин гораздо более очевидна^[162]. Отчасти женщины чаще, чем мужчины, впадают в депрессию, потому что чаще становятся отверженными. Поразительно, насколько высоки шансы получить послеродовую депрессию у женщин, испытывающих сильные стрессы^[163]; зато женщины, чьи мужья берут на себя часть забот о малыше, редко страдают этим недугом. Феминистки, занимаясь депрессиями, предпочитают социологические объяснения биологическим, им не нравится та истина, что женский организм в чем-то слабее мужского. Сюзан Нолен-Хексема, одна из наиболее популярных в США писательниц, разрабатывающих тему женщин и депрессии, утверждает: «Опасно подразумевать, что репродуктивная биология женщин обусловливает их склонность к психическим заболеваниям, и тем более наклеивать ярлыки». Такой образ мышления перенес социологические работы по женской депрессии в политическую плоскость. Это, конечно, прекрасно, но то, в чем это выражается, не всегда согласуется с реальной жизнью, биологией и статистикой. То, как некоторые феминистские теории манипулируют научными данными для достижения политических целей, и нежелание медицинской науки брать в расчет социальные реалии завязало проблему пола и депрессии в гордиев узел.

Последние исследования показывают, что в кампусах американских колледжей женских депрессий столько же, сколько мужских^[164]. Некоторые особо пессимистичные феминистки предполагают, что предрасположенные к депрессии девушки не попадают в колледжи. Более оптимистичные феминистки считают, что в колледжах равноправия женщин и мужчин больше, чем в других социальных институтах. Рискну запутать все еще больше, предположив, что студенты (мужского пола) более склонны к распознанию депрессии, чем менее образованные или старшие возрастом мужчины. Соотношение женских и мужских депрессий не слишком варьируется в различных западных обществах, оставаясь на уровне примерно два к одному^[165]. В мире господствуют мужчины, и это, конечно, тяжело для женщин. Женщинам даже физически труднее защитить себя. Они чаще бывают бедными. Они чаще становятся жертвами издевательств. Похоже, они менее образованы. Они чаще подвергаются унижениям. Они чаще теряют социальное положение вследствие естественных возрастных изменений. Они готовы подчиняться мужьям^[166]. Одни феминистки утверждают, что у женщин развивается депрессия, поскольку у них недостаточно независимых областей для самоутверждения, и для ощущения собственной значимости они опираются на достижения в ведении домашнего хозяйства. Другие, наоборот, считают, что у женщин слишком много независимых областей для самоутверждения, и они разрываются между работой и домом^[167]. Обе эти ситуации – источники стресса, что доказывает хотя бы тот факт, что замужние домохозяйки и замужние работающие женщины характеризуются примерно одинаковым уровнем депрессивности, и он гораздо выше, чем у женатых работающих мужчин. Интересно отметить, что в разных культурах женщины характеризуются более высоким уровнем не только депрессии, но также панических расстройств (фобий), расстройств питания, в то время как у мужчин чаще наблюдаются аутизм, дефицит внимания на фоне гиперактивности и алкоголизм.

Английский психолог Джордж Браун – один из ведущих экспертов в той области психологии, что вплотную примыкает к социологии^[168]. Он предполагает, что женская депрессия связана с ответственностью за детей; эту гипотезу поддержали другие ученые. Если исключить депрессии, связанные с заботой о потомстве, уровень женской и мужской депрессивности оказывается примерно одинаковым; примерно такой же он и в парах, в которых гендерные роли разграничены не слишком резко. «Гендерные различия в уровне депрессии являются до известной степени следствием различия гендерных ролей», – заключает Браун. Мирна Вейссман предполагает, что эволюция выработала у женщин острую чувствительность к потерям, которая мотивирует их рожать и воспитывать детей^[169].

Дело также и в том, что большинство женщин, страдающих депрессией, в детстве пережили издевательства. Сексуальные домогательства по отношению к маленьким девочкам распространены гораздо шире, чем по отношению к маленьким мальчикам, а жертвы подобных действий гораздо больше подвержены депрессии, чем остальные^[170]. Такие женщины также нередко страдают анорексией, заболеванием, которое в последнее время связывают с депрессией^[171]. Недоедание становится причиной многих депрессивных симптомов, и этим, вероятно, вызваны депрессивные симптомы у женщин, страдающих анорексией; однако многие женщины жаловались, что симптомы не пропадают, даже если их вес восстанавливается до нормальных показателей. Еще раз: выяснилось, что социальные структуры задействованы в формировании как болезненного желания самоулучшения, которое выливается в анорексию, так и ощущения беспомощности, которое выливается в депрессию. Отвращение к себе может заставить человека стремиться стать меньше, потом еще меньше, и так до почти полного исчезновения. Для диагностирования различных видов депрессии существуют ключевые вопросы. Так, например, полезно спросить у страдающих анорексией, нарушается ли у них сон даже в тех случаях, когда они не думают о пище.

Душевная болезнь с давних пор определяется мужчинами. В 1905 году Зигмунд Фрейд сделал вывод, что его пациентка по имени Дора страдает истерией, потому что она отвергла нежеланное предложение человека втрое старше ее^[172]. Такие заблуждения менее распространены сегодня, чем еще 50 лет назад. И все же многих женщин считают депрессивными, потому что они не столь жизнерадостны, как ожидают или требуют их мужья, а от них выучились ожидать и требовать и сами женщины. Принцип, однако, двоякий: считается также, что мужчины не замечают женскую депрессию, потому что принимают ее за обычную пассивность слабого пола. Женщины, старающиеся соответствовать идеалу женственности, могут разыгрывать депрессивность и наоборот, могут впасть в депрессию из-за своей неспособности соответствовать этому идеалу^[173]. Женщины, страдающие послеродовой депрессией, вполне возможно, просто шокированы и разочарованы тем, что не испытывают тех суперэмоций, которые, по представлениям, почерпнутым из кинофильмов и популярных телепередач, и составляют основу материнства. Им слишком часто говорили, что материнская любовь заложена природой, и они поняли это так, что она не требует усилий. И поэтому амбивалентность, нередко сопровождающая уход за новорожденным, ввергает их в депрессию.

Теоретик феминизма Дана Кроули-Джек систематизировала эти представления как компоненты, приводящие к потере женщинами самих себя и возможности себя выразить. «По мере того, как женщины перестают слышать, как разговаивают на эти темы со своими партнерами, они теряют возможность отстаивать свои убеждения и ощущения своего “я” и вследствие этого соскальзывают в сомнение в себе, в легитимности своего собственного опыта»^[174]. Теория Кроули-Джек такова: женщины, не имеющие возможности эффективно общаться со своими партнерами (по предположению исследовательницы, потому, что те не желают слушать), скатываются в молчание. Они говорят все реже и реже, свое отношение все чаще выражают фразами: «Я не знаю», «Я не уверена». Чтобы уберечь свои давшие трещину брак или отношения от окончательного развала, эти женщины пытаются воплотить идеал женственности, который заставляет их говорить то, что партнер хочет услышать, притворяться даже в интимной жизни, постепенно растворяясь как личность. «В поисках близости женщины предпринимают массивное самоуничтожение», – утверждает Кроули-Джек. В самом деле, удачные отношения – это партнерство, в котором власть передается от мужчины к женщине и обратно в соответствии с различными обстоятельствами, которые они вместе переживают. Правда, однако, что часто у женщин меньше денег или они не контролируют финансы; что в извращенных отношениях женщины чаще сносят оскорбления или побои, чем мужчины. И это еще один сценарий депрессии, следующий принципу неразрешимой загадки: «Что было раньше – курица или яйцо?»: Депрессивная женщина не в состоянии защитить себя от оскорблений, и поэтому ее оскорбляют еще сильнее, а от этого она становится еще более депрессивной и менее способной к защите.

Кроули-Джек уверена, что система, основанная на власти мужчин, презирает женскую депрессию. В своем праведном негодовании исследовательница описывает сам брак как «самый устойчивый из мифов, которые закабаляют женщин». В другом месте она пишет, что женщины становятся «легкими мишенями для депрессии, депрессии, связанной с патриархатом и лишенной поэтому своей органической, мифической природы и, следовательно, целительных свойств». Это рефреном повторяется в других радикальных феминистских писаниях о женской депрессии. Еще одна теоретик, Джилл Эстбери, в своем обзоре этой темы предполагает, что наше понимание женской депрессии – целиком мужское изобретение. «Вопрос о предрасположенности женщин к депрессии содержит посыл, который редко высказывают открыто. Дело в том, что частоту депрессий у женщин считают чересчур высокой, патологической и представляющей собой проблему. Единственное возможное объяснение такой точки зрения – это то, что депрессия у мужчин нормальна, сама по себе непроблематична и являет собой лишь точку, от которой можно отсчитывать депрессию женскую. Распространенность андроцентричного подхода можно было бы принять, если бы вместо того, чтобы задавать вопросы о проблемах женской депрессии, депрессию у мужчин оценили как проблему, требующую изучения и прояснения. Почему, можно было бы спросить, но никто не спрашивает, уровень депрессивности мужчин так низок? Неужели тестостерон влияет на развитие человечности и эмоциональной чувствительности?»^[175],[176], и так далее, и тому подобное. Эти повторяющиеся аргументы, приводимые уважаемыми учеными нередко в книгах, издаваемых крупными университетами (Кроули-Джек издали в Гарварде, Эстбери – в Оксфорде), сосредоточены на общественной демонизации женской депрессии, как будто депрессия сама по себе безобидна. На это я могу ответить, что если никто никогда не испытывает страданий по поводу появившихся симптомов, то и депрессии нет. Если же страдания испытывают, то со стороны представителей влиятельных кругов было бы разумно и даже благородно инвестировать в избавление от этих мучений. Если высокий уровень женской депрессии не отражает генетической предрасположенности, которую мы в состоянии установить, мы можем с уверенностью сказать, что этот уровень можно существенно понизить, если общество станет более справедливым. Между тем, однако, именно депрессивные женщины считают свои депрессии ненормальным явлением и хотят что-то с этим сделать. Мужьям-абьюзерам, патриархальным угнетателям, нравятся депрессивные женщины, и женскую депрессию они не считают болезнью. Именно сильные женщины стремятся распознать, обозначить и лечить женские депрессии. В мысли, что женщины впадают в депрессию вследствие патриархального заговора, есть здравое зерно. Но утверждая, будто мы заставляем женщин стесняться своей депрессии вследствие патриархального заговора, мы не принимаем в расчет отношение самих женщин к их депрессиям.

В литературе имеется много описаний отличительных свойств женской депрессии и очень мало описаний отличительных свойств мужской. Депрессию у мужчин часто не диагностируют, потому что угнетенное состояние они выражают не уходом в молчаливую печаль, а в шумную ярость, оскорбления, злоупотребления, трудоголизм. Женщины вдвое чаще мужчин впадают в депрессию, а мужчины вчетверо чаще предпринимают попытки самоубийства. Холостые, разведенные или овдовевшие мужчины гораздо чаще, чем женатые, становится жертвами депрессии^[177]. Депрессивным мужчинам часто свойственно то, что эвфемистично называют «раздражительностью», – они грубят незнакомым, бьют жен, принимают наркотики и стреляют в людей. Писатель Эндрю Сэлливан сообщает, что инъекции тестостерона, которые он сам себе делал в рамках лечения ВИЧ, увеличили его склонность к насилию. В серии интервью, которые я брал у мужей, избивающих своих жен, легко увидеть описание классических симптомов депрессии. «Прихожу домой, вымотанный до предела, – говорит один из них, – а эта баба достает своими чертовыми вопросами. Они бьют в голову, словно молотком. Я спать не могу, я есть не могу, а она тут все время. Я не хотел бить ее, но надо что-то делать, я с ума схожу, понимаешь?» Другой сказал, что, когда он увидел жену, почувствовал себя «таким полным ничтожеством, что уже ничего не смог бы сделать, если б не двинул ей как следует».

Избиение жены, безусловно, неверная реакция на депрессивные симптомы, но часто одно с другим связано. Ясно, что и другие виды конфликтного, враждебного поведения также являются проявлениями мужской депрессии. Во многих западных обществах признание своей слабости считается сугубо женским качеством. На мужчин это действует негативно: они не разрешают себе плакать, они стыдятся своих иррациональных страхов и тревожности. Драчун, считающий, что ударить жену – единственный для него способ жить на земле, очевидно купился на идею о том, что на эмоциональное страдание следует откликаться действием, а отсутствие действия принижает его как мужчину. И очень печально, что многие мужчины, которые ведут себя плохо в общепринятом смысле, не принимают антидепрессанты. Если у женщин депрессия усиливается, потому что они считают, что менее счастливы, чем должны быть, у мужчин она усиливается, когда они считают, что менее отважны, чем должны быть. Большинство оскорблений – маскировка трусости, а трусость – несомненный симптом депрессии. Я помню, как однажды испугался бараньей отбивной, и это было крайне обескураживающее чувство.

Со времен моей первой депрессии у меня случилось несколько приступов ярости, и я размышляю, связаны ли эти приступы, которые ранее никогда не случались, с депрессией, являясь ее последствиями, или, напротив, с приемом антидепрессантов. В детстве я редко бил кого-нибудь, кроме своего брата, последняя драка случилась со мной в возрасте двенадцати лет. И вдруг в один прекрасный день, когда мне уже было за тридцать, я вдруг впал в такой гнев, что начал измышлять убийства. В тот раз я разрядился, перебив молотком стекла на собственных фотографиях, развешанных по стенам в доме моей подружки, оставив осколки на полу и бросив поверх молоток. Через год я жестоко ссорился с мужчиной, которого очень любил и который, как мне казалось, предал меня. Я уже был в околодепрессивном состоянии и впал в ярость. Я напал на него с яростью, на которую не считал себя способным, впечатал в стену и принялся избивать, сломав ему обе челюсти и нос. Потом его с большой потерей крови увезли в больницу. Никогда не забуду ощущения, как мои кулаки впечатывались в его лицо. Знаю, что, когда первый раз ударил его, мои пальцы сомкнулись на его шее, и понадобилось гигантское усилие моего суперэго, чтобы не задушить его. Когда окружающие ужасались моему нападению, я отвечал почти так же, как и мой драчун: я чувствовал, что исчезаю, и что-то примитивное в самой глубине мозга подсказало, что я могу сохранить свою личность и рассудок, если дам волю своей ярости. Я был огорчен моим поступком; при этом одна моя часть сострадала боли моего друга, другая ничуть не огорчалась, потому что искренне верила, что я спятил бы, если бы не отколотил его. И мой друг, с которым я до сих пор близок, со временем понял и принял это. Его эмоциональное и мое физическое насилие парадоксальным образом уравновесили друг друга. Мало того, агрессия несколько облегчила тот парализующий страх и ощущение полной беспомощности, которые тогда меня мучили. Разумеется, я не одобряю тех, кто избивает жен и ни в коем случае не советую этим заниматься. Совершение актов насилия – плохой способ лечения депрессии. Однако эффективный. И отрицать врожденную целительную силу агрессивности будет большой ошибкой. В тот вечер я вернулся домой, покрытый кровью – моей и моего друга, – с чувством ужаса и в то же время приятного возбуждения. Я испытал огромное облегчение.

Я ни разу не ударил женщину, однако примерно через восемь месяцев после того «зубодробительного» эпизода разорался на очень близкую приятельницу, страшно унизил ее, причем публично, всего-навсего из-за того, что она решила перенести запланированный ужин. Я познал на себе, что депрессия легко взрывается яростью. С тех пор как я выбрался из глубин депрессии, эти чувства под контролем. Я вполне могу сильно рассердиться, но по серьезному поводу и реакция моя всегда адекватна этому поводу. Она не становится физической, она более осознана и лишена импульсивности. То мое нападение явилось симптомом. Это не освобождает меня от ответственности за насилие, однако помогает понять его значение. Я не оправдываю подобное поведение.

Ни одна из женщин, с которыми я беседовал, не описывала подобных ощущений; многие мужчины, с которыми я беседовал, испытывали похожую страсть к разрушению. Одни сумели удержаться; другие произвели насильственные действия и в результате освободились от иррационального ужаса. Я не считаю, что женская депрессия отличается от мужской, однако уверен, что женщины отличаются от мужчин, и поэтому различаются их способы существования в депрессии. И феминистки, желающие избежать признания женской патологии, и мужчины, уверенные, что могут не считаться с состоянием своих эмоций, провоцируют неприятности. Интересно, что среди еврейских мужчин, практически никогда не проявляющих агрессии, уровень депрессивности гораздо выше, чем среди не-евреев^[178]. В самом деле, исследования показывают, что еврейские мужчины подвержены депрессии почти в той же степени, что еврейские женщины. Все это означает, что пол играет весьма замысловатую роль не только в том, кто страдает депрессией, но и в том, как эта депрессия проявляется и, соответственно, как с ней справляться.